БЕСЕДА С Л.З. ДОМБОМ, Варшава, 09—12.09.1969 г.

БЕСЕДА С Л.З. ДОМБОМ, Варшава, 09—12.09.1969 г.

Название «Красная капелла» было гестаповское. Оно возникло в первой половине 42-го г. Почему тогда? Когда они увидели, что имеют дело с разными группами, отдельными агентами, что эти группы — в Чехословакии, Бельгии, Голландии, Швейцарии имеют отношение к Советскому Союзу, тогда было у них решено дать одно общее название. Они и дали одно общее шифрованное название «Роте Капелле». Суть в том, что теперь, через 25 лет после войны, само название «Роте Капелле» является новым понятием. Оно уже стало нашим понятием, является понятием разведгрупп, действовавших в разных странах, находящихся под угрозой нацизма и в первую очередь в самой Германии. Они создавались на очень обширной базе, на базе борьбы с нацизмом, как группы совместного действия с Красной Армией, которые впоследствии действовали в контакте с Главразведупром, и были направлены на борьбу за уничтожение фашизма. Поэтому все эти понятия, вложенные противниками, как шпионские группы и т. д., они являются смешными. Теперь мы имеем такое положение, что серьезные противники называют эти группы группами идеологического плана, создававшимися для борьбы с нацизмом. Обычно понятие о шпионаже здесь отсутствует. Здесь никого не покупают и не продают, здесь не занимаются ни шантажом, ни убийством, но здесь имеют дело с идейными людьми, где фактически руководят этим делом коммунисты, но совместно в этой борьбе специального характера — разведывательного — эти группы действуют.

Где начало этого? Я не хочу сейчас обширно развивать эту мысль, но когда-то придется этим заняться. Я считаю, что одним из творцов этой идеи был генерал Берзин. То, что нам известно о разговорах Берзина с Зорге, когда тот уезжал в Японию, как он представлял ему, какие стоят задачи, чем должна заниматься его группа, — все это по существу несет в себе характерные черты этих групп идейного порядка. Такая группа была в Японии, где Зорге удалось добиться таких успехов, которых не удавалось получить ни одной разведке, потому что это была борьба группы за мир, направленная на то, чтобы не дать возможности втянуть Японию в войну против Советского Союза, чреватую уничтожением самой Японии.

Для меня лично громадное значение имели разговоры с Берзиным еще в 1936 году, хотя тогда я уезжал по делу, которое длилось всего несколько месяцев. Шли разговоры политического характера, о том, что происходит в Европе, какая нависает угроза. Но главное, я тогда, возвращаясь через Германию (поездка была короткая — два с половиной — три месяца), снова был в Москве и говорил с Берзиным, который на короткое время вернулся в Разведупр из Испании. Я ему докладывал о результатах своей работы. Тогда вел разговор о перспективе работы, о том, что нужно делать. Вопросы эти ставились в более широком аспекте. Он считал, несмотря на настороженность компартий и Советского Союза в отношении нацизма, эту страшнейшую угрозу недостаточно учитывают. По его мнению, с укреплением нацизма наверняка последуют военные действия, возникнет война, тогда у него и возник этот вопрос — что нам нужно делать. В общих чертах мы многое знаем, но конкретно нам нужны в каждой из этих стран группы идейных людей, которые должны иметь не только подготовку военного характера, военных разведчиков (он говорил — специалистов всегда легче найти и отправить), но людей, закаленных идейно, понимающих, что угрожает, и которые бы сумели добиваться день за днем новых данных, быть в курсе дела того, что угрожает и готовится. В экономическом, политическом, военном отношении. Военно-политическая разведка для подготовки на случай, когда начнется война.

Когда дело касается меня, то фактически можно точно сказать одно: в 1937 г. я производил такую зондировку в Бельгии и Франции. Для создания такой группы. Дело было в том, чтобы Бельгию сделать базой, учитывая возможности установления контактов через Скандинавские страны. Предполагалось, мы могли и ошибаться, но рассчитывалось, что на случай войны контакты с Москвой легче будет налаживать через Скандинавию, чем через другие страны. Совсем неверным является утверждение, что в самом начале создания таких групп предвиделось, что будет создано кольцо вокруг Англии. В этом ошибаются и Перро, и другие. Никогда мы в подготовительной своей работе не делали ставку на работу против Англии. Поэтому, если вы проследите за приездом наших людей, то они никогда не приезжали через Англию. Они ехали через Скандинавию, Париж, приезжали с разными паспортами, потом в Париже меняли паспорта на американские, уругвайские и т. п.

Главной установкой в работе наших групп была борьба с нацизмом, подготовка к возможности войны.

Мой зондаж был в 37-м г. Потом, когда я возвратился в Москву и доложил, что базой может быть Бельгия, тогда первым человеком, который содействовал проведению этого зондирования на месте, фактически был Лео Гроссфогель. С первых дней он играл ответственную роль в подготовке, и в дальнейшем он был вторым человеком в организации, которому после меня было все известно. Это делалось на тот случай, что, если со мной что-то случится, а я всегда предпринимал меры на такой случай, он становился тем человеком, который держал бы в своих руках все нити. И самое главное, о чем надо здесь сказать и что до сих пор очень мало кому известно, это то, что ряд наших действий, очень важных, были известны только нам двоим. Эта работа шла либо по прямой линии, когда рядом находились военные атташе или связи, проходившие по линии партии, никогда нигде и никому не были раскрыты. Когда началась война, когда передачи шли в больших масштабах, я получил спецшифр, который знал только Гроссфогель, и он занимался этой шифровкой.

