Глава VII. «Вечером поехали к госпоже Поль…»

На первом допросе утром 23 декабря кавалергардский корнет Петр Свистунов, сообщая о письме Трубецкого к Орлову, поведал еще одну подробность из их с Трубецким переговоров накануне восстания. Диктатор передал ему письмо в присутствии Ипполита Муравьева-Апостола, младшего брата руководителя Васильковской управы. Припертый к стенке откровением корнета, Трубецкой должен был признать, что Ипполит Муравьев присутствовал при разговоре не случайно: «Чрез Ипполита Муравьева-Апостола я послал к брату его Сергею письмо».

Суммируя показания князя, можно отчасти восстановить содержание отправленного в Васильков послания. Письмо было составлено по всем правилам конспирации: на французском языке, «без надписи и без подписи».

Трубецкой утверждал, что письмо содержало прежде всего изложение петербургских слухов и сплетен: «Начинал с получения здесь известия о болезни и кончине блаженной памяти государя императора, писал о данной присяге государю цесаревичу, о слухах, что его высочество не примет престола, и сообщал ему все те слухи, которые до меня доходили как на счет ныне царствующего государя императора, так на счет государя цесаревича, также все, что я слышал на счет расположения двора, гвардии, о мерах, которые будто бы хотели взять для приведения к присяге войск».

В подобном изложении письмо к Муравьеву-Апостолу не содержало в себе ничего криминального, и непонятно, зачем его надо было отправлять с особым курьером, «без надписи и без подписи». Частная переписка тех тревожных дней была наполнена подобными слухами. Но, в очередной раз комментируя для следователей это письмо, Трубецкой вдруг проговаривается: «Между прочим, я в оном говорил о слухах, что будто гвардию для присяги хотят вывести за город».

Трудно сказать, собирался ли кто-нибудь из высших военных руководителей выводить гвардию для присяги за город. Но вывести гвардию из Петербурга собирался сам Трубецкой. Скорее всего, в форме слухов и сплетен князь сообщал Сергею Муравьеву план собственных действий.

Следует отметить, что к подобной «тайнописи» в эпистолярном общении с Муравьевым-Апостолом князь прибегал не в первый раз: иносказательная форма изложения была заранее оговоренным приемом в переписке двух конспираторов.

Так, согласно собственным показаниям Трубецкого в 1824 году он письменно сообщил Сергею Муравьеву об итогах «объединительных» совещаний и о том, «как бредил Пестель», рассуждая о цареубийстве. Письмо передавал член Южного общества полковник Иван Повало-Швейковский, которого Трубецкой едва знал и которому боялся поверять конспиративную информацию. Поэтому совещания были описаны «в виде трагедии, которую читал нам общий знакомый и в которой все лица имеют ужасные роли».

Трубецкой показывал: отправляя накануне 14 декабря послание к Сергею Муравьеву, он хотел, чтобы руководитель Васильковской управы «не более приписывал мне участия в том, что произойти могло, как то, которое я имел». Иными словами, Муравьев предупреждался о том, «что произойти могло», о предстоящем восстании. Трубецкой сообщал ему и о своей собственной роли в предстоящих событиях.

Кроме пересказа слухов и сплетен, письмо содержало, согласно Трубецкому, сообщение о том, что «если правительство не примет надлежащих мер (разумея таких, которые бы могли тотчас убедить солдат в истине отречения государя цесаревича), то из сего последовать может беда»[349].

Естественно, что 13 декабря было ясно: присяга императору Николаю I, назначенная на утро 14-го числа, не сможет убедить солдат «в истине отречения государя цесаревича» – «правительство» просто не успеет принять «надлежащие меры». Если пытаться прочесть эту фразу, учитывая тайнопись князя, то, скорее всего, Трубецкой сообщал Муравьеву о безошибочном способе воздействия на солдат. Предлагалось действовать от имени великого князя Константина, отречение которого якобы не было «истинным».

Вряд ли можно верить князю, желавшему, судя по его показанию, «надлежащих мер» от правительства, чтобы предотвратить «беду». Последние перед восстанием дни Трубецкой все сделал для того, чтобы «беда» все же произошла – и очевидно, что Сергею Муравьеву-Апостолу посылалось приглашение участвовать в подготовке «беды».

