Глава VI. «Может быть, обойдется без огня…»

«План 1-го генваря», в принципе, хорошо восстанавливается по документам. Гораздо труднее восстановить планы столичных заговорщиков, понять, каким образом декабристы собирались взять власть 14 декабря 1825 года.

По мнению современных исследователей, «можно констатировать, что вопрос о плане действий 14 декабря… оставался следователям неясным»[323]. Сложность изучения этого вопроса объясняется прежде всего крайней невнятностью основного источника сведений о планах действий – следственных показаний декабристов. С одной стороны, арестованные заговорщики понимали, что по законам Российской империи всем им грозит смертная казнь – и на следствии старались всячески преуменьшить свою вину. Ответ на поставленный следствием вопрос напрямую зависел от тактики, которую избирал для себя тот или иной арестованный заговорщик, от его душевного состояния в момент ответа на вопрос, от условий его содержания, от методов, применявшихся на допросах и т. п. Кроме того, многие из рядовых членов тайных обществ не были в курсе замыслов руководителей, зачастую они на допросах «достраивали» эти замыслы в соответствии с собственным пониманием ситуации.

С другой стороны, давно замечено, что и следователи, исполнявшие волю императора Николая I, вовсе не желали добиваться от заговорщиков всей правды. Нити заговора вели к высшим государственным сановникам и руководителям крупных воинских соединений. Следствие свело заговор к дружеским беседам о формах правления, а вооруженные выступления – к непродуманным действиям молодых офицеров, преданных своими руководителями[324].

Впервые русская публика получила возможность познакомиться с планами действий заговорщиков (в том числе и с планом, подготовленным петербургскими конспираторами) 12 июня 1826 года. В этот день газета «Русский инвалид» опубликовала «Донесение следственной комиссии», составленное главным правительственным пропагандистом Дмитрием Блудовым. Согласно «Донесению…» план действий на 14 декабря разработали «директоры Северного тайного общества: Рылеев, князья Трубецкой, Оболенский и ближайшие их советники».

Начало составления этого плана Блудов относит к концу ноября, к моменту, когда до заговорщиков «дошел слух, что государь цесаревич тверд в намерении не принимать короны». «Сия весть возбудила в заговорщиках новую надежду: обмануть часть войск и народ уверить, что великий князь Константин Павлович не отказался от престола и, возмутив их под сим предлогом, воспользоваться смятением для испровержения порядка и правительства», – читаем в «Донесении». Несколько дней спустя военным руководителем восстания, диктатором был избран князь Трубецкой.

Местом разработки плана стала квартира другого руководителя заговора, отставного подпоручика Кондратия Рылеева. В квартире Рылеева начались ежедневные совещания, которые, согласно следствию, «представляли странную смесь зверства и легкомыслия, буйной непокорности к властям законным и слепого повиновения неизвестному начальству, будто бы ими избранному».

План, который в конце концов был выработан на этих «буйных» и «легкомысленных» совещаниях, был единым. Предполагалось – под предлогом незаконности отречения Константина Павловича – собрать войска на Сенатской площади и силой оружия заставить сначала Сенат, а затем и императора Николая вступить с собою в переговоры. Целью же переговоров было ограничение власти монарха, созыв парламента и организация Временного правления.

Однако у двух главных организаторов восстания – Рылеева и Трубецкого – были расхождения тактического характера. Ссылаясь на показания Трубецкого, следствие утверждало, что он планировал «с первым полком, который откажется от присяги, идти к ближайшему, а там далее, увлекая один за другим… потом все войска, которые пристанут, собрать пред Сенатом и ждать, какие меры будут приняты правительством». Рылеев же, судя по донесению, считал, что полки надо собирать сразу на Сенатскую площадь, где «начальнику их, Трубецкому, действовать по обстоятельствам».

Но в итоге тактические противоречия были сняты: заговорщики договорились выводить полки прямо к Сенату. 13 декабря князь Трубецкой обещал «на другой день быть на Сенатской площади, чтобы принять главную команду над войсками, которые не согласятся присягать вашему величеству; под ним же начальствовать капитану Якубовичу и полковнику Булатову».

Тогда же Трубецкой предложил захватить Зимний дворец.

Однако и Рылеев, и Трубецкой, и Якубович с Булатовым в решающий момент испугались: «все те, коих заговорщики назначили своими начальниками, в решительный день заранее готовились их бросить». Восстание подняли младшие офицеры Гвардейского экипажа, Московского и Лейб-гренадерского полков. Этих офицеров главари заманили – по большей части обманом – в свой заговор, а потом просто бросили на произвол судьбы. Главным же виновником событий, по версии Блудова, был тщеславный трус князь Трубецкой[325].

«Донесение следственной комиссии», декларировавшее единство действий главных руководителей северного восстания по выработке плана, оказало сильное влияние на исследователей, занимавшихся анализом плана действий. В историографии этой проблемы можно выделить два основных направления: одно из них в большей или меньшей степени разделяет правительственную концепцию, второе спорит с ней.

Правительственную концепцию, безусловно, разделяла, например, М. В. Нечкина.

Нечкина принимала тезис Блудова о тактических расхождениях Трубецкого и Рылеева: Трубецкой настаивал «на движении восставших полков от казармы к казарме и лишь в конечном счете, когда налицо будет достаточная масса восставших солдат, предполагал выход и на площадь». Однако в итоге диктатор отказался от своей тактики: «в результате долгих и страстных прений на совещаниях декабристов в дни междуцарствия» был создан единый план действий, предусматривавший движение прямо на Сенатскую площадь.

