Глава IV. Миссия генерала Эртеля
Все годы существования тайных обществ конкуренцию Пестелю в борьбе за лидерство составлял князь Сергей Трубецкой. М. Н. Покровский справедливо называл его «северным Пестелем по занимаемому им в заговоре положению», а М. В. Нечкина утверждала, что князь, не принимавший участия в написании всякого рода конституционных проектов, был однако крупной «организаторской фигурой», военным лидером движения[253].
Представитель знатного княжеского рода, он поступил на службу в 1808 году, участвовал в Отечественной войне и Заграничных походах, как и Пестель, получил несколько боевых орденов. В «битве народов» под Лейпцигом был ранен. По итогам компании стал поручиком. Послевоенная карьера князя Трубецкого выглядит вполне успешной. Служил он в самых привилегированных гвардейских полках – Семеновском и, затем, Преображенском, исполняя при этом должность старшего адъютанта Главного штаба. Декабрь 1825 года он встретил в чине полковника гвардии.
Основатель Союза спасения, один из руководителей Союза благоденствия, восстановитель общества – названного Северным – в 1823 году, он входил в кружок «Зеленая лампа», общался с Пушкиным, способствовал деятельности ланкастерских школ, организовывал 14 декабря, был назначен «диктатором» восстания – но на площадь не вышел.
Все годы существования заговора – за исключением двух лет, проведенных Трубецким в Англии и Франции – между ним и Пестелем существовал острый личный конфликт. Конфликт, впоследствии облаченный в идеологическую форму: в Пестеле Трубецкой усматривал диктатора, стремившегося к единоличной власти в заговоре. Себя же и своих сторонников князь видел борцами за демократические формы существования тайной организации.
Обострение отношений между Пестелем и Трубецким произошло в марте 1824 года. Пестель лично приехал в Петербург – чтобы установить контакт с северными лидерами, договориться о слиянии и о совместном выступлении с Северным обществом.
Эти совещания неоднократно попадали в поле зрения исследователей[254]. «Петербургские совещания 1824 года явились вехой крупнейшего значения во всем движении декабристов», – утверждала М. В. Нечкина, и с этим выводом невозможно спорить. Труднее согласиться с другим выводом исследовательницы – о том, что итоги этих совещаний «надо признать весьма значительными»[255]. Совещания закончились полным провалом, и это было самое серьезное поражение Пестеля за все годы его пребывания в заговоре.
Объединение обществ не состоялось. И не состоялось во многом потому, что участники Северного общества «опасались честолюбивых… видов или стремления к диктаторству» со стороны Пестеля. При этом самому Пестелю пришлось выслушать много нелестных слов о собственных методах руководства заговором на юге, о том, что он навязывает южным заговорщикам свое «диктаторство», требует от них «слепого повиновения».
Завершились совещания 1824 года знаменитым собранием северных заговорщиков на квартире декабриста Евгения Оболенского, на которое они пригласили и Пестеля.
«Главным предметом разговора было Временное правление, против которого говорил наиболее Трубецкой… Они много горячились, а я все время был хладнокровен до самого конца, как ударил рукою по столу и встал», – показывал Пестель на следствии. По показанию же Трубецкого, перед тем, как хлопнуть дверью, южный лидер заявил: «Стыдно будет тому, кто не доверяет другому и предполагает в другом личные какие виды, что последствие окажет, что таковых видов нет».
Матвей Муравьев-Апостол, который тоже участвовал в этом собрании, показал на следствии, что, ударив кулаком по столу, Пестель произнес: «Так будет же республика!». Этот же возглас со слов самого Пестеля воспроизвел в показаниях Александр Поджио. Однако сам председатель Директории в произнесении подобной фразы не признался.
Объединение двух обществ было отложено до 1826 года. «Разговаривали и разъехались», – таким видел Пестель окончательный итог «объединительных совещаний»[256]. Единственным реальным результатом пребывания Пестеля в столице стало образование так называемого «северного филиала» Южного общества.
Пестель попытался создать организацию, разделяющую его собственные программные и тактические установки. При этом он опирался на своих бывших однополчан-кавалергардов, многие из которых, к тому же, оказались выпускниками Пажеского корпуса. «Без наличия в Петербурге сильной организации, способной нанести решительный удар царской фамилии, захватить правительственные учреждения, провозгласить республику и объявить Временное правительство, восстание было бессмысленным и заранее обреченным на разгром», – справедливо утверждает историк С. Н. Коржов[257].
К этому следует добавить, что подобная организация должна была быть предана лично Пестелю – и в случае победы революции в столице могла бы помочь ему достичь «высшей власти» в новой российской республике.
Согласно новейшим исследованиям, в состав филиала до конца 1825 года был принят 21 человек[258]. «Тайну» своей организации члены филиала не смогли скрыть от северных лидеров. Вскоре после отъезда Пестеля из Петербурга в филиале началась борьба за власть, перешедшая в полное безвластие и практически полностью парализовавшая деятельность организации. В результате многие члены филиала, извещенные о готовящемся выступлении 14 декабря 1825 года, оказались в этот день в рядах верных властям войск и принимали участие в подавлении мятежа[259].
* * *
Служба Трубецкого в последний перед арестом год – пожалуй, самая яркая страница его служебной биографии. Полковник Преображенского полка и старший адъютант Главного штаба, в декабре 1824 года он был назначен дежурным штаб-офицером 4-го пехотного корпуса со штабом в Киеве, а в феврале 1825 года приступил к своим обязанностям. Корпус, в котором он служил, входил в состав 1-й армии. Армией командовал генерал от инфантерии граф Фабиан Остен-Сакен; начальником армейского штаба был генерал-лейтенант барон Карл Толь. Главная квартира армии располагалась в городе Могилеве. Собственно, именно в составе этой армии и был Черниговский полк, входивший в соседний, 3-й пехотный корпус.