Обстоятельства поднятого Муравьевым-Апостолом восстания на юге позволяют сделать и еще один вывод: в письме содержался призыв Трубецкого установить контакт с Киевом.

* * *

Подробности поездки курьеров Трубецкого – Петра Свистунова и Ипполита Муравьева-Апостола – важны для уяснения причин, по которым «южная» часть плана Трубецкого так и не была реализована. Подробности эти подтверждают банальную мысль: ход истории во многом зависит от целого ряда случайностей, которых не могут предвидеть даже самые прозорливые исторические деятели.

Биография Петра Свистунова хорошо известна. Отпрыск богатого аристократического рода, он был сыном Николая Петровича Свистунова, камергера двора и одного из фаворитов императора Павла I. Мать декабриста, Мария Алексеевна, урожденная Ржевская, была дочерью знаменитого поэта XVIII века, сенатора Алексея Ржевского; в 1815 году, после смерти мужа, она приняла католичество. Петр Свистунов учился в элитных частных пансионах Петербурга, затем окончил Пажеский корпус – лучшее военно-учебное заведение России. В Пажеский корпус, за редким исключением, принимались только сыновья и внуки военных и статских генералов. В 1823 году, окончив корпус, он стал корнетом Кавалергардского полка[350].

Декабрист Дмитрий Завалишин, хорошо знавший Свистунова по совместным годам сибирской каторги, на склоне лет даст ему следующую характеристику: «Свистунов был столько же труслив, как и развратен… В семействе своем Свистунов видел дурные примеры той смеси католического суеверия с развратом, которые обуяли тогда многие русские семейства»[351].

Историки в своих работах предпочитают этой характеристикой не пользоваться: Завалишин славился злоязычием, а его отношения со Свистуновым были стойко враждебными. Однако учитывая поведение корнета в декабре 1825 года, в характеристике этой нельзя не признать и доли правды.

Вряд ли «дурные примеры» поведения Свистунов почерпнул в своей семье: про какую-то особую «развратность» его ближайших родственников сведений не сохранилось. Скорее, примеры эти корнет видел среди своих товарищей по службе. Кавалергардский полк считался самым привилегированным в российской гвардии, а офицеры-кавалергарды славились среди современников своим «удалым» поведением.

Об этом «удальстве» писал в мемуарах Сергей Волконский. И хотя он характеризует поведение кавалергардов 1810-х годов, нет никаких оснований предполагать, что в 1820-х полковые нравы исправились.

Многие офицеры Кавалергардского полка состояли в заговоре. При этом членство в тайной организации «буйству» вовсе не противоречило. Феномен поведения кавалергардских офицеров было сродни российскому «чудачеству» XVIII века: одновременно участвуя и в заговоре, и в громких кутежах, молодые люди таким образом стремились проявить себя, выйти за рамки обыденности, доказать свою самость. Особенности мировосприятия кавалергардов хорошо понимал Пестель, с 1814 по 1819 год сам служивший в кавалергардах. Не случайно офицеры именно этого полка составили ядро созданной им петербургской ячейки Южного общества.

Членом столичной ячейки южан был и Петр Свистунов. В 1824 году его принял в общество кавалергардский корнет Федор Вадковский, близкий соратник Пестеля. Более того, Свистунов был и одним из руководителей этой ячейки: Пестель дал ему высокую в заговорщической иерархии должность «боярина» и поручил вербовать в тайное общество новых членов. Исполняя свою новую роль, Свистунов был активен: на его квартире Пестель вел с членами ячейки разговор о республиканской форме правления, а после отъезда Пестеля они с Вадковским собирались «воспользоваться большим балом в Белой зале для истребления священных особ августейшей императорской фамилии»[352].

О втором курьере Трубецкого, Ипполите Муравьеве-Апостоле, историкам известно гораздо меньше, чем о Свистунове. Несмотря на то, что его знаменитые братья – Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы – герои множества статей и монографий, биография Ипполита не привлекала и не привлекает к себе внимания исследователей. Исследователи убеждены: документов, проливающих свет на его биографию, не сохранилось: «Вряд ли когда-нибудь появится книга о младшем брате: 19-летняя жизнь оставила всего несколько следов в документах, преданиях… Где-то рядом были стихи, горе, радость, первые увлечения – не знаем. 3 января 1826 года – смерть»[353].