Нечкина писала: «Было бы неправильно утверждать, что в этом плане победило мнение определенной группы, с которым не согласилась бы какая-то другая. Нет, лица, которые первоначально спорили против победивших в дальнейшем предложений, в конце концов примкнули к ним». «Накануне решительных действий, несомненно, сформировалось некоторое общее мнение, в основном принятое и поддержанное (правда, с разной степенью убежденности) всей руководящей группой».

Исследовательница была уверена, что это «общее мнение» было за решительные революционные действия, подразумевающие захват царской резиденции и арест императорской фамилии. Главным же виновником провала этого плана исследовательница, как и автор «Донесения», считает Трубецкого, усматривая в его действиях безусловную «измену главнокомандующего»[326].

Одним из тех, кто не согласился с «Донесением следственной комиссии» и не увидел наличие у петербургских заговорщиков единого плана, был А. Е. Пресняков. Он утверждал, что накануне 14 декабря сложилось два плана – условно говоря, план Трубецкого и план Рылеева: «Все у Трубецкого сводилось к давлению на власть, которая должна будет уступить без боя. Он стремился, прежде всего, действовать “с видом законности”».

Мысль же Рылеева и его сторонников «была направлена на решительные революционные акты, которые одни могли бы дать, будь они осуществимы, победу революционному выступлению»[327].

К этому же направлению в историографии относятся и работы М. М. Сафонова, и прежде всего его статья «Зимний дворец в планах выступления 14 декабря 1825 года». Разбирая, казалось бы, частный вопрос – планировал ли Трубецкой захват Зимнего дворца – исследователь приходит к важным обобщающим выводам. Согласно Сафонову единого плана у руководителей восстания не было. Более того, накануне решительных действий между Трубецким и другими руководителями заговора существовал острый конфликт по вопросам тактики будущего революционного действия.

Согласно концепции Сафонова план действий, который заговорщики пытались осуществить 14 декабря, был разработан Кондратием Рылеевым. Привлекая к анализу не только показания Рылеева и Трубецкого, но и следственные документы других участников восстания, М. М. Сафонов утверждает: план этот был весьма радикальным, подразумевал взятие Зимнего дворца «малыми силами», «с горстью солдат» и – под угрозой применения силы – проведение переговоров с Сенатом о создании Временного правления.

Трубецкой же, по утверждению исследователя, по этому плану действовать явно не хотел. Сафонов утверждает: диктатор «находил необходимым вначале собрать все не присягнувшие войска вместе, определить возможности восставших и только исходя из них решать, как действовать дальше: развивать ли начатое, либо же отказаться от дальнейших действий».

Но 13 декабря диктатор понял, что у заговорщиков «слишком мало сил, чтобы реализовать план Трубецкого, надежды на успех более чем сомнительны. Диктатор был уверен, что лучше не начинать, чем потерпеть поражение».

«Сам диктатор, видя малочисленность сил, уверен, что выступление приведет в таком случае к катастрофе. Однако Рылеев настаивает: надо выступать в любом случае, даже с малым количеством войск. Руководители тайного общества уже обречены на смерть, они слишком далеко зашли, возможно, их уже предали. Поэтому необходимо подниматься в любом случае и при любых условиях. Однако такая позиция была неприемлема для Трубецкого в принципе».

Сафонов утверждает: когда Рылеев понял, что Трубецкой не собирается выполнять его план, он своей властью назначил другого диктатора – полковника Александра Булатова. Накануне восстания Рылеев сообщил о своем решении Трубецкому. И, следовательно, Трубецкому вообще незачем было выходить 14 декабря на Сенатскую площадь[328].

Эту концепцию в целом можно признать исчерпывающей, если бы не одно весьма важное обстоятельство. Она совершенно противоречит показаниям Рылеева. Более того, на очной ставке 6 мая 1826 года Трубецкой подтвердил показания Рылеева, отказавшись, таким образом, от собственной версии событий[329].

* * *

Между тем, разделяемое М. М. Сафоновым и рядом других историков мнение о том, что накануне решающих событий Рылеев сменил диктатора и назначил вместо Трубецкого полковника Булатова вряд ли справедливо.

Мнение это основано на мемуарных записях самого Трубецкого: «Надобно было найти известного гвардейским солдатам штаб-офицера для замещения передавшихся на сторону власти батальонных и полковых командиров. Этот начальник нужен был только для самого первого начала, чтобы принять начальство над собравшимися войсками. Был в столице полковник Булатов, который недавно перешел из Лейб-гренадерского полка в армию. Его помнили и любили лейб-гренадеры, а этот был одним из полков, на который более надеялись. Булатов согласился принять начальство над войсками, которые соберутся на сборном месте»[330].

На следствии же вопрос о Булатове-диктаторе не всплывал. Хотя – учитывая поведение Трубецкого на допросах – логично было ждать от него вполне оправданного в данном случае стремления переложить главную ответственность на Булатова. Тем более что Булатов в самом начале следствия покончил жизнь самоубийством, и вряд ли этот факт остался неизвестен другим подследственным. Однако ни сам Трубецкой, ни Рылеев, ни другие участники подготовки восстания на следствии о факте смены военного лидера не упоминали.

Более того, Евгений Оболенский показывал: «Со времени выбора князя Трубецкого начальником мы старались сколько возможно менее излагать мнения наши касательно действий, дабы внушить членам более почтения и доверенности к князю Трубецкому».

