ГЛАВА ВОСЬМАЯ Поездка в Александрополь

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Поездка в Александрополь

I

Утром 14 июля корреспондент американской газеты «New York Herald», г-н Уиллер, и я оседлали лошадей и отправились в Александрополь. Целью нашей поездки было, главным образом, желание осмотреть военные госпитали, а потом у нас имелись и другие, более личные побуждения: мы, что называется, порядочно поизносились — необходимо было сделать кое какие покупки, да и вообще освежиться от лагерной жизни.

Путь от Кюрюк-Дара к Александрополю не похож теперь на прежний. Когда два месяца назад я ехал в отряд, находившийся в Заиме, дорога веяла какой-то пустыней, но зато была вполне безопасна и почти не охранялась; по крайней мере, охрана эта не бросалась в глаза. Говорили тогда, что такую безопасность тыла армии следует приписать прекрасному обращению с населением, а также и: тому, что главнейшие разбойники страны — карапапахи и куртины, отчасти курды — состоят на нашей службе и, получая хорошее жалованье, не заинтересованы в грабеже, который в присутствии русской власти становился к тому же делом довольно рискованным.

Нужно заметить, что карапапахи не представляют какой-нибудь национальности. Это сброд всякой сволочи, не желающей работать и живущей за чужой счет, большей частью путем насилия и грабежа. Значительная часть преступников Закавказья и вообще те лица, которым не живется на месте, стараются пробраться в Малую Азию, где входят в состав карапапахов. Слово «карапапах» в переводе означает черная папаха, черная шапка; в сущности же, карапапахи не носят черных шапок: головной убор их состоит из грибовидной, толстой бараньей шапки, рыжего или темно- коричневого цвета, глубоко надетой на затылок и дающей отличную тень шее и всему лицу; шапка эта редко когда снимается и служит отличной подушкой во время сна. Ее носят и армяне. Остальной костюм карапапахов также мало отличается от армянского: это казакин со сборчатыми, довольно длинными полами, с разрезом на груди, серого и часто голубого цвета и широкие шаровары. Вооружение их состоит из ружья или старой турецкой винтовки, допотопного пистолета, кинжала и кривой шашки. Курды, наоборот, представляя национальность, имея свой язык и сохраняя стародавние обычаи, отличаются яркими красками своего костюма, имеющего вполне восточный вид. Они носят на голове небольшую чалму и вооружены, кроме шашки, длинными, тростниковыми пиками. Живя отчасти в нашем Закавказье, отчасти в Армении, они всегда наготове подняться. Одно время было даже слышно, что около Эрзерума против турок восстало до 10 000 курдов. Очень вероятно, что при приближении нашем к Эрзеруму, курды охотно присоединились бы к нашим войскам. В настоящее же время та сотня курдов, которая находится с нами, служит своего рода восточной прикрасой отряда, не представляя никакого боевого значения.