Место дежурного штаб-офицера в 4-м корпусе Трубецкому предложил вновь назначенный командир этого корпуса, генерал от инфантерии князь Алексей Щербатов, с которым полковник познакомился в Париже. «Когда князь Щербатов, будучи назначен корпусным командиром, предложил мне ехать с ним, то я, с одной стороны, доволен был, что удалюсь от общества, с другой – хотел и показать членам, что я имею в виду пользу общества и что там я могу ближе наблюдать и за Пестелем», – сообщал Трубецкой следователям[260]. Свидетельству этому вряд ли стоит доверять. «Удаляться» от общества князь не собирался. И события декабря 1825 года – яркое тому подтверждение.
Между тем, соглашаясь ехать в Киев, князь не просто принимал предложение Щербатова. Назначение Трубецкого было явно «продавлено» сверху: он был не единственным кандидатом на эту должность. За своего племянника, гвардейского капитана, просил командир Отдельного кавказского корпуса Алексей Ермолов, его просьбу поддержал генерал Толь[261]. Однако император «высочайше отозвался, что вообще, а при 4-м корпусе особенно, по расположению оного в Киеве, находит нужным иметь дежурного штаб-офицера, знающего твердо фронтовую службу»[262]. У ермоловского племянника опыта «фронтовой службы» не было: он служил адъютантом у Остен-Сакена.
Однако и опыт Трубецкого по фронтовой части был весьма скуден: в мае 1819 года он перешел из строевой службы в Главный штаб. И для того, чтобы его кандидатура была утверждена в обход просьб Ермолова и Толя, необходима была сильная поддержка. Впоследствии, уже после 14 декабря, Щербатов объяснял армейским властям, что взял Трубецкого к себе потому, что он пользовался уважением «своих начальников и даже самого покойного государя императора, изъявленным его величеством при определении его дежурным штаб-офицером»[263]. Иными словами, окончательное решение отправить Трубецкого в Киев принял опять-таки Александр I.
* * *
До Щербатова 4-м пехотным корпусом 1-й армии командовал знаменитый герой Отечественной войны 1812 года, генерал от кавалерии Николай Раевский. Время, когда он, геройствуя на полях сражений, вдохновлял своей деятельностью поэтов и художников, давно прошло. В Киеве генералу решительно было нечем заняться. О том, как проводил время корпусный командир, читаем, например, в воспоминаниях Филиппа Вигеля: «Лет двенадцать не было уже в Киеве военного или генерал-губернатора. Первенствующею в нем особою находился тогда корпусный командир, Николай Николаевич Раевский, прославившийся в войну 1812 года. Тут прославился он только тем, что всех насильно магнетизировал и сжег обширный, в старинном вкусе, Елисаветою Петровной построенный, деревянный дворец, в коем помещались прежде наместники»[264]. А польский помещик Кржишковский сообщал в доносе на генерала: «Публика занялась в тишине соблазнительным магнетизмом и около года была совершенно заблуждена или не смела не верить ясновидящим и прочая, а более всего, что занимается магнетизмом заслуженный и первый человек в городе»[265].
В Киевской губернии действительно не было генерал-губернатора, и, таким образом, корпусный командир оказывался высшим должностным лицом. Раевского вовсе не интересовали его обязанности – но еще меньше они интересовали его подчиненных по «гражданской» части: губернатора Ивана Ковалева и обер-полицмейстера Федора Дурова. В губернаторской канцелярии процветало неконтролируемое взяточничество. В 1827 году было обнаружено, например, что секретарь Ковалева Павел Жандр, действуя, в основном, с помощью «откатов», в несколько лет присвоил себе денег на общую сумму 41 150 руб. При том, что жалование, например, армейского капитана составляло 702 рубля в год[266]. Конечно, и сам губернатор Ковалев в убытке явно не оставался.
Преступность в городе была высокой. Одним из самых распространенных преступлений было кормчество – незаконное производство и незаконная же торговля спиртными напитками, прежде всего, водкой. Монополия на это в начале XIX века принадлежала государству, частные лица покупали или, как тогда говорили, откупали у государства право на розничную торговлю. Система откупов порождала желание торговать водкой, не платя за это денег государству. Кормчество вызывало к жизни целые преступные сообщества, занимающиеся незаконным производством водки, ее оптовой закупкой, ввозом в город и последующей розничной перепродажей.
В 1824 году управляющий киевскими питейными сборами Павел Баранцов доносил начальству: «Жители киевские… увеличивают шайки свои многолюдием и, запасаясь всякого рода орудиями, как то: пиками, саблями, пушечными ядрами, топорами, косами и дрючьями, повседневно ввозят в город корчемного вина (по-видимому, имеется в виду «хлебное вино» – разновидность водки. – О.К.) целыми транспортами». Выяснилось к тому же, что в этих «шайках» участвуют и солдаты – играя роль своеобразной охраны корчемников.
Баранцов «входил неоднократно с просьбами к разным лицам» «о всех таковых обидах, откупом терпимых… и просил законной защиты», но все его просьбы, по его словам, «остались поныне без удовлетворения». Из чего управляющий сделал закономерный вывод, что «полиция, очевидно, дает повод и послабление к дальнейшему кормчеству»[267].