На 12 декабря Оболенский назначил совещание заговорщиков в собственной квартире. Совещание было назначено «в противность правил, нами принятых, не действовать без ведома князя Трубецкого» – за что Оболенский «получил нарекание от Рылеева и от других»[331].

Скорее всего, история с «диктаторством» Булатова – не более чем позднейшая выдумка Трубецкого, его попытка оправдаться перед общественным мнением. Диктатором – до самого вечера 14 декабря – заговорщики считали именно Трубецкого.

Рассуждая о Трубецком-декабристе, историк М. М. Покровский считал его участие в заговоре «ненормальностью». Люди его круга, представители богатейшей высшей знати, поддерживали правительство, среди же декабристов оказались те, у кого были «не тысячи, а сотни тысяч душ». Отсюда, по мнению историка, и нравственные терзания диктатора накануне и в день 14 декабря, и его «невыход» на Сенатскую площадь: «все же был солдат и в нормальной для него обстановке сумел бы по крайней мере не спрятаться»[332].

Естественно, такой «вульгарно-социологический» подход к движению декабристов советские историки много раз опровергали – и в конце концов он был оттеснен на обочину историографии. Между тем, в работах Покровского было много здравых идей. И в данном случае историк оказался прав: среди участников подготовки восстания 14 декабря Трубецкой действительно был чужим.

В данном случае дело, конечно же, не в том, что все люди его круга сплотились около трона. Трубецкой был прямым потомком великого князя литовского Гедимина. Но среди декабристов были и другие представители древних княжеских родов: Сергей Волконский, Евгений Оболенский, Александр Одоевский, Александр Барятинский, Дмитрий Щепин-Ростовский. Диктатор на самом деле был богат – но, например, тот же Волконский или Никита Муравьев владели состояниями, вполне сравнимыми с состоянием Трубецкого. Кроме того, все конституционные проекты, разрабатывавшиеся заговорщиками, предусматривали – в случае победы революции – полную отмену сословий.

Чужеродность Трубецкого в среде северных декабристов определялась другим. Князь много воевал, был полковником Преображенского полка, старшим адъютантом Главного штаба и опытным военным – а большинство из тех, с кем он готовил российскую революцию, не имели боевого опыта, служили обер-офицерами или вышли из обер-офицеров в отставку. Он был основателем Союза спасения, председателем и блюстителем Коренного совета Союза благоденствия, принимал участие в написании знаменитой «Зеленой книги», иными словами, был корифеем заговора, отдавшим ему девять лет жизни – а его соратники провели в тайном обществе от нескольких дней до нескольких месяцев.

Приехав в десятых числах ноября 1825 года в Петербург, Трубецкой столкнулся с новой реальностью, о которой В. М. Бокова повествует следующим образом: «В начале 1825 года Рылеев был избран в “верховную думу” (триумвират) на место уехавшего кн. С. П. Трубецкого. Этот акт на практике знаменовал собой поглощение или даже вытеснение рылеевской отраслью остатков «Союза соединенных и убежденных» (самоназвание Северного общества. – О.К.) в Петербурге. С этого времени Северное общество целиком стало обществом Рылеева: второй член триумвирата – кн. Е. П. Оболенский – находился под личным рылеевским влиянием, а первый – Н. М. Муравьев, поглощенный семьей и писанием Конституции, активного участия в делах общества почти не принимал. К этому следует добавить, что в Союзе (в Петербурге) реально не существовало других управ, кроме созданных участниками рылеевской отрасли или подведомственных им»[333].

Естественно, что Трубецкому ситуация, сложившаяся в тайном обществе к концу 1825 года, нравиться не могла. Ему, осторожному политику, не могла импонировать решительность и горячность молодых заговорщиков, возглавляемых отставным подпоручиком, поэтом и журналистом Кондратием Рылеевым. И в мемуарах князь признавал, что «может быть, удалившись из столицы… сделал ошибку». «Он (Трубецкой, как и Горбачевский, писал о себе в мемуарах в третьем лице. – О.К.) оставил управление общества членам, которые имели менее опытности и, будучи моложе, увлекались иногда своею горячностью и которых действие не могло производиться в том кругу, в котором мог действовать Трубецкой. Сверх того, тесная связь с некоторыми из членов отсутствием его прервалась»[334].

Нетрудно предположить, что если бы не трагические события конца 1825 года: внезапная болезнь и смерть императора Александра I и ситуация междуцарствия – князь уехал бы обратно к месту службы, так и не договорившись с «отраслью» Рылеева о конкретных совместных действиях.

Сложная ситуация с престолонаследием заставила Трубецкого начать действовать: пропустить столь удобный случай воплотить свои замыслы в жизнь он просто не мог. Однако единственной реальной силой, на которую князь мог опереться, была именно «отрасль» Рылеева. Действовать Трубецкому предстояло вместе с людьми, которым он не мог доверять и к которым относился свысока. По крайней мере, Булатов утверждал: в разговорах с молодыми офицерами князь принимал «важность настоящего монарха». А Оболенский показывал, что на бурных совещаниях в квартире Рылеева диктатор по большей части молчал, «не входил в суждения о действиях общества с прочими членами».