По общим отзывам, было в высшей степени тактично, что самые беспокойные элементы населения в занятой нашими войсками стране были привлечены на службу. Таким образом они были обессилены, находясь всегда под надзором; мирное население было избавлено от их набегов и насилий; тыл армии получал совершенную безопасность, действительно, приманка оказалась хорошей. Вчерашний разбойник и грабитель, имевший счеты с законом и правосудием, открыто гарцевал сегодня рядом с Корпусным штабом, исполнял различные поручения относительно доставки письменных распоряжений и известий, в то же время, получал за это до 30 р. в месяц жалованья. Главнейшие же личности из этого сброда, то есть разбойники из разбойников, разыгрывали роль офицеров и получали до 150 р. жалованья в месяц. Но есть и оборотная сторона медали. Не знаю, насколько выгодно для достоинства русской власти, если мирные жители могут считать ее хотя во временном и наружном только союзе с теми элементами населения, которые во всякой благоустроенной стране преследуются законом и которые справедливо вызывали ненависть и презрение у каждого честного местного труженика и семьянина. С другой стороны, карапапахи далеко не всегда оставались в той роли невинной голубицы, которую они, по-видимому, приняли на себя, состоя на нашей службе. Почти ежедневно жители приносят жалобы на совсем не церемонное обращение этих «союзников» наших с их собственностью. Правда, подобные жалобы всегда удовлетворялись, по, главным образом, за счет казны, так как в большинстве случаев очень трудно было доискаться правды и обнаружения виновных. При взятии, например, Ардагана карапапахи были уличены в ограблении города, о чем и заявлено было даже в «Тифлисском вестнике». Быть может, подобные поступки и послужили благовидным предлогом для тех обвинений в насилии и грабеже, которые взведены были на русскую армию туркофильской частью иностранной печати и явились даже поводом к парламентским интерпелляциям. Между тем, малейшая тень насилия со стороны войск преследуется здесь с чрезвычайной строгостью; да и нужно совсем не знать, что такое русская армия, чтоб хотя на минуту сомневаться в добрых отношениях ее не только к мирному населению, но даже и к врагу, раз он обезоружен. Следует, напротив, сказать, что здешнее население скорее балуется русской военной властью: с ним иногда нe в меру деликатничают, платя решительно за все. Пруссаки в 1870 г. брали даже сигары и вино для солдат в виде контрибуции с занятых селений и городов Франции; перед носом же нашего солдата, я сам видел, как дерзко захлопывается иногда дверь сакли, когда во время похода, усталый и голодный, он протягивает 15 или 20 к. чтоб купить хлеба или молока...

Итак, карапапахи составляют не совсем выгодный и удобный элемент для нашей армии. С другой стороны, нынешние обстоятельства показывают, что не привлечение части их в нашу службу, а другие причины служили обеспечением тыла нашей армии. Когда мы шли впереди, в чувствах и излияниях преданности не было недостатка, порядок никто не смел нарушить. Теперь же, при временном, надеюсь, отступлении наших войск, когда, несчастное христианское население подвергается разграблению и всяческим насилиям со стороны турецких войск, когда от варварской мести не ускользает даже чисто оттоманское население, если только оно принимало нас без враждебности или искало покровительства. и охранных грамот у русских, властей, теперь, говорю, тыл нашей армии находится далеко не в том удовлетворительном положении, в каком я застал его два месяца назад. Снова появились разбойничьи шайки, совершающие набеги на мирное население у самой нашей границы; даже пограничные местности Закавказья не безопасны от налета этих хищников. По крайней мере, недавно приняты особые меры к усилению кордонной стражи и к охране нашей пограничной черты. Из самых достоверных источников передавали мне, что есть основание опасаться даже восстания среди мусульманского населения Эриванской губернии, куда, будто бы, уж и направились эмиссары Мухтара-паши.

Еще до войны было известно, что турки, на случай разрыва, сильно рассчитывают на восстание в пределах Кавказа. Восстание это, по их плану, должно было задержать на месте и занять большую половину кавказской армии. Этим путем облегчались наступательные действия турецких войск в Малой Азии, чем турецкое правительство надеялось воспользоваться в виде противовеса успехам нашего оружия на Дунае и в Балканах. Известно, в какой мере приведенные рассказы оказались верными. Едва началась война, как беспорядки возникли в Видинском округе; неудачные действия, дозволившие туркам занять Сухум и утвердиться в части нашего черноморского побережья, послужили поводом к восстанию в Абхазии. Значительная часть нашей кавказской армии действительно должна быть отдалена от главного театра войны; на всех пунктах мы оказались слабы, чтобы наступательно действовать против неприятеля. Обстоятельства вынудили нас пока занять оборонительное положение, а между тем, победа и движение вперед необходимы здесь как воздух. Понятно теперь то чувство, с каким: мы ждали подкрепление... В разнохарактерном, плохо сколоченном наружной связью населении Кавказа легко обнаруживается то, что обыкновенно считается отличительной чертой азиатцев: население всегда на той стороне, на которой в данную минуту находится видимая сила. В годы мира, к сожалению, мы не успели создать в этом населении другие, более нравственные и сочувственные к нам отношения. По господствующему в здешних административных сферах мнению, на эго мало и столетия; быть может, для этого необходимо еще кое-что; но говорить об этом в настоящее время не совсем удобно...

