КАРМЕН REAL

Афганистан, 2001 год

«Ой, Андрушка, ти сумашеччий!»

Эти слова я каждый раз слышу, когда во время редких случайных и неслучайных встреч рассказываю о том, что видел, где был, что сделал я и что пытались сделать со мной. Мы можем говорить на английском, но я вынуждаю ее переходить на русский: мне так нравится этот милый мягкий акцент. «Сумашеччий» вкупе с низким завораживающим смешком средиземноморской женщины в данном случае означает очень высокую степень похвалы и уважения. Я уже давно заметил, что так она называет только того, кого считает близким человеком. Кстати, в славной когорте «сумашеччих» она сама давно и надолго заняла самое лучшее место. А как иначе можно назвать женщину, которая проводит свой отпуск в Ираке, снимая фильм о неоконченной войне?

* * * *

«Кармен», – так она представилась, когда, жарясь на душанбинском солнце перед железными воротами военного аэродрома, журналисты начали обмениваться именами и телефонами. У репортеров, которые работают в горячих точках, есть очень странная привычка забывать перед командировкой визитные карточки. Обмен происходил с помощью ручек, извлеченных из глубин видавших виды сумок и рюкзаков, и клочков бумаги с неровно и спешно оборванными краями. Время течет и медленно, и быстро. Возможно, сегодня откроются железные ворота и хитрый таджикский прапорщик произнесет наконец заветные слова о том, что появились места на вертолет в Файзабад. На ту сторону, куда рвется тысяча людей, вооруженных камерами, спутниковыми телефонами, чемоданами с переносными монтажными станциями – их называют лэптопами, – генераторами разных размеров и, конечно, бутылками с водой. Всех строго-настрого предупредили: на той стороне воду пить нельзя.

Все терпеливо ждут. И спешно обмениваются адресами – а может быть, пригодится, может быть, вот этот парень в очках, испанец, кажется, или француз, уже имеет надежные контакты на той стороне, и нужно обязательно с ним «задружить» как можно скорее, чтобы урвать свой кусок журналистской удачи. Причем сделать это раньше других. Поэтому, вяло ожидая прапорщика-таджика, журналисты присматриваются друг к другу. Толпа глядит сама на себя.

Российские журналисты держатся подчеркнуто независимо. Что-то дерзкое и вызывающее есть в том, как они произносят названия населенных пунктов «на той стороне» и имена полевых командиров, с которыми уже договорено – конечно, железно! – об интервью и даже содействии.

За нешироким Пянджем в ряд выстроились бородатые мужчины с автоматами, которые ждут дорогих гостей из России – так, наверное, новички из Европы, в первый раз попавшие в Среднюю Азию, представляют себе афганско-росси… тьфу, ты, оговорился… афганско-таджикскую пограничную линию.

«Откуда этот вызов?» – думаю я, но мне кажется, что я знаю ответ на этот вопрос. Россиянам кажется, что это их война, что право быть первыми с новостями об этой войне принадлежит именно им, и это как фантомная боль давно зажившей раны. Отголосок прежней, так и не выигранной войны.

Наверное, она подумала, что я знаю намного больше других. Похоже, моя потертая жилетка-разгрузка ввела ее в заблуждение. Если честно, мой информационный багаж о том, что происходит за Пянджем, состоял из набора весьма смутных, почти школьных географических фактов, таких же смутных отголосков аккордов солдатских песен и телефона генерала Дустума. Стоит только набрать, уверяли меня приятные люди в афганском посольстве, и бравый афганский узбек тут же вышлет свою личную охрану для того, чтобы встретить дорогого гостя, то есть меня, прямо на границе.

До Дустума я так и не дозвонился. Вернее дозвонился