Была ли неизбежна Крымская война?

Была ли неизбежна Крымская война?

Николай I и Наполеон III

Академик Е. В. Тарле, самый авторитетный историк Крымской войны 1853 – 1856 годов, полагал, что вмешательство Франции и Англии в русско-турецкий конфликт, предрешившее поражение России, в значительной степени стало результатом недальновидной политики Николая I в отношении Парижа, где в то время правил Наполеон III. Говоря о просчетах царя, Тарле, среди прочего, имел в виду высокомерно-пренебрежительное отношение, которое российский самодержец постоянно демонстрировал по отношению к французскому «выскочке»145.

В какой степени был прав наш именитый историк?

Наряду с уже известными дипломатическими документами, на которые опирался Тарле, ответ на этот вопрос позволяют прояснить документы, недавно обнаруженные мною в ГАРФ, в фонде Третьего отделения Собственной Е. И. В. канцелярии. Речь идет о переписке между Луи-Наполеоном Бонапартом (будущим Наполеоном III) и шефом Третьего отделения графом Алексеем Федоровичем Орловым. Эта переписка датирована 1847 – 1848 годами. Но прежде чем ознакомить читателей с ее содержанием, необходимо сказать хотя бы несколько слов о младшем Бонапарте.

Будущий французский император родился в 1808 году. Его отцом был брат Наполеона, Людовик Бонапарт, тогдашний король Голландии. Матерью – Гортензия Богарне, дочь императрицы Жозефины от первого брака, удочеренная Наполеоном. Таким образом, новорожденный Луи-Наполеон доводился племянником императору Наполеону и внуком – императрице Жозефине. После падения Первой империи в 1814 году и оккупации Франции Гортензия Богарне, которой покровительствовал Александр I, получила титул герцогини де Сен-Лё, пожизненную пенсию и апанаж (удел) в размере 400 тыс. франков, предназначенный для ее сыновей. В 1828 году уже Николай I купил у герцогини де Сен-Лё для своей галереи в Эрмитаже коллекцию картин старых мастеров. Этот факт покровительства Александра и Николая матери будущего французского императора, как мы увидим, будет иметь свое продолжение.

Вождем бонапартистской партии 24-летний Луи-Наполеон стал в 1832 году, после смерти герцога Рейхштадтского, единственного сына Наполеона, посмертно объявленного Наполеоном II. Поощряемый своими сторонниками, одержимый честолюбием, Луи-Наполеон дважды предпримет попытку государственного переворота – 30 октября 1836 года и 6 августа 1840 года, но обе попытки потерпят неудачу, а сам Бонапарт будет приговорен к пожизненному заключению в форте Ам.

По приказу Луи-Филиппа, известного своим мягкосердечием, именитому узнику были созданы, можно сказать, комфортабельные условия заключения. Луи-Наполеон имел свободу передвижения по крепости и внутреннему двору, чем и воспользовался в мае 1846 года для побега. Через Бельгию он перебрался в Англию, будучи твердо уверен, что его там не выдадут. Такова была старая британская традиция – никогда не выдавать политических беженцев.

Обосновавшись в Англии, Луи-Наполеон развернул активную работу по подготовке очередного заговора с целью свержения слабевшей Июльской монархии. Направляя действия своих сторонников внутри Франции, он стремился заручиться поддержкой за рубежом. Более всего, судя по всему, он рассчитывал на Россию, зная о враждебном отношении императора Николая I к «фальшивой монархии» Луи-Филиппа.

В последних числах апреля 1847 года Луи-Наполеон посетил российского посла в Лондоне барона Филиппа Ивановича Бруннова и передал ему письмо, адресованное шефу Третьего отделения графу А. Ф. Орлову, ближайшему сподвижнику Николая I.

«Уже долгое время одним из моих самых сильных желаний, – писал Бонапарт, – является возможность удостоиться чести быть представленным Императору, так как со времен моего раннего детства я испытываю к монархам этой великой империи чувства признательности, внушенные мне великодушным отношением Императора Александра к моей матери в 1814 году.

Этот мой демарш – не попытка претендента, желающего повлиять на политику Императора; это всего лишь шаг наследника первого солдата Европы, одинокого в этом мире, ищущего как самого большого утешения, которое он мог бы испытать после стольких жестоких испытаний, сочувствия монарха, сердце которого открыто рыцарским чувствам, которые столь редко сегодня можно встретить у коронованных особ.

Каково бы ни было решение Императора, я приму его без всякого ущерба для чувств уважения, которые я к нему питаю. Я прошу Вас, господин граф, принять на себя роль моего адвоката, и я буду счастлив быть обязанным Вам за столь важную услугу»146.