В армии Мухтара-паши находится старший сын Шамиля, Казы-Магома, живший после смерти бывшего имама в Константинополе и получавший от нашего правительства пенсию в 6000 р. Казы-Магома прибыл, говорят, с тысячью всадниками, набранными из выселенных с Кавказа горцев. В том же гостеприимном лагере Мухтара-паши имеются, говорят, два иностранных легиона, которые здесь называются «венгерскими», но в состав которых входят не одни венгерцы: тут слышно много англичан и польских эмигрантов. Присутствие этих элементов в армии Мухтара-паши сказывается не только в чисто военном отношении, но и в таких явлениях, как посылка эмиссаров в наши пределы. Мало того, иностранцы, прислуживающие туркам, пустились уж на совсем нелепую попытку — ни более, ни менее, как на попытку вызвать беспорядки в нашей армии посредством прокламаций. Прокламации, сколько известно, появились во время нашей саганлугской экспедиции, когда началась усиленная бомбардировка Карса. Невежественные, полуграмотные авторы воззваниями приглашали русских соединиться с турками для борьбы против «ретроградного» русского правительства под знаменем «радикального» султана! Само собой разумеется, что подобные прокламации могли встретить только смех, даже не негодование, всех, кто имел случай их прочесть. Наша армия, та молодежь, которая наполняет ее ряды, отважно жертвуя своей кровью за Отечество, по отзывам даже самых старых служилых, сильно опасавшихся за дух и дисциплину новых молодых войск, не раз уж имела случай наглядно доказать, что она не только ни в чем: не уступает старой армии, но во многом даже превосходит ее. Что же, кроме колкой насмешки или сожаления, могут возбуждать подобные выходки эмиграции, очевидно, все еще ничему не научившейся и ничего не забывшей?! Эти выходки могут оказаться пригодными только тем элементам нашего общества, которые решаются создавать свое личное благополучие на проповеди разлада, недоверия, на полном отсутствии любви к человеку и веры в его добрые качества. Как бы ни было, дорога к Александрополю, т.е. главный путь в тылу нашей армии, представляет теперь совершенно иной вид, нежели два месяца, даже месяц назад. Правда, движение по ней в настоящее время даже более сильное, чем прежде, — точно наша старая широкая почтовая дорога, но зато мер к охране сообщения принимается больше, самая свобода сообщения становится с каждым днем труднее...

II

Дорогой в Александрополь, не доходя Кизилчихчаха, мы встретили отряд пехоты, шедший со всеми военными предосторожностями, даже с цепью по бокам, точно в виду неприятеля. Это был лучший признак, что тыл нашего отряда, даже в виду александропольской крепости, не считается безопасным: расставленные через каждые три версты, и даже чаще, казачьи пикеты дополняли это впечатление. Тем не менее, мы ехали одни, нисколько не помышляя ни о турках, ни о разбойничьих шайках карапапахов или куртин. Чтоб скоротать незаметно время, мы оглашали воздух Малой Азии никогда неслыханными в ней мотивами современных опер, что не раз заставляло встречных конных армян и арбщиков открывать «рот изумления» и провожать нас выпученными глазами.

— Двадцать два года назад, быть может, слышались здесь те же звуки, — заметил я г-ну Уиллеру.

— Нет, — справедливо возразил он, — в эпоху крымской войны этих опер не существовало.

Встречный отряд пехоты состоял из совсем новеньких людей. Все на них, начиная от мундира и кончая молодыми, бойкими лицами, веяло свежестью и здоровьем. Это были молодые солдаты, поступившие на службу только в последний призыв. Они шли теперь, обучившись военному делу, на укомплектование поредевших батальонов гренадерской дивизии. Еще раньше пришли в Кюрюк-Дара маршевые эскадроны драгунских полков. На душе легче становилось — необходимой нам силы прибывало!