Не лучше выглядела и обстановка, так сказать, общественно-политическая. В 1820-х годах в Киеве обреталось множество всяких подозрительных для властей личностей. Особая их концентрация наблюдалась на знаменитых январских контрактовых ярмарках («контрактах») – торгах, на которых заключались контракты на поставки для армии. На ярмарки приглашались все желающие, съезжались окрестные помещики. В ходе контрактов шла активная игра в запрещенные законом азартные игры, возлияния часто бывали неумеренными, помещики и офицеры ссорились и дуэлировали, иногда дело доходило и до банальных драк.
Так, известна история января 1821 года, когда командир Вятского пехотного полка полковник Павел Кромин, проезжая во время контрактов через Киев, имел «историю» с отставным титулярным советником Щитковым, заядлым игроком в карты. Кромин взял в долг у Щиткова 750 рублей, потом не захотел их отдавать – и в результате произошла банальная драка. В ходе драки Щитков первый «ударил его, Кромина», а полковник, «ухватив Щиткова за грудь», бил его «кулаком по носу, так что от ударов показалась кровь»[268]. «История» эта стала известна военному начальству отнюдь не потому, что ею заинтересовалась местная полиция. Прежде, чем о поведении Кромина и Щиткова узнали Раевский, Ковалев и полицмейстер Дуров, об этой истории «партикулярно» был извещен сам император Александр I. Расследование было начато только после прямого императорского распоряжения.
Оно завершилось отставкой Кромина и назначением на его место Пестеля.
С 1823 года была установлена слежка за картежниками, ни к чему, однако, не приведшая. Полицмейстер Дуров, сам любивший поиграть в азартные игры, рапортовал по начальству, что помещики «приезжали сюда по своим делам домашних расчетов в контрактовое время» и играли в карты «вечерами в своих квартирах, к коим временами съезжались знакомцы и также занимались в разные игры, но значительной или весьма азартной игры, а также историй вздорных чрез оную не случалось во все время»[269].
Кроме того, в Киеве активно действовали масоны, не закончившие свои собрания после императорского указа о запрещении масонских лож и тайных обществ (1822). В Петербург постоянно шли доносы на них, доносили о том, что «якобы существовавшая в Киеве масонская ложа не уничтожена, но переехала только из города в предместье Куреневку»[270]. Но проводившая по этому поводу следствие местная администрация ложи не обнаружила. «С того времени, как последовало предписание о закрытии существовавшей здесь ложи, она тогда же прекратилась, и могущие быть общества уничтожились, особенных же тайных сборищ по предмету сему здесь в городе и в отдаленностях окрестных, принадлежащих к городу по его пространству, никаких совершенно не имеется», – доносил Дуров Ковалеву.
Особенную тревогу высших должностных лиц империи вызывали жившие в Киеве и его окрестностях поляки: их считали априорно виновными в антироссийских настроениях. Ковалеву и Дурову было поручено следить и за ними. Однако и эта слежка ни к чему не привела. «Суждений вольных я не заметил, кои были предметом моего наблюдения», – рапортовал Дуров своему начальнику. Польские помещики «ведут себя скромно и осторожно, стараются даже показывать вид особенной к правительству преданности», – докладывал Ковалев императору[271].
В Киеве начала 1820-х годов можно было обнаружить не только корчемников, масонов, азартных игроков и неблагонадежных поляков. Киев был излюбленным местом встреч Пестеля со своими сподвижниками – на контрактах проходили так называемые «съезды» руководителей Южного общества.
Кроме того, под Киевом, в Василькове служил подполковник Муравьев-Апостол. Он вел опасные разговоры, вообще не опасаясь преследования: проведя кампанию 1814 года «при генерале от кавалерии Раевском», участвуя вместе с ним в боях за Париж, он был своим человеком в киевском доме генерала. Кроме того, Муравьев-Апостол был не чужд и увлечения магнетизмом[272].
* * *
В марте 1823 года киевскому безвластию пришел конец: на должность генерал-полицмейстера 1-й армии был назначен генерал от инфантерии Федор Эртель. Первым заданием, которое он получил от армейского командования, было задание разобраться с ситуацией, сложившейся в Киеве.
Имя генерала Эртеля, в конце XVIII – начале XIX веков московского, а затем петербургского обер-полицеймейстера, а в 1812–1815 годах – генерал-полицеймейстера всех действующих армий, наводило на современников ужас. Согласно мемуаристу Филиппу Вигелю «сама природа» создала Эртеля «начальником полиции: он был весь составлен из капральской точности и полицейских хитростей. Когда, бывало, попадешь на Эртеля, то трудно от него отвязаться… Все знали… что он часто делал тайные донесения о состоянии умов… всякий мог опасаться сделаться предметом обвинения неотразимого, часто ложного, всегда незаконного, и хотя нельзя было указать ни на один пример человека, чрез него пострадавшего, но ужас невидимой гибели, который вокруг себя распространяют такого рода люди, самым неприязненным образом располагал к нему жителей Москвы». И даже те немногие современники, которые приветствовали полицейскую деятельность генерала, видя в ней точное исполнение «воли монарха» и собственных служебных обязанностей, признавали: Эртель любил действовать тайно, «невидимо» и жестоко. В Москве у него была целая шпионская сеть, состоящая из «знатных и почтенных московских дам», получающих за свою работу крупные суммы[273].
Сам Эртель в своей автобиографической записке сообщал, что был послан в Киев «1-е) для следствия о корчемниках, убивших трех и ранивших шесть человек; 2-е) для открытия масонской ложи с членами; 3-е) для отыскания азартных игроков»[274]. Действия Эртеля по наведению порядка в городе, по прекращению «криминального разврата», были активными и успешными.