Но историки не правы: короткая жизнь младшего брата васильковского руководителя отразилась в большом количестве разнообразных документов. Документы эти позволяют сделать выводы о личности и мотивах поведения Ипполита Муравьева-Апостола с немалой степенью достоверности.

Ипполиту Муравьеву-Апостолу в 1826 году было не 19, а 20 лет: он родился в Париже 7 августа 1805 года[354]. Младший представитель знаменитого декабристского «муравейника», Ипполит рано остался сиротой. Его мать, Анна Семеновна Черноевич, дочь сербского генерала на русской службе, скоропостижно умерла в 1810 году, когда сыну было четыре года. Кроме того, с детства он был обойден вниманием отца. Отец, сенатор и писатель, бывший дипломат Иван Матвеевич Муравьев-Апостол, вторично женившийся после смерти первой жены, отдал Ипполита на воспитание своей родственнице Екатерине Федоровне Муравьевой – матери декабриста Никиты Муравьева. Ипполит рос вместесмладшим братом Никиты Александром Муравьевым, впоследствии тоже ставшим заговорщиком.

В 1815 году отец забрал Ипполита у Екатерины Федоровны – несмотря на явное нежелание последней отдавать его. Но и после этого он подолгу не видел сына: известно, например, что осенью 1817 и зиму 1818 года Ипполит жил в Москве на попечении гувернера, отец же в это время «захлопотался» в своем имении в Полтавской губернии.

Образование, которое с ранней юности получал Ипполит, было чисто гуманитарным, классическим. В 1817 году Никита Муравьев сообщал матери: Ипполит «ничему не учился, кроме латинского и греческого языков». В изучении древних языков Ипполит явно делал успехи: к удивлению Никиты, двенадцатилетний ребенок на его глазах «переводил 1-ю песню “Илиады” с греческого». «Он имеет очень много способностей», – писал Никита матери.

Но для того, чтобы стать военным, знания латыни и греческого было явно недостаточно. Отец же не утруждал себя размышлениями о будущей карьере сына, забывал нанять ему учителей по другим предметам. И потому гувернер Ипполита, по-видимому, сочувствовавший своему воспитаннику, был вынужден нанимать ему учителей за собственные деньги[355].

В мае 1824 года, незадолго до девятнадцатилетия сына, отец отдал его учиться в Петербургское училище колонновожатых[356]. Училище это было гораздо менее престижным, чем Пажеский корпус. Однако и оно пользовалось популярностью в дворянских кругах: выпускавшиеся из его стен офицеры-квартирмейстеры быстро продвигались в чинах и – в итоге – делали хорошие карьеры. Однако нравы, царившие в этом учебном заведении, были суровыми: училище было казенным и закрытым, быт воспитанников строго регламентировался, отлучки дозволялись редко, в основном по праздникам. Строго воспрещались «курение, игра в карты, чтение книг, не разрешенных инспектором», а также «посещение театров, маскарадов, концертов, кондитерских, езда в экипаже». «За всякое нарушение установленных положений налагались разнообразные наказания, выговоры, лишение отпуска, занесение на черную доску, отделение за особый стол, разного рода аресты, наконец, исключение из заведения на службу в армию унтер-офицерами».

Военный историк Н. П. Глиноецкий, внимательно изучавший документы училища, был убежден: воспитанники относились к своим преподавателям «враждебно», как к «надзирателям и притеснителям». Эта вражда порождала в среде учеников озлобление и естественный протест, часто завершавшийся жестокими наказаниями. За три года существования этого заведения двадцать два его воспитанника были выпущены офицерами, а еще двадцать – разжалованы в унтер-офицеры или рядовые[357].

Несмотря на явные гуманитарные склонности, учиться Ипполиту было, по всей видимости, несложно: общий курс обучения составлял два года. Ипполит же проучился в корпусе несколько месяцев. По результатам выпускных экзаменов он получил чин прапорщика Свиты его императорского величества по квартирмейстерской части.