Солдаты шли весело, не вразброд, как часто бывает на марше, а сохраняя ряды. Здороваясь и поздравляя с приходом, я, шутя, сказал, чтоб спешили; не ко турок удерет.

— Ничего, нагоним! — смеялись они в ответ.

Это был цвет нашего народа! Красивые, здоровые, веселые, с добрыми, умными глазами, они одним видом своим говорили, какая могучая сила скрыта в этом народе и в выделенной им из себя повой, преобразованной армии. Где эти наши алармисты? Пусть откроют глаза, если у них есть честь и сердце, и уразумеют хотя бы теперь, к какому народу они имеют счастье принадлежать, насколько основательны те страхи, которые порождали у нас в последние годы столько недоразумений! Кто имел случай часто сталкиваться с нашим: солдатом, тот, поистине, будет поражен той осмысленностыо, тем сознанием долга, которые сквозят в их разговоре, в поступках. После Зевина и, особенно, после отступления от Карса, лица солдат несколько приуныли. Но, помню, получена была депеша о взятии Никополя на Дунае; я подошел к группе свободных от службы солдат и сообщил им приятную весть. Нужно было видеть, как они обрадовались, как составили около меня кружок, как расспрашивали они о переходе наших через Дунай, где находится государь.

— Теперь за нами очередь, братцы!

— Уж поведут, так не вырвется!..

— Что он, как крот, в земле роется... Нет, ты в поле, на чистоту выходи...

Так рассуждали солдаты, намекая, что турки не могут разбить лагеря, не окопавшись завалами и не соорудив целых бастионов вокруг.

В Александрополь мы приехали около полудня, чуть не вернувшись назад, когда до цели нашего путешествия оставалось не более шести верст. Дело в том, что со стороны Башкадыклара, где находился наш авангардный лагерь, послышалась канонада. С возвышенности мы заметили даже турецкую батарею, вырытую на склоне горы Аладжа и стрелявшую залпами. Одну минуту казалось, что турки затеяли что-то против нашего авангарда, быть может с тем, чтоб оттеснить его и прорваться к нашей границе через Ани, где находятся интересные развалины древней столицы Армении, одного из древнейших в мире христианских городов. Мы остановились в тяжком сомнении, прислушиваясь к пальбе. Упустить сражение было бы непростительно, но и вернуться напрасно назад, по страшной жаре, не хотелось. Канонада стала стихать, и мы решились добраться до Александрополя.

Этот грязный, отвратительный городишко, очень похожий, благодаря своим земляным, плоским крышам, на опустошенный пожаром поселок, рисовался в воображении нашем в виде какой-то столицы — так лагерная и бивуачная жизнь, беспрерывные переходы, отсутствие даже намека на оседлость опостылели нам, кабинетным людям, не умеющим даже писать и спокойно мыслить без известного комфорта человеческой обстановки. Александрополь быстро и без особых усилий рассеял, однако, наши иллюзии и воспоминания об удобствах городской жизни. Этот город создан для того, чтоб раздражать нервы! Никто в нем ничего не знает из того, что следует знать, а если кто и даст вам какое-нибудь трудно понимаемое указание, то непременно напутает или просто солжет. Большинство жителей играет роль глухих, и часто нужно выбранить или заплатить, чтоб добиться ответа. Приветливости, услужливости, гостеприимства — нет и следа; вся задача, все помыслы господствующего здесь армянского населения заключаются, кажется, только в том, как бы вас обобрать как можно больше и безответственнее. Решительно следует удивляться страданиям, которые должны испытывать офицеры и семейства здешних военных, обреченные прозябать в этой армянской яме. Две или три несчастные, грязные гостиницы Александрополя были битком набиты. Многие офицеры, пользуясь близостью, ездят сюда на день, на два из лагеря; сверх того, теперь усилился проезд офицеров, едущих пополнить значительную убыль в нашем отряде; в числе этих новых членов нашей военной семьи находятся и офицеры, командированные из гвардейских полков. Мы встретили фургон, наполненный офицерами, белые портупеи которых ясно изобличали, кто они такие. Нечего было и пытаться найти место в гостинице — там располагались и спали даже на бильярде. Мы заехали, поэтому, к доброму знакомому из управления осадной артиллерии и нашли радушный прием в комнате, служившей одновременно и квартирой, и канцелярией.