Очень важно, что с половины сорок первого и весь сорок второй год все материалы, которые направлялись через наш пункт, где были радистами Соколы, а потом через партию, все это шифровалось им, и никогда эта часть материалов не была раскрыта. Это очень важно в том отношении, что немцы знали о второй линии связи. Потом я объяснял это тем, что если я и переправлял какие-то сведения, то по этой линии шли они открытым текстом, а потом уже шифровались. С Гроссфогелем у нас была договоренность, что в случае провала мы утверждаем — Гроссфогель шифром не занимался, я тем более, не имея для того времени. Поэтому гестапо добивалось ареста Пориоля, который был связным нашим с партией по линии ЦК для отправки этих шифров.

Таким образом, часть шифровок никогда не была передана или раскрыта немцами. Получалось так: если была раскрыта большая часть шифровок немцами, там всегда была подпись Кент. Что же касается других материалов, уходивших По партийной линии связи, то часть из них уходила на Лондон, и хотя они и были запеленгованы, перехвачены, но никогда не были раскрыты. Я уж не говорю о тех материалах, которые переправлялись курьерами.

Что касается ареста Соколов, то нужно сказать следующее. Когда Соколы были арестованы, ни он, ни она шифровальщиками не были, получали только то, что заранее шифровал Гроссфогель. Чтобы не вводить других людей и учитывая, что жена Сокола была связана с Максимовичем, не по вопросам шифра, а по связи, то длительное время донесения шли к Соколам через Максимовича. Здесь надо сказать об исключительном героизме Соколов. На их след напали 6 июня 1942 г., и после их ареста до конца жизни они ничего не сказали. Некоторые из наших противников утверждают, будто жена Сокола сказала, что она знает какого-то Жильбера, потом, что она знает Кента. Это не так. Во-первых, Кента она никогда не знала и не видела. В отношении Жильбера она тоже ничего не сказала. Они держали себя изумительно стойко. Жена Сокола работала на связи и еще была связана со Спаак.

Именно от их поведения после ареста зависело, что немцы не раскрыли линии, которая шла к Спаакам. Отсюда связь шла к различным группам Сопротивления, в первую очередь к Компартии Франции.

После зондировки 37-го г., когда я исходил из того, что надо не только создать прикрытие формального характера, но главное было — создать возможность действий, разъездов и т. д. В 38-м г., когда я приехал, первым нашим прикрытием была фирма по изготовлению и продаже резиновых плащей фабрики «Руа дю Каучук». Отдел экспорта, импорта. Король каучука. Это была большая фабрика, которая делала плащи для скандинавского рынка. Было 35 разных филиалов-магазинов. Мы должны были финансировать торговлю — экспорт и импорт. И так в 38-м г. в Бельгии было создана фирма по экспорту-им порту «Руа дю Каучук», где с самого начала официальным директором был Жюль Жаспар, а коммерческим директором Гроссфогель. Я же в это время там фигурировал как канадец, Адам Миклер, человек, который вложил большую сумму денег, держатель акций этой фирмы. Отсюда устанавливались связи, направленные на Скандинавские страны, также для Бельгии.

Роль Жаспара. Он был персоной известной. Брат премьера, кроме того, сам он бывший дипломат, консул в разных странах. В Индонезии, в теперешнем Вьетнаме и др. странах. Был очень известен во всех Скандинавских странах и теперь занимался такой важной для Бельгии коммерческой деятельностью — экспортом. Фактически у нас вопрос стоял так: мы не добивались в 38-м г. создания крупной сети. Мы знали — будет ли у нас пять или десять человек, это, по существу, ничего не говорило. Главным было — создавать такие связи, которые шли к политическим, экономическим, военным, дипломатическим кругам, где можно было быть в курсе вопросов малоизвестных, но важных и достоверных. Уже тогда были у нас такие вещи — война только подготовлялась, а мы узнавали через бельгийские деловые круги о подготовке к войне. Узнавали, например, о подготовке химической войны, узнавали все, что касалось линии Зигфрида и линии Мажино. Узнавали через связи с людьми, которые знали эти вещи. Это было в 38-м г. Год 39-й был у нас настолько подготовленным, что Центр мог присылать первых людей. Здесь вопрос такой — у нас была здесь база. Из Центра нам нужны были люди по количеству не многие. Нужны, во-первых, один-два военных специалиста и потом радисты с учетом перспективы войны. Кроме того, должны быть люди, которые могли стать резидентами в Скандинавских странах. В 39-м г. приехали Аламо и Кент. Кент приехал в конце июля 39-го года. По документам он был уругвайцем из Монтевидео — Винсенте Сьерра. Паспорт получен в Нью-Йорке. Некоторые фантазеры, среди которых Александров (автор книги, изданной на

Западе), рисуют это иначе, что Кент был в Нью-Йорке и в Уругвае. Но по документам я тоже был из Канады, где никогда не бывал.

Зачем приехал Кент? Он не должен был иметь никакого отношения к деятельности нашей группы. Предполагалось, что в Бельгии он должен будет получить первую подготовку, как подготовку в акклиматизации на европейском театре, и поработать над языком. Предвиделось, что через полгода-год он уедет в Копенгаген. Поэтому деятельность Кента можно подразделить на три-четыре этапа.

Первый этап — от половины 39-го г. до второй половины сорокового года. В это время формально он числился студентом университета в Брюсселе, человеком, который по возрасту еще подходил к этому.

В мае 40-го г. началась война на западе. Еще до этого я обратился в Центр с предложением оставить Кента у нас. Было много шифровальной работы. Такое разрешение было получено. Значит, в 40-м году Кент начал заниматься шифровкой депеш, которые я ему давал. Это была его конкретная работа. Связи с людьми у него не было, он никого из них не знал. В этот период в продолжении нескольких месяцев была Любовь Евсеевна. Она встречалась с Кентом, передавала ему материалы, т. к. тоже была в университете. Кент не знал, что Аламо тогда находился в Бельгии. Потом оказалось, что они почти в одно и то же время, но в разных группах, учились в разведшколе. О «Руа дю Каучук» он ничего не знал, не знал и Гроссфогеля.