Намерение Луи-Бонапарта приехать в Россию для установления непосредственного контакта с Николаем I не на шутку встревожило графа К. В. Нессельроде, главу российского дипломатического ведомства, который настоятельно посоветовал императору отклонить столь бестактную просьбу. Бестактность, по мнению канцлера, состояла в том, что Луи-Наполеон всюду в Европе считался преступником, осужденным судом и бежавшим из заключения. По этой причине, как полагал Нессельроде, русский император не мог себе позволить дать аудиенцию государственному преступнику, пусть даже приговор ему вынесен судом «фальшивой монархии». К тому же с 1846 года наметилась некоторая тенденция к нормализации российско-французских отношений, что не могло не быть известно Бонапарту. Уже одно это обстоятельство делало по меньшей мере нежелательным для императора Николая приезд в Петербург Луи-Наполеона.

В первых числах мая из Петербурга в Лондон с дипломатической почтой на имя Ф. И. Бруннова ушло письмо, предназначенное «графу де Сен-Лё», то есть Луи-Наполеону. В нем говорилось:

«Я ознакомил Императора с письмом, которым Вы почтили меня из Лондона с просьбой исхлопотать Вам от Его Величества разрешение совершить этим летом поездку в С. – Петербург, – писал граф Орлов. – Император не мог не оценить мотивы, которые Вы соблаговолили представить, в особенности достойные чувства признательности, которые Вы выражаете к памяти его Августейшего брата, Императора Александра.

Тем не менее, господин граф, несмотря на сугубо частный характер, который Вы желаете придать этой поездке, Вы сами не можете не сознавать, – я в этом уверен, – что Ваш приезд в Россию, учитывая Ваше политическое прошлое, не преминул бы породить множество толкований, коих предпочтительно было бы избежать, я бы сказал, и в Ваших собственных интересах. Е. В-во надеется, что Вы сумеете понять высказанные соображения и что, по зрелом размышлении, Вы сами откажетесь от идеи этого путешествия. Такое решение – единственно возможное в Вашей исключительной ситуации, не содержит абсолютно ничего, что могло бы затронуть лично Вас. Оно ни в коей мере не лишает Вас той симпатии, которую внушают великие военные воспоминания, связанные с вашей семьей. Мне доставляет удовольствие заверить Вас, господин граф, в моей симпатии и самом высоком уважении»147.

Вежливый, но недвусмысленный отказ не обескуражил Луи-Наполеона. Он верил в свою звезду и явно рассчитывал на дальновидность русского императора и его министров. Последующее развитие событий со всей очевидностью обнаружит, что лондонский сиделец переоценил способности Николая I и его окружения смотреть хотя бы на два-три года вперед. Даже после Февральской революции 1848 года, похоронившей Июльскую монархию, в Петербурге не склонны были всерьез принимать этого изгоя. Между тем и депеши российского посланника во Франции Н. Д. Киселева, и донесения парижского резидента Третьего отделения Я. Н. Толстого свидетельствовали о подъеме бонапартистского движения и росте популярности Луи-Наполеона.

Через месяц после Февральской революции, напугавшей Петербург не меньше, чем Июльская революция 1830 года, Бонапарт, остававшийся пока в Лондоне, но уже готовившийся к возвращению в Париж, предпринимает вторую попытку найти взаимопонимание с Николаем I. При этом он проявляет высшую степень доверия к царю, буквально рискуя своим политическим будущим. В конфиденциальном письме на имя графа Орлова от 28 марта 1848 года Луи-Наполеон говорит, что понимает всю степень угрозы, исходящей от революции во Франции для «спокойствия Европы». Он заверяет Орлова, а через него – Николая I в своих миролюбивых намерениях и в своей готовности навести во Франции порядок, в котором жизненно заинтересованы все европейские государства. Он говорит о своей растущей популярности во Франции. Но для восстановления порядка ему требуется не только доверие, но и деньги. «Имея в своем распоряжении один миллион франков в год до достижения поставленной цели, автор этих строк берется быстро достичь желаемых результатов в интересах как можно более скорого установления спокойствия в Европе, – пишет Луи-Наполеон. – По серьезности моего демарша пусть судят о серьезности интересов! По моему глубокому доверию к Вам пусть судят об искренности моих чувств», – добавляет он148.

