Глава 11. «Всех до единого». Убийствам военнопленных нет конца

Глава 11. «Всех до единого». Убийствам военнопленных нет конца

Если отныне и в политической пропаганде «национальный» принцип уничтожения занял место интернационального классового принципа, еще – по крайней мере, формально – не забытого до сих пор, то это объяснялось тем, что Сталин в своем докладе по случаю 24-й годовщины Октябрьской революции 6 ноября 1941 г. в Москве официально призвал к истребительной войне против немцев.[704] «Что ж, – воззвал он на торжественном заседании Московского Совета к представителям партийных и общественных организаций, – если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат. (Бурные, продолжительные аплодисменты). Отныне наша задача, задача народов СССР, задача бойцов, командиров и политработников нашей армии и нашего флота будет состоять в том, чтобы истребить всех немцев до единого, пробравшихся на территорию нашей Родины в качестве ее оккупантов. (Бурные аплодисменты, возгласы: «Правильно!», крики «Ура!»). Никакой пощады немецким оккупантам! Смерть немецким оккупантам! (Бурные аплодисменты)… Но, чтобы осуществить эти цели, нужно… истребить всех немецких оккупантов до единого… (Бурные, продолжительные аплодисменты).»

Желание Сталина являлось, разумеется, приказом, и оно было буквально в этом смысле воспринято советской военной пропагандой и всюду распространено в Красной Армии по испытанным правилам политагитации. В какой форме теперь смог дать волю своему инстинкту ненависти особенно Эренбург, уже было изложено в другом месте. Он с готовностью воспринял призыв Сталина, во все новых вариациях взывая к убийству всех немецких солдат без исключения. «Мы зароем в нашу землю… пять миллионов (трупов)», – послышалось от него 2 декабря 1941 г. «Теперь мы решили перебить всех немцев, которые ворвались в нашу страну…, – воззвал он к солдатам Красной Армии 3 декабря 1941 г. – Мы попросту хотим их уничтожить. Это гуманная миссия, она выпала на долю нашего народа. Мы продолжаем дело Пастера, который открыл сыворотку против бешенства. Мы продолжаем дело всех ученых, нашедших способы уничтожения смертоносных микробов.» «Их нужно загнать в землю. Их нужно уничтожить. Одного за другим,» – писал он 22 декабря 1941 г. 20 февраля 1942 г. было сказано: «Тебе поручено убить их – отправь их под землю», и 13 марта 1942 г. вновь: «Вы должны истребить немцев с лица земли».[705]

Как видно из бумаг, найденных у одного убитого красноармейца, призывы Эренбурга в 1942 г. действительно давно уже стали в Красной Армии общим местом. Так, этот красноармеец имел при себе рукопись «Тема доклада для политруков», в основе которой лежали уже процитированные слова Эренбурга:[706] «Если ты убил одного немца, убей другого, третьего… Убей немца! – это просит старуха мать. Убей немца! – это молит тебя дитя. Убей немца! – это кричит родная земля… Не пропусти. Убей…» «Уничтожим фашистских извергов до последнего, – совершенно в том же духе говорилось и в передовой статье ежедневной армейской газеты “Ленинский путь” от 30 ноября 1941 г.[707] – Каждый из нас должен с честью выполнять приказ товарища Сталина и уничтожать всех немецких оккупантов до единого. Убить десять, двадцать, сто фашистских негодяев – это требуется сейчас от каждого бойца, офицера и политработника.» С декларациями Эренбурга и Главного политуправления во всех отношениях совпадали во мнении высокие командные структуры Красной Армии.