Когда все переменилось в отношении его? Когда началась война, Бельгия была оккупирована, был поставлен вопрос — что делать. Тогда первое решение Центра было: Кенту не ехать в Копенгаген, где он не сможет аклиматизироваться со своими документами, и поэтому ему следует возвращаться в Центр. Такое же мнение было и по отношению Аламо. Я воспротивился этому, сколько труда было вложено в их подготовку, и нет смысла их отпускать только из-за того, что нет хорошего паспорта. Со мной согласились, и они остались в Брюсселе.

Весь 41-й г. Кент работал в Брюсселе. До начала германо-советской войны он занимался шифром, других связей с нашими людьми не имел, других заданий не получал. Только после того, когда мы спохватились, что «Руа де Каучук» не может больше существовать, прежде всего потому, что немцы разгромили эту фабрику, т. к. часть капитала находилась в руках еврейских предпринимателей. Тогда пришлось подумать о том, чтобы наш центр перевести во Францию. Тогда и создали в Бельгии фирму «Симэкско», а во Франции «Симэкс». Тогда же решено было кончать с университетом. «Симэкско» когда-то существовала как экспортно-импортная фирма, но потом владельцы прекратили эту деятельность, и мы купили у них это дело. Директором стал Назарен Драйи, человек очень предан, коммунистом он не был, но был предан и Советскому Союзу, и компартии. Он был официальным директором «Симэкс», и тогда нужно было создать крышу для Кента. Кент стал генеральным администратором этой фирмы.

Первый этап в работе Кента, это было в сорок первом году, его работа была хорошей. До 13 декабря 1941 г. Будучи связанным с «Симэкско», он получал конкретные задания агентурного, разведывательного характера, что дало ему возможность войти в гущу различных немецких кругов. В сорок первом году он совершил две поездки в Германию и одну в Швейцарию. В Германию одна поездка была в начале лета на Лейпцигскую ярмарку, куда он ездил вместе с Корбеном, вторая по указанию Центра состоялась 13 октября. Поездка эта была предпринята с целью встречи с товарищами, которые руководили немецкой группой Бойзена.

До этого — весной 41-го г. или осенью 40-го г. пришло указание поискать возможности поехать в Швейцарию для встречи с Радо. Тогда у Радо не было шифра. Кент встретил в Швейцарии Радо. Все эти три поездки проходили в период с осени сорокового года до октября сорок первого. Все считают, что все эти три поездки принесли очень много несчастий. Если подойти критически — почему, можно сказать, что в Центре исходили из того, что, мол, Отто там устроил хорошую базу, может там легально выступать, разъезжать всюду и т. д. Но там забыли одно, что эти группы были созданы так, чтобы не пользоваться ими для связи с другими группами в других странах. Они были созданы, чтобы действовать именно в данных странах, пользуясь тем преимуществом, что вошли в гущу руководящих нацистских кругов.Главным моим принципом в работе было то, что группа не должна иметь связи одна с другой. Исключались какие бы то ни было контакты. И надо сказать, что до того, как начались трагические происшествия во время войны, в ее первые месяцы, этот принцип соблюдался. Вот доказательство этому: я приехал в 37-м г. в Бельгию, в 38-м начал уже создавать эти группы, имел разные миссии во Франции, и в это время существовал Венцель со своей группой. Самостоятельной, о ее существовании я не знал. Существовал с группой Ефремов, о нем я тоже не знал. Теперь мы имеем доказательства, что в годах 37-м, 38-м, 39-м, а то и сороковом в Бельгии существовали три группы, не имеющие абсолютно никакого отношения одна к другой. В этом была наша сила — если произойдет несчастье в одной группе, то не отразится на других. То, что в Центре из разных обстоятельств, а они были тяжелые, приходилось обдумывать, как быть. Скажем, изоляция берлинской группы или группы Радо, понятно, давала возможность раздумывать о мерах, чтобы наладить между ними связь. Было принято самое легкое — наладить связь через Кента или кого-то из других людей моей группы. Если доверяют человеку передать шифр для Радо и обучить его этому шифру, если доверяется шифр, все координаты связи, адреса нескольких человек, руководящих в Берлине, если все это переправляется шифровкой, то товарищи исходили здесь из того, что шифр — это вечное, понятие, который никогда не может быть раскрыт. Здесь две главные ошибки. В то время не было уже шифровок, которые не пеленговались. Как уже теперь известно, начиная с 24 июня 41-го г. на границе с Советским Союзом на станции Кранц перехватывали шифровки, уходящие в эфир. Там впервые стали перед фактом, что идут шифровки в Советский Союз, идут из Берлина, из Бельгии и Голландии.

Но пеленговка еще не доказательство. Мы знаем, что у Зорге контрразведка на протяжении многих лет собирали множество нерасшифрованных шифровок. У нас тоже. Но суть иная. Уже шла война, дать в одной и той же шифровке несколько заданий, намеченных к исполнению на 13 октября. У Кента только по группе Шульце-Бойзена указывались фамилии и адреса главных руководителей Бойзена, Харнака и Кукхофа. Через них указывались связи к двум главным радистам — к Шульце и Коппи. Это было одно задание. Но на эту поездку Кент получил еще другие задания, которые шли на Чехословакию, и в первую поездку задание на связь о Альтой{50} в Лейпциге.