Искореняя кормчество, Эртель привлек к наблюдению за корчемниками платных агентов – нижних чинов из 3-го и 4-го пехотных корпусов. Вскоре это принесло результаты. По делу о корчемстве было арестовано около 100 человек: в основном солдат и мещан. Под суд попали 11 офицеров – начальников военных подразделений, чьи солдаты активно занимались кормчеством.
В Петербург Эртель регулярно присылал списки «подозреваемых в азартных картежных играх, которые здесь в Киеве живут только временно, а по большей части по большим ярмонкам во всей разъезжают России». Среди «подозреваемых» оказался, кстати, и родной брат киевского полицмейстера Дурова. По ходу следствия о картежниках было решено от лиц, «в списке поименованных… отобрать… подписки, коими обязать их иметь постоянно и безотлучно свое пребывание в местах, какие себе изберут, и что ни в какие игры играть не будут, затем, поручив их надзору местных полиций, отнять у них право выезжать по чьему бы то ни было поручительству».
Наибольший интерес Эртеля вызвала слежка за масонами. Основываясь на тайных розысках, генерал выяснил, что «коль скоро воспоследовал указ 1822 года августа 1-го о закрытии тайных обществ, тотчас киевские ложи прекратили свое существование», однако от закрытых лож «можно сказать, пошли другие отрасли масонов». Секретная деятельность масонов, согласно собранным Эртелем сведениям, заключалась в том, что они магнетизировали друг друга, давали друг другу деньги в долг, ели на масленицу 1824 года «масонские блины», а за год до этого собирались «каждое воскресенье по полудни в пять часов» и гуляли во фруктовом саду «до поздней ночи».
Конечно же, деятельность киевских масонов никакой опасности для государства не представляла. Однако Эртель всеми силами стремился доказать, что на самом деле они занимаются «подстреканием революции». Руководил же этими «подстрекателями», по мнению генерал-полицмейстера, корпусный командир генерал Раевский: «Отставной из артиллерии генерал-майор Бегичев тотчас по уничтожении масонов прибег к отрасли масонского заговора, то есть… открыл магнетизм, которому последовал и г. генерал Раевский со всем усердием, даже многих особ в Киеве сам магнетизировал», – сообщал он в марте 1824 года в Могилев, в штаб 1-й армии.
Ведя полицейскую и разведывательную деятельность, регулярно докладывая о ней в штаб 1-й армии и лично императору, Эртель постоянно выносил, так сказать, «частные определения» в адрес местных – военных и гражданских – властей. «Военная полиция не имеет никаких чиновников, а на тамошнюю гражданскую полицию нельзя положиться, чтобы ожидать желаемого успеха»; «происшествия (связанные с кормчеством. – О.К.)… суть следы послабления местного гражданского начальства»; «обыватели, не имея примеров наказаннности, полагали простительным, а воинские чины, видя частое их упражнение и будучи ими же подучаемы, не вменяли себе в преступление кормчество. Но отлучка их по ночам на 5 верст за город означает слабость употребленного за ними надзора ближайших начальников», – резюмировал генерал-полицмейстер. Соглашаясь с мнением Эртеля о ненадежности киевских властей и полиции, армейское начальство командировало в его распоряжение целый штат следователей и полицейских[275].
Расследование Эртеля закончилось для Раевского в ноябре 1824 года увольнением в отпуск «для поправления здоровья» – но всем было понятно, что к обязанностям корпусного командира он больше не вернется. «Известно, что государь Александр Павлович, не жалуя Раевского, отнял у него командование корпусом, высказав, что не приходится корпусному командиру знакомиться с магнетизмом»[276], – констатировал хорошо знавший генерала Матвей Муравьев-Апостол. Вскоре на место скомпрометировавшего себя гипнотизера был назначен Алексей Щербатов.
Исследователей, изучающих деятельность генерал-полицмейстера, ставит в тупик простой вопрос. Как могло случиться, что он, полицейский с огромным опытом, ловя картежников, поляков и масонов, не сумел разглядеть у себя под носом военный заговор с цареубийственными намерениями? У Эртеля в 1825 году был неплохой шанс вмешаться в ход истории, предотвратить и Сенатскую площадь, и восстание Черниговского полка. Однако факт остается фактом: ни в одном известном на сегодняшний день донесении генерал-полицмейстера фамилия Сергея Муравьева-Апостола не упоминается. А следствие о «тайном обществе» так и ограничилось поисками масонов и магнетизеров.
О причинах этой роковой ошибки можно только гадать. Но гадать следует в совершенно определенном направлении.
* * *
Приезд Эртеля и отставка Раевского не смогли заставить Сергея Муравьева-Апостола стать осторожнее. И он сам, и его сподвижники по-прежнему часто бывали в Киеве и вели там громкие и опасные разговоры – гласно, открыто и, в общем, никого не опасаясь. Почти открыто Васильковская управа проводила переговоры с Польским патриотическим обществом.
Когда Эртель появился в Киеве, под его подозрение сразу же попали люди, входившие в ближайшее окружение Муравьева-Апостола. Руководитель Васильковской управы тесно общался с «подозрительным» поляком, масоном и магнетизером графом Александром Хоткевичем – и именно от него южные заговорщики узнали о существовании Польского патриотического общества.
Активная слежка была установлена и за другим поляком и масоном, киевским губернским предводителем дворянства (маршалом) Густавом Олизаром – близким другом Сергея Муравьева, известным своими вольнолюбивыми взглядами. Олизар был весьма близок к семейству генерала Раевского, в 1823 году сватался к его дочери Марии, но получил отказ – по «национальным» соображениям. Отказ этот Олизар переживал весьма болезненно, и Муравьев был одним из «утешителей» поляка.