Матвей Муравьев-Апостол писал в мемуарах: буквально накануне трагических событий декабря 1825 года, «только что», Ипполит «выдержал блестящий экзамен, был произведен в офицеры генер[ального] штаба (т. е. в Свиту его императорского величества по квартирмейстерской части. – О.К.)»[358]. Из воспоминаний Матвея Муравьева следует, между прочим, что Ипполит ничего о заговоре не знал и уж тем более не ведал о том, какую роль в тайном обществе играют его старшие братья. Историки обычно принимают это утверждение на веру, однако в данном случае Матвей грешит против истины.

Во-первых, Ипполит окончил училище не «только что», а за девять месяцев до восстания: приказ о его выпуске из училища с чином прапорщика датирован 29 марта 1825 года[359]. Во-вторых, Ипполит был заговорщиком, и заговорщиком весьма активным. Несмотря на свой чин прапорщика квартирмейстерской части, он входил в тесный кружок офицеров-кавалергардов. Как и Свистунов, Ипполит состоял в петербургской ячейке Южного общества. На следствии показания об этом дали многие кавалергарды: и Свистунов, и Александр Муравьев – друг детства Ипполита, и поручик Александр Горожанский. Кроме того, об участии Ипполита в заговоре знал армейский офицер Владимир Толстой, член Южного общества, близкий к руководителю ячейки Федору Вадковскому. Ипполит был даже в курсе переговоров Васильковской управы с Польским патриотическим обществом: о факте этих переговоров он узнал от брата Матвея.

В десятых числах декабря 1825 года Ипполит получил назначение в штаб 2-й армии в Тульчин[360]. Назначение это было странным: видимых причин для его перевода из столицы обнаружить не удалось. Более того, жившая в Петербурге старшая сестра Ипполита Екатерина была замужем за полковником Илларионом Бибиковым. Бибиков занимал один из ключевых постов в армейской иерархии: он был начальником канцелярии Главного штаба армии, правой рукой начальника штаба генерала Ивана Дибича. Естественно, Бибикову не стоило большого труда добиться оставления юного прапорщика в Петербурге. Однако служить в столице его не оставили; более того, выехать к новому месту службы он должен был незамедлительно.

По-видимому, назначение Ипполита в провинцию было продиктовано не служебной необходимостью, а желанием родных – и прежде всего отца – оторвать его от дурной компании кавалергардов. Ипполиту не доверяли и не хотели отпускать к новому месту службы одного. Согласно показаниям Трубецкого Екатерина Бибикова просила его «взять с собой до Киева… брата ее родного Ипполита Муравьева-Апостола, назначенного во 2-ю армию». Но поскольку – в связи с надвигавшимися событиями – Трубецкой задержался в Петербурге, а приказ требовал немедленного отбытия Ипполита, родственники согласились на то, чтобы юного офицера сопровождал до Москвы Свистунов. Свистунов отправлялся в служебную командировку и в любом случае до Москвы должен был доехать.

Судя по осторожным показаниям Трубецкого, он, в отличие от Екатерины Бибиковой, Ипполиту доверял, а Свистунову – нет. Для князя не было секретом, что извещенный о готовящемся восстании, накануне решающего дня Свистунов испытывал мучительные колебания. И в конце концов отказался поддержать восстание. «Я с ним (Свистуновым. – О.К.) долго о сем говорил и должен отдать ему справедливость, что он старался доказать, что успеха не может быть в таком предприятии», – утверждал князь на следствии. Свистунов решил уехать из столицы – и воспользовался для этого удачно подвернувшейся командировкой.

Впоследствии, на допросе, Свистунов будет утверждать, что Ипполит, тоже знавший о намеченном на 14 декабря восстании, не принял в нем участие только потому, что послушался его, Свистунова, уговоров. Однако кавалергард, давая показания, не знал ни о восстании на юге, ни о роли в нем Ипполита. В данном случае логично предположить другое: прапорщик, несмотря на свой юный возраст, был человеком гораздо более решительным, чем Свистунов. И уехал он не вследствие увещеваний своего приятеля, а потому, что хотел в точности выполнить поручение Трубецкого.

Вообще же свои основные надежды диктатор возлагал именно на Ипполита Муравьева-Апостола: именно он, согласно первоначальному замыслу, должен был отвезти письмо генералу Михаилу Орлову.