Мы исходим из положения, что если и абсолютно доверять человеку, то это не означает, что надо посвящать его в такой степени. Это абсурдно. У меня был случай такой. Приехал Аламо. Я никогда не добивался узнавать его настоящее имя. Здесь же мы имеем случай, когда в одной шифровке фигурировали настоящие фамилии и адреса людей, которые на первой линии огня, людей, занимающих крупные посты в вермахте и министерствах. Конечно, это была страшнейшая ошибка. Две доездки в Берлин, казалось бы, принесли в Центре облегчение, что вот дело налажено, связь восстановлена. Но не предвидели, что это создаст очень трагическую ситуацию в ближайшее же время.

Что дала поездка Кента в Швейцарию к Радо, учитывая, что она была тоже неудачной. Почему? В такую страну, как Швейцария, были все возможности добраться без шифровок, но не давать в руки шифр, предназначенный для Радо, в руки другого человека. Здесь уже второй человек становится сообщником этого шифра. Тут весь шифр уже теряет свой смысл. Здесь нарушились основные принципы конспирации. Если я получил шифр для Гроссфогеля, кличка у него была Андре, то знал шифр только он, и больше никто. Так оказалось, что при верной практике шифр находится в одних руках, то ему легче выдержать в случае своего ареста. Будем говорить как разведчики по этому вопросу. Если он знает, что никто его не может подвести, он будет вести себя спокойнее, увереннее.

Материал, который привез Кент из Берлина, а его было очень много, дополненный новыми материалами, поступившими в ноябре, был исключительной важности, и тогда с моего согласия часть телеграмм шифровал Аламо. Так что два человека точно знали тексты посылаемых материалов в Центр. Касались они военных вопросов. Подчеркиваю это потому, что Аламо был уже арестован 13 декабря 41-го г. Вернемся к Кенту.

Провал на ул. Атребат в Брюсселе был сигналом того, что к нему доберутся гестаповцы через какое-то время — через несколько дней или недель. Надо было отвести от него угрозу. Здесь имелось два этапа. Кент уезжает в Марсель, где было спокойнее всего. Остальные, которые оставались в Брюсселе, свернули всю работу до апреля 42-го г. Весной 42-го г. было решение Центра этих людей из группы Кента передать Ефремову. Он получил таких людей, как Райхман, Избуцкий{51} (Боб), Люнет{52} (Очки) и еще двух-трех людей, которые там были. Это снова было ошибкой. Мой план был не давать людей из группы, которая проходила, так сказать, свой карантин, не передавать другой действующей группе. Мое предложение было другое — дайте шифр для Избуцкого, и пусть он сам действует, самостоятельно. Если бы что-то произошло, он и его радист (Сезе{53} — моряк из коммерческого флота, находившийся в Остенде), они были бы изолированы от других. То же самое и с Райхманом. Мое мнение было не давать его. Райхман долгое время был человеком, который приносил большую пользу. Но он был хитрецом, человеком, падким на деньги, и, кроме того, он должен был постоянно чувствовать над собой авторитет своего руководителя. Если он чувствовал над собой контроль, он выполнял то, что ему предлагали. Я дал указание, чтобы его передали Ефремову, Райхман с ним встретился, а потом он мне говорит:

— И этот человек будет моим начальником? Он же ничего не понимает и делает глупости.

Тогда я уже понял, что дело пойдет плохо. Если у людей нет полного доверия, если для них руководитель не авторитетен, толку из этого не будет.

Райхман был связан с нами еще в 37-м и 38-м гг. по таким вопросам: был период, когда в Центре ужасно нуждались в «сапогах». Райхман был человеком, имевшим в этом отношении большие связи. Он занимался скупкой таких паспортов, с которыми можно было проживать. Скажем, бельгиец уезжает куда-то в Латинскую Америку. След обрывается, куда он уехал. Его документы были наиболее удобными — в Бельгии человека не было. До начала войны Райхман играл большую роль. В Центр я отправлял десятки документов. Каждый «сапог» имел свою легенду, которая давала возможность человеку опытному быть уверенным, что он не провалится. Потом это изменилось. Как только началась война, и у меня были все связи с движением Сопротивления, я получал настоящие паспорта — бельгийские, французские через муниципалитеты, в которых работали члены Сопротивления. С тех пор «сапог» было сколько угодно. Но нам, особенно в 42-м г., нам очень нужны были немецкие документы, которые давали возможность разъездов по разным странам, или документ, утверждавший, что владелец его не обязан ехать в Германию на работу. Либо документ, по которому было видно, что владелец работает в Германии и в данный момент находится в отпуске. Крупнейшим поставщиком таких документов была Кете Фёлкнер{54}. Она была главным секретарем организации Заукеля. Можно сказать, что мы были приобщены к тому, что делалось в ведомстве Заукеля.

Итак, сорок второй год, Кент находится в Марселе, имеет указания создавать там сеть, но его состояние таково, что он деморализован. Это все ложь, когда говорят, что создавались точки в Лиможе, Ницце. Там он ничего не создал.

Когда мы начали осознавать, что несчастья приближаются, когда ему стало известно, что след его открыт, сложилась сложная ситуация. А след был открыт в результате недостаточной дисциплины. Было решено, что Кент уезжает первым. Жену оставляет пока в Бельгии. Он должен был приехать в Париж, но по разным соображениям жена приехала в Париж, а с ней приехала Мальвина Грубер — курва! Она была страшнейшая стерва. В 38—39-х годах Мальвина была помощницей Райхмана. Это утверждают разные фантазеры, что она являлась связной на Швейцарию, это ложь. Никогда она туда не ездила, никакой связи не поддерживала. Когда немцы оккупировали Бельгию, когда начались тяжелые времена, из близких нам людей первым человеком, с которым гестапо связалось, была Мальвина Грубер. Что она знала о нашей работе? Меня она видела один раз, не больше. Она знала, чем занимается Райхман, и помогала ему в переездах с одного места на другое. Но я знал одно: в тех случаях, когда дело касается Райхмана, она не изменит, потому что была любовницей Райхмана. Муж ее был где-то в Лондоне, она имела 4 или 5 детей. Я был уверен в одном: пока все в порядке. Потом, когда я узнал, что она начинает путаться с немцами, сначала по вопросу обмена денег или других вещей, я запретил всякие контакты с ней.