Рылеев и «рылеевцы» не могли этого не видеть и, со своей стороны, не доверяли Трубецкому. Сам князь им был мало интересен: их интересовали его придворные связи и «густые эполеты» гвардейского полковника. Так, согласно показаниям Трубецкого Рылеев, уговаривая его принять участие в готовящемся восстании, утверждал, что он «непременно для сего нужен, ибо нужно имя, которое бы ободрило». При избрании же князя диктатором Рылеев еще раз повторил ему, что его «имя» «необходимо нужно» для успеха революции.

«Кукольной комедией» назвал избрание Трубецкого диктатором ближайший друг Рылеева Александр Бестужев. Бестужев отмечал, однако, что отсутствие диктатора на площади имело «решительное влияние» на восставших офицеров и солдат, поскольку «с маленькими эполетами и без имени принять команду никто не решился»[335].

Участник событий Петр Свистунов размышлял в мемуарах: «Тут возникает вопрос… что побудило Рылеева, решившего действовать во что бы то ни стало, предложить начальство человеку осторожному, предусмотрительному и не разделявшему его восторженного настроения? Это объясняется очень просто. Рылеев, будучи в отставке, не мог перед войском показаться в мундире: нужны были если не генеральские эполеты, которых налицо тогда не оказалось, то по меньшей мере полковничьи».

Неудавшийся же цареубийца Петр Каховский и вовсе предполагал, что диктатор был «игрушкой тщеславия Рылеева»[336].

Конечно, Каховский не прав: полковник князь Трубецкой не был игрушкой в руках отставного подпоручика, поэта Рылеева. Но и Рылеев, ощущавший себя безусловным лидером петербургского заговора, действовать по указке Трубецкого не собирался. По-видимому, Рылеев и Трубецкой – разыгрывая каждый свою карту в сложной политической игре – пытались в этой игре использовать друг друга. И именно это взаимное недоверие оказалось роковым для успеха восстания.

* * *

Рылеев несколько раз излагал в показаниях их с Трубецким общий план действий – и его показания выглядят непротиворечиво. Согласно Рылееву с момента избрания Трубецкого диктатором (десятые числа декабря), он «был уже полновластный начальник наш; он или сам, или чрез меня, или чрез Оболенского делал распоряжения. В пособие ему на площади должны были явиться полковник Булатов и капитан Якубович».

Трубецкой поручил ротным командирам «распустить между солдатами слух, что цесаревич от престолу не отказался, что, присягнув недавно одному государю, присягать чрез несколько дней другому грех. Сверх того сказать, что в Сенате есть духовная покойнаго Государя, в которой солдатам завещано 12-ть лет службы, и потом в день присяги, подав собою пример, стараться вывести, каждый кто сколько успеет из казарм и привести их на Сенатскую площадь».

При этом Якубович должен был «находиться под командою Трубецкого с Экипажем гвардейским и в случае надобности идти к дворцу, дабы захватить императорскую фамилию». «Дворец занять брался Якубович с Арбузовым, на что и изъявил свое согласие Трубецкой». Булатов же соглашался возглавить лейб-гренадер – полк, в котором он раньше служил и в котором его помнили и любили. После захвата дворца следовало силой «принудить» Сенат издать Манифест об уничтожении старого правления, создании Временного правления и организации парламента – Великого собора.

Трубецкой же много месяцев отрицал показания Рылеева. Он утверждал, что никомуне давал «порученияо занятии дворца, Сената, крепости или других мест» и не собирался арестовывать императора и его семью.

В итоге, на очной ставке 6 мая 1826 года показания Рылеева были обобщены и сведены к следующему лаконичному утверждению: «Занятие дворца было положено в плане действий самим кн[язем] Трубецким. Якубович брался с Арбузовым сие исполнить, – на что к[нязь] Трубецкой и изъявил свое согласие. Занятие же крепости и других мест должно было последовать, по его же плану, после задержания императорской фамилии».

Точка зрения же Трубецкого выглядела следующим образом: «Занятие дворца не было им положено в плане действия, и он, князь Трубецкой, не говорил о том ни с Якубовичем, ни с Арбузовым, и никому не поручал передать им сие или выискать кого для исполнения сего; не изъявлял также на то и своего согласия. Равным образом в план действия не входило ни занятие крепости, или других мест, ни задержание императорской фамилии»[337].

В итоге очной ставки диктатор отказался от своих показаний и подтвердил правоту Рылеева.

Пытаясь объяснить это странное признание диктатора, М. М. Сафонов цитирует мемуары Трубецкого – ту их часть, в которой князь писал об обстоятельствах этой очной ставки:

«Я имел очную ставку с Рылеевым по многим пунктам, по которым показания наши были несходны. Между прочим были такие, в которых дело шло об общем действии, и когда я не признавал рассказ Рылеева справедливым, то он дал мне почувствовать, что я, выгораживая себя, сваливаю на него. Разумеется, мой ответ был, что я не только ничего своего не хочу свалить на него, но что я заранее согласен со всем, что он скажет о моем действии. И что я на свой счет ничего не скрыл и более сказал, нежели он может сказать»[338].

Очная ставка действительно была мероприятием тяжелым и мучительным для обоих лидеров. Однако вряд ли в данном случае – как и в случае с «диктаторством» Булатова – стоит полностью доверять мемуарному свидетельству князя. На следствии Трубецкой вовсе не склонен был выгораживать других за свой счет. С Рылеевым же, как справедливо отмечает тот же Сафонов, Трубецкой вел на следствии заочную дуэль. Все месяцы следствия – начиная с первого допроса в ночь с 14 на 15 декабря – Трубецкой занимался, в частности, тем, что перекладывал вину на Рылеева. И нет никаких оснований полагать, что на очной ставке он сознательно избрал другую тактику. Кроме того, вопрос о плане действий был лишь одним из 11 вопросов, по которым Трубецкой и Рылеев обнаруживали «разноречия в показаниях». И, как свидетельствуют документы, в большинстве других случаев правду говорил именно Рылеев.

