Глава 10

Мое описание службы в ЧК приближается к концу, но оно было бы неполно, если бы я не закончил его приведением еще трех, на мой взгляд, весьма характерных эпизодов и картин.

Я хочу, насколько это в моих силах, описать, что представляет собой прославленная, неоднократно упоминаемая в литературе так называемая камера смертников. Оговорюсь, что такой камеры, с таким названием и с таким назначением в действительности не существует. Это просто анахронизм, оставшийся от 1918–1920 годов. Но надо отметить, что в этом понятии есть доля истины, так как нередко лица, арестованные по какому-нибудь известному кричащему делу, часто все являются кандидатами на расстрел, хотя эти кандидаты обыкновенно сидят в общих камерах… Надо сказать, что в отношении «смертников» нет никаких особых правил, и нередко человек, привлекаемый по делу, которое может повлечь за собой смертную казнь, к таковой не приговаривается, и наоборот — часто люди, привлекаемые, по-видимому, по самому пустому делу, в конце концов бывают расстреляны.

Понятия «смертник», скажем, в английском смысле слова или французском в практике ЧК не существует. В то время как в Англии, например, суд приговаривает человека к смертной казни, устанавливает день и час ее, в практике ЧК в этом отношении нет никакой регламентации: так, очень часто приговоренный бывает «смертником» только несколько минут, иногда часов, день, два… Так что если я употребляю термин «камера смертников», то лишь со всеми вытекающими из вышеизложенного оговорками. Таким образом, я буду говорить вообще о камерах, в которых сидят узники ЧК, причем лишь субъективно, психологически они сами себя считают смертниками, зная, какая участь для них возможна… Поэтому я посвящу несколько слов описанию камер в потийском политбюро, в которых, между прочим, находились и «смертники».

Я помню одну ночь, — она резко и неизгладимо врезалась в мою память. Это было на второй день после массовых арестов. Камеры были переполнены до отказа, заключенные уже были распределены по следователям, в числе которых был и я. У меня в производстве находилось дело Тодрии, члена ЦК грузинской социал-демократической партии, обвиняемого в злостной контрреволюции. Не знаю, почему я сам спустился в камеру, чтобы вызвать его. Для этого я должен был пройти через двор в приспособленное для заключения людей полуподвальное помещение, которое раньше представляло собой склады разного рода материалов. Я вызвал коменданта и разводящего караула и вместе с ними вошел в камеру, в которой сидел мой подследственный. Это была довольно обширная конюшня. Обитая железом дверь была открыта разводящим караул. Я вошел в камеру. Она была рассчитана примерно на 16 лошадей. Бетонные грязные стены, такой же потолок и пол. Посредине потолка чуть маячил свет от маленькой электрической лампочки, едва-едва пробивавшийся сквозь дым и испарения. Царила полумгла, напомню, что была ночь, часов около двенадцати.

Когда я вошел, мне в нос ударил отравленный густой воздух, напоминающий собой клетку зверинца. Заключенные — их было не менее двухсот человек — частью сидели, спали на нарах, частью лежали, задрав ноги к потолку, некоторые, сбившись в маленькие группы, играли в карты, шахматы или просто беседовали… Шум открытой двери взбудоражил заключенных. Все насторожились и вперили в меня полные вопроса и тревоги взоры. Я вызвал старосту камеры и попросил его указать мне, где находится гражданин Тодрия. Он проводил меня куда-то в угол, где на нарах лежал и, кажется, спал прикрытый стареньким пальто человек.

— Гражданин Тодрия, — обратился я к нему, — пойдемте ко мне, мне нужно с вами побеседовать.

Молча, стараясь оправить смятую лежанием одежду и хорошо скрывая естественное в таких случаях волнение, узник поднялся и пошел за мной.

Мы пришли в мой кабинет. Я предложил узнику сесть. При свете яркой лампы я увидел, что мой подследственный был человек среднего роста, широкоплечий, с благородной и красивой осанкой, совершенно седой, с окладистой седой же бородой, на вид ему было лет около шестидесяти. Я внимательно и не без любопытства оглядел эту стильную фигуру. Ведь передо мной сидел один из выдающихся деятелей Грузии, видный член грузинской демократической партии, один из наиболее резких противников советской власти… А я, его следователь, едва-едва достиг двадцати трех лет. Усевшись за стол и раскрыв дело, я обратился к нему:

— Вы, гражданин Тодрия, обвиняетесь в том, что, будучи раньше официально, а в настоящее время нелегально членом ЦК социал-демократической партии Грузии, вели и ведете злостную контрреволюционную деятельность, в интересах каковой вы призывали население, то есть рабочих и крестьян Грузии, к свержению советской власти. Вы руководили пропагандой и агитацией среди рабочих и в последних выступлениях 26 мая принимали руководящее участие. Напомню вам, что инкриминируемые деяния представляют собой в сумме тяжелые преступления перед пролетариатом Грузии… Вы знаете, конечно, что вас ожидает, если вы не дадите исчерпывающих показаний и не поймете наконец, ряд каких тяжелых преступлений вы совершили.