Свистунов же попал в поле зрения диктатора случайно: 12 декабря Трубецкой узнал, что Ипполит «сговорился ехать с Свистуновым» из Петербурга[361]. Привлекая «к делу» кавалергардского корнета, Трубецкой, по-видимому, надеялся, что таким образом он освободит Ипполита от необходимости визита к генералу, сможет ускорить приезд прапорщика на юг. Ипполиту, чтобы исполнить возложенное на него поручение, вовсе не обязательно было заезжать в Москву и тем более там задерживаться.

Однако 22-летний корнет Свистунов оказался плохим попутчиком 20-летнему прапорщику Муравьеву-Апостолу.

* * *

Уезжая из Петербурга, Свистунов не знал, что его имя – в связи с деятельностью тайных обществ – уже известно вступавшему на престол великому князю Николаю Павловичу. 12 декабря Николай получил из Таганрога от Дибича сведения о «страшнейшем из заговоров»; в списке заговорщиков, составленном по результатам доносов на них, значилась и фамилия кавалергардского корнета. Имя Ипполита Муравьева-Апостола в донесении Дибича не фигурировало.

Согласно показаниям Свистунова они с Ипполитом, «выехав из С.-Петербурга 13-го числа в 6-м часу пополудни, прибыли в Москву 17-го числа в 10-м часу вечера»[362].

Ехали курьеры Трубецкого крайне медленно: обыкновенно путь из Петербурга в Москву занимал на сутки меньше; при быстрой езде можно было доехать до Москвы и за два дня. За время их поездки было подавлено восстание на Сенатской площади, а Трубецкой оказался в тюрьме.

По дороге друзья встретили генерал-адъютанта графа Е. Ф. Комаровского, едущего в Москву для организации присяги новому императору. Впоследствии Комаровский напишет в воспоминаниях, что «выезд Свистунова из Петербурга очень беспокоил государя, и когда его величество узнал от одного приезжего, что я Свистунова объехал до Москвы, то сие его величеству было очень приятно»[363].

17 декабря, когда заговорщики наконец доехали до Москвы, Следственная комиссия, созданная для раскрытия заговора, постановила арестовать «кавалергардского полка корнета Свистунова»[364]. На следующий день приказ об аресте Свистунова был отправлен в Москву.

Впрочем, судя по тому, как проводили время курьеры Трубецкого, и Николай, и следователи беспокоились напрасно. Следственное дело Свистунова сохранило яркие детали их с Ипполитом совместного пребывания в Москве. И в данном случае Свистунову можно верить: он называет имена и фамилии тех людей, с которыми встречался, – и показания его проверить было нетрудно.

Свистунов показывал, что, приехав, они с Ипполитом «ночевали в гостинице у Копа». Гостиница «Север», принадлежащая купцу 3-й гильдии И. И. Копу, располагалась в самом центре Москвы, в Глинищевском переулке, и считалась одной из самых дорогих в городе. День 18 декабря начался для обоих друзей с визита «к г[осподину] московскому коменданту».

Затем, согласно Свистунову, «князь Гагарин, с которым воспитывался в Пажеском корпусе и который остановился в той же гостинице, предложил нам ехать в русский трактир обедать. Мы согласились. Оттуда он меня повез к г[оспо]же Данжевили, у которой провели целый вечер; я там видел князя Волконского, что служил в л[ейб]-г[вардии] Конно-егерском полку»[365].

Госпожа Данжевиль – это, скорее всего, популярная французская актриса Данжевиль-Вандерберг, выступавшая в 1820-х годах на сцене Малого театра, «довольно молодая, полная и красивая мадам»[366].

К вечеру 18 декабря до друзей-заговорщиков докатилось эхо петербургских событий: «Возвратившись домой, я услышал от Муравьева, что неслись слухи о том, что в С.-Петербурге было возмущение, ему было сказано от Пушкина, свитского офицера, у которого он был в этот вечер».

Очевидно, ночь друзья провели в раздумьях о будущем, по крайней мере, «19-го числа поутру, опасаясь, чтобы данное письмо от Трубецкого не было найдено у нас, он (Ипполит Муравьев. – О.К.) решился его распечатать, сжечь и содержание открыть г[енералу] Орлову на словах и съездил к нему то же утро».