По-видимому, в вопросе о плане действий Рылеев говорил правду; не согласиться с ним на очной ставке значило для Трубецкого не признать очевидного. И – как следствие – быть уличенным в даче ложных показаний и намного утяжелить свою участь. Трубецкой перед восстанием действительно поддержал радикальный план, подразумевавший взятие Зимнего дворца и арест императора. Но очевидно и то, что Трубецкой не лгал, когда говорил о своем несогласии с этим планом – с той только оговоркой, что это несогласие было внутренним убеждением Трубецкого, и Рылееву об этом почти ничего не было известно. По-видимому, Трубецкой был убежден, что, командуя восставшими войсками, он в любом случае сумеет удержать ситуацию под контролем.

На самом деле диктатор перед восстанием боялся только одного – что восстанет малое количество войск. И накануне 14 декабря говорил Рылееву: «“Не надо принимать решительных мер, ежели не будете уверены, что солдаты вас поддержат”, на что Рылеев сказал: “Вы, князь, все берете меры умеренные, когда надо действовать решительно” – Трубецкой отвечал: “Ну! что же мы сделаем, ежели на площадь выйдет мало, роты две или три”».

Но и в этом случае последнее слово диктатор оставлял за собою. По крайней мере, барон Владимир Штейнгейль отмечал в показаниях, что вечером 13 декабря Трубецкой «рассуждал о приведении намерения их на другой день в исполнение». Участникам итогового, вечернего совещания было объявлено, что следует собраться на Сенатской площади и там ожидать приказаний Трубецкого. Что, как известно, и было сделано.

Очевидно, Рылеев подозревал, что Трубецкой ведет какую-то двойную игру, строит планы, отличные от тех, которые декларирует в разговорах с ним и его сторонниками. По крайней мере, уже на первом допросе в ночь с 14 на 15 декабря он обвинил Трубецкого не столько в невыходе на площадь (известно, что и сам Рылеев на площади не был), сколько в сознательной провокации:

«Страшась, чтобы подобные же люди (курсив мой – О. К.) не затеяли что-нибудь подобное на юге, я долгом совести и честного гражданина почитаю объявить, что около Киева в полках существует общество… Надобно взять меры, чтобы там не вспыхнуло возмущение».

Все месяцы следствия, яростно борясь против Трубецкого, Рылеев боролся с человеком, который, по его мнению, ради достижения целей, весьма далеких от благородных целей тайного общества, спровоцировал беспорядки в столице. Одной из главных задач, которую поэт решал на следствии, было вывести князя на чистую воду, не дать ему избежать ответственности:

«Трубецкой может говорить, что упомянутые приготовления и распоряжения к возмущению будто бы делались только от его имени, а непосредственно были мои; но это несправедливо… Настоящие совещания всегда назначались им и без него не делались. Он каждый день по два и по три раза приезжал ко мне с разными известиями или советами, и когда я уведомлял его о каком-нибудь успехе по делам общества, он жал мне руку, хвалил ревность мою и говорил, что он только и надеется на мою отрасль. Словом, он готовностию своею на переворот совершенно равнялся мне, но превосходил меня осторожностию, не всем себя открывая»[339].

* * *

Прозрения Рылеева на следствии были недалеки от истины: у диктатора перед восстанием действительно был свой план, о котором Рылеев не знал. Этот план Трубецкой описывал несколько раз: и в показаниях, и в позднейших мемуарах. План в его изложении выглядел крайне невнятно и противоречиво. Поначалу он утверждал, что предполагал собрать отказавшиеся от присяги полки «где-нибудь в одном месте и ожидать, какие будут приняты меры от правительства». Затем – что «полк, который откажется от присяги», следует вести «к ближнему полку, на который надеялись», после чего вести все не присягнувшие полки к Сенату. Потом – что Лейб-гренадерский и Финляндский полки «должны были идти прямо на Сенатскую площадь, куда бы и прочие пришли». В мемуарах же появляется еще одна деталь плана, противоречащая предыдущим: «Лейб-гренадерский [полк] должен был прямо идти к Арсеналу и занять его»[340].

Однако все без исключения рассказы диктатора о плане действий объединяет один общий элемент. Трубецкой хотел добиться вывода восставших войск за город: «Лучше будет, если гвардию или хотя и не все полки выведут за город, тогда государь император Николай Павлович останется в городе, и никакого беспорядка произойти не может», «обстоятельства должны были решить, где удобнее расположить полки, но я предпочитал расположить их за городом, ибо тогда в городе сохранится тишина, да и самые полки можно будет лучше удержать от разброда».

Князь предполагал «вытребовать» для полков «удобное для стоянки место для окончания всего» и «думал, что если в первый день не вступят с ними (выведенными из города восставшими войсками. – О.К.) в переговоры, то увидев, что они не расходятся и проночевали первую ночь на биваках, непременно на другой день вступят с ними в переговоры».