Приказ командующего Западным фронтом генерала армии Жукова, изданный совместно с членом Военного совета, заместителем председателя Совета Народных Комиссаров СССР Булганиным 14 декабря 1941 г., содержит, например, такие формулировки: «Ни один гитлеровский бандит, вторгшийся в нашу страну, не должен уйти живым. Наш священный долг состоит в том, чтобы жестоко мстить… и уничтожить всех немецких оккупантов до единого».[708] Военный совет Ленинградского фронта 1 января 1942 г. призвал население в немецком тылу не дать никуда уйти «кроме как в землю, в могилу» солдатам противника, которые названы «гитлеровскими собаками», «фашистскими людоедами».[709] Мол, в этой «беспощадной истребительной войне» годится любое средство: «ружье, граната, топор, коса, лом». Генерал-майор Федюнинский, командующий 54-й армией, члены Военного совета бригадный комиссар Сычев и бригадный комиссар Бумагин, а также начальник штаба генерал-майор Сухомлин потребовали в «приказе частям 54-й армии» по случаю Нового 1942 года «уничтожить немецкое двуногое зверье на подступах к великому городу Ленинграду»,[710] а в еще одном приказе, на сей раз совместно с членом Военного совета бригадным комиссаром Холостовым и начальником штаба генерал-майором Березинским, – «уничтожить всех фашистских бандитов до единого».[711] Сталинский лозунг от 6 ноября 1941 г. был и девизом генерал-полковника Еременко, назначенного 30 декабря 1941 г. командующим 4-й ударной армией.[712] «Призываю всех военнослужащих армии, – говорится в приказе частям 4-й ударной армии по случаю принятия командования, который Еременко издал совместно с членом Военного совета бригадным комиссаром Рудаковым и начальником штаба генерал-майором Курасовым, – с честью выполнить приказы великого вождя и полководца товарища Сталина и уничтожить и истребить всех оккупантов до единого.»

Согласно выводам генерала для особых поручений при Главном командовании сухопутных войск, призыв Сталина был в Красной Армии повсеместно «понят и истолкован так… что следует убить каждого немецкого военнослужащего Вермахта – воююет ли он или ранен или пленен».[713] Трофейные документы и показания пленных действительно не оставляют сомнения в приказном характере сталинского требования. Так, по показаниям одного пленного полкового комиссара, при обращении с немецкими военнопленными решающим был «приказ Сталина от ноября 1941 г.», согласно которому «всех военнопленных… нужно расстреливать», хотя этот комиссар в то же время оговорился, что перебежчиков отправляют в тыл в качестве пленных. Однако этому противоречило показание военнослужащего Кисилева из 406-го стрелкового полка. Его командир взвода, младший лейтенант Колесниченко перед наступлением на Лески 17 января 1942 г. объявил следующий приказ комиссара полка: «Пленных не брать, всех немцев убивать. В живых не должен остаться никто».[714] И среди бумаг одного погибшего советского офицера нашлось указание на соответствующее освещение вопроса на предстоящем партийном собрании 8-й батареи 28 декабря 1941 г. Согласно ему, устная пропаганда и агитация, стоящая в центре партийной работы, «распространялась в особенности на выполнение приказа товарища Сталина: всех немцев… уничтожать до единого».

Темой для политучебы 10 февраля 1942 г. в 5-й роте 2-го батальона 870-го стрелкового полка 287-й стрелковой дивизии, гласит запись в записной книжке политрука, также являлась «поставленная Сталиным задача уничтожения фашистов, вторгшихся на нашу территорию».[715] Согласно показанию лейтенанта Парамонова, на основе сталинского приказа уничтожались и раненые, «так как они все равно не могут работать и приносить пользу».[716] Старший сержант Марущак из 28-го мотострелкового полка и другие военнопленные единодушно занесли в протокол, что приказ Сталина «больше нельзя брать немецких пленных, всех немецких пленных и попавших в плен немецких раненых нужно расстреливать немедленно» с 6 ноября 1941 г. каждый день зачитывался в частях политруками, а иногда и офицерами.[717] Согласно красноармейцу Сейбелю из 337-й стрелковой дивизии, каждому солдату даже вручалась «копия приказа Сталина» об уничтожении всех немецких солдат.[718] «Приказ Сталина, – сказал старший сержант Щербатюк, командир отдельного батальона связи 351-й стрелковой дивизии, – по которому всех немцев надо уничтожать, стал известен всем.»[719] Сам Щербатюк, как он засвидетельствовал, «слышал о многих расстрелах и жестоких расправах».