Учитывая, что Мальвина знала все, что связано с переездом из Бельгии во Францию или в неоккупированную зону, Кент договорился с ней, чтобы она проводила его приятельницу до Марселя. Она была первым человеком, когда немцы искали след к Кенту, через

Мальвину узнали, что Кент с женой находятся в Марселе. Когда я уже знал, что вокруг него стягивается петля, когда мы уже знали, что подготавливается десант в Алжире, что меняло политическую ситуацию, можно было предположить, что в Марселе Кенту вскоре нечего будет делать. Наше решение было переправить Кента в Алжир, как и Жаспара. Жаспар прекрасно все подготовил. Представитель Виши в Алжире был его хороший приятель, который и помог ему подготовить переезд группы. Я уже направил «сапоги» для Кента и Барчи в Марсель (Жаспар в этом не нуждался), и было решено, что они уезжают. В самую последнюю минуту Кент и Барча решили не ехать. Без моего ведома. Потом я узнал, что у него родились какие-то планы перебраться в Швейцарию. Он уже знал, что ехать в Алжир — значит там работать. Таким образом 42-й г. в Марселе прошел впустую. Ему было указание наладить в Марселе станцию, чтобы была связь с Центром. Говорил, что не может наладить, я ему дал радиста. По указанию партии эти товарищи наладили ему связь, но он не хотел ничего делать. Здесь начинаются другие события. 12 ноября 42 г. в первый день после занятия немцами неоккупированной части Франции, Кент был арестован, как и Жаспар и Барча. Произошло это за 12 дней до моего ареста, за 7 дней до провала в фирме «Симэкс».

Об аресте Кента и о том, что произошло в Марселе, это произошло двенадцатого, я уже знал четырнадцатого. Тогда я еще предполагал, что Кента там уже больше нет, но полагал, что попались радист и кто-то еще. Но спустя день я уже знал точно, что Кент был арестован. Узнал в результате глупости, которую иногда делал противник. Они эту операцию провели вместе с французской полицией. Сначала префект полиции не дал своего согласия. Он сказал, что если вы привезете распоряжение от правительства Виши, тогда пожалуйста.

Гестапо вынуждено было ждать. Но тут произошла высадка в Северной Африке. Немецкие войска немедленно заняли Марсель и в первый же день туда приехала из Парижа целая группа гестаповцев и арестовала Кента и других. Неверно, утверждал Александров, что туда приехал Паннвиц. Он пишет о зондеркоммандо только летом 43-го г. До этого зондеркомандой руководил Гиринг. О том, что произошло в Марселе, я узнал из газеты, выходящей в Марселе. Это была газета колаборационистов. Там появилось сообщение, что в Марселе 12-го произошел арест советских шпионов, и указывалось имя, которое Кент носил по своему паспорту. Так 16-го я уже точно знал, что там произошло.

Здесь начинается третий этап деятельности Кента — после его ареста. Этот этап я делю на две части. От 22 ноября 42-го г. до февраля 43-го г. Кент ставил себе одну цель — спасти себя и Барчу. То, что он говорил, что ведет какую-то игру, это была ерунда. Игра имеет значение, когда о ней можно донести в Центр. Между прочим, он раньше обращался в Центр с просьбой, чтобы ему предоставили возможность установить контакты с Бельгийской компартией. В этом ему отказали. Решение Центра было такое: к руководству компартии во Франции я имею отношение, к руководству КП Бельгии — Гроссфогель. Поэтому Кент получил распоряжение — никаких сношений с бельгийской КП.

Первое, что сделали с Кентом, когда его привезли в Париж, это сразу отправили в Берлин. В Берлине тогда уже находились все арестованные немецкие товарищи. Не думаю, что было решающим то, что говорил Кент, но все же это было новым подтверждением обвинения групп немецких товарищей из Красной капеллы. Он рассказал о своих встречах, расширил и уточнил те данные, которые были в шифровках. У него были очные ставки (конфронтации) с арестованными товарищами

Бойзеном, Кукхофом и Харнаком. Была ли встреча с Альтой, не знаю. Потом его привезли обратно во Францию, и я, говорю это с полной ответственностью, я обезвредил его дальнейшую деятельность тем, что в Центре узнали точно, что Кент арестован и ведет игру на стороне гестапо. С Кентом я имел очную ставку позже, и он мне говорил так:

— Когда я узнал, что вы согласились сотрудничать, я же не знал, что идет игра. Я был уже спокоен, что вами все было сделано.

Меня спросили — считаю ли я, что Кент должен быть реабилитирован, я ответил:

— То, что я знаю, не позволяет этого говорить.

После моего побега и до конца войны он, возможно,

что-то делал полезное. Но ряд его действий, из-за которых многие поплатились жизнями, не позволяет говорить о реабилитации. Я уж не говорю относительно меня, когда после моего побега он фактически руководил поиском меня и руководил очень точно, довел до ареста людей, которые мне помогали. Кроме того, он через игру с Озолом{55} связался с Сопротивлением, и десятки людей в результате были уничтожены немцами, за это он несет полную ответственность. Зная эту часть его деятельности, не может быть разговора о его реабилитации.