На другой день добрую часть утра мы вынуждены были посвятить хлопотам о пропуске в отряд. К немалому нашему удивлению оказалось, что легче выехать из отряда, нежели обратно пробраться к нему. Мой спутник, г-н Уиллер, не хотел верить, чтоб нужно было еще новое разрешение, когда мы имели его раз навсегда от главнокомандующего и командующего корпусом. Будучи опытнее его и зная хорошо, сколько всевозможных паспортов, разрешений и формальностей существует на Руси, чтоб стеснять свободу частных людей — формальностей, которые так легко обходятся желающими или имеющими возможность не подчиняться требованиям закона, я настоял на необходимости справиться, не встретятся ли препятствия к нашему обратному путешествию. Оказалось, что предусмотрительность моя была далеко не излишней.

Уездный воинский начальник категорически объявил, что пропустить он нас не может. Хотя капитан и не обнаруживал словоохотливости, считая, конечно, что не стоит тратить время на беседу со «штатскими» господами, тем не менее, нам удалось вызвать его на откровенность. Из объяснений, которыми он нас удостоил, мы узнали, что дело заключалось, собственно, в заботливости его о процветании наших драгоценных дней. Он не может нас отпустить одних — дорога небезопасна, а отправит с колонной, которая дня через два, а может и через три двинется из Александрополя. Под именем «колонны» разумеется какой-нибудь транспорт с конвоем. Напрасно мы убеждали воинского начальника, что мы не представляем тяжести и не казенная вещь, которую нужно оберегать: что забота о нашей жизни излишня, так как в отряде мы ежедневно рискуем подвергнуться опасности, гораздо существеннее той, которая, даже при пламенном воображении, может встретиться на оцепленной пикетами дороге из Александрополя в Кюрюк-Дара; что, наконец, мы только вчера приехали и не встретили ни малейшего препятствия или признака опасности — капитан был неумолим. Ожидать колонны, которая неизвестно когда двинется, оставаться в Александрополе, когда с минуты на минуту в отряде ожидаются важные военные события, — было бы для нас страшным ударом. Но, к счастью, где много излишних стеснений и формальностей, там немало и практических лазеек для обхода их. Схватившись, как за якорь спасения, за проскользнувшую в разговоре капитана фразу, что все зависит от «начальства», мы спросили, кто в данном случае «начальство», и отправились к нему. Оказалось, что это начальник военных сообщений, квартиру которого с немалым трудом могли мы отыскать через какие-то ужасные задворки и проулки, и не прежде, как ошибочно попав предварительно к двум другим, не компетентным в данном случае начальникам. Вопреки ожиданиям, дело здесь уладилось гораздо скорее и проще, чем можно было надеяться.

Начальник военных сообщений подтвердил, что путь не безопасен, что есть сведения о намерении неприятеля сделать набег на нашу границу, но что он отпустит нас, когда угодно, дав конвой. Как ни неприятно было беспокоить нашими особами конвойных казаков, мы по необходимости вынуждены были воспользоваться любезным дозволением начальника военных сообщений. Он вручил нам открытый лист, с которым мы снова должны были сделать визит воинскому начальнику. Капитан медленно прочел бумажку и повертел ее нерешительно в руках, видимо отыскивая, какие бы еще препятствия к нашему отъезду могли встретиться «с его стороны». По счастью, таковых, должно быть, не оказалось, потому что бумажка снова очутилась в моих руках с надписью: «Прошу назначить двух казаков». Два казака должны были оберечь нас от нападения турецкой армии.