Когда весной 1824 года Олизар поехал в столицу, Толь извещал начальника Главного штаба Дибича: «Легко быть может, что цель поездок графа Олизара есть та, чтоб посредством тайных связей или членов своих… выведать о последствиях поездки генерала Эртеля и стараться отвращать меры, которые против сего принимаемы будут». Следить за Олизаром следовало прежде всего для выявления круга его общения – как в Киеве, так и в Петербурге. Толь оказался прав: Олизар рассказал о приезде Эртеля всем своим столичным знакомым. В столице он пробыл около месяца, после чего был выслан обратно в Киев без объяснения причин.
В списке масонов, пересланном Эртелем в Петербург, оказались два бывших адъютанта Раевского, участники Союза благоденствия Алексей Капнист и Петр Муханов. Капнист был близким родственником Муравьева, а Муханов – его светским приятелем. Кроме того, в списки Эртеля попал руководитель Кишиневской управы заговорщиков Михаил Орлов. Сам Муравьев-Апостол, бывший семеновец, регулярно входил в списки «подозрительных» офицеров 1-й армии; за ним предписывалось иметь особый бдительный надзор[277].
Трудно сказать, осознавал ли руководитель Васильковской управы степень грозившей ему опасности. Однако его многочисленные родственники, друзья и столичные соратники по заговору, узнав от Олизара о «секретной» миссии Эртеля, быстро поняли: опытный сыщик, он скоро обнаружит и реальный, а не мифический масонский заговор.
«Вскоре по первом приезде генерала Эртеля разнесся слух, что он имеет тайное повеление разведать о заведенном на юге обществе, к которому принадлежал будто бы и подполковник Муравьев, – все меры, принятые г. Эртелем, то свидетельствовали», – показывал на допросе Муханов. Другой заговорщик, Петр Свистунов, услышав, что Эртель послан в Киев «для надзора над поляками», «заключил, что должны быть сношения между поляками и Обществом юга».
У жившего же в 1824 году в столице старшего брата Сергея Муравьева-Апостола, Матвея, известие о назначении Эртеля вызвало настоящую истерику. На следствии Матвей Муравьев показывал: узнав, что «генерал от инфантерии Эртель в Киев приехал и что никто не знает, зачем он туда послан», он решил, что его брата арестовали – тем более, что уже несколько недель не получал от Сергея писем.
Своими опасениями Матвей Муравьев-Апостол поделился с Пестелем, который весной 1824 года проводил в столице «объединительные совещания». «Я видел Пестеля и сказал ему что, верно, Южное общество захвачено, и что надобно бы здесь начать действия, чтобы спасти их. Пестель мне сказал, что я хорошо понимаю дела», – показывал Матвей, задумавший для спасения брата немедленно убить императора. «Я с ним соглашался, что ежели брат его захвачен, то, конечно, нечего уже ожидать», – подтверждал Пестель на следствии.
Вскоре Матвей Муравьев-Апостол получил письмо от брата, и вопрос о немедленном цареубийстве и восстании был снят с повестки дня. Однако спустя несколько месяцев, в октябре 1824 года, Матвей опять предупреждал Пестеля и других, чтобы они «были осторожны, что в Киеве живет генерал Эртель нарочито, чтоб узнавать о существующем тайном обществе, кое уже подозреваемо правительством». Пестель же, вернувшись из Петербурга на юг, осенью 1824 года отстранил Бестужева и Муравьева от переговоров с Польским патриотическим обществом – за нарушение правил конспирации[278].
Очевидно, Трубецкой, как и другие заговорщики, узнал подробности киевской деятельности Эртеля в связи с визитом в столицу графа Олизара. В его показаниях содержится любопытное свидетельство о встрече с поляком: «Г[осподин] Олизар приезжал сюда, кажется, в 1823 году; я встретился с ним, и меня познакомили, и сказали, что он очень влюблен в одну из дочерей генерала Раевского, который не соглашается отдать ее за него… Он мне сделал визит. Между тем, осведомился я также, что он здесь в подозрении, потому что слишком вольно говорит, я дал ему о сем сведение, прося, чтобы меня ему не называли, но посоветовали бы ему быть осторожным. Тем сношения мои с ним и ограничились»[279].
Показания эти примечательны. Во-первых, Трубецкой был прав – за Олизаром действительно следили, и следили активно. Слежку эту по просьбе генерала Толя организовали Дибич и дежурный генерал Главного штаба Потапов – а непосредственно курировал столичный обер-полицмейстер генерал-лейтенант Иван Гладков[280]. Во-вторых, к секретной информации об этой слежке имел доступ Трубецкой: скорее всего, ею поделились с ним его начальники по Главному штабу Дибич и Потапов.
Примечательна и дата встречи, которую называет Трубецкой, – по его словам, Олизар приезжал, «кажется, в 1823 году». Конечно, в данном случае князь откровенно водил следствие за нос: Олизар приехал в разгар петербургских «объединительных совещаний» 1824 года – неудачной попытки договориться с Пестелем о совместной деятельности двух тайных организаций. Последствием этого приезда был «цареубийственный» план Матвея Муравьева-Апостола, поддержанный тем же Пестелем. Участник всех этих событий, Трубецкой не мог просто так «забыть» год приезда опасного поляка. С полной уверенностью можно утверждать, что, давая показания, Трубецкой не желал, чтобы в сознании следователей встреча с Олизаром как-то увязалась с его отъездом в Киев.