Вот что представлял собой Кент. 39-й г. — он ученик. От половины сорокового года он в Копенгаген не едет, он шифровальщик. 41-й год. Он принимает группу в Брюсселе, действует очень хорошо. Его положительные действия кончаются 13 декабря, когда надо бы его снять. 42-й г.: сохрани бог советскую разведку, чтобы она еще имела своих людей в таком состоянии, как Кент. Если бы я мог тогда отправить его в Уругвай хотя бы, не говоря уж о Москве, это было бы великое благо.

Коротко о событиях 13 декабря 41-го г. Суть дела в том, что гестаповцы лгут, когда говорят об этом событии. Почему у них здесь ложь? У них все получилось так безобразно, что они стыдятся по сей день. Кому стыдно? Тому, который руководил. Тот, который у Перро называется Фортнер, его настоящая фамилия Гарри Пипе. Он был капитаном резерва в Первой мировой войне — офицер кавалерии, а во время занятия Бельгии был командиром танковой роты. Его мирная профессия — судебный работник в Гамбурге, занимал высокий пост. После завершения войны на Западе его перевели в абвер. Во второй половине 41-го г. поиски наших передатчиков вел он совместно с другим гауптманом доктором Губертусом Фрейером, который был специально направлен в Брюссель. Он руководил ротой 6021, которая занималась пеленгацией вражеских радиостанций. Пипе и Фрейер начали розыски наших передатчиков в Бельгии. В ноябре, октябре и декабре в это время работали наши передатчики: на ул. Атребат передатчик фактически не работал, оттуда не могли никак наладить связь. Удалось за последние месяцы связаться два-три раза. Регулярней связи с Центром не было. 13 декабря—с 12-го на 13-е в 12 часов ночи попытались еще раз связаться с Москвой, и тоже им не повезло. Немцы говорят, что раскрыли станцию в результате длительной слежки. Было совсем другое — им посчастливилось. Они сотрудничали с фельджандармерией. Квартира очень неудачно была нами подобрана. Самое неудачное было в том, что находилась она в районе с очень верующим населением. Обратили внимание, что в квартире живут две женщины (Познаньска и Арну), что к ним приходят мужчины. Было подозрение, что это дом встреч. Написали донос в фельджандармерию. У команды было подозрение, что в этой части города где-то находится передатчик. Где конкретно — не знали. В эту ночь там были: Рита Арну, Познаньска, Камиль. Несколько слов о Камиле{56}.

Кстати, если все говорят одно, это еще не доказывает, что это правда. Через всю прессу противников, как и наших, идет разговор о легендарном лейтенанте совармии Данилове. Кто это? Никакого Данилова никогда не было. Дело в том, что на ул. Атребат был арестован Камиль. Прекрасный товарищ. Уроженец Палестины. Во времена английской оккупации уже был коммунистом, был в Испании. Родители его по происхождению выходцы из России. Сам он знал хорошо русский язык. В Испании был в интербригаде. Приехал во Францию, играл важную роль в партаппарате, он делал «сапоги» для партработников в подполье. Был прекрасный специалист. Он знал десятки людей из партийного подполья. Мне до зареза нужен был преданный человек, радист, поэтому по согласованию с партией мне его дали. Я отправил его в Брюссель на учебу. Учился радиоделу у Венцеля.

Я приехал в Брюссель 12 декабря и должен был через несколько дней увезти оттуда Познаньску и Камиля. Настоящая его фамилия Каминский. Он на ул. Атребат был ночью, когда немцы произвели налет. Неправда, что он отстреливался, потому что у нас было запрещено иметь оружие. Но что он там покалечил не одного гестаповца, это верно. Это был крупный, сильный парень. Пытался вырваться, не удалось.

Почему я считаю ложью утверждение, что гестапо в результате пеленгации нашло аппараты. Потому что аппарат даже не находился в комнате, когда они пришли. Аппарат был позже найден в подполье, под грудой угля. В ту ночь на аппарате не работали. Но все же там нашли зашифрованные телеграммы. Шифровала их Познаньска. Прекрасный товарищ. Когда я приехал, я говорил с Кентом — как же так? Разве нельзя было сделать, чтобы она жила отдельно от радиста? Это нарушение конспирации.

Самое тяжелое у меня было то, что 12-го после обеда у меня была с ней встреча. Я ее знал очень давно. Она излила мне, что ей не нравится, как все это идет, что не соблюдается самая элементарная конспирация. Как же так — на рабочую конспиративную квартиру приходит, когда и не нужно, Аламо. Были случаи, когда приходил со своим другом. Недовольна была и тем, что Кент своими делами не занимался. Я ей ответил, — но теперь ты уезжаешь через два-три дня...

Это было 12 декабря.

Во время налета увидели шифровки, начали искать. Там же делали «сапоги». Я не знал, что это там находится. К Камилю я имел исключительное доверие. Мне нужны были резервные «сапоги». Я дал ему свою фотокарточку. Фактически к этому времени у немцев была моя фотография, и они в течение года не знали, что это я.

Налет был ночью, и они там остались. На другой день в 12 дня здесь должна была произойти моя встреча с Аламо. В этот час там никто уже не должен был находиться. Нужно было договориться о Познаньске и Камиле, которых я хотел взять в Париж. Была договоренность, что Аламо придет полдвенадцатого, я в 12. Аламо вошел в половине двенадцатого и был арестован. Я явился точно в 12. Осмотрел предварительно все кругом. Около дома находился крупнейший автогараж. Гараж и склад старых машин, которые продавались. В 12 часов даю снизу условный звонок. Через минуту появляется человек в штатском. Смотрю на него, немедля вижу, что здесь не то. Говорю — извиняюсь, я, видимо, ошибся. Тот:

— Нет, нет, нет, пожалуйста, пройдите. Обязательно прошу зайти.