Успокоившись насчет возможности нашего возвращения в отряд, мы отправились посетить раненых.

III

Все военно-временные госпитали, бывшие вначале в Кюрюк-Дара, с переходом сюда нашего отряда, сосредоточены в Александрополе. Там же находятся и больницы, устроенные обществом Красного Креста. О всех этих врачебных учреждениях, сколько ни приходилось слышать, отзываются с самой прекрасной стороны. Довольно продолжительное пребывание Великой княгини Ольги Феодоровны в Александрополе, как главы кавказского отдела Красного Креста, очень много способствовало отличному устройству попечения о больных и раненых, попавших в александропольские госпитали. Александропольские дамы, большей частью жены служащих в здешних войсках офицеров, наперерыв друг перед другом соперничают в деле облегчения участи и скучных дней лечения раненых. Лично мы имели возможность удостовериться, в каком положении находится госпиталь, устроенный кавказским отделом Красного Креста и состоявший под управлением врача Рейера из Дерпта.

Госпиталь врача Рейера помещается па лужайке, внизу горы, на которой расположена александропольская крепость, в нескольких десятках саженей от реки Арпачая. На квадратной площадке находится шесть-семь больших продолговатых палаток, в которых совершенно просторно может разместиться от 12 до 15 кроватей в два ряда с довольно широкими промежутками. Тут же разбито несколько киргизских или калмыцких войлочных кибиток и около десятка офицерских палаток. Сверх того устроен большой деревянный барак для производства операций и перевязок. Большинство раненых, находящихся на попечении врача Рейера, имеет тяжкие повреждения, из которых значительнейшая часть получена в злополучном зевинском бою. Мне особенно желалось навестить и узнать о судьбе своих зевинских знакомцев, с которыми пришлось делить поход и которых потом, с горестью, пришлось видеть в числе раненых.

Мы застали врача Рейера на дороге в операционный барак. Очень любезно встретив нас, он предложил нам обойти с ним всех больных. В бараке производилась перевязка трудно раненого. Пуля пробила ногу у колена; во время перевозки из Зевина в Кюрюк-Дара произошло сильное нагноение, вздувшее всю среднюю часть ноги. Пришлось сделать много прорезов, чтоб дать исход гною и предупредить общее заражение крови. В каждое из отверстий раны вставлен дренаж, т.е. тоненькая гуттаперчевая трубочка. Во время перевязки все эти трубочки и порезы промывают водой с помощью спринцовки. Одновременно на рану был направлен непрерывный ток раствора карболовой кислоты. Врач Рейер придерживается «листеровского способа», т.е. ни одной операции, ни одной перевязки не делает без подвержения раны и окружающей атмосферы действию раствора карболовой кислоты посредством пульверизатора. Это хлопотливо и потому не всеми охотно применяется, да и при желании не всегда может быть применено, так как требует особых приспособлений и занимает много времени; но, по глубокому убеждению г-на Рейера, «листеровский способ» является лучшим, если не единственным, в настоящее время обеспечением хорошего исхода ранений, предупреждая раз- витие гангрены и появление разрушительной госпитальной горячки. «Листеровский способ», по его мнению, есть наилучшее орудие «консервативной» хирургии; если б возможно было применение его всегда и на всяком месте, начиная с перевязочного пункта, то число ампутаций значительно сократилось бы, хотя, к чести современной хирургии и ее представителей следует сказать, что в нынешнюю войну ампутации и без того являются в виде исключения. Как бы то ни было, благодаря «листеровскому способу» или другим причинам, как например, тщательному уходу за ранеными, строгому соблюдению гигиенических условий, но ни гангрены, ни госпитальной горячки нет в александропольских госпиталях.