Трубецкой просил поехать к Орлову именно Свистунова, а не Ипполита Муравьева. Но, по-видимому, корнет в последний момент испугался этого визита – и, исполняя просьбу Трубецкого, за него это сделал Ипполит. Орлов впоследствии подтвердил: «19-го или 20-го поутру вдруг явился ко мне Ипполит Муравьев и сказал, что он привозил письмо от Трубецкого, в котором он приглашал меня в Петербург, но письмо им разорвано и сожжено».

Однако ни тревожные вести из столицы, ни разговор с Орловым не заставили Ипполита немедленно покинуть Москву и отправиться к брату. 19 и 20 декабря светские визиты и разного рода увеселения продолжились. Свистунов показывал: «Я поехал повидаться с князем Голицыным, поручиком Кавалергардского полка, и видел у него брата его. От него съездил к своему дяде Ржевскому, где видел того же к[нязя] Волконского и князя Голицына, Павловского полка капитана. Оттуда отвез письмо к г[осподину] Устинову от брата его. Я его видел и жену его. Потом поехал к бабушке своей, у которой обедал и провел целый день. Вечером поехал к корнету Кавалергардского полка Васильчикову, он только лишь тогда возвратился из деревни. Я встретил у него Муравьева, мы пробыли вечер с его матушкой и с ним. Так как я согласился с ним у него в доме жить, то он предложил нам ночевать у него.

20-го числа, получивши приказание явиться к московскому военному генерал-губернатору, мы поутру являлись к нему. От него поехали в гостиницу, где, расплатившись с хозяином, отправили свои вещи в дом к Васильчикову и у него обедали и провели целый день. Вечером поехали все к г[оспо]же Поль, француженке, и к другой особе женского пола, о которых упоминаю для того только, чтобы не упустить ни одной подробности».

Упоминаемый в тексте кавалергардский корнет Николай Васильчиков тоже был членом тайного общества, причем принял его в общество именно Свистунов[367]. Для Свистунова переезд к Васильчикову был вполне логичен: он не собирался уезжать из Москвы и планировал прожить в этом доме целый год. Очевидно, что Ипполит, который не должен был оставаться в Москве, переехал к Васильчикову «за компанию». Втроем молодым людям было нескучно – о чем свидетельствует их вечерний визит к «госпоже Поль, француженке».

Личность француженки впервые была раскрыта в именном указателе к 14-му тому документальной серии «Восстание декабристов», в котором были опубликованы показания Свистунова. Сама же француженка рассказала об этом визите следующее: «В это время (через несколько дней после восстания на Сенатской площади. – О.К.) забежал ко мне Петр Николаевич Свистунов, который служил в Кавалергардском полку, был впоследствии сослан по делу 14 декабря, но не застал меня дома. Он не был в Петербурге в день 14 декабря. Я знала, что Свистунов – товарищ и большой друг Ивана Александровича, и была уверена, что он приходил ко мне недаром, а, вероятно, имея что-нибудь сообщить о своем друге. На другой же день я поспешила послать за ним, но человек мой возвратился с известием, что он уже арестован»[368].

Строки эти принадлежат перу знаменитой Полины Гебль, в 1825 году – любовнице еще одного кавалергарда-декабриста, Ивана Анненкова, приятеля и однополчанина Свистунова и Васильчикова. Под псевдонимом Жанетта Поль она служила в Москве, во французском модном доме Дюманси. Впоследствии она поехала за Анненковым в Сибирь, обвенчалась с ним, стала Полиной Егоровной Анненковой, а в старости продиктовала дочери мемуары.

Достоверность «досибирской» части мемуаров «госпожи Поль» давно поставлена историками под сомнение. В частности, первые биографы Полины, С. Я. Гессен и А. В. Предтеченский сомневались в правдивости трогательной истории про бедную, но гордую модистку и влюбленного в нее богатого кавалергарда, про французскую Золушку и русского принца – истории, уже почти 200 лет вдохновляющей писателей и поэтов. Гессен и Предтеченский писали: «Роман продавщицы из модного магазина и блестящего кавалергарда по началу своему не содержал и не сулил чего-то особенного и необычайного. Гвардейские офицеры из богатейших и знатнейших фамилий весьма охотно дарили свою скоропроходящую любовь молодым француженкам… Трудно предугадать, чем мог кончиться этот роман, если бы неожиданные, трагические обстоятельства не завязали по-новому узел их отношений».