В такие моменты у меня рефлекс очень быстрый. Была возможность тогда у раскрытых дверей бежать. Но это было бессмысленно. Иду с ним. Поднялся наверх и вижу, что произошло. Там была большая комната, перегороженная стеклянной перегородкой. В первой половине виден был беспорядок, произведенный во время обыска, во второй половине увидел Аламо. Я снова говорю гестаповцу:

— Извините, незачем меня было таскать наверх, я вижу, что не туда попал.

— А зачем вы звонили?

— А вот зачем. Мне нужно в тот гараж, что возле дома. Он закрыт. Решил позвонить, чтобы узнать, когда он будет открыт.

Одет я был прилично, с портфелем. Он спрашивает—кем вы будете.

— Пожалуйста, но кто вы?

— Я представитель жандармерии.

Я стал говорить с ним по-немецки, а сначала говорил по-французски. Достал документы. Даю два документа — паспорт и большое удостоверение коменданта «Тодт» в Париже. В нем говорилось, что господин Жан Жильбер, директор крупного предприятия «Симэкс», является представителем германского вермахта на оккупированных территориях и занимается скупкой стратегического сырья, необходимого для армии. Просьба — все соответствующие части вермахта и других оказывать ему полное содействие. Подпись. Документ не фальшивка, а настоящий.

Когда гестаповец прочитал, увидел еще паспорт, где было видно, что я приехал из Франции, он изменил тон и говорит:

— Мейн герр, я извиняюсь, но вы должны будете подождать здесь час-два, т. к. нет моего шефа (Гиринга в это время в Брюсселе еще не было. Он включился в работу только весной 42-го г.). Шефом был Харри Пипе из абвера.

— Когда он должен прийти?

— Ну, через час, другой.

— Нет, — я говорю. — Сейчас 12 часов 20 мин. В час с минутами уходит мой поезд, экспресс Париж. Еще сегодня я должен быть в Париже. Вы знайте, что будете отвечать за все результаты моей задержки. Прошу связать меня с Парижем, с главным директором организации «Тодт». И свяжите меня с вашим начальством.

Тот начинает извиняться, говорит, что получил такие указания. А все это слышит Аламо. Я увидел, как его лицо начало сиять. Тот берет трубку и звонит Харри Пипе. Говорит:

— Господин капитан...

Докладывает:

— У него документы от организации «Тодт».

Тот говорит:

— Прочитайте.

Начинает читать. Пипе кричит в трубку:

— Дурак, что же вы его держите! Отпустить немедленно.

Когда мы пошли вместе к выходу, я спросил:

— Что здесь делается? Наверное, что-то с евреями...

Он отвечает:

— Еще хуже.

— Что может быть еще хуже?

— Шпионаж...

Потом я ему говорю:

— Жаль, что мы так встретились. Пожалуйста, если будете в Париже, заезжайте... Выпьем коньяку...

Он проводил меня до самого низа. Попрощался, и вот я на улице.

Год спустя, когда я был арестован, над Харри Пипе всячески издевались гестаповцы, что он держал меня в своих руках и выпустил. Ему стыдно говорить, что это так было. Поэтому, когда он рассказывал Жюлю Перро и другим, то он рассказывал, что я там явился как обросший продавец кроликов. Что было на самом деле. Когда пришел Аламо и его спросили — кто он, тот действительно принес двух кроликов для девушек и говорит, что я уругваец, но теперь война, в Остенде магазин разбомбили, его больше нет, и я занимаюсь тем, что приношу мясо или что-то другое. Его все же задержали, сказали, что уточним в уругвайском консульстве его личность. Он действительно был заросший. Обо мне вообще не говорят, как и о документе «Тодт», потому что им было стыдно. В прошлом году в Мюнхене появилось сообщение, где впервые приводится рассказ о том, что я был задержан с документом организации «Тодт».

Когда я сошел вниз, подумал: что делать? В 12.30 в пятидесяти шагах от этого дома я должен бы встретить Шпрингера. Его звали Ромео, один из прекраснейших наших работников. Бывший офицер бельгийской армии, бывший участник боев в Испании. Работал с нами с самого начала создания этой группы. Я его знал давно, когда еще не занимался разведкой. И когда возник вопрос о подборе людей, то, понятно, что привлек его, на которого мог положиться. Это был человек исключительно ценный. Он имел большие связи, и в первую очередь в дирекции порта в Антверпене.

Встретить его я должен был в 20 метрах от этого дома. Но я знал, что, если он меня не встретит, придет в дом. Рита Арну была его приятельницей, и он устроил ее работать в этой квартире. Вместо того чтобы бежать, мне нужно было немедленно принять меры, перехватить его. И вот, выйдя из дома, прошел метров 200 в направлении, откуда он должен был прийти, я его встретил. Это было счастье. Это был исключительно храбрый парень. Он позже героически погиб, покончив самоубийством, чтобы не попасть к врагу. Я его встретил и говорю:

— Там провал, у тебя что-нибудь есть.

Он отвечает:

— Полные карманы.