Воспользовавшись приглашением г-на Рейера, мы обошли палаты. У постели каждого больного врач останавливался для обычных расспросов и часто обращал наше внимание на особенно выдающиеся ранения. Большинство раненых, сосредоточенных в этой больнице, принадлежит к тяжелым. Много переломов и повреждений кости, главным образом, от пуль. Были два несчастных со страшно изуродованными лицами: они были ранены на батареях под Карсом от взрыва нашей же гранаты. Одному из них сделан новый нос. Почти целая палата занята ампутированными, большей частью из числа тех, которые вынесли все неудобства перевязки после зевинского боя.

Несмотря на тяжкие повреждения, раненые смотрят весело: в их отношениях к врачу Рейеру проглядывает полное доверие, и они пользуются каждым случаем, чтобы высказать ему благодарность. Я везде спрашивал, довольны ли они уходом, и всегда получал самые сочувственные отзывы о врачах и сестрах милосердия. Некоторые раненые лежат без повязки и через каждый час или меньше сестра милосердия промывает рану. Почти все ужасно боятся мух и чувствуют их приближение чуть не издали.

— Сестра! Муха! Муха!.. — почти испуганно кричит раненый.

— Да нет, право, нет, — уговаривает сестра.

— Как нет! Я чувствую....

Сестра приподнимает угол полотна, которым прикрыта рана, и делает жест, будто прогоняет муху.

— Я говорил, что муха, — успокаивается больной.

Они опасаются, чтобы в ране не завелись черви.

Некоторые из раненых под Зевиным меня узнали и обрадовались, как дети, почти со слезами благодаря за посещение. Мы целовались и пожимали друг другу руки. Завязались рассказы о зевинском деле, о том, кто где был, при каких обстоятельствах ранен. Фельдфебель роты несчастного Ясовича, раненый в то время, когда хотел вынести тело этого храброго офицера, бросившегося впереди всех на турецкую батарею, чуть не рыдая вспоминает о своем командире.

— Такого командира, ваше благородие, нет и не будет; словно отец родной! Достался поганым туркам! Ну, уж доберемся мы до них, дай бог выздороветь только! Накладем знатно.

И переходя к новому порядку мыслей, фельдфебель продолжает:

— Я ничей, я добрался сам... Вижу, оружейный мастер... Прошу, дайте лошадь. На, говорит, голубчик, садись. Не смог взлезть, подсадили... А нога болтается, кровь так и льет... а все-таки в стремя ее всадил, по кавалерийски, значит... Так и доехал...

Только что принесенный из операционной солдат, капризно жаловавшийся, что сестра подушку высоко поднимает (это делалось по приказанию врача), тоже оживился и заговорил, в свою очередь.

— Лежу это я, вдруг словно ожгло ногу... Я в панталоны, глядь — пуля! Нет, думаю, шалишь! Вложил патрон и ссадил одного. Не успел это я снова зарядить, как опять хватил он это меня в другую ногу. Упал, невмоготу было идти. Тут товарищ подошел... Ползи, говорит, помогу... Я пополз; однако все-таки пулю-то выпустил...

Мы не знали, кого слушать, и с трудом распрощались с нашими знакомцами, пожелав им скорейшего выздоровления. В другой палате я нашел юнкера, которому, благодаря дурным условиям перевозки из Зевина, пришлось лишиться ноги выше колена. У несчастного молодого человека нервы были еще страшно потрясены; без слез он не мог говорить и раздражался беспрестанно, как ребенок. В виде слабого утешения я сказал, что теперь умеют делать отличные деревянные ноги; танцевать будете, прибавил я.

— Да где же они делаются?

— Везде, я думаю; в Америке, например, на филадельфийской выставке, все видели...

— До Америки далеко: куда нам! — перебил он с каким-то отчаянием в голосе.

— Ничего не значит, что далеко... Вот со мной американец, корреспондент большой американской газеты. Он приехал описывать ваши подвиги, он подтвердит вам, что близко...

— Они наши друзья, я люблю их, но куда нам до Америки!.. — упрямо твердил молодой человек, как-то особенно нежно, почтительно глядя на американца.

Г-н Уиллер, поняв, что речь идет об Америке, спросил, в чем дело. Когда я передал содержание нашего разговора, г- н Уиллер наклонился, поцеловал юнкера и подтвердил:

— Да, да, мы друзья ваши; ноги отличные делаются; вам доставят такую ногу, плясать будете.