И действительно, такое безграничное доверие Луи-Наполеона к сохранявшим ледяную сдержанность русским адресатам не может не поражать. Если бы это письмо каким-то образом получило огласку, то политическая судьба его автора была бы навсегда погублена. Он никогда не стал бы ни президентом, ни императором. Более того, ему бы даже не позволили вернуться во Францию. Скорее всего, он провел бы остаток жизни в изгнании, презираемый всеми.

Как объяснить такую степень откровенности Луи-Наполеона с Николаем I?

Здесь можно предположить две причины. Во-первых, как, видимо, справедливо полагал Луи-Наполеон, никто в Европе не опасался возможных последствий Февральской революции больше, чем русский царь, который должен быть заинтересован в локализации и последующей ликвидации революционного взрыва. Во-вторых, готовя свое возвращение во Францию, Луи-Наполеон лихорадочно искал деньги для реализации своих далеко идущих замыслов, не имевших ничего общего с планами «февральских» революционеров-республиканцев. Он искренне надеялся, что осознание нежелательных международных последствий революции во Франции должно подтолкнуть царя на оказание финансовой помощи единственному человеку, способному укротить революционную стихию, как это сделал Наполеон Бонапарт 18 брюмера 1799 года.

Но в Петербурге словно не замечали протянутую руку дружбы. Там по-прежнему не желали всерьез воспринимать Луи– Наполеона как перспективную политическую фигуру, видя в нем лишь сбежавшего из тюрьмы преступника. Недалекое будущее покажет, что не только в либеральном Лондоне, но даже в полуабсолютистских Вене и Берлине найдутся куда более трезвомыслящие политики, свободные от легитимистских предрассудков. Но об этом речь впереди.

Так или иначе, но Николай I отказал Луи-Наполеону в финансовой поддержке. Не слишком вежливый отказ последовал и на другую просьбу Бонапарта – принять в Петербурге его доверенное лицо банкира Аристида Феррера, уполномоченного провести переговоры о возможной покупке для Эрмитажа коллекции картин и предметов антиквариата, оставшихся у Луи-Наполеона после смерти матери, общей стоимостью 21 400 английских фунтов. В паспорте на въезд в Россию Ферреру было решительно отказано, а в личной беседе с Луи-Наполеоном барон Бруннов заявил, что «музей Эрмитаж весьма богат картинами и… не нуждается в новых приобретениях»149. Все это происходило в конце августа 1848 года, всего лишь за месяц до триумфального возвращения Луи-Наполеона во Францию.

Интересно, как бы повел себя Николай I, если бы знал, что через три месяца, в декабре 1848 года, Луи-Наполеон станет президентом Французской республики, а затем и императором Франции?.. Впрочем, это вопрос из разряда риторических. Так или иначе, но первоначальные надежды Бонапарта на Россию потерпели неудачу. Но не менее очевиден и грубый политический просчет Николая I в отношении Луи-Наполеона. Этот просчет, допущенный в 1847 – 1848 годах, был усугублен в последующие годы, предшествовавшие Крымской войне.

Как уже говорилось, царь был крайне встревожен Февральской революцией во Франции, начавшей распространяться на другие страны Европы. Так, революция в Венгрии едва не сокрушила Габсбургскую империю, и лишь военное вмешательство России в 1849 году предотвратило эту, казавшуюся неминуемой перспективу.

Не имея возможности (как, впрочем, и оснований) для аналогичной интервенционистской акции в отношении революционной Франции, Николай I, как в свое время его бабка, Екатерина II, стал уповать на то, что французская революция постепенно изживет сама себя и неизбежно, словно опасная эпидемия, сойдет на нет. Как и Екатерина, он ожидал, что в самой Франции явится человек, способный обуздать революционную стихию и восстановить порядок. В 1799 году таким человеком стал Наполеон Бонапарт, в июне 1848 года – генерал Кавеньяк, в декабре 1851 года – Луи-Наполеон.

Любопытно, что в Петербурге из двух последних предпочли бы видеть во главе Франции не Луи-Наполеона с его претензиями на возрождение бонапартистской империи, а правого республиканца Кавеньяка, жестоко подавившего в июне 1848 года народное восстание в Париже. Но в декабре 1848 года Кавеньяк проиграл президентские выборы Луи-Наполеону и тем самым выпал из политического расклада. В глазах Николая I откровенный республиканец, хотя и враг, все же предпочтительнее нового Бонапарта с его идеями «народной монархии». Памятуя о «злоумышлении» 14 декабря 1825 года, царь не без оснований полагал, что идеи «народной», то есть конституционной, монархии могут найти в России куда больше сторонников, нежели республика. Поэтому Кавеньяк и был предпочтительнее Луи-Наполеона. Но, увы, первый проиграл битву за власть, и потому поневоле приходилось иметь дело с принцем Бонапартом, хотя тот и вызывал очевидные опасения.