В своих воспоминаниях она многое недоговаривала, путала хронологию, неверно излагала факты – и все потому, что «ей крайне не хотелось сознаваться в той скоротечности, с которой развивались ее отношения с Анненковым. Она впервые встретилась с ним очень незадолго до декабрьских событий»[369].

Полина Гебль пишет о Свистунове как о старом знакомом. Между тем, согласно ее же мемуарам модистка познакомилась с Анненковым в июне 1825 года в Москве, с июля путешествовала со своим новым другом по его обширным имениям в Пензенской, Симбирской и Нижегородской губерниях[370], а в ноябре вернулась в Москву. Свистунов в это время тоже путешествовал: с мая по сентябрь 1825 года был в отпуску и ездил на Кавказ[371], затем – до 13 декабря – не выезжал из столицы. И нет никаких сведений о том, что в ходе своего путешествия он встречался с «госпожой Поль». Скорее всего, корнет был знаком с Полиной еще до ее романтической встречи с Анненковым. Но, учитывая традиции эпохи, в невинную дружбу кавалергарда и модистки поверить еще сложнее, чем в историю о Золушке и принце.

Очевидно, именно поэтому биограф Свистунова В. А. Федоров, повествуя о визите молодых людей к француженке, не раскрывает ее настоящего имени, которое ему было, конечно, известно[372]. Скорее всего, он намерено не стал развивать щекотливую тему.

Вряд ли можно верить воспоминаниям Полины о том, что 20 декабря 1825 года корнет приезжал рассказать ей о судьбе Анненкова. Она знала, что Свистунов уехал из Петербурга до восстания – следовательно, судьба Анненкова не могла быть ему известна. Кроме того, из показаний Свистунова вовсе не следует, что «госпожу Поль» он не застал дома. И, скорее всего, в квартире Полины «на канаве… у Кузнецкого моста, в доме Шора»[373] друзья-заговорщики в тот вечер побывали.

Присутствие на этой встрече некой другой «особы женского пола» весьма знаменательно. Свистунов не назвал на допросе ее имени явно не потому, что не хотел называть, – имена и фамилии других женщин, с которыми он виделся в Москве, в его показаниях присутствуют. Свистунов вряд ли вообще знал ее имя; скорее всего, речь шла об обыкновенной московской проститутке. Несомненно, корнет хорошо понимал, к кому и зачем он повел своих друзей.

Вскоре по возвращении от «госпожи Поль» и «особы женского пола» Свистунов был взят под стражу. Его арестовали в присутствии Ипполита, и незадачливый курьер не мог не понять, что вполне может разделить участь друга и так и не доехать до брата. Стоит добавить, что на первом же допросе 23 декабря Свистунов назвал фамилию Ипполита; 24 декабря император подписал приказ об аресте прапорщика.

Ипполит уехал из города быстро: по свидетельству Орлова, в первый свой визит к нему прапорщик обещал взять с собою на юг корреспонденцию генерала. Однако больше в доме Орлова он не появился[374]. В Васильков Ипполит приехал через 10 дней после выезда из Москвы: для оберофицера, едущего на перекладных по казенной надобности, это была практически невозможная оперативность.

Вряд ли в данном случае стоит упрекать прапорщика в легкомыслии: он был лишен родительского внимания, и многочисленные родственники не могли заменить ему отца и мать. Суровые нравы Училища колонновожатых только способствовали развитию полудетской обиды на несправедливый мир. И поведение Ипполита было вполне традиционным юношеским протестом против этой несправедливости, а заодно – и против нравственных устоев общества. И, конечно же, не его вина, что протест этот совпал по времени с трагическими событиями как в истории России, так и в истории его собственной семьи. К тому же через две недели после посещения «госпожи Поль» прапорщик покончил с собой – чем в полной мере искупил свой проступок.

Но стоит отметить, что если бы Ипполит Муравьев-Апостол не задержался на сутки на пути к Москве, а затем не потерял бы четыре дня в самом городе, он мог приехать к брату в Васильков по меньшей мере на пять дней раньше. Вполне возможно, что тогда исход поднятого Сергеем Муравьевым-Апостолом восстания Черниговского полка был другим.