Я перевел слова американца, а юнкер горячо пожимал его руку.

Настоятельная необходимость русскому обществу позаботиться об участи тех лиц, которые, получив тяжкие раны, не в состоянии работать и не имеют средств, чем содержать себя. У нас обыкновенно полагают, что попечение о раненом прекращается, как только он вышел из больницы; но тут-то и важнее всего помощь общества. Позорно будет видеть, если контингент нищих, как после крымской войны, наполовину наполнится лицами, сражавшимися в рядах наших войск, если сегодняшние герои обречены будут на попрошайничанье. Хотя бы общество позаботилось доставить, по крайней мере, хорошие искусственные ноги тем, которые лишились их на войне.

Отдавая должную справедливость тому, что совершено кавказским отделом Красного Креста в Александрополе, к сожалению, следует признать, что совсем иные заключения приходится сделать об общей его деятельности на здешнем театре войны. Под Ардаганом раненые валялись неподобранные, без перевязки, в течение целой ночи, и многие попали на перевязочный пункт только к пяти часам пополудни следующего дня. Присутствия общества Красного Креста не было заметно. После зевинского боя раненые были собраны к утру, но ни при уходе за ними, ни при передвижении их общества Красного Креста не было. Существовал, правда, какой-то «уполномоченный»; но у него, кроме небольшой дорожной сумки, ровно ничего не имелось. В Кюрюк-Дара вот уж несколько недель, как общество Красного Креста блистает своим отсутствием. На днях приезжал сюда г- н Петлин, приглашенный из Петербурга от главного управления общества попечения о раненых и больных воинах. Кажется, благодаря только его настоянию, к нам явится санитарный отряд из Москвы, снаряженный под управлением г-на Всеволожского.

Возвратившись из Зевина, я высказал кому следует упрек по поводу отсутствия общества Красного Креста там, где присутствие его было бы наиболее полезно. Мне отвечали, что у местного отдела нет перевязочных средств и что военное начальство какими-то судьбами отклоняет помощь членов Красного Креста. Однако ж, здешний отдел находит средства выплачивать громадное содержание своим уполномоченным по 300 р., например, в месяц, кроме разных подъемных и проч. Наконец, присланный еще в мае из Москвы санитарный отряд, отправленный за счет дворянства, сумел устроиться с военным начальством и явиться со своей помощью на самом поле сражения во время кровопролитных битв, выдержанных войсками генерала Оклобжио. О деятельности этого отряда приходилось слышать только самые лестные отзывы. Он не имел возможности явиться на главный театр военных действий в Малой Азии, но ход войны дозволил ему показать себя на первом месте и в той второстепенной роли, которая отведена была на его долю.

О деятельности здешнего отдела Красного Креста ничего лестного не слышно и в Тифлисе, где сосредоточено около 2000 раненых и больных. Больные помещаются очень тесно и в городе, где страшная жара, тогда как железная дорога дозволяет устроить больничные бараки на более возвышенных и прохладных местах, куда и тифлисские чиновники обыкновенно убегают от нестерпимых летних жаров. Мне сообщали также, что и в санитарном персонале чувствуется недостаток в Тифлисе. Один врач, одна сестра милосердия, один фельдшер и четыре служителя приходятся, средним числом, на 80 больных. Можно ли ожидать при таких условиях правильного ухода за ранеными?..

Cопоставляя все эти неудовлетворительные сведения со всем тем, что сообщено выше относительно деятельности кавказского отдела Красного Креста в Александрополе и что у всех, с кем приходилось мне говорить, вызывает самые восторженные похвалы, я надеюсь, что не заслужу упрека в желании «очернить» или «подорвать» авторитет этого отдела в общественном мнении. В интересах самого отдела знать, в чем его упрекают и где желали бы видеть проявление его деятельности. Одними хвалебными гимнами это не достигается.