Однако очевидно, что решение князя поехать в Киев было, скорее всего, результатом этой встречи и последовавших за нею событий. Принимая должность в штабе Щербатова, Трубецкой не мог не понимать: эта авантюрная поездка вполне могла обернуться для него катастрофой. Но деятельность Эртеля угрожала не только Сергею Муравьеву, его давнему, близкому другу и однополчанину. Она несла в себе смертельную угрозу тайному обществу. Служба в Киеве давала князю шанс спасти заговор – дело всей его жизни.
Очевидно, именно поэтому Трубецкой проявил немалую настойчивость, добиваясь для себя должности в Киеве.
* * *
Обязанности Трубецкого по новой должности состояли в том, чтобы инспектировать входившие в корпус воинские подразделения, наблюдать за личным составом корпуса. Дежурный штаб-офицер мог – «за упущение должности» – арестовывать обер-офицеров, а нижних чинов «за малые преступления» – просто наказывать без суда. Он был обязан «наблюдать за охранением благоустройства и истреблением бродяжничества, непозволительных сходбищ, игр, распутства и малейшего ропота против начальства»[281]. Собственно, дежурному штаб-офицеру подчинялся обергевальдигер, главный полицейский чин корпуса.
Непосредственным начальником Трубецкого был начальник корпусного штаба, генерал-майор Афанасий Красовский. Красовский служил в действительной службе с 1795 года, участвовал в Отечественной войне и заграничных походах, был награжден – за храбрость – чинами и орденами и несколько раз ранен. Получив в 1819 году «для излечения от ран» позволение состоять по армии, Красовский, несмотря на неоднократные предложения, отказывался вернуться в действительную службу. В армии знали: он устал, дают себя знать старые раны и «нервическая горячка», и он только ждет случая, чтобы оставить службу[282].
В мае 1823 года он был назначен начальником штаба 4-го корпуса – но вскоре снова стал проситься в отставку. В 1824 году военные власти решали вопрос о том, в какой форме Красовскому следует дать возможность заниматься собственным здоровьем. Император, ценивший генерала, «высочайше повелеть соизволил… вместо увольнения генерал-майора Красовского вовсе от службы, отпустить его в отпуск до излечения ран с произвождением жалованья»[283].
Настаивая на назначении Трубецкого на должность дежурного штаб-офицера, начальник Главного штаба Дибич понимал, конечно, что должность эта временная для старшего адъютанта. Красовский служить не хотел, и в случае его отсутствия полковник Трубецкой должен будет исполнять его обязанности. Так и произошло: уехав в июне 1825 года из Киева, Красовский спокойно передал дела дежурному штаб-офицеру[284]. По-видимому, и сам Красовский желал передать свою должность Трубецкому: отношения между ними стали доверительными и дружескими с самого приезда полковника в Киев.
Таким образом, есть все основания полагать, что – не случись восстания 14 декабря – Трубецкого ожидало скорое повышение по службе и, возможно, генерал-майорский чин.
В 1825 года, при явном попустительстве начальника корпусного штаба, в руках Трубецкого сконцентрировалась немалая власть – и прежде всего власть полицейская. Причем не только над войсками 4-го корпуса, но – поскольку генерал-губернатор в Киеве отсутствовал – и над городом. Принимая назначение в Киев, Трубецкой не потерял и должности старшего адъютанта Главного штаба – а потому был практически независим от киевских властей. И мог сообщать обо всем напрямую в Петербург, в Главный штаб. Полномочия Трубецкого во многом сомкнулись с полномочиями Эртеля.
В начале своей деятельности в Киеве генерал-полицмейстер сетовал, что ни среди киевских полицейских, ни в 4-м корпусе нет «надежного чиновника», который мог помочь ему проводить следствие[285]. Очевидно, что в 1825 году такой «чиновник» нашелся – и им оказался князь Трубецкой. Как видно, например, из дел по кормчеству, Трубецкой активно помогал генералу в расследовании.
Правда, полицейская деятельность Трубецкого по крайней мере один раз чуть не была сорвана. После высылки из Петербурга в Киеве появился Олизар. Доверчивый и пылкий граф, так и не справившийся со своими душевными переживаниями, принялся с благодарностью рассказывать о Трубецком, предупредившем его о петербургской слежке. «В бытность мою в Киеве я узнал от Бестужева (Бестужева-Рюмина. – О.К.), что Олизар хвалился мной, что я ему оказал услугу и что сие доведено было до сведения общества в Варшаве (Польского патриотического общества. – О.К.)». И «на поступке сем основались, чтоб удостоверить членов Польского общества, что члены русского помогают полякам». Именно поэтому Трубецкой счел невозможным возобновить в Киеве петербургское знакомство с Олизаром[286].
Тут стоит, однако, отметить, что информация, привезенная из столицы Олизаром, из круга заговорщиков, по-видимому, все же не вышла. Разделивший с Эртелем полицейские труды, дежурный штаб-офицер остался вне подозрений.
Трубецкой, конечно же, сделал все, чтобы спасти от разгрома Васильковскую управу и ее руководителя. О том, каким конкретно образом князь смог вывести своего друга из-под удара и спасти заговор, исследователи, наверное, уже никогда не узнают. Но в одном из своих «оправдательных» рапортов, написанном в конце декабря 1825 года, корпусный командир Щербатов утверждал: «Все сведения, полученные мною как от начальника корпусного штаба генерал-майора Красовского… так и от здешнего губернатора Ковалева, удостоверили меня, что как в войске, так и в городе не замечено никаких собраний ни разговоров, сумнению подлежащих»[287].
8 апреля 1825 года 58-летний Эртель умер. Смерть его была загадочной: чувствуя симптомы болезни, лихорадку, он, тем не менее, отправился на пасху в Могилев, в штаб 1-й армии. И скончался по приезде в этот город. Независимо от того, была ли эта смерть естественной или насильственной, она оказалась на руку Трубецкому (в киевской квартире которого при обыске была найдена банка с мышьяком)[288].
Следственные дела, которые Эртель не успел довести до конца, после его смерти просто перешли в руки дежурного штаб-офицера 4-го корпуса. Так, с июня 1825 года Трубецкой фактически руководил разбирательством по кормчеству, давал предписания соответствующей военно-судной комиссии, получал из нее копии допросов арестованных и т. п.[289] Расследование же о «неблагонадежных» картежниках, поляках и масонах во 2-й половине 1825 года странным образом вообще остановилось.
Заговорщики после смерти Эртеля могли действовать, вообще никого не опасаясь.
* * *
Объясняя на следствии свой переезд в Киев, странный с точки зрения обычной логики шаг (для гвардейского полковника такой перевод был серьезным понижением статуса), он утверждал: «Хотел я показать членам, что я имею в виду пользу общества, и что там я могу ближе наблюдать за Пестелем», «я намерен был ослабить Пестеля»[290]. По всей видимости, в ходе «объединительных совещаний» Трубецкой понял: Пестель действительно готов к серьезным и решительным действиям. И вполне может отобрать у него лавры организатора русской революции. Этого честолюбивый заговорщик допустить никак не желал.
В борьбе против Пестеля он сделал ставку на Сергея Муравьева-Апостола и его друга Бестужева-Рюмина.
Правда, идея активно использовать в этой борьбе Бестужева-Рюмина провалилась. «Я видел, – показывал князь, – что хоть он (Бестужев-Рюмин. – О.К.) и не доверяет во многом Пестелю, в коем он видит жестокого и властолюбивого человека, но между тем обольщен его умом и убежден, что Пестель судит весьма основательно и понимает вещи в их настоящем виде. Я старался оспаривать принятые Бестужевым мысли Пестеля понемногу, чтоб тем вернее достичь моего намерения»[291]. Трубецкой хотел сделать Бестужева своим «агентом» во вражеском стане, поручил ему «наблюдать за Пестелем»[292].
Однако когда, основываясь на показаниях Трубецкого, следователи задали Бестужеву вопрос: «что побуждало их (заговорщиков. – О.К.) к сему наблюдению и что вы успели заметить особенного в поступках Пестеля», в ответ они получили резкую и эмоциональную отповедь. «Я не знаю, что комитет разумеет под словом наблюдать. Намерения его были нам известны; – шпионить же за ним не было нужно, и никто бы сего не осмелился мне предложить», – написал он[293].
Зато в Муравьеве-Апостоле князь обрел верного союзника.
Трубецкой и Муравьев-Апостол знали друг друга давно: они вместе воевали, вместе служили в Семеновском полку, вместе основывали первое тайное общество – Союз спасения, вместе участвовали и в Союзе благоденствия. И когда Трубецкой в начале 1825 года оказался в Киеве, его дружеское общение с Муравьевым тут же возобновились. Причем общение это было столь тесным, что дало историкам повод полагать, будто Трубецкой не устоял против муравьевской харизмы и согласился исполнять предложенный васильковским руководителем план действий[294].
Однако это точка зрения не выдерживает критики. Согласно документам, и прежде всего следственным показаниям Трубецкого и Сергея Муравьева-Апостола, северный лидер умело использовал как тактические противоречия Пестеля и Муравьева, так и революционную решительность руководителя Васильковской управы южан. План Муравьева-Апостола Трубецкой подкорректировал в соответствии со своими тактическими разработками.
В течение 1825 года Муравьев и Трубецкой разработали совместный план, который в показаниях Муравьева выглядел следующим образом: «В конце 1825-го года, когда он (Трубецкой. – О.К.) отъезжал в Петербург, препоручено ему было объявить членам Северного общества решение начинать действие, не пропуская 1826-й год, и вместе просьбу нашу, чтобы и они по сему решению приняли свои меры. Пред отъездом же Трубецкого в Петербург было положено, в случае успеха в действиях, вверить Временное правление Северному обществу, а войски собрать в двух лагерях, одном под Киевом, под начальством Пестеля, другом под Москвою, под начальством Бестужева; а мне ехать в Петербург».
Согласно этому плану разработка «своих мер» в столице полностью входила в компетенцию Трубецкого и Северного общества. Пестель выводился из игры: ему предоставлялось поднять 2-ю армию и вести ее на Киев – для того, чтобы «устроить там лагерь». Главный элемент муравьевского плана – революционный поход на Москву – сохранялся, и 3-й корпус под командой Бестужева-Рюмина должен был идти туда, «увлекая все встречающиеся войска».
Центральным очагом революции становился Петербург, куда – для того, чтобы командовать гвардией, – должен был отправиться сам Сергей Муравьев. В целом, план вполне мог удовлетворить честолюбивые устремления и Муравьева, и Бестужева-Рюмина.
Но вряд ли даже и в измененном виде план этот на самом деле устраивал Трубецкого. Документы свидетельствуют: Трубецкой не был откровенен с Муравьевым-Апостолом, а зачастую просто обманывал его.
«Мне не нравился план действия их (Сергея Муравьева и Бестужева-Рюмина. – О.К.), но я о том не говорил им, и, напротив, оказал согласие действовать по оному, имея в мысли, что он может быть переменен», «при отъезде моем из Киева я обещал и Сергею Муравьеву-Апостолу, и Бестужеву-Рюмину, что я и в Петербурге, и в Москве все устрою по их желанию. – Но здесь я никого не убеждал к исполнению требований Южного общества», – скажет диктатор на следствии[295].
Судя по всему, Муравьев-Апостол был важен Трубецкому прежде всего как орудие борьбы против Пестеля. Кроме того, 3-й пехотный корпус, в котором Васильковская управа вела активную пропагандистскую работу, мог быть весьма полезен в случае начала революционных действий. Но во главе петербургской гвардии Трубецкой видел не подполковника Муравьева-Апостола, а гораздо более влиятельного и популярного в армии заговорщика – жившего в Москве генерала Михаила Орлова. Орлова Трубецкой пригласил в декабре 1825 года приехать из Москвы в Петербург и возглавить столичное восстание – а следовательно, движение на Москву в качестве серьезного элемента плана диктатор не рассматривал.
Подпоручик Бестужев-Рюмин вовсе не мыслился Трубецким в качестве руководителя идущих с юга революционных войск; войска же эти не должны были состоять только из одного 3-го пехотного корпуса. Свои основные надежды князь связывал с 4-м пехотным корпусом, в котором служил в качестве дежурного штаб-офицера. Согласно документам союзником северного лидера был сам корпусный командир, генерал от инфантерии князь А. Г. Щербатов[296].
В ноябре 1825 года Трубецкой оказался в столице. Оказался случайно, приехав в краткосрочный отпуск. Причина этого отпуска была частной, семейной. Брат его жены, корнет лейб-гвардии Конного полка Владимир Лаваль, проигравшись в карты, покончил жизнь самоубийством[297]. Собственно, целью поездки князя в столицу было свидание с убитыми горем родителями жены. Однако в Петербурге Трубецкой услышал о смерти Александра I – и решился дождаться развязки событий.
* * *
19 декабря 1825 года главнокомандующий 1-й армией Остен-Сакен получил известие о восстании на Сенатской площади. Узнал он о нем, что называется, «из первых рук»: в Могилев из столицы вернулся начальник армейского штаба генерал Карл Толь. Толь не только был свидетелем восстания, но и принимал участие в первых допросах арестованных – в частности, в допросе Трубецкого.
Основываясь на рассказе Толя и собранных Эртелем сведениях, Сакен написал письмо князю Щербатову. Главнокомандующий поведал, что с помощью «секретного разведывания» «обнаружено было существование тайного союза в Киеве», цель которого, «по основательному подозрению, клонилась к ниспровержению законной императорской власти». «Сомнения сии оправдались ныне совершенно. Союз обнаружен, и часть сообщников созналась. Остается теперь открыть весь круг преступного общества сего», – констатировал Сакен. Корпусному командиру был передан личный приказ нового императора – «принять самые деятельные, но осторожные меры к открытию дальнейших отраслей сего союза, части коего существуют точно в 4-м пехотном корпусе».
Сообщая Щербатову об аресте его подчиненного, Сакен утверждал: «Сколь мало можно верить в нынешнее время окружающим, это показывает дежурный штаб-офицер вверенного вам корпуса князь Трубецкой, один из главных участников заговора, который, будучи изобличен, пав к стопам государя, сам во всем сознался и теперь содержится в крепости впредь до окончания дела»[298].
Тогда же, вернувшись из столицы, генерал Толь написал письмо Красовскому. В письме содержались весьма справедливые упреки: «Опыт настоящих происшествий показал, что несомненная уверенность в общей правоте есть слабость, пагубная для общего блага. Везде оказались отрасли злонамеренных. Замыслы их давно б были уничтожены, если бы они были преследуемы подозрением, и начальство не имело слепой доверенности. А потому я нахожу, что лучше везде подозревать, нежели отвергать всякую мысль злонамерения. Вы, конечно, более уверились теперь в необходимости правила сего, ибо к кому был ближе кн. Трубецкой, как не к вашему превосходительству (курсив мой. – О.К.)? Правота подозрением нимало не может оскорбиться. Я сам нисколько не почел бы обидою для себя, если бы у меня был сделан осмотр бумаг моих; напротив того, долгом почту во всякое время представить готовность мою к открытию неприкосновенности моей»[299].
«Касательно князя Трубецкого я не имею слов изъяснить Вашему сиятельству моего удивления о его поступке… я никогда не мог вообразить, чтобы он мог участвовать в преступном заговоре», – оправдывался Щербатов в ответном письме Сакену. Про Красовского корпусный командир сообщал, что «его усердие и преданность к престолу» не подлежат сомнению[300].
Не веря корпусному начальству, подозревая и Щербатова, и Красовского в потворстве заговорщикам, начальство армейское отправило в Киев старшего адъютанта штаба 1-й армии, гвардии капитана Василия Сотникова – «могилевского шпиона», как его называли в городе. Сотникову предстояло «наблюдать образ мыслей и действия всех чинов корпусного штаба 4-го пехотного корпуса»[301].
Трудно сказать, удалось бы Сотникову обнаружить Васильковскую управу, не случись восстания Черниговского полка, или по-прежнему источником крамолы военные власти считали бы «недобитую» масонскую ложу. Однако события, произошедшие в ночь с 28 на 29 декабря 1825 года, начало южного восстания, сделали «тайные розыски» неактуальными: «наблюдать» Сотникову пришлось прежде всего за настроениями в городе.
Более 800 000 книг и аудиокниг! 📚
Получи 2 месяца Литрес Подписки в подарок и наслаждайся неограниченным чтением
ПОЛУЧИТЬ ПОДАРОК