У него обычно было наплевательское отношение к опасности. Он говорил, вы напрасно все прячете. Я уверенно себя чувствую, когда держу все в кармане. Материалы были у него такие, что, если бы он с ними попал в засаду, гестаповцам нечего бы было искать эту группу, узнавать, что она собой представляет. Информация была явно военного характера, касалась порта в Антверпене. Тогда перед нами стояла задача через связи Ромео найти возможность для отправки наших подлодок. В тот день, когда я его встретил, он имел все данные, которые могли бы указать конкретно, где должны базироваться наши подлодки, я его перехватил и соображаю, что делать дальше. Значит, арестованы Аламо, Познаньска, Рита и Камиль— четыре человека. Возник вопрос о мерах, которые надо принимать. Я еще не знал, каковы причины ареста. Еще не был уверен, что параллельно не произошел арест Кента. Все четверо арестованных знали Кента. Нужно было немедленно предупредить Кента и других. С Кентом удалось сконтактироваться немедленно. Очень осторожно подъехал к его дому. Возможно теперь предположить, что тогда нам мерещилось, что там проезжала военная машина. Все вопросы о работе фирмы «Симэкско» передал Драйи, чтобы прикрыть Кента. Все это произошло через два дня после вступления Америки в войну. Учитывая, что Кент значился уругвайцем, значит, хотя и южным, но все же американцем — было естественным, что он как урогваец решил уехать. С Драйи условились, как он должен вести себя, что касается других — Избуцкого, Райхмана и т. д. решил: Шпрингера, Избуцкого перебросить в Лион, где они мОгли бы переждать события. В Париж я пробирался другими путями. Я не знал масштабов провала. Вечером вернулся в Париж, немедля встретил Гроссфогеля и Каца. Разработали дальнейшие меры, на другой день отправил Гроссфогеля в Бельгию, чтобы он принял дальнейшие меры к пресечению наших связей. Конечно, немедленно я уведомил обо всем Центр. Пошло через Гроссфогеля по партийной линии. Думаю, что когда получили эти сведения, у некоторых возникла мысль: как это удачно удалось Отго избежать ареста. На всякий случай пришло подтверждение, что все хорошо было сделано. Тогда я уже предполагал, что здесь начало чего-то важного. Самое главное было теперь в том, чтобы знать, что происходит. Через Сопротивление и бельгийскую партию немедленно установили связь с тюрьмой, где находились арестованные. Через движение Сопротивления нам удавалось узнавать, что происходит в фельджандармерии. Наступали тяжелые времена, никогда несчастье не приходит одно. У меня возникла мысль создать собственную контрразведку, особую группу, которая наблюдала бы за противником. К этой работе привлекли несколько человек, среди которых был и Фернан Пориоль. Его задача была — установить, в результате чего произошел провал. Результат ли это пеленгации или другие причины. Для этого он несколько раз выезжал в Бельгию. Спустя четыре недели я узнал, что гестапо не знает, кого арестовали. У них создавалось впечатление, что накрыли подпольную группу, которая имела радиоустановку для связи с Францией, что связи эти шли в Лилль. Гестаповцам взбрело в голову, что связь шла к одной из бывших секретарш Андре Марти. Она была арестована, ее потом освободили, но мы видели одно, что гестапо идет по ложному следу.

Мы знали также, что Рита Арну стала говорить все, что знает. Но она почти ничего не знала. Она знала, что существует какой-то пти шеф{57} (Кент), потому что она видела Кента дважды. Меня она совсем никогда не видела. Где работает Шпрингер, она понятия не имела. В доме на ул. Атребат она больше играла роль хозяйки. О том, что дело связано с советской разведкой, в гестапо долго не знали. Арестованные сначала вообще ответов не давали. Они держались прекрасно до апреля месяца. Об Аламо мы знали, что держится он хорошо, выдает себя за уругвайца, подтверждает версию с кроликами. Дело зашло так далеко, что в абвере считали это дело конченым. Об этом я узнал уже позже. Что арестованных надо отправить в концлагерь и на том все закончить. В конце марта в Берлин отправили такой рапорт по линии абвера. Только потом я узнал, что в самую последнюю минуту, у них же были контакты между абвером и СД. По Красной капелле СД начинало больше знать. Знали, что есть группа в Чехословакии — там в начале 42-го г. были арестованы два человека{58}. Кто они, я не знаю. Немцы утверждали, что это были люди, направленные из Москвы. Позже Гиринг мне говорил, что впервые об Отто он услышал от человека, арестованного в Чехословакии. Они знали о существовании Венцеля. В Чехословакии допросы вел Гиринг. Он приехал в Берлин и здесь прочитал дело арестованных 13 декабря 41-го г. Он читает, читает и видит, что Рита заявляет — какой-то человек, которого называли Профессор, учил других радиоделу. Кличка Венцеля Профессор была известна ему по Чехословакии. Вторая кличка была Герман. У Гиринга тогда возникла первая ассоциация. Эта группа имеет какое-то отношение к советской разведке. Тогда он приезжает в Брюссель и, как он потом хвастал, расспрашивал, как идет дело, слушал и сказал: а почему вы не думаете, что здесь причастна советская разведка. (Раньше думали всякое — что это Сопротивление, террористическая группа и т. д.)

Все это доказывает, что хвастовство, будто гестапо наложило с первого дня руку на Красную капеллу в результате пеленгации, это все ерунда. До апреля, до того как зихерхайтдинст{59} не прояснил некоторые обстоятельства, дело с расследованием не подвинулось.

В конце марта или в начале апреля я получил из Центра страшно недовольную шифровку — что же вы на полгода прекратили работу. У нас возникает вопрос: нужно ли вообще усылать Кента и всю группу. Время показывает, что ничего особенного не было. Тогда я не думал, что Отто могут подозревать, что он не удрал, а вводит

Центр в заблуждение. Но вообразим, что на месте Отто был человек, который начал работать с немцами. Если бы это было так, он не поставил бы себе задачу разбить эту группу, но использовать ее. Если бы такой человек действовал по заданию гестапо, то с декабря до апреля он бы наложил как-то руку на всю организацию. Если такие мысли были, конечно.

В то время я получаю срочное извещение, что Аламо увезли в Берлин. Пробыл он там две-три недели. Обратно вернулся не Хемницем (его кличка). Были сведения, что вернулся в ту же самую камеру, тот же человек, но фамилия другая. Перро утверждает, что нам удалось узнать за деньги о всем, что происходит в тюрьме от полицейских. Это не верно. Там все были люди из Сопротивления.