И все же решающим для русского самодержца обстоятельством стало то, что 2 декабря 1851 года Луи-Наполеон, следуя примеру своего великого дяди, покончил с революционным беспорядком, взбудоражившим всю Европу. Поэтому в Петербурге и приветствовали государственный переворот во Франции, старясь не думать о других его возможных последствиях – как бы племянник и в остальном ни пошел по пути дяди…

Поначалу казалось, что в отношениях между Россией и Францией после 18 брюмера (2 декабря) 1851 года наступила долгожданная и устойчивая оттепель.

«Император и канцлер империи [граф К. В. Нессельроде] очень благоприятно восприняли новость о событиях 2 декабря», – сообщал из Петербурга французский посланник Жак де Кастельбажак министру иностранных дел Луи де Тюрго. Посланник отметил, что император и канцлер оценили смелый шаг принца-президента как добрый знак на пути «к восстановлению спокойствия во всей Европе»150. Позднее, на аудиенции, данной Кастельбажаку, Николай I выразил французскому посланнику «чувства уважения, симпатии и восхищения благоразумным, умелым и энергичным образом действий принца Луи-Наполеона»151.

Действия принца-президента по реорганизации государственного управления и меры, принимавшиеся им в социально-экономической области, о чем в Петербурге узнавали из депеш Киселева и донесений Толстого, пока еще вызывали одобрение у царя. В начале апреля 1852 года, обсуждая с французским посланником последние декреты, подписанные Луи-Наполеоном, русский император скажет Кастельбажаку: «Нужно быть справедливым – на всем, что делает принц– президент, лежит печать правительственного гения. Он один взял на себя смелость бросить прямой вызов демагогии152, Европа должна быть ему признательна и обязана поддержать его. Многие опасались войны. Это абсурдно, и я не перестаю повторять: “Да хранит его Бог!”»153.

Пройдет всего лишь восемь месяцев, и Николай I резко изменит свое отношение к Бонапарту и его политике.

21 ноября 1852 года французские избиратели были приглашены на плебисцит по вопросу о новом государственном устройстве Франции – сохранение республики или восстановление империи. 76 процентов избирателей отвергли дискредитировавший себя республиканский строй и высказались за империю, возглавляемую наследником великого Бонапарта. 2 декабря (все то же символическое 18 брюмера!) 1852 года принц-президент Луи-Наполеон был провозглашен «императором французов» под именем Наполеона III. Недолговечная Вторая республика прекратила свое существование, уступив место Второй империи154.

Для Европы провозглашение во Франции империи не стало неожиданностью. После 18 брюмера 1851 года мало кто сомневался, что Луи-Наполеон пойдет до конца в реализации своих давних планов – реставрации наполеоновской империи. Тем не менее появление в составе «оркестра» европейских государей нового лица – Наполеона III – вызвало явное замешательство как среди «помазанников Божьих», так и у конституционных монархов. Для одних он по-прежнему оставался бежавшим из тюрьмы государственным преступником, другие считали его удачливым разбойником с большой дороги. Но главную опасность европейские дворы усматривали в самой идее возвращения к наследию Наполеона. А тот факт, что вчерашний президент республики короновался под именем Наполеона III (тогда как Европа не признавала существования Наполеона II), мог означать намерение Франции разорвать Парижский мирный договор 1815 года и вернуться к завоевательным химерам основателя Первой империи. Именно так оценили появление на европейской политической сцене Наполеона III бывшие участники антифранцузской коалиции – Англия, Австрия, Пруссия и Россия.

Самую непримиримую позицию занял Николай I, отклонивший все доводы французской дипломатии в пользу принятия принцем-президентом титула Наполеона III. Еще до проведения плебисцита министр иностранных дел Франции Э. Друэн де Люис в разговоре с русским временным поверенным в делах князем Куракиным пытался обосновать предстоящий выбор имени будущего императора. При этом министр постарался деполитизировать возложение на себя президентом Бонапартом титула Наполеон III. «У президента республики три имени, – напомнил Друэн де Люис, – Шарль, Луи и Наполеон. Назваться ему Карлом XI? Это было бы абсурдом. Принять имя Людовик XIX? Опять нелепость… Предоставим же Луи-Наполеону принять титул, который ему нравится, и не будем его осуждать за то, что он будет называться так, как того желает Франция»155.