Таким образом, судя по показаниям князя, «будет соблюден вид законности, и упорство полков будет сочтено верностию». «Уверенность вообще была, что окончание будет по желанию», – убеждал Трубецкой следователей. «Он так был уверен в успехе предприятий, что, говоря с своими военачальниками, полагал, что, может быть, обойдется без огня», – так, по словам Александра Булатова, выглядела позиция Трубецкого за два дня до восстания[341].

Князь несколько раз повторил в показаниях, что вывести войска за город впервые предложил член Северного общества подполковник Корпуса инженеров путей сообщения Гавриил Батеньков – а он, Трубецкой, только воспользовался этой готовой идеей. Впоследствии в мемуарах князь объяснил логику Батенькова: вывод войск за город был условием, «на котором обещано чрез Батенькова содействие некоторых членов Государственного совета, которые требовали, чтоб их имена остались неизвестными»[342].

Трудно сказать, насколько это утверждение соответствует истине. Батеньков действительно был человеком влиятельным и имел большие связи при дворе. Однако многолетние попытки историков выявить тех членов Государственного совета, которые через него обещали содействие Трубецкому, успеха не принесли. К тому же неясно, зачем таинственным покровителям Батенькова было нужно, чтобы восставшие войска вышли за город и оставили столицу во власти верных императору частей.

Этот элемент плана, в том виде, в котором диктатор изложил его на следствии и в мемуарах, – совершенная дикость, не поддающаяся логическому объяснению. Невозможно согласиться с тем, что действия мятежников – даже в случае активной эксплуатации константиновского лозунга – в глазах представителей власти могли иметь «вид законности». Вряд ли можно поверить и в то, что Трубецкой рассчитывал на безнаказанность собственных действий, на то, что они будут сочтены «верностию». Любое неповиновение в армии, независимо от его причин, каралось жестоко – и Трубецкой как человек военный не мог не знать этого. Естественно, восставшие полки могли произвести «беспорядок» в городе, но каким способом их можно было удержать от беспорядка «за городом» – диктатор предпочел не пояснять.

Император, создающий мятежникам комфортные условия для мятежа и добровольно соглашающийся на их требования – при том, что гвардия была лишь небольшой частью огромной российской армии – выглядит в показаниях Трубецкого экстравагантным самоубийцей. Руководитель же восстания, планирующий захват власти в столице и выводящий для этого из столицы верные себе части, и вовсе кажется умалишенным. И совершенно непонятно в связи с этим, откуда у Трубецкого могла возникнуть уверенность, что «окончание будет по желанию».

Между тем, полковник Трубецкой, нейтрализовавший смертельно опасное для заговора расследование генерала Эртеля, умалишенным явно не был – как не был он и трусом.

Анализируя показания Трубецкого, следует признать: распространенное мнение, что на первых же допросах диктатор сломался, раскаялся и выдал все свои планы, в корне неверно. Трубецкой понимал, что шансов выжить у него крайне мало. И все его показания с самого начала до самого конца следствия – смесь полуправды с откровенной ложью. Трубецкой боролся за собственную жизнь, боролся с немалым упорством и изобретательностью. Естественно, что, излагая собственный план действий, он стремился, с одной стороны, не быть уличенным в прямой лжи, а с другой – скрыть самые опасные моменты этого плана, которые вполне могли привести его на эшафот.

* * *

23 декабря 1825 года, на одном из первых допросов, Трубецкой утверждал, что незадолго до событий на Сенатской площади, предупреждал Рылеева, «что это все (т. е. предполагаемое восстание 14 декабря. – О.К.) пустое дело, из которого не выйдет никакого толку, кроме погибели».

Противопоставляя не подготовленному к действиям Северному обществу решительных южан, Трубецкой, по его собственным словам, просил отпустить его назад в 4-й корпус, ибо «там если быть чему-нибудь, то будет».

Давая это показание, Трубецкой пытался убедить следствие, что не желал начальствовать над петербургскими заговорщиками. Слова о 4-м корпусе «были мною произнесены единственно с намерением отделаться от бывшего мне тягостным участия под каким-нибудь благовидным предлогом. – Надежды предпринять что-либо в 4-м корпусе я иметь не мог, потому что в оном общество не распространено», – так 15 февраля Трубецкой конкретизировал свое первоначальное показание.

Следователи, видимо, удовлетворились этими разъяснениями, и о 4-м корпусе Трубецкого некоторое время не спрашивали. Однако уже в конце следствия, 8 апреля 1826 года, показания на эту тему дал Рылеев. По словам поэта, князь, вернувшись из Киева, рассказывал ему и Оболенскому, «что дела Южного общества в самом хорошем положении, что корпуса князя Щербатова и генерала Рота (генерал-лейтенант Л. О. Рот командовал 3-м пехотным корпусом, в состав которого входил Черниговский пехотный полк. – О.К.) совершенно готовы».

Свидетельство Рылеева Трубецкому предъявили 4 мая, и он начал его отчаянно опровергать: «Корпуса князя Щербатова я не называл, и если Рылеев и к[нязь] Оболенский приняли, что я в числе готовых корпусов для исполнения намерения Южного общества полагал и 4-й пехотный, то они ошиблись; а мне сказать это было бы непростительным хвастовством, которое не могло бы мне удаться, ибо если бы они спросили у меня, кто члены в 4-м корпусе, то таковой вопрос оказал бы, что я солгал».

Формально Трубецкой был прав. За все время пребывания на юге он не принял в общество ни одного нового члена. Сергей Муравьев показывал, что Трубецкой не выполнил его просьбу «стараться о приобретении членов в 4-м корпусе».