Старик спокойно выслушал меня, лишь по временам на бледных губах его появлялась снисходительная улыбка. Когда я кончил, он, помедлив несколько мгновений, сказал:

— Эх, молодой человек, — и покачал сокрушенно головой, — я очень внимательно слушал вас. Имейте в виду, что ваши угрозы меня нисколько не трогают. Я думаю, что из моей анкеты вы в общем знакомы с моим прошлым… Я прошел длинный курс всевозможных воздействий со стороны царского правительства, жандармов, охранников, тюрем, ссылок, эмиграции. И вы поймете, что мне, всю свою жизнь рисковавшему головой, не страшны ваши угрозы… Об этом я не буду с вами говорить… А вот кто из нас совершает преступление перед народом, об этом мы давайте поговорим. Вы сказали, что я совершил преступление перед рабоче-крестьянской властью, то есть против народа, но, по-моему, это вы совершили, совершаете и продолжаете совершать самые тяжелые преступления. Посмотрите, кто сидит там внизу, — и он указал пальцем вниз, — в этих чудовищных подвалах? Все это рабочие, которых вы будете расстреливать… Но ведь они вас не звали, вы им не нужны, и для того, чтобы им чувствовать себя свободными, нужно, чтобы вы ушли и оставили бы их в покое, чтобы они могли свободно жить и дышать. Зачем вы пришли сюда, в Грузию? Ваша власть трубит и кричит, что «грузинский пролетариат» позвал вас и что вы явились его спасти…

— Да, да, — перебив его, сказал я, — мы шли для того сюда, чтобы спасти замученный вами пролетариат…

— Ах, бросьте, молодой человек, — спокойным жестом отмахнулся он от меня, — какое тут спасение! Ведь вы же хорошо знаете и видите, как относится к вам этот «замученный нами пролетариат»… Вас бьют, устраивают восстания, люди задыхаются от вашей власти, задыхаются от ненависти к вам, уйдите, оставьте нас в покое… Грузинский народ органически и исторически не переваривает никакой диктатуры!..

— Но вы забываете, — перебил я его, — что диктатура пролетариата, предсказанная еще Карлом Марксом, нашим общим учителем…

— Диктатура? И даже по Марксу? — перебив меня, иронически переспросил он.

И в спокойном, обстоятельном изложении он, точно профессор ученику, стал приводить мне истинные положения учения Маркса, его учение о естественной эволюции, о его отрицательном отношении ко всякого рода утопическим экспериментам… Наша беседа продолжалась до утра. Не могу скрыть, что мой подследственный окончательно забил меня. И по совести говоря, не я его допрашивал, не я его обвинял, а он меня допрашивал и он предъявлял мне те обвинения, которые предъявляет советскому правительству весь цивилизованный мир!

Так закончился, и, скажу прямо, полным моим поражением, этот допрос. Больше мне не приходилось допрашивать его, так как я начал следствие лишь ввиду того, что официальные следователи политбюро были перегружены. Когда они немного освободились, дело перешло к следователю. Я знаю лишь то, что Тодрия понес небольшое наказание: отсидев несколько месяцев в ЧК, он был освобожден и сейчас проживает в Грузии…

В заключение описания моей работы в ЧК приведу рассказ одного моего товарища, который, подобно мне, был командирован партией на работу в ЧК и который теперь находится за пределами досягаемости для советской власти.

Упомянутый мной товарищ состоял на ответственном посту в одном из губернских ЧК во внутренней России. Случайная встреча с ним. Разговорились. Поделились нашими впечатлениями и, как мы ни молоды, также и воспоминаниями. Оба мы были взволнованы нашей встречей. Наш разговор в конце концов принял старый интимный дружеский характер.

— Да, вот, — задумчиво сказал мой друг, — мы оба расстались с нашими юношескими светлыми иллюзиями… И как беспощадно грубо разбивались эти иллюзии, эта вера в глашатаев и пророков нового для нас учения, которое должно было дать человечеству свободу и счастье!

Вот слушай. Для меня лично таким отрезвляющим меня жестоким ударом явился один случай, когда я лично должен был убить человека. Это было так.

Я был в Н-ской ЧК, где я довольно близко сошелся с одним чекистом же, нашим комендантом. Конечно, в качестве такового он неоднократно приводил в исполнение приговоры ЧК. Как-то раз я в разговоре с ним сказал, что у меня никогда не поднялась бы рука стрелять в беззащитного человека. Не помню точно, нашел ли он в моих словах что-нибудь вызывающее, какое-либо невыгодное для себя сопоставление, но только он стал всячески подтрунивать надо мной и в заключение сказал: «Ну, да что там! Ведь ты не баба, — едем сегодня со мной на «операцию»…»

Конечно, я мог не ехать, но он был видным членом нашей комячейки, он мог вынести невыгодное обо мне мнение… Донести на меня… Словом, целая сеть подобного рода подлых аргументов заговорила во мне…

И я принял вызов. Ночью мы на автомобиле выехали за город, туда, к тому месту, где обычно происходили расстрелы… Мы подошли к группе, окруженной чекистами… Расстрелу подлежало четыре человека. Яркие дуговые мощные фонари освещали эту группу, сообщая лицам какой-то синеватый оттенок… Комендант указал мне на одного из них, стоявшего неподалеку… «Ну, на винтовку, — сказал он, протягивая мне оружие, — бей в того».

Как автомат, я взял в руки винтовку и взглянул в лицо осужденного… Это был маленького роста человек. Мне ярко и резко бросились в глаза и запечатлелись до сих пор его босые ноги и длинная, ниже колен рубаха. Но особенно памятны мне его плотно сжатые оскаленные зубы и клок волос, свисавший над глазом. Я взвел курок. Мне показалось благодаря его оскаленным зубам, что он смеется надо мной и точно бросает мне какой-то вызов… В это время я почувствовал, как стоящий рядом комендант толкнул меня и крикнул: «Стреляй, чего ждешь!» Непонятная и необъяснимая до сих пор злоба охватила меня… Злоба не против коменданта, а против того, осужденного, в которого я целил и который, казалось мне, смеется надо мной…

Я спустил курок.

В каком-то полусне я увидел и понял, что я застрелил человека.