Вернувшийся в Париж из отпуска незадолго до плебисцита 2 декабря русский посланник Н. Д. Киселев по поручению Николая I буквально умолял Луи-Наполеона отказаться от намерения провозгласить империю, а себя – императором Наполеоном III, называя все это «политической ошибкой». «Ведь имя Наполеон III, – убеждал Киселев президента республики, – это совершенно новое изобретение».

«Вы ошибаетесь, – ответил Луи-Наполеон. – Это имя настолько не новейшего изобретения, что уже в 1833 году, после кончины дюка Рейхштадтского, появились мои портреты с именем Наполеон III. Впрочем, успокойтесь! На одном имени Наполеона сосредоточены все чувства Франции. Только ему обязан я тем, что я теперь есть и что мне возможно было сделать для страны. Все население, при моих посещениях, никогда иначе меня не приветствовало, как этим именем, и никогда не кричало Луи-Наполеон. Наконец, вообще Наполеон известен народу, и только это имя я должен хранить, чтоб действовать согласно воле и вкусу народа»156.

Русский дипломат продолжал настойчиво убеждать Луи– Наполеона в необходимости отказаться от принятия императорского титула. Чтобы прекратить бессмысленную дискуссию, Луи-Наполеон сказал, как отрезал: «Теперь я буду судить о доброй воле держав по скорости, с которой они мне ответят в благоприятном смысле, и, само собою разумеется, мои чувства будут зависеть от этого»157.

Это многозначительное заявление, дословно воспроизведенное посланником в депеше Николаю I, не произвело должного впечатления на русского самодержца. Оказавшись не в состоянии воспрепятствовать появлению во Франции новой «фальшивой монархии», Николай I не отказал себе в удовольствии ущемить самолюбие «императора французов», и это было очередной его ошибкой. Он демонстративно отказался признать Наполеона III равноправным членом европейской монархической семьи. В верительных грамотах, которые Киселев должен был вручить Наполеону от имени Николая I, вместо положенных в обращении слов – «мой Брат» было написано «Сир и добрый Друг».

Как у Киселева, так и у его петербургского шефа, графа Нессельроде, были вполне обоснованные опасения, что Наполеон III может не принять верительные грамоты с подобным обращением. С помощью сводного брата императора, графа Огюста де Морни, расположенного к России, Киселеву удалось избежать скандала. Наполеон III предпочел не заметить недружественного выпада царя и даже сумел выйти из неловкой ситуации с поистине французским тактом и галантностью. «Бог дает нам братьев, друзей же мы выбираем сами», – примирительно заметил император Киселеву, принимая от него верительные грамоты. Но он, конечно же, не забыл об унижении.

Стремясь избегать конфликтов с внешним миром в период утверждения во Франции новой политической системы, Наполеон III сделал еще один шаг навстречу Николаю I. В середине января 1853 года он направил ему личное письмо, подробно разъяснив причины, побудившие принять императорский титул и назваться именно Наполеоном III. В том же письме Наполеон напомнил императору, что покойный Александр I относился к семейству Бонапарт более дружелюбно, чем к Бурбонам. Это дружелюбие было тем более ценным, что проявилось после крушения Первой империи, когда Александр оказал поддержку императрице Жозефине и ее дочери Гортензии, матери Наполеона III.

Судя по свидетельству французского посла в Петербурге маркиза Кастельбажака, Николай I с нетерпением ждал от Наполеона разъяснений158, но, получив их, не посчитал нужным менять свою прежнюю позицию. В ответном письме, датированном 29 января 1853 года, русский император не стал обсуждать тему титулования, заметив лишь, что намерен поддерживать «наилучшие отношения» с «добрым Другом». При этом Николай не смог отказать себе в удовольствии еще раз уколоть самолюбие Наполеона, заметив, что не разделяет его мнения о существовавшем якобы расположении своего покойного брата к династии Бонапартов159. Столь откровенное проявление невежливости должно было больно задеть Наполеона III.

Между тем королева Англии, австрийский император и прусский король сочли за благо не драматизировать ситуацию, проявив разумный прагматизм и понимание реальностей. Уже 4 декабря 1852 года королева Виктория направила Наполеону III письмо, где называла его «Братом». Вслед за Англией с полноценным признанием императора французов выступили Франц-Иосиф I и Фридрих-Вильгельм IV. Что касается Николая I, то он остался в гордом одиночестве, которое не принесет ему ничего, кроме горечи и унижения.

Кто знает, быть может, в сентябре 1855 года, когда французский триколор был водружен на разрушенных бастионах Севастополя, Николай Павлович и пожалел о том, что так упорно отвергал предложенную ему Луи-Наполеоном дружбу.