Вообще же к концу 1825 года в войсках 4-го корпуса служили всего четверо причастных к заговору офицеров. Все они попали в тайное общество помимо Трубецкого; после подавления восстания никто из них не понес серьезного наказания.

6 мая 1826 года на очной ставке между Трубецким и Рылеевым, следователи, в частности, выясняли, говорил или не говорил Трубецкой о своих надеждах на 4-й корпус. И князь вынужден был признать справедливость показания поэта.

Вся история с показаниями Трубецкого о 4-м корпусе загадочна лишь на первый взгляд. Объяснение ей можно найти в следственном деле майора Вятского полка Николая Лорера – одного из самых близких к Пестелю заговорщиков. Хорошо ориентировавшийся в делах тайного общества Лорер показывал: «Тайное общество имело всегда в виду и поставляло главной целью обращать и принимать в члены… людей значащих, как-то: полковых командиров и генералов, и потому поручено было князю Трубецкому или он сам обещался узнать образ мыслей князя Щербатова и тогда принять его в общество»[343].

«Кажется, что главная роль Трубецкого заключалась в соответствующем воздействии на высшее командование корпуса. При благоприятном стечении событий в его руках могли оказаться все войска корпуса. Это обстоятельство, можно предполагать, заставляло держаться его возможно осторожнее», – считает Н. Ф. Лавров, биограф Трубецкого[344].

Руководители же Васильковской управы, скорее всего, просто не знали о подобных «приготовлениях» Трубецкого.

Судя по всему, в декабре 1825 года основные политические интересы Трубецкого на самом деле лежали вне столицы. Главной задачей, которую ставил себе диктатор перед решающим днем, могла быть задача длительной дестабилизации ситуации в Петербурге. Тем самым перед его сторонниками в 1-й армии открывалась возможность начать решительные действия. Поэтому идея вывода войск за город была не столь уж фантастической: чем дальше войска отошли бы от столицы, чем дольше с ними вели бы переговоры – тем больше времени продолжался бы паралич центральной власти.

* * *

Утром 23 декабря Следственная комиссия заслушала показания корнета Кавалергардского полка Петра Свистунова, арестованного в ночь с 20 на 21 декабря в Москве. Свистунов, между прочим, утверждал: Трубецкой просил «письмо от него отвезти» в Москву, «г[енерал]-м[айору] Орлову».

Допрошенный в тот же день, Трубецкой подтвердил показания Свистунова: «Я написал письмо к г[енерал]-м[айору] Орлову, в котором я уговаривал его, чтоб он приехал; я чувствовал, что я не имею духу действовать к погибели, и боялся, что власти не имею уже, чтоб остановить, надеялся, что, если он приедет, то он сию власть иметь будет». Иными словами, Трубецкой убеждал следователей, что Орлов был нужен ему постольку, поскольку своим авторитетом мог остановить начинавшийся военный мятеж.

Но долго настаивать на этой версии Трубецкой не смог. Свистунов, оповещенный о содержании письма, сообщил следствию, что «Трубецкой говорил Орлову, чтоб приехал в Петербург немедля, что войска, конечно, будут в неустройстве и что нужно воспользоваться первым признаком оного… что происшествие, конечно, будет, и желательно бы было, чтоб он ускорил своим приездом».

Трубецкой был вынужден изменить показания и утверждал 15 февраля 1826 года: Орлова он просил приехать в столицу, поскольку «что здесь будет, то будет, причем все равно, как и без него».

Суммируя эти показания, можно сказать, что полковник Трубецкой приглашал генерал-майора Орлова приехать в Петербург и возглавить восстание.

Генерал-майор Михаил Орлов был хорошо известен в гвардии и армии. Известен прежде всего блестящим прошлым: герой Отечественной войны, в 1814 году он подписал акт о капитуляции Парижа, затем выполнял дипломатические поручения в Скандинавии. В 1818 году он получил должность начальника штаба 4-го пехотного корпуса 1-й армии, с 1820 по 1823 год командовал 16-й пехотной дивизией. В дивизии Орлов – практически сразу же после назначения – стал солдатским кумиром. Он отменил в дивизии телесные наказания, отдал под суд тиранивших солдат офицеров, организовал при полках ланкастерские школы. Орлов был заговорщиком «со стажем»: руководил Кишиневской управой Союза благоденствия и разрабатывал планы военной революции под своим собственным руководством.

Трубецкой был знаком с Орловым; они познакомились в начале 1825 года в Киеве. Однако их общение ограничивалось только светскими визитами; бесед о тайном обществе они между собой никогда не вели. «Я с Орловым во все время пребывания его в Киеве в мою бытность ничего об обществе не говорил», – показывал Трубецкой.

Орлов подтверждал эти показания: «В 1825 году приехал Трубецкой, и как он стал часто меня посещать, то я, привыкший к пытке и к обороне, думал, что он тоже станет меня склонять к вступлению в общество. Но он ничегоне говорил, кромео общих предметах, и это меня немало удивило».

У Трубецкого были веские причины не заводить конспиративных бесед с Орловым: северный руководитель знал, что генерал испытывал острую ненависть к Сергею Муравьеву-Апостолу, его старшему брату Матвею, а также к подпоручику Бестужеву-Рюмину. И ненависть эта была взаимной. «У Трубецкого вскоре поселились почти без выхода Сергей и Матвей Муравьевы с Бестужевым. Всякий раз, что я приеду, то они обыкновенно встанут и выйдут в другую комнату, делая только самую необходимую вежливость не мне, а мундиру моему», – показывал Орлов на следствии[345].