Уже 15 ноября 1941 г. проведенное дивизионным врачом 20-й пехотной дивизии подполковником медицинской службы д-ром Маусом и батальонным врачом капитаном медицинской службы д-ром Бухардом обследование тел 70 солдат 90-го пехотного полка, попавших в руки противника под Боровиком, привело к выводу, что бульшая часть из них была убита в раненом состоянии.[720] Как отметил в справке начальник разведотдела штаба 33-й армии капитан Потапов, по приказу комиссаров 1-й гвардейской мотострелковой дивизии с 1 по 6 декабря 1941 г. на ее участке под Наро-Фоминском было расстреляно 100, а другими частями, например, 222-й стрелковой дивизией, еще некоторое число [15] немецких военнопленных.[721] В середине декабря под Будогощем, западнее Тихвина, были изувечены, убиты и ограблены 72 частично раненых военнослужащих 76-го пехотного полка (20-я моторизованная пехотная дивизия).[722] Военнослужащий 250-й испанской пехотной дивизии Амадео Казанова сообщил на своем военно-судебном допросе под присягой об убийстве раненого испанского лейтенанта и четырех раненых испанских солдат 27 декабря 1941 г. севернее Новгорода.[723] Раненые солдаты «Голубой дивизии» были убиты и изувечены и в другом месте.

«Одной из худших жестокостей этой ужасной войны», писал сэр Реджинальд Т. Паджет (Paget),[724] британский адвокат обвиненного перед британским военным судом фельдмаршала фон Манштейна, явилось – по крайней мере, что касается мерзости убийства – систематическое убийство немецких военнопленных, особенно раненых, попавших в советские руки при десантной операции в Феодосии в последние дни декабря 1941 г. Только в госпиталях Феодосии советскими солдатами и частично краснофлотцами были расстреляны, выброшены из окна, забиты железными прутьями, обречены на смерть от обморожения в волнах морского прибоя или убиты иным жестоким способом около 160 оставленных тяжелораненых, среди которых оставшийся с ними, проявив «высочайший дух самопожертвования», лейтенант медицинской службы и 6 солдат-санитаров 715-й моторизованной санитарной роты сухопутных войск, а также несколько русских санитаров. Совпадающие показания русских и немецких свидетелей, среди которых капитан медицинской службы Буркгардт, воссоздают однозначную картину жуткого события и одновременно указывают на некоторых ответственных.[725]

Так, русский санитар (видимо, татарин) Калафатов под присягой сообщил об убийстве раненых, находившихся в госпитале напротив виллы Стамболи, 6 января 1942 г.,[726] после того, как еще корректного советского армейского офицера сменил исполненный ненависти старший лейтенант Черноморского флота по фамилии Айданов. В другом месте татарский санитар Бурсуд, который сам боялся расстрела, мог наблюдать из укрытия убийство немецких раненых рубящим и колющим оружием и слышать «ужасные крики немцев». Один тяжело раненый в бедро немецкий солдат, лежавший на улице с отмороженными тем временем конечностями, «который день и ночь жалобно стонал», как сообщила потрясенная русская супружеская пара, был убит выстрелами в лицо по распоряжению советской женщины в униформе («врача или комиссара») подозванными краснофлотцами.[727]

Когда русский врач Дмитриев осторожно спросил комиссара 9-го стрелкового корпуса (имелась в виду, видимо, 9-я стрелковая дивизия) в присутствии других комиссаров, на каком основании расстреливают раненых, он получил ответ, что данное ими (комиссарами) указание о расстреле основано «на речи Сталина от 6 ноября 1941 г., в которой Сталин заявил, что все немцы… должны быть уничтожены».[728] Поэтому комиссар «считал вполне нормальным, что немецких раненых уничтожили». Советские солдаты «жестоко увечили» немецких раненых и при попытке десанта под Евпаторией 5 января 1942 г.[729]

Очевидно, что все упомянутые здесь события представляют собой лишь небольшой фрагмент общей картины, и тому имеется немало доказательств. Так, техник-интендант 2-го ранга Малюк сообщил о предпринятом по приказу начальника особого отдела НКВД и комиссара 2-й ударной армии, бригадного комиссара Васильева расстреле 12 немецких военнопленных непосредственно у штаба 2-й ударной армии под Папоротно 13 января 1942 г.[730] Общий менталитет войск Красной Армии проявился и в распространенном Московским радио 24 января 1942 г. фронтовом очерке советского писателя Олега Эрберга о расстреле военнопленного немецкого офицера «героическим экипажем» советского танка. Так, командир танка заявил: «Я хочу застрелить эту собаку своим револьвером спереди, чтобы насладиться его страхом».[731] 4 февраля 1942 г. начальник штаба 636-го стрелкового полка майор Сушинский невозмутимо доложил начальнику штаба 160-й стрелковой дивизии вместе с младшим политруком Дучковым, что старший сержант Кабулов «заколол штыком» раненого немца под Беседино «ввиду его тяжелого ранения».[732] Под Шеллешаро 17 февраля 1942 г., как подтвердил под присягой на военно-судебном допросе обер-ефрейтор Эммерих, были обнаружены 30 оставленных накануне раненых в следующем состоянии: «Выколоты глаза, частично отрезаны уши, носы, языки и половые органы… Их всех замучили до смерти».[733]

Старшему священнику Цикуру из штаба 62-й пехотной дивизии в его качестве офицера-могильщика 24 и 25 февраля [1942 г.] под Тройчатым (у дороги Харьков – Лозовая) пришлось идентифицировать тела 42-х жутко изувеченных солдат 179-го пехотного полка.[734] «Первое впечатление было ужасным, – засвидетельствовал он, – у многих были отрезаны носы и выколоты глаза. У очень многих солдат были отрезаны пальцы с кольцом… у одного солдата были отрезаны все пальцы левой руки… у одного выломана из сустава и оторвана левая рука.» Русское население, сказал священник Цикур, «было испугано и возмущено этими увечьями».

Как обычно обращались с пленными партизаны, засвидетельствовали перед 570-й группой тайной военной полиции два арестованных преступника, партизаны Клешников и Кузьменков.[735] Согласно их показаниям, в партизанском штабе в Гортопе под Ельней 27 февраля 1942 г., в ощутимо холодный день, по приказу комиссара Юденкова 6 немецких солдат после допроса и после того, как их еще заставили вырыть могилу в снегу, казнили следующим образом: «Их поставили в один ряд и потом выталкивали из него по одному. Потом их штыком кололи в бок. Потом многие набрасывались на заколотого и еще кололи его штыками. После каждого убийства трупы отбрасывали в сторону и принимались за следующего. Пленных гнали на место казни в одних рубахах и кальсонах и босыми. Я сам тоже колол не раз». Техник-интендант 2-го ранга Калепченко, начальник похоронной команды 1260-го стрелкового полка 380-й стрелковой дивизии, засвидетельствовал, что в Гриве в середине марта 1942 г. похоронил 40 немецких солдат, которые все имели признаки тяжелых увечий.[736] Все эти примеры, почерпнутые из множества подобных, могут дать, конечно, только общее представление. Да и сообщения об убийствах пленных зачастую доходили до немцев лишь случайно. Так, например, только позже стало известно, что зимой 1941/42 гг. «под Торопцом в руки русских попал немецкий транспорт с ранеными. Всех раненых зверски пристрелили или закололи».[737]

Уже упоминалось, что надругательство над военнопленными, ответственность за которое несет сталинский режим, не всюду находило понимание и на советской стороне и подчас вызывало возражения, в т. ч. и политически мотивированные. Ефросиния Михайлова 1 марта 1942 г. в Успеновке стала свидетельницей, как советский майор, старший лейтенант и комиссар совещались в ее доме, что делать с 8 немецкими военнопленными.[738] Когда даже комиссар высказался за то, чтобы нести их с собой дальше, майор возразил ему: «Ты же знаешь приказ Сталина». После этого 8 немецких военнопленных отвели за избу и расстреляли. В ноябре 1941 г. под Комарами (Севастополь) советский командир взвода закричал на красноармейца Демченко, который хотел помочь раненому: «Оставь немецкого черта в покое, его расстреляют». Демченко смог задержать расстрел лишь на время, выразив свое мнение, что «ведь бедный раненый тут ни при чем, и было бы человеческим долгом перевязать его».

Но не соображения гуманности, а заинтересованность командных структур в получении разведданных за счет допроса пленных, по-прежнему наличная и на этой стадии, а также сильнее проявлявшийся аргумент о разлагающем воздействии на немецкие войска, в конечном итоге, заставили по-новому истолковать сталинский приказ от 6 ноября 1941 г. Ведь было понятно, что сопротивление должно стать более упорным, если солдат знает, что в случае пленения непременно будет расстрелян или изувечен. Сталин 6 ноября 1941 г. – и так его слова и были истолкованы повсеместно в Красной Армии – не оставил сомнений в том, что нужно истребить всех немцев, вторгшихся на территорию Советского Союза, «до единого». Однако в приказе № 55 от 23 февраля 1942 г., который он издал к годовщине Красной Армии в своем качестве наркома обороны, его прежнему высказыванию был внезапно приписан совсем иной смысл.[739] А именно, Сталин заявил теперь, что предположение, будто Красная Армия уже «из-за ненависти ко всему немецкому… не берет в плен немецких солдат», является «глупой брехней и неумной клеветой» на Красную Армию, воспитанную в духе уважения к другим народам и расам, – бесстыдное утверждение перед лицом приведенной в движение им самим пропаганды ненависти с советской стороны. Однако сталинские слова из приказа № 55 сами по себе были недвусмысленными: «Красная Армия берет в плен немецких солдат и офицеров, если они сдаются в плен, и сохраняет им жизнь. Красная Армия уничтожает немецких солдат и офицеров, если они отказываются сложить оружие…»

Командующий Западным фронтом генерал армии Жуков, который 14 декабря 1941 г. совместно с членом своего Военного совета Булганиным призвал свои войска «жестоко мстить» и не дать уйти живым ни одному «гитлеровскому бандиту», теперь также был вынужден совершить поворот. В приказе, направленном «командирам и членам Военных советов», Жуков и член Военного совета Хохлов, основываясь на сталинском приказе № 55, запретили отныне «расстреливать пленных… кому бы то ни было».[740] «Разъясняю, – внезапно было сказано здесь, – что товарищ Сталин никогда не говорил о расстреле вражеских солдат, если они складывают свое оружие, сдаются в плен или добровольно переходят к нам.» Согласно приказу армейского комиссара 2-го ранга Кузнецова из Главного политуправления Красной Армии, немецкие войска теперь надлежало в усиленной мере подвергать пропагандистской обработке и убеждать в том, что Красная Армия, якобы, «не знает расовой ненависти к немецкому народу и не имеет идиотского намерения уничтожить немецкий народ и германское государство» и что поэтому она берет в плен сдающихся немецких солдат и офицеров и гарантирует им жизнь.[741]

Уже тот факт, что антинемецкая пропаганда ненависти, как ее вели Эренбург и другие, неизменно продолжалась во всю мощь, уличает такие разглагольствования во лжи. Сам Сталин уже в своем приказе к 1 мая 1942 г. вновь использовал очень двусмысленные слова и говорил о задаче истребить «немецких» (а не, к примеру, «фашистских») оккупантов «до последнего человека, поскольку они не будут сдаваться в плен».[742] Распространенный в 1942 г. в частях Красной Армии приказ Сталина № 130 также призывал солдат к непримиримой ненависти.[743] Кроме того, на немецкую сторону просочились сведения насчет якобы изданных секретных приказов Сталина о том, чтобы из практических соображений брать в плен немецких солдат больше не поодиночке, а только лишь группами. Надлежало также расстреливать солдат, сопротивлявшихся до последнего, летчиков или так называемых «фашистов», и действительно, во многих сообщениях идет речь о расстреле офицеров, членов НСДАП или таких военнопленных, которые высказывали «фашистские» идеи,[744] – явное подобие расстрелов комиссаров и политруков, частично практиковавшихся немецкой стороной до весны 1942 г.

Во всяком случае, «Служба Вермахта по расследованию нарушений международного права» Верховного главнокомандования Вермахта, изучившая соответствующий материал, расценила «смену курса» после 23 февраля 1942 г. как чисто пропагандистскую меру перед лицом заграницы и констатировала в сентябре 1942 г. «непрерывную, ни в малейшей степени не спадающую череду грубейшего насилия над международным правом. Методы и система действий русских остались неизменными с начала кампании против России вплоть до сентября 1942 г.»[745] Действительно, надругательства над военнопленными продолжались, как будет показано на ряде выбранных примеров.

38 немецких солдат, тела которых были найдены под Променной после окончания морозов привязанными друг к другу и с «признаками ужаснейших надругательств»,[746] возможно, были убиты еще до 23 февраля 1942 г. Как сказано в докладе 6-й танковой дивизии командованию 9-й армии от 29 апреля 1942 г., у них, «например, были выколоты глаза, отрезаны кончики носа и вырваны языки. Другим раздробили челюсти и конечности (вероятно, ударами прикладов), и лишь затем их окончательно добили пистолетными выстрелами. Некоторые лежали совершенно голые, на других же были еще надеты только части одежды. Удалось однозначно установить и признаки удушения». После 23 февраля 1942 г. имел место и единственный известный случай, когда виновный, командир взвода лейтенант Кудрявцев из 1264-го стрелкового полка 17-й гвардейской стрелковой дивизии, был отдан под военный трибунал за убийство 4-х немецких военнопленных, но тоже лишь потому, что он помешал получению разведданных о враге. В остальном сталинский приказ № 55 практически не имел последствий.

Старший лейтенант Шеванов, командир батальона в 1129-м стрелковом полку 337-й стрелковой дивизии, занес в протокол на военно-судебном допросе, что с 14 по 17 марта 1942 г. начальник штаба этого стрелкового полка майор Ашкенази велел расстрелять под Глазуновкой тяжелораненого унтер-офицера, а комиссар полка Кондратьев – двух раненых немцев.[747] От старшего лейтенанта Шофтияка, командира стрелкового взвода особого отдела НКВД дивизии, он узнал, что в принципе расстреливаются все офицеры и тяжелораненые немцы и финны. Старший лейтенант Нишельский, командир роты в 3-м батальоне 15-й стрелковой бригады, 8 июля 1942 г. засвидетельствовал, что командир 15-й стрелковой бригады Балабуха дал ему приказ, который сам он считал «позором и глупостью» и потому не передал дальше, а именно приказ «выкалывать немецким солдатам глаза».[748] А сержант Юрченко из 764-го стрелкового полка 393-й стрелковой дивизии сообщил на допросе 20 июля 1942 г., что его батальонный командир капитан Бурский в Черноглазовке под Харьковом собственноручно застрелил за госпиталем из пистолета 5 немецких раненых.[749] В июле 1942 г. в Беззаботовке были обнаружены два массовых захоронения немецких солдат 92-го пехотного полка, которые, как сообщил судебный медик, майор медицинской службы д-р Паннинг из Санитарной инспекции сухопутных войск, были убиты выстрелами в затылок или, как командир 1-го батальона майор Шёнберг, замучены до смерти. Согласно показаниям красноармейца С.Ф. от 26 сентября 1942 г., комиссар Андропов из 851-го стрелкового полка перед наступлением выставил в качестве блестящего примера другого комиссара, поскольку тот под Серафимовичем ликвидировал 150 итальянских военнопленных.[750] Старший лейтенант Сутягин в июле 1942 г. стал свидетелем, как под Алеевкой, между Лозовой и Харьковом, были расстреляны без допроса 46 немецких военнопленных, включая 4-х офицеров, которых предварительно заставили вырыть себе могилу самим.[751] Приказ о расстреле отдали командир 123-го стрелкового полка 22-й стрелковой дивизии майор Куликов и комиссар полка Отмихальский. Когда находившиеся поблизости советские офицеры выразили свое возмущение по этому поводу, комиссар полка Отмихальский назвал их предателями и пригрозил также расстрелять.

Однозначно были выяснены обстоятельства массовых убийств под Гришино, Постышево и Красноармейском [три поочередных названия одного и того же города на западе Сталинской (Донецкой) обл.], где в дни после Сталинграда, с 11 по 18 февраля 1943 г., были расстреляны или зверски уничтожены более 600 военнослужащих Вермахта и союзных ему армий, а также служащих сопровождающих подразделений, включая сестер Красного Креста и связисток вспомогательных служб.[752] По неполным данным, удалось индивидуально опознать: 406 немецких, 89 итальянских, 9 румынских, 4 венгерских, 8 украинских солдат, 58 служащих организации Тодта, 15 железнодорожников и 7 немецких гражданских рабочих. Расследование этого случая началось сразу же, когда 18 февраля 1943 г. эту территорию вновь заняла 7-я немецкая танковая дивизия. «Все трупы были голые…, – говорится в более позднем протоколе военно-судебного расследования, – почти все тела были изувечены… У многих трупов были отрезаны носы и уши. У других трупов отрезаны и засунуты им в рот половые органы.» Была предпринята также попытка отрезать груди сестрам Красного Креста «прямо-таки зверским образом». Ответственность за эту бойню, по словам командира зенитной батареи 14-й гвардейской танковой бригады лейтенанта Сорокина, нес, в частности, политотдел 14-й гвардейской танковой бригады (его начальник подполковник Шибанков, видимо, погиб ранее), которая подчинялась 4-му гвардейскому танковому корпусу во главе с генерал-майором Полубояровым.

Итак, совпадающие показания военнопленных, а также найденные трофейные документы и подслушанные радиотелефонные разговоры не оставляют сомнений, что убийства пленных продолжались и в 1942-43 гг. При этом следует иметь в виду, что такие злодеяния, как в Феодосии, Гришино, Красноармейске и других местах, всегда можно было вскрыть и расследовать лишь в том случае, если немецким войскам (что в дальнейшем ходе войны случалось уже редко) случайным образом удавалось вновь занять арены такой резни. Пусть два сообщения еще раз прояснят, какую озверелость вызвала в Красной Армии советская военная пропаганда. Так, в 875-м стрелковом полку 158-й стрелковой дивизии убийства пленных, в которых лично участвовали начальник штаба майор Борисов и другие офицеры, были обычным явлением. Принадлежавшая к полку санитарка Зина Красавина призналась, что в марте 1943 г. по распоряжению начальника особого отдела НКВД Самарина собственноручно пристрелила немецкого военнопленного и после этого была награждена орденом Красного Знамени. На участке другой дивизии, как сообщил свидетель,[753] в октябре 1943 г. еще способных ходить немецких раненых группами уводили в ущелье, «там выстраивали в ряд перед расстрелянными до этого и расстреливали пулеметами или автоматами. Я видел расстрел двух таких групп… В долине я увидел на месте казни ок. 200 тел расстрелянных уже до этого».

Как же реагировал германский Вермахт на беспрерывную череду убийств своих солдат? Как упоминалось, Верховное главнокомандование Вермахта уже в июле 1941 г. запретило все меры возмездия, поскольку такие «меры возмездия ввиду русского менталитета не достигли бы результатов и способствовали ненужному ужесточению борьбы». Главнокомандующий сухопутными войсками генерал-фельдмаршал фон Браухич также придерживался мнения, что меры возмездия в отношении Советского Союза, в отличие от западных держав, останутся безрезультатными и, кроме того, окажут негативное воздействие на сами по себе благоприятные перспективы собственной фронтовой пропаганды в Красной Армии.[754] Невзирая на «грубые нарушения международного права со стороны русских», соответствующий приказ был направлен во все дивизии Восточного фронта. 1 июля 1941 г. было одновременно сообщено о решении «фюрера и Верховного главнокомандующего» обращаться с женами «офицеров и комиссаров» и вообще со всеми советскими женщинами, «носящими оружие по приказу, как с военнопленными, если их застают в униформе».[755] Напротив, в случае ношения гражданской одежды они должны были лишаться международно-правовой защиты и считаться партизанами.

5 июля 1941 г. командующий 6-й армией генерал-фельдмаршал фон Рейхенау велел расстрелять по приговору военно-полевого суда майора Турту из 781-го стрелкового полка 124-й стрелковой дивизии,[756] поскольку, как сказано в приказе о казни, эта дивизия «на глазах и при попустительстве» «офицеров, целиком и полностью ответственных за злодеяния своих подчиненных», с 22 июня 1941 г. «планомерно истязала, мучила, увечила и убивала немыслимым до сих пор жестоким и зверским образом немецких солдат всех рангов, попадавших в ее руки ранеными или не ранеными». Хотя Рейхенау, собственно, признавал традиционные принципы обращения с военнопленными и в отношении Красной Армии, он все же считал себя обязанным перед «убитыми товарищами» «жестко и справедливо покарать» офицеров 124-й стрелковой дивизии. Во всяком случае, при этом к тому же речь шла об обоснованной единичной репрессии, которая, возможно, постигла даже ответственного.

Ведь в целом немецкие командные структуры, похоже, не отходили от заповедей международного права в отношении пленных и на Востоке. Например, 10 июля 1941 г. батальонный врач 2-го батальона 53-го моторизованного пехотного полка доложил дивизионному врачу 14-й моторизованной пехотной дивизии, что на плацдарме Дзисна 8 июля 1941 г. 1 офицер, 8 унтер-офицеров и 65 солдат его полка попали в руки врага, частично в раненом состоянии, и все они, как показало расследование, были «планомерно, по отданному приказу» убиты выстрелами в затылок, ударами штыком и прикладом.[757] У ряда раненых были установлены «ужаснейшие увечья». Когда потрясенный этим обер-лейтенант медицинской службы попросил теперь указаний от своего профессионального руководителя, как ему впредь относиться к раненым русским, поскольку, как он писал, «мне после этого пережитого преступного отношения врага к нашим раненым трудно продолжать вести себя так, как я считал это своим долгом до сих пор», он получил характерный ответ. Начальник штаба 3-й танковой группы генерал-майор фон Хюнерсдорф 13 июля 1941 г. велел сообщить батальонному врачу, что «по принципиальным соображениям не следует отходить от сложившегося отношения немецких солдат к раненым врага».[758] Он потребовал только, чтобы при этом не страдало обеспечение собственных раненых.

Когда в августе 1941 г. после убийства и изувечения 19 немецких раненых и двух солдат-санитаров в машине Красного Креста командованию 17-й армии было предложено расстрелять за это в виде возмездия высокопоставленных офицеров советских 6-й и 12-й армий, командующий армией, генерал пехоты фон Штюльпнагель отклонил и это неприемлемое предложение с совершенно аналогичным обоснованием. И когда после резни в Гришино-Красноармейске немецкими солдатами овладело безмерное ожесточение, командир 40-го танкового корпуса генерал-лейтенант Генрики 3 марта 1943 г. издал специальный приказ, в котором он предостерегал свои части против актов возмездия за эти события. «Однако мы хотим придерживаться солдатского принципа, – говорится там, – что пленный противник в униформе, который больше не может вести борьбу и безоружен, должен находиться в лагере для пленных.»[759]

Председатель Международного военного трибунала, судья лорд Лоуренс в Нюрнберге 22 марта 1946 г. не пожелал допустить в качестве доказательного документа заявленную адвокатом д-ром Штамером Белую книгу правительства германского Рейха «Большевистские преступления против военного права и человечества» (1-е издание, 1941 г.). Лоуренс прислушался к требованию советского главного обвинителя генерала Руденко, который позволил себе назвать собранные там документы судебных расследований «выдумками и фальшивками» «фашистской пропаганды»,[760] предназначенными исключительно для того, чтобы «скрыть преступления, совершенные фашистами». Поскольку жертвами расследованных и документально подтвержденных злодеяний являлись лишь немецкие и союзные им солдаты, Международный военный трибунал, в полном соответствии с Лондонским уставом, счел такое доказательное средство «несущественным». Именно это обстоятельство оправдывает приведение хотя бы нескольких из бесчисленного множества подкрепленных документами дел об истязаниях немецких военнопленных, которые в публицистике о германско-советской войне в иных случаях обычно сознательно и методично предаются забвению.