Глава 1. КРАСНОВ — ВЛАСОВ: К ИСТОРИИ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ
Глава 1. КРАСНОВ — ВЛАСОВ: К ИСТОРИИ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ
Оппозиция Власов — Краснов отличается от оппозиции с другим белым офицером Хольмстоном-Смысловским. В случае с Хольмстоном-Смысловским первоначальные контакты исходили от последнего, а в дальнейшем, несмотря на во многом противоположные взгляды на стратегию и тактику освободительного движения, не давшие возможности к объединению сил, между ними сохранялись партнерские отношения (рекрутирование Зондерштабом Р добровольцев для РОА).
Немецкий исследователь Иоахим Хоффманн отмечал, что первый шаг к сотрудничеству сделал Власов. Его начальник личной канцелярии «полковник К.Г. Кромиади в 1943 году пытался через генерал-майора С.Н. Краснова[169] в Париже установить связь между Власовым и генералом П.Н. Красновым, легендарным полководцем Гражданской войны… Однако попытка Кромиади ни к чему не привела: Краснов, отстаивавший идею полной социальной самостоятельности казаков, относился к Власову настороженно. Кроме того, он мог сослаться на заявление правительства рейха от 10 ноября 1943 года, в котором казаки объявлялись союзниками и им гарантировались права, привилегии и неприкосновенность их земель»{786}.
Тогда, вспоминал Кромиади, «мы условились — он (Семен Краснов. — A.M.) повлияет на Петра Николаевича, а я — на Андрея Андреевича, чтобы они договорились и работали бы вместе… А когда настало время переговоров и Власов уполномочил меня поговорить с Петром Николаевичем (я имел честь быть знакомым с ним довольно близко), я решил начать разговор с… Семеном Николаевичем. К моему удивлению, он категорически отказался говорить с дядей по этому поводу, поскольку они уже подписали договор с немцами и нарушить его не могут. После меня Юрий Сергеевич Жеребков, находившийся в родственных отношениях с Петром Николаевичем, говорил с ним о совместной работе с Власовым, и генерал наотрез отказался обсуждать этот вопрос»{787}.
Примерно к этому же времени относятся и первые личные контакты генералов. Для организации встречи был привлечен Игорь Новосильцев, в доме дяди которого, экс-главы немецкого отделения эмигрантского Красного Креста Федора Шлиппе[170], и произошло знакомство Власова и Краснова{788}. Сын хозяина Алексей Шлиппе (его брат Борис и дядя Карл Густав Шлиппе служили в 9-й армии, возможно, в «Белых крестах») позднее вспоминал: «Первая встреча прошла без вмешательства немецких властей, то есть не по их приказу или инициативе. Кем она была затеяна — не знаю. Судя по поведению генерала Краснова, можно заключить, что желание встретиться исходило скорее от генерала Власова или его окружения. Надо отметить, что Власов в то время как бы “висел в воздухе”. Власов, очевидно, составлял свой манифест и ждал. С этим манифестом, возможно еще не в окончательной редакции, он приехал в деревню Далевиц, где по соседству с нами жил и генерал Краснов»{789}. Дом Краснова располагался на Адольф Гитлерштрассе, 118, а район Большого Берлина Далем (Кибитцвег, 9), откуда выехал Власов, был примерно в 20 километрах.
Шлиппе обратил внимание, что «генерал Власов приехал в штатском и, насколько я помню, только в сопровождении Игоря Новосильцева. Вторым пришел генерал Краснов. Встреча происходила в саду, под яблоней, где был подан чай. Краснов довольно долго и тепло здоровался с моей матерью и бабушкой и лишь потом подошел к Власову, вежливо пожал ему руку. За столом шел общий разговор… Потом, еще за чаем, Власов решил заговорить о том, что его волновало. Он подал свой манифест Краснову и предложил ему прочитать. Краснов взял манифест, пробежал быстро несколько строчек и почти сразу вернул его Власову. “Как-то неграмотно написано, — сказал он, — трудно читать по новой орфографии”. На этом разговор за чаем и окончился». Последовавшая затем часовая конфиденциальная беседа в кабинете отца мемуариста также не дала результатов. «Всех нас огорчило поведение Краснова. Что вызвало эту холодность — трудно сказать. Личное ли соперничество, недоверие или еще что-либо подобное? Во всяком случае, отрицательное отношение оказалось сильнее связующей цели общей борьбы»{790}.
Вскоре в доме Шлиппе состоялись еще как минимум две встречи. Первая из них относится к 22 мая 1943 года. На следующий день Алексей фон Лампе, который также на ней присутствовал при разговоре, описал его своему другу, главе РОВСа Генерального штаба, генерал-лейтенанту Алексею Архангельскому.
Фон Лампе отмечал, что от Власова у него осталось впечатление «много лучше, чем я ожидал! Если откинуть всякие сомнения и верить ему полностью, то впечатление просто хорошее. Но… старость ходит осторожно и потому верить моему собеседнику полностью, я верю очень редко.
Его слова — это наши слова и мысли в течение многих лет. Его планы — хороши, если они исполнимы и для тех, кто их принимает, — приемлемы. Его прогнозы и рассказы просто интересны». Правда, «все это интересно, но, увы, не все понятно. И потому от окончательных заключений я пока, даже и в письме к Вам, воздержусь»{791}.
В свою очередь Краснов у фон Лампе вызвал противоположные чувства: «при первой половине нашей встречи присутствовал и Петр Николаевич, также видевший его впервые — на этот раз он (Петр Николаевич) мне очень не понравился. То он “Остерман”, то льстец (к чему?) — то я и сам не знаю что… я перестаю его понимать, может быть, потому, что мне становится неприятно понять его полностью… Он спешил уйти, так как он накануне отъезда в отпуск для лечения, что он делает много лет и каждый год»{792}.
В рассказе фон Лампе допустил одну ошибку: это не было знакомством Краснова и Власова. Описание первой встречи двух генералов, сделанное фон Шлиппе (отсутствие упоминаний других гостей, кроме Новосильцева, часовая конфиденциальная беседа), позволяет говорить о том, что фон Лампе на ней не присутствовал[171]. Возможно, он не понял Краснова или сам сделал неправильные выводы.
Алексей фон Лампе писал также об этой встрече и полковнику, князю Соломону Гегелашвили, последнему командиру корниловского артдивизиона, одному из руководителей РОВСа и вновь характеризовал Власова весьма положительно. Так, в письме от 19 января 1944 года он вновь признавался: «Я давно говорю, что при нашем свидании он произвел на меня лучшее впечатление, чем я на него». А ранее, в письме от 8 июня 1943 года, повторял: «многое из того, что говорят Власов и Малышкин, вполне отвечает и нашим взглядам и тому, что мы говорили и говорим»{793}. Хотя и искренне сожалел, что в идеологии освободительного движения мало место уделяется Белой идее. Тем не менее в конце января 1945 года он подал рапорт о вступлении в РОА и с 1 февраля был зачислен в качестве генерал-майора резерва ВС КОНР{794}.
Также о беседе 22 мая Игорь Новосильцев говорил Сигизмунду Дичбалису{795}.0 ней же, но более подробно он рассказывал и протоиерею Александру Киселеву. Как вспоминал отец Александр, ему был «очень интересен рассказ И.Л. Новосильцева о встречах генерала Власова… В доме Шлиппе генерал Власов познакомился с генералом П.Н. Красновым и генералом А.А. Лампе.
Удивительный такт и чувство меры помогало Андрею Андреевичу свободно и достойно вести себя за столом, в гостиной, при разговорах с людьми совсем иного круга. Обращаясь к Лампе, Власов спрашивает о его отношении к РОА, на что Лампе отвечает: “Мы, с генералом Красновым, монархисты, Андрей Андреевич”. “Поезжайте в наше село, — гудит голос Власова, — там вы найдете третьего, — моего отца. Он кирасир и его идеал император Александр III”.
Я не хочу сказать, что генералу Власову был свойствен светский лоск. Нет. Он им не обладал, а подражание этому могло бы сделать его облик даже смешным. В нем меньше всего было деланого. Естественность была одной из характерных для него черт»{796}.
Еще одна встреча должна была состояться осенью 1943 года. На нее, кроме Власова, Краснова и Шлиппе, планировалось пригласить фон Лампе, Александра Казанцева и Виктора Байдалакова. Последний вспоминал, что он увидел в саду «среди георгин и астр» всех, кроме атамана. Хозяин «огорченно сообщает, что хотел свести и познакомить всех с генералом П.Н. Красновым… Краснов сначала обещал прийти на встречу, но только что позвонил и сказал, что никак не сможет прийти»{797}.
Следующая встреча относится к лету 1944 года. Внук Федора Шлиппе Владимир проводил летние каникулы (на момент описываемых событий ему было 12 лет) «у деда, когда пришел туда Власов в сопровождении двух (или трех?) офицеров РОА. Кто они были, я не помню. Судя по воспоминаниям других очевидцев, сопровождали его и штатские лица, но этого я не помню. Было несколько минут, когда все здоровались, и при этом я и мой (ныне покойный) двоюродный брат Николай Михалевский могли присутствовать. Власов и с нами поздоровался, и мне запомнилось крепкое рукопожатие его огромной руки, и, конечно, его высокий рост, глубокий бас его голоса, добрая улыбка. Затем взрослые уединились, а нас мальчишек отпустили в сад заниматься своими делами. Когда именно пришел Краснов (которого я до этого видел несколько раз, так как он жил недалеко от деда), я не помню. Еще помню, что к обеденному столу могли пригласить — по военным условиям — только самого Власова, а офицеров и нас с Николаем попросили проводить в ресторан»{798}. Краснов в отличие от Власова запомнился ему хуже. Возможно потому, что «он для меня был старым, серьезным человеком, который меня-то и не замечал»{799}. Шлиппе писал, что фон Лампе на этой встрече также не было. Состав участников (число присутствующих лиц), военная форма Власова позволяют заключить, что речь идет о беседе, которая не была зафиксирована в приведенных выше источниках.
* * *
Причин расхождения между Андреем Власовым и Петром Красновым было несколько. Как и в случае с Каминским, атаман не хотел «делиться» имеющимися у него силами. Краснову подчинялись 1-я казачья кавалерийская дивизия (в дальнейшем 15-й казачий кавалерийский корпус) и Казачий стан (отдельный казачий корпус)[172]. В состав последнего помимо обычных строевых частей входила разведывательно-диверсионная группа «Атаман». Также, по некоторым сведениям, казаки имели собственные авиационные части и бронетехнику{800}. Наличие войск, количественно превосходивших РОА, позволило сотнику Казачьего стана Александру Ленивову (Забазнову) утверждать, что «терпя неудачу за неудачей с формированием чисто русских строевых частей в РОА генерал Власов и его штаб сосредоточили свое исключительное внимание на казачьих формированиях, численный строевой состав которых превышал число в 250 000 казачьих воинов к концу июля 1944 года», а саму деятельность будущего автора «Пражского манифеста» именовать «подрывной»{801}.[173]
Кроме этого Краснов, в отличие от Власова, располагал политическими гарантиями. Еще 15 апреля 1942 года Гитлер лично разрешил рассматривать казаков и кавказцев как «равноправных союзников»{802}. На основании последнего 11 октября 1942 года за подписью начальника штаба 6-й полевой армии генерал-майора (в дальнейшем генерал-лейтенанта) Артура Шмидта была составлена специальная инструкция, предписывающая «доброжелательно относиться» к кавказским народам и казакам{803}. Позднее, 10 ноября 1943 года, была опубликована «Декларация германского правительства», подписанная начальником штаба верховного командования вооруженными силами Германии генерал-фельдмаршалом Вильгельмом Кейтелем и рейхминистром оккупированных восточных территорий Альфредом Розенбергом (Приложение I)[174]. В ней, в частности, говорилось о гарантии рейхом казакам «всех прав и преимуществ служебных, каковые имели ваши предки в прежние времена» и «неприкосновенности ваших земельных угодий». Историк Сэмюэль Ньюланд обращал внимание на парадоксальный союз обычно враждовавших вермахта и Восточного министерства в создании декларации{804}. Другим парадоксом декларации являлось ее противоречие с заявлением Гитлера на совещании 16 июля 1941 года: «Только немец вправе носить оружие, а не славянин, не чех, не казак и не украинец». Тем самым имело место нарушение fuhrerprinzip{805}.
Следует отметить, что в дальнейшем, в рамках создания мифа о «чистой» коллаборации с немцами, в эмигрантской периодике отрицались преференции казакам, содержащиеся в декларации{806}.
Также расхождения были обусловлены разными взглядами на Германию. Власов считал, что по мере ослабления рейха и понимания военным и политическим руководством страны возможности поражения сменится отношение к русским коллаборантам. Нацистам станет выгоден сильный союзник в лице национальной России. Краснов, напротив, делал ставку на сильного Гитлера и вермахт. Для него фюрер был «гениальный человек, подобного которому еще не было в мировой истории» и который «никогда не ошибается»{807}. Так же, как и Каминский, он принимал идеологию национал-социализма и стремился ее адаптировать под политическую культуру казачества{808}. Атаман не сомневался, что в обмен на свою лояльность может рассчитывать на поддержку со стороны военной и политической администрации. Исходя из идеи плодотворности германо-российского союза, он заключал: «нам не стыдно, а гордо — идти в победоносную германскую, гитлеровскую, национал-социалистическую армию»{809}. Это делало его неуступчивым в переговорах с Власовым.
30 марта 1944 года Краснов был приглашен в Летцен (аэродром недалеко от ставки Гитлера в Восточной Пруссии). Здесь состоялась его встреча с командующим восточными добровольческими войсками генералом Кестрингом. По мнению Владислава Голдина, «собеседники произвели друг на друга благоприятное впечатление и расстались удовлетворенные. Вечером того же дня Краснову был вручен, подписанный следующим днем, приказ Кестринга о назначении его начальником Главного управления казачьих войск в составе министерства восточных областей Германии» (ГУКВ){810}, представительства, созданного «для защиты казачьих прав»{811}, что также укрепило его позиции по отношению к Власову. Сложно судить, действительно ли Краснов и Кестринг остались довольны друг другом. В пользу такого взгляда свидетельствует их общие дореволюционные воспоминания (Кестринг родился и жил в России) и собственно назначение атамана. С другой стороны, поборника прусской традиции, с подчеркнутой деполитизированностью, каковым являлся генерал (возможно, последняя отчасти дистанцировала его и от Власова), не могла не раздражать пронацистская ангажированность визави. А приказ, в случае инициативы его появления в кругах непосредственного начальства Кестринга, учитывая конформность командующего добровольческими войсками, мог быть в таком случае утвержден и при личной отрицательной оценке казачьего атамана.
Впрочем, вне зависимости от личных оценок Кестринга и Краснова, на следующий день было официально объявлено в продолжение Декларации 1943 года о создании ГУКВ. Его целью было «представительство перед германским командованием для защиты казачьих прав». В состав ГУКВ вошли также генерал-майор Вячеслав Науменко (Кубанское войско за границей), полковники Сергей Павлов (Донское) и Николай Кулаков (Терское). В данном случае атаману действительно удалось сплотить в рамках Главного казачьего управления практически всех казаков. Он преобразовал ГУКВ в казачье правительство. Тем самым, Краснов de jure стал во главе не только донцев (каковым он был до войны), но и всего казачества (его должность называлась Верховный атаман-президент). С этой целью 2 августа 1944 года атаман издал приказ № 8, об объединении всего казачества в одно целое. Краснов справедливо считал это верхом своей политической деятельности в эмиграции{812}.
Однако сформировать правительство так и не удалось. При активном влиянии начальника Штаба ГУКВ генерал-майора Семена Краснова и референта Восточного министерства и немецкого представителя в ГУКВ доктора Николая Гимпеля соглашение было аннулировано приказом № 6 от 29 августа 1944 года{813}. Возможно, отказ от создания казачьего правительства был обусловлен тем, что германские власти (или часть их) в то время уже сделали ставку на Власова, а не на Краснова{814}.
Противоположность взглядов Власова и Краснова подчеркивает и отношение к событиям 20 июля 1944 года. Сразу же после попытки покушения на Гитлера атаман издал специальный приказ по казачьим войскам (№ 5 от 22 июля 1944 г.), в котором подчеркнул, что «Господь спас нашего вождя», а заговорщиков назвал «слабыми, трусливыми, бесконечно подлыми, гнусными людьми». Одновременно он направил телеграмму самому фюреру (ее текст был ре-публикован и в приказе): «Казачьи войска, перешедшие на сторону Германии и вместе с ней сражающиеся против мирового еврейства и большевизма, с глубоким негодованием и возмущением узнали о гнусном и подлом покушении на вашу жизнь. В чудесном спасении вашем они видят великую милость всемогущего Бога к Германии и казакам, вам присягнувшим, и залог полной победы вашей над злобным, жестоким и не стесняющимся в средствах борьбы врагом.
Казаки усугубят рвение своего служения для спасения Германии и Европы от большевистской заразы. Живите многие годы наш вождь Адольф Гитлер»{815}.[175]
В свою очередь в периодике РОА ограничились формальными дипломатическими заявлениями. Была опубликована редакционная статья «Рука убийц отведена», а также перевод нескольких немецких материалов{816}. Сам Власов воздержался от какого-либо проявления верноподданнических чувств, хотя внешне и дистанцировался от заговорщиков. Штрик-Штрикфельдт вспоминал, как в присутствии генерала сказал о самоубийстве одного из них, «очень близкого друга» оберста барона Весселя фон Фрейтаг-Лорингхофена. Власов «с совершенно равнодушным» видом сказал, что не знает такого. Вскоре генерал объяснил свою позицию: «я вам уже однажды говорил, дорогой друг, что нельзя иметь таких мертвых друзей. Я потрясен, как и вы. Барон был для всех нас особенно близким и верным другом. Но я думаю о вас. Если вы и дальше будете так неосторожны, следующий залп будет по вам»{817}.
* * *
Краснов, обеспокоенный активностью Власова (тем более, что РОА и ее лидер были «самой излюбленной темой» среди казачества, и многие в его среде расценивали генерала как «народного вождя»){818}, стремился заручиться поддержкой высших нацистских функционеров. В сентябре 1944 года он добился приема у Гиммлера. Атаман предложил рейхсфюреру СС сформировать стотысячную казачью армию и перебросить ее на удерживаемую вермахтом часть Западной Украины. А в ноябре Краснов вместе с тогда еще полковником, главой Казачьего стана Тимофеем Домановым встречался и с Розенбергом{819}. Алексей Шлиппе считал, что немцы в конце войны хотели объединить все русские части вокруг главы РОА, а потому «желали примирения Краснова с Власовым и их совместного действия»{820}. Последнее совпадало с интересами части казачества, в том числе его руководства. В частности, генерал-лейтенант, «донец», Евгений Балабин еще 25 октября 1944 года писал Власову: «казачество пойдет с вами на освобождение России», рекомендуя в президиум КОНР в качестве представителя донских казаков генерал-лейтенанта Федора Абрамова{821}. И хотя, по мнению Голдина и Крикунова, на провозглашении Пражского манифеста, который подписали такие видные представители казачьей эмиграции, как Евгений Балабин, Шамба Балинов и Федор Абрамов, в Испанской галерее Пражского града присутствовал среди прочих и Петр Краснов, впрочем, категорически отказавшийся входить в состав КОНРа, до полноценного объединения было еще далеко{822}. В частности, Краснова беспокоило, что в манифесте Власов «видимо умышленно» ничего не говорил о казаках, в том числе об их дореволюционных привилегиях. Незнание главой освободительного движения казачества грозило последнему опасностью «раствориться в массе русского народа», когда «от него не останется даже воспоминания»{823}. Поэтому незадолго до этого атаман «горячо протестовал» против участия в заседании Абрамова и Балабина (последний возглавлял Общеказачье объединение в Германии), считая, что эта «случайная, небольшая кучка казаков не имеет права никого уполномочивать представлять собою донское казачество»{824}. Правда, атаман не назначил вместо них тех станичников, которые, по его мнению, могли бы достойно представлять донское войско.
Несмотря на поддержку власовского движения частью казачества (приветственные телеграммы ряда станиц), определенная дистанцированность от КОНР прослеживалась и в периодике. Так, в «Казачьих ведомостях» (редактор Петр Краснов), в статье по поводу Пражского манифеста писалось, что «вся казачья печать единодушно приветствовала обнародование манифеста, выразив тем самым непреклонную волю всего казачества общими усилиями сокрушить большевизм», но далее следовала оговорка: «казаки поддержат русскую освободительную армию и под руководством своих казачьих начальников будут сражаться там, где им будет указано германским командованием»{825}. Одновременно, приватно, касаясь собственно манифеста, атаман обвинял Власова, считая, что он «продал Россию жидам»{826}.
В последнем Краснов оказался солидарен с характеризовавшимся крайним сепаратизмом Казачьим национальным движением, возглавлявшимся Василием Глазковым, которое поддерживалось министерством оккупированных восточных территорий Розенберга. В издававшемся последним в Праге «Казачьем вестнике» по поводу манифеста было сказано следующее: «Учреждением комитета русский народ формально выражает свою готовность бороться против большевизма. Надо полагать, что одновременно это свидетельствует о том, что в русском народе начинается оздоровление от большевицкого угара, которым страдает русский народ с 1917 года и что это оздоровление уже выражается в форме активного желания участвовать в борьбе против большевизма. Мы, казаки, всегда приветствовали и приветствуем каждое усиление и укрепление противобольшевистских сил, в том числе и противобольшевистских сил русского народа, формирующихся из среды русского народа». Как и Краснов, «самостийники» утверждали, что «казачий народ ведет свою освободительную борьбу против московского большевизма с самого его рождения. И в нынешней борьбе против СССР казаки с первых же дней явились самыми активными ее участниками и верными союзниками Великогермании. Германское правительство своей декларацией к казакам от 10 ноября 1943 года перед лицом всего мира оценило казачью борьбу за право жить на своей казачьей земле, роль и значение казачьего народа в борьбе против большевизма»{827}. Впрочем, по некоторым сведениям, позднее Глазков лично обращался к Власову, с просьбой принять его в КОНР{828}.
Подобные заявления, равно как и игнорирование «власовской» темы в подконтрольной Краснову периодике («На казачьем посту», «Казачьи ведомости»), прямо противоположны пропагандистским методам со стороны руководства КОНР, стремящегося к объединению с казаками. В периодике РОА нередко появлялись материалы, посвященные казакам-коллаборантам{829}. Правда, зачастую с подписями, указывающими на их принадлежность к власовской армии: «лихие казаки, сражающиеся в рядах Русской Освободительной Армии»{830}.
Тем не менее не только сами коллаборанты, но и власти продолжали желать «примирения Краснова с Власовым и их совместного действия». А так как «только при личном свидании… они сами смогут обо всем договориться, смогут высказать свои основные взгляды, сделать некоторые уступки, внеся нужные коррективы», то ими была организована еще одна встреча, которая тоже состоялась у фон Illumine 7 января 1945 года{831}.[176] На нее «Власова сопровождал генерал Федор Иванович Трухин, адъютант Власова лейтенант Антонов[177] и еще несколько человек из русских. Из немцев было пять-шесть офицеров из ваффен СС. Очевидно, все были из балтийцев и понимали по-русски, но разговор с ними шел исключительно по-немецки через переводчика, одного из них»{832}. Гости прошли в столовую ждать опаздывавшего Краснова. Шлиппе-младший и Кононов поехали за ним.
В данном случае поведение генерала, всегда отличавшегося пунктуальностью, было обусловлено либо какой-то «дипломатической игрой» (так Сталин обычно «опаздывал» на заседания международных конференций, чтобы собравшиеся стоя приветствовали его), либо — психологическими причинами, подсознательным протестом перед неприятной для него встречей. Наконец припозднившийся атаман прибыл.
Алексей Шлиппе вспоминал, как «Краснов вошел в столовую, где все, стоя и с явным почтением, встретили его… Он демонстративно подошел сразу к Власову, который, насколько я помню, тоже сделал шаг навстречу к Краснову. Краснов обнял Власова и во всеуслышание сказал (привожу почти дословно): “Дай вам Бог силы и да благословит Он ваше дело”. Затем он поздоровался и со всеми присутствующими. Оба генерала после приветствий уединились в кабинете отца. Одна деталь: Власов, стройный, высокий, прошел в дверь первым, а уже за ним среднего роста, довольно полный Краснов. “Власов-то себя хозяином чувствует: генерал-лейтенант перед полным генералом прошел”, — шепнул мне Игорь Новосильцев. Они оставались в кабинете около часа. Потом туда позвали генерала Трухина и отца, Федора Владимировича Шлиппе. Вчетвером они говорили без малого час. (К сожалению, мне вскоре пришлось уехать, и я даже в общих чертах не смог расспросить отца о содержании беседы.)
Во всяком случае, примирение и соглашение состоялось, и прошло оно не столько под давлением властей, сколько по искреннему желанию встретившихся. Это было видно из того, как дружелюбно и тепло простились оба генерала. Краснов вновь повторил фразу, высказанную при встрече, но менее официально, а поэтому и более убедительно»{833}. Шлиппе позднее вспоминал, что оба генерала остались на ужин, «в течение которого Власов не отказывался от лишней рюмочки», после чего все разъехались{834}.
В свою очередь генерал-майор Иван Поляков дал некоторые дополнительные подробности этой встречи. Поляков был другом Краснова еще в годы Гражданской войны. 2 февраля 1919 года атаман сложил полномочия в знак протеста, когда Большой войсковой круг потребовал отставки его подчиненных генерал-лейтенанта Святослава Денисова и Полякова{835}. Теперь же, работая с Власовым, вспоминал генерал-майор, «я не только сдружился, но и высоко ценил его, как человека необычайной воли, большого русского патриота, человека прямолинейного, решительного, всегда знавшего — чего он хочет»{836}. Одновременно Поляков сохранил положительное отношение и к «казачьему великану П.Н. Краснову»{837}. В равной степени благожелательный взгляд на обе стороны конфликта делают его мемуары ценным источником. Следует отметить, что сразу после выхода воспоминаний Полякова в русском зарубежье развернулась дискуссия об их достоверности. Евгений Балабин в своей рецензии отмечал: «Я, будучи в президиуме комитета генерала Власова, близко принимал участие в описываемых событиях и удостоверяю, что исключительно интересная книга генерала Полякова “Краснов — Власов” написана правдиво, спокойно и беспристрастно»{838}. Имели место и критические отзывы{839}. Впрочем, в них не содержалось конкретных фактов, опровергающих описанные Поляковым непростые взаимоотношения между атаманом и генералом.
По словам Полякова, в начале встречи, «подойдя к генералу Власову, стоявшему в этот момент посреди комнаты, генерал Краснов обратился к нему с кратким словом приветствия. В необычайно красивой по форме и глубокой по содержанию речи он приветствовал генерала Власова. Он сказал, что счастлив видеть здесь храбрейшего и любимого русского вождя, который на своих богатырских плечах несет тяжелую и ответственную работу и который с непоколебимой верой в правоту и успех творит большое и святое русское дело. С не меньшим темпераментом и искренностью на приветствие генерала Краснова ответил генерал Власов. Он ярко оттенил, что он гордится сознанием встретить здесь славнейшего и популярнейшего Донского атамана, бесспорного авторитета среди всего казачества и верховного вождя доблестных казачьих частей»{840}.
Правда, столь оптимистичное начало оказалось лишь видимостью успеха. Вскоре Краснов и Власов воспользовались любезным предложением хозяина дома и, покинув остальных гостей, продолжили переговоры в его кабинете. Спустя некоторое время Власов позвал Трухина и Полякова. Последний вспоминал: «Когда мы вошли в кабинет, то с первого взгляда, судя по позам и выражению лиц генералов, можно было безошибочно сказать, что переговоры окончились неуспешно. Действительно, так и было. Что и как говорили между собой генералы Краснов и Власов, мне неизвестно; эту тайну они унесли с собой в могилу. Спрашивать их об этом я не считал возможным, а сами они этого вопроса в полном объеме не поднимали. Большую ценность для меня представлял последующий разговор, в котором я лично принимал участие и который передам сейчас с наибольшей точностью. Наше появление генерал Краснов встретил словами: “Иван Алексеевич, я с Андреем Андреевичем, к сожалению, не мог договориться”.
Я: “Я этого понять не могу. Два человека, делающие одно и то же большое дело, глубоко уважающие друг друга, прибывшие сюда с искренним желанием полюбовно решить все спорные вопросы, заверения, о чем я часто слышал от обоих, — в результате, не могли найти общий язык? По моему убеждению, в данном случае, самое главное — наличие доброй воли с обеих сторон, а техническая разработка острых вопросов и нахождение среднего решения это — дело начальников штабов. Не правда ли, Федор Иванович?”
Ген. Трухин: “Я горячо поддерживаю вашу точку зрения и считаю, что необходимо лишь желание принципиально прийти к соглашению, а при наличии такового — всегда можно найти соответствующую линию”.
Ген. Краснов: “Андрей Андреевич требует единого командования и безоговорочного подчинения ему казачества. Об этом можно говорить, когда Андрей Андреевич станет главнокомандующим всеми русскими национальными силами и когда будет единый фронт. Но пока такового нет. Сейчас РОА только формируется, тогда как казаки уже давно ведут борьбу на боевом фронте и подчинены немецкому командованию. При таком положении я не имею права отдать приказ о снятии их с боевого участка и передаче Андрею Андреевичу”.
Ген. Власов: “Говоря об едином командовании, я не ставил такого условия, так как отлично сознаю, что оно невыполнимо”»{841}.
Власова поддержал не только Трухин, подчеркнувший моральное значение единоначалия, но и Поляков («единство командования для меня это — азбука»). Трухин также отметил важность формальной унификации войска (единства уставов и обучения). Поляков, обращаясь к Краснову, выразил надежду, «что такая форма может быть вами приемлема. Кроме того, было бы возможно приступить к немедленному формированию казачьей бригады или дивизии в составе РОА. В этом отношении большую помощь оказал бы генерал Шкуро, дав для этой цели казаков из запасного полка, нашлось бы достаточно и офицеров». Но Краснов не уступал: «“Я опасаюсь, что казаки растворятся в РОА, их начнут сотнями придавать к разным войсковым единицам, появятся неказачьи начальники, что у казаков вызовет справедливый ропот”.
Ген. Власов: “Делать этого я не собирался, но, разумеется, что по ходу военных действий, иногда будет необходимо придать ту или иную казачью единицу к частям РОА конечно, не нарушая ее единства”.
Ген. Краснов: “А кто же будет при едином командовании назначать высших казачьих командиров?”
Ген. Трухин: “Конечно главнокомандующий”.
Ген. Краснов: “Это неприемлемо. Казаков вы не знаете и при таком порядке, на положении начальников дивизий или бригад, могут оказаться лица, совершенно несоответствующие”.
Я: “Решение этого вопроса я бы предложил в иной форме, а именно: назначение и утверждение по всей казачьей линии на разные должности осуществляется генералом Красновым. Только в отношении начальников дивизий и командиров бригад, таковые назначаются генералом Красновым, а утверждаются главнокомандующим”»{842}.
Следующим спорным вопросом стал текст присяги. Казаки присягали на верность Гитлеру — «вождю Новой Европы и германского народа Адольфу Гитлеру верно служить и буду». Власовцы клялись служить во имя «блага… народа, под главным командованием генерала Власова». Гитлер в присяге упоминался (по настоянию немцев), но лишь как союзник{843}.
Разночтения в присяге Краснов активно использовал как причину отказа объединения с РОА. Так, выступая перед слушателями курсов казачьих пропагандистов в Потсдаме (атаман не мог в свете политических расхождений и все нарастающей личной конфронтации пользоваться услугами власовской школы в Дабендорфе){844}, он мотивировал свое утверждение тем, что казаки уже «принесли присягу на верность фюреру и Германии»{845}.
«Ген. Краснов: “Андрей Андреевич настаивает, чтобы казаки принесли ему присягу. Я такого распоряжения отдать не могу, считая, что они уже раз присягали Гитлеру”.
Ген. Власов: “Это, безусловно, необходимо”.
Я: “Быть может, вы, Андрей Андреевич, удовлетворитесь половинчатым решением? Учитывая, что и вы будете подчинены Гитлеру как верховному главнокомандующему и что казаки уже раз ему присягали, распространить ваше требование лишь на тех казаков, каковые будут входить в новые формирования”.
Ген. Власов: “Это надо обдумать. Текст присяги у нас готов”.
Ген. Краснов: “Он мне знаком, но для казаков он не подходит, надо несколько видоизменить”.
Ген. Трухин: “Это легко совместно выработать, не меняя основного смысла нашего текста”.
Ген. Власов: “Петр Николаевич намеревается поддержание постоянного контакта между РОА и казачеством осуществить установлением при мне Зимовой станицы (здесь: открытие представительства казачьих войск при ВС КОНР. — А. М.) во главе с Иваном Алексеевичем. Это предложение я приветствую и уверен, что оно послужит залогом нашей дружбы, и все вопросы будут разрешаться по взаимному согласию. И, конечно, Иван Алексеевич войдет в состав Комитета Освобождения России”.
Ген. Краснов: “Как таковой, он может сделать это в любой момент, и я не могу ему препятствовать. Но, когда мы окончательно придем к соглашению и при вас будет Зимовая станица, то он, вступив в Комитет, явится единственным законным представителем казачества. Пока же такового у вас нет. Известные вам донские генералы казачества собой не представляют”. Затем генерал Краснов стал настаивать на необходимости, чтобы генерал Власов, став главнокомандующим, дал бы официальное письменное заверение, что в случае возвращения на Родину за казаками будут сохранены в неприкосновенности все казачьи территории, недра их, права и весь быт казачьей жизни. Генерал Власов соглашался, но при условии, что таковое не должно быть опубликовано, дабы не вызывать нареканий со стороны других национальных группировок. Наступившую затем длинную паузу я нарушил словами:
— Мне кажется, Петр Николаевич и Андрей Андреевич, что все основные вопросы затронуты и, в известной степени, по ним достигнуто принципиальное согласие. Теперь дело начальников штабов выработать окончательное письменное соглашение, в форме, приемлемой обеими сторонами. Если это так, то остается только пожать друг другу руку и заложить прочное основание дружной дальнейшей работе.
При этих словах, генерал Власов поднялся и сказал:
— Пожать руку мало, я очень высоко ценю сотрудничество Петра Николаевича и в знак этого хочу его расцеловать.
В этот момент, маленькая фигура Петра Николаевича совершенно утонула в широких объятиях Андрей Андреевича, который поцеловал его три раза. Казалось, более удачного конца и ожидать нельзя было. Мы радостно стали взаимно пожимать друг другу руки и сердечно поздравлять с успешным исходом этого свидания»{846}.
После завершения переговоров состоялся банкет, организованный хозяевами. Поляков вспоминал, что «первый, короткий, но необычайно красивый тост в честь генерала Власова, сказал генерал Краснов, показав полностью свой огромный талант блестящего оратора. Он удивительно мастерски оттенил, что на РОА сейчас устремлены взоры, чаяния и упования всех национально мыслящих русских и что он убежден, что под мудрым водительством генерала Власова эта армия успешно выполнит свою задачу и поможет русскому народу сбросить с себя ненавистные ему советские оковы. Эти слова Петра Николаевича произвели особо сильное впечатление на генерала Власова.
— Дорогой Петр Николаевич, — сказал он, подойдя к нему, — позвольте мне за вашу блестящую оценку РОА и ваши искренние и добрые пожелания успеха в моем деле обнять и поцеловать вас.
И при общих аплодисментах и криках “ура”, он, чокнувшись бокалом, расцеловал Петра Николаевича. Столь же яркий по форме и содержанию был и ответ генерала Власова, а затем и другие гости стали соревноваться друг с другом в ораторском искусстве. Не были забыты генерал Трухин и я. И Петр Николаевич, и Андрей Андреевич тепло и сердечно благодарили нас, отмечая, что мы много положили труда, чтобы добиться единения в русском национальном деле»{847}.
Вместе с тем на банкете стало ясно, что противоречия между двумя генералами сохранились. Игорь Новосильцев вспоминал, как Краснов сказал: «Андрей Андреевич, вы идите… а мы будем у вас как бы на фланге. Все-таки мы быстрее добьемся протектората Германии»{848}. Поэтому, несмотря на столь внешне благоприятный исход встречи, Власов, судя по всему, по отношению к Краснову иллюзий не питал. Трухин позже говорил Новосильцеву, что уже в машине по пути домой генерал сказал ему: «Ничего, Федор Иванович, мы будем продолжать свое дело, а на этого актера даже нечего рассчитывать»{849}. Нельзя исключить, что разочарование в Краснове произошло у Власова раньше. В уже упоминавшемся письме фон Лампе к Архангельскому от 23 мая 1943 года отмечал: «мой собеседник после его (атамана. — А. М.) ухода определил его довольно правильно, что делает честь его человекознанию»{850}. В июне того же года в разговоре с Николаем Старицким Власов подчеркнул, что пронемецкая, не учитывающая национальных интересов России политика Краснова («генерала К.») для него неприемлема. «Нет, мы не хотим быть ни рабами Сталина, ни колонией немцев. С людьми таких убеждений нам не по пути»{851}. В любом случае, дальнейшие события лишь подтвердили опасения командующего ВС КОНР.
На следующий день Иван Поляков был у Петра Краснова. Разговор шел, естественно, о переговорах с Власовым. На вопрос гостя «генерал… ответил, что результатом вчерашней встречи он вполне доволен. Однако он далек еще от мысли преждевременно строить радужные иллюзии. Он признавал сначала необходимым, чтобы генерал Власов был назначен главнокомандующим, затем надлежало письменно оформить соглашение, подписать таковое и опубликовать. Что касается генерала Власова, то, по его словам, в разговоре с ним наедине, последний предъявил ему совершенно невыполнимые требования, каковые, конечно, принять он не мог. Но каковы были эти требования и в какой ультимативной форме они были ему предъявлены, Петр Николаевич не сказал. Не пришлось мне никогда об этом слышать и от Андрей Андреевича. Особенно тепло вспомнил Петр Николаевич генерала Трухина, сказав, что последний произвел на него самое лучшее впечатление выдержанного, умного и весьма дельного начальника штаба, с которым Семену Николаевичу будет очень легко работать». В ответ Поляков дипломатично заметил, что рассматривает вчерашний приезд Власова в первую очередь как его визит к Краснову, ибо он приехал на свидание туда, где находился атаман.
— Если это расценивать так, — сказал я, — то возникает вопрос — не ответить ли вам тем же Власову. Я уверен, что такой акт в отношении него, как будущего главнокомандующего, будет там истолкован только в вашу пользу. При вашем согласии, надо это сделать сегодня или завтра, дабы придать вашему посещению смысл ответного визита{852}.
Немного подумав, Краснов согласился и просил генерала организовать новую встречу «на следующий день, около 10 с половиной часов утра. Согласно желанию Петра Николаевича, его должны были сопровождать С.Н. Краснов и я». Через Трухина Власов сообщил, что «передает генералу Краснову сердечный привет и будет рад видеть его у себя в назначенное время»{853}.
Встреча состоялась 9 января 1945 года. Иван Поляков вспоминал, что в тот день перед самой поездкой получил из рук Петра Краснова «письменный набросок соглашения с Власовым». Из чтения машинописи[178] с правкой атамана «уже с первых строк мне было ясно, что содержание этого документа находится в полном противоречии с тем, что было уговорено при свидании», на что генерал не замедлил обратить внимание.
«В ответ на это я услышал: “Вы правы, у нас нет времени, мы должны сейчас ехать”, а затем, обратившись к Семену Николаевичу, генерал Краснов добавил: “Возьмите, на всякий случай, его с собой”»{854}.
Гостей встретили Власов и Трухин. В комнате «генерал Краснов занял место у письменного стола с Андрей Андреевичем, а мы втроем сели в углу, в глубине комнаты. Сначала наш разговор касался общей военной обстановки и критического положения Германии. Затем мы перешли на циркулирующие слухи о каком-то новом, тайном немецком оружии, применение которого только и могло изменить положение Германии». Неожиданно «Семен Николаевич вынул, почему-то, пресловутое “соглашение” и также передал его Трухину. Чем руководился он, поступив так, я не мог понять, тем более, что генерал Краснов сказал ему взять этот документ только на всякий случая. Я был вне себя от досады и внутренне обвинял его в этом необдуманном поступке, могущим иметь весьма неприятные последствия[179].
Генерал Трухин, быстро пробежав его, сделал недоуменное лицо и вопросительно взглянул на меня. Поняв его без слов, я сказал: “Я полагаю, что это лишь схематический набросок, подлежащий основательной переработке вами с Семен Николаевичем. Не правда ли, Семен Николаевич?” Последний ответил: “Конечно, кое-что можно там изменить”.
— Я дам прочитать Андрей Андреевичу, — сказал Трухин и, подойдя к генералу Власову, передал ему бумагу».
Окончив чтение, «Власов, передавая бумагу генералу Трухину, сказал довольно сухо: “В такой форме соглашение немыслимо, в нем почти ничего нет того, о чем мы при свидании условились”. Оба генерала Красновы — молчали. Чтобы сколько-нибудь сгладить неприятное впечатление, я сказал: “Ведь это лишь черновой набросок, а окончательную и приемлемую форму должны будут выработать начальники штабов, не так ли, Петр Николаевич?” Только теперь последний прервал свое молчание и поддержал меня словами: “Конечно, там можно кое-что изменить”.
— Не кое-что — а очень многое, — сделал примечание генерал Власов. Вне всякого сомнения, что загорелся бы горячий спор на эту тему, если бы не появился адъютант, который доложил генералу Власову, что к нему, кажется от Гиммлера, приехал немецкий полковник и просит его срочно принять. Генерал Власов решил пригласить его к столу», тем самым переговоры с Красновым за-вершились{855}.
Не совсем понятна цель встречи. Ведь не о «чудо-оружии» («оружии возмездия» (Vergeltungswaffe), согласно нацистской терминологии, или «динамитных метеорах», как называли в коллаборационисткой периодике ракеты V–1 и V–2{856}, хотел поговорить Петр Краснов с Андреем Власовым. Если, конечно, не предположить, что главной задачей атамана было оттянуть подписание соглашения, в надежде, что в итоге именно ему удастся возглавить процесс объединения или хотя бы сохранить полновластный контроль над казачьими формированиями.
Вот как описаны эти две встречи со слов Семена Краснова Вячеславом Науменко: «Краснов виделся на первый день с Власовым. Сначала они говорили с полчаса наедине, потом позвали Полякова и Трухина… потом его, Семена Краснова. Власов говорил о своей единоличной власти, но его сдерживал Трухин. После, за завтраком, или с легкой закуской, опять продолжали разговор. Как будто бы было достигнуто соглашение о совместной работе… Даже поцеловались Краснов и Власов, а Семену он (Власов. — А. М.) сказал, называя его на “ты”, что дальше пусть они говорят с Трухиным. Краснова он проводил до автомобиля.
Вернувшись домой, Краснов набросал проект соглашения, в котором прежде всего обосновывал, почему казаки должны быть самостоятельны (история казачества, Декларация германского правительства о правах казачьих, приказ об организации Главного управления (казачьих войск. — А.М.), борьба казаков на фронте и прочее), дальше сказал о совместной борьбе с большевиками под общим германским командованием и о посылке Зимовой станицы.
9 января он в сопровождении Семена поехал на квартиру к Власову. Тот встретил его очень радушно и после короткого разговора пригласил к столу. Сам не пил, Краснов тоже.
За столом он прочел проект Краснова. Все время говорил, что согласен, но когда дошел до того места, где говорится о совместной борьбе под германским командованием, то сказал, что с этим решительно не согласен, что казаки, Главное управление и сам Краснов должны быть подчинены ему. Дальше он развивал эту тему и стучал по столу кулаком.
Краснов с ним не соглашался и сказал, что пока о подчинении говорить рано, что он еще не главнокомандующий, на это Власов ответил, что скоро будет таковым.
На этом деловой разговор и окончили, решив, что продолжение будет после объявления Власова главнокомандующим. Дальше говорили еще с полчаса, собственно не говорили, а слушали Власова, который больше говорил о себе.
Таким образом, никакого соглашения пока не достигли и, как мне кажется, не достигнут»{857}.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.