Кроме того, к моменту знакомства с Трубецким генерал Орлов уже два года не командовал дивизией и четыре года как отошел от заговора. В его жизни произошли важные события: в 1821 году Орлов женился, поссорился с руководителем Южного общества Павлом Пестелем и отказался присоединить свою управу к Южному обществу. В 1822 году был арестован его ближайший сподвижник майор Владимир Раевский, занимавшийся – с его ведома – революционной агитацией среди солдат, и к моменту восстания в Петербурге следствие по делу Раевского еще не было окончено. В 1823 году Орлов был отстранен от командования дивизией и отправлен «состоять по армии» в связи с волнениями среди подчиненных ему солдат.

Однако Орлов был столь популярен, а его либеральные взгляды столь известны, что Трубецкой был уверен: в решительную минуту генерал не откажет ему в помощи. К тому же близкий родственник Орлова, князь Сергей Волконский, убеждал Трубецкого, что «хотя генерал-майор Орлов теперь и не вмешивается ни во что и от всех обществ отстал, но в случае нужды можно на него надеяться».

Приехав из Киева в столицу, Трубецкой поделился с Рылеевым собственными размышлениями об Орлове. Судя по показаниям поэта, когда он «открывал» Трубецкому свои опасения начет честолюбивых устремлений руководителя Южного общества Павла Пестеля, князь заметил: «Не бойтесь, тогда стоит только послать во 2-ю армию Орлова – и Пестеля могущество разрушится». «Но когда я по сему случаю спросил Трубецкого: “Да разве Орлов наш?” – то он отвечал: “Нет, но тогда поневоле будет наш”».

Орлов, комментируя на следствии письмо Трубецкого (так, кстати, до него и не дошедшее и известное ему лишь в пересказе), замечал: «Писать мне 13-го с просьбой прийти ему на помощь 14-го было со стороны Трубецкого нелепым безрассудством, закоторое яне несу ответственности»[346].

Но, принимая во внимание стремление диктатора организовать длительную дестабилизацию власти в столице, следует отметить, что письмо это было не столь безрассудным.

«Ясно, что Трубецкой вызывал Орлова… никак не для завтрашних действий, а для каких-то более отдаленных», – утверждала М. В. Нечкина. Она весьма прозорливо предполагала: Трубецкой хотел «иметь надежного заместителя диктатора на севере» в случае собственного отъезда на юг[347].

Скорее всего, Нечкина была права. С той только оговоркой, что генерал Орлов, известный всей армии честолюбец, вряд ли согласился бы оставаться на вторых ролях, быть «заместителем» полковника Трубецкого. Очевидно, что в случае принятия предложения Трубецкого диктатором должен был стать именно Орлов. Трубецкой же собирался, организовав столичное восстание и поставив во главе его генерала Орлова, ехать на юг, где – с помощью Сергея Муравьева-Апостола и князя Щербатова – организовывать революционный поход двух корпусов на Петербург.

* * *

Трудно судить, как бы повел себя Орлов в критической ситуации: когда ему стало известно о предложении Трубецкого, восстание в столице уже несколько дней как было разгромлено. Однако история с Орловым показывает: план Трубецкого был весьма рискованным, близким к политической авантюре.

На пути реализации этого плана, кроме отказа Орлова, диктатора поджидали и другие опасности – которые он, судя по всему, предвидел. Восстать могло малое количество войск – и тогда на переговоры с ними никто бы не пошел. Кроме того, восстание могло сопровождаться беспорядками, и в этом случае успех переговоров с властью становился призрачным. Очевидно, именно поэтому Трубецкой накануне 14 декабря уговаривал ротных командиров не начинать восстание «малыми силами». Отсюда же – и его приказ первыми «стрельбы не начинать»[348].

Не вышел же князь на площадь потому, что в первый момент восстал только один полк – лейб-гвардии Московский, да и то не в полном составе. Для начала же действий по его плану одного полка было явно недостаточно. Практически сразу же после появления на Сенатской площади Московского полка пролилась кровь: штыковым ударом поручика князя Оболенского и пистолетным выстрелом отставного поручика Каховского был убит генерал-губернатор Петербурга граф Милорадович. И после этого восстание в двух других полках: лейб-гренадерском и Морском экипаже – было уже бессмысленным. С людьми, запятнавшими себя «буйством» и кровью, император Николай не пошел бы на переговоры ни в каком случае.

Кроме того, к моменту сбора все восставших полков на Сенатской площади императору удалось стянуть против них значительные силы; площадь была окружена. Причем окружена не только правительственными войсками, но и большой толпой любопытствующих зевак. И уводить восставших за город значило с боем пробиваться через оставшиеся верными правительству части; при этом могли погибнуть и мирные жители. Вместо запланированных переговоров с властью вполне могла начаться братоубийственная резня. Руководить же ею полковник князь Трубецкой явно не собирался.

Впрочем, судя по показаниям Трубецкого в самом начале следствия, несмотря на разгром на Сенатской площади диктатор не считал свою игру окончательно проигранной. Шанс исправить ситуацию оставался у ближайшего сподвижника князя – подполковника Сергея Муравьева-Апостола. От диктатора требовалось сделать все, от него зависящее, чтобы отдалить арест васильковского руководителя. И именно отсюда – настойчивое противопоставление Пестеля и Муравьева в первых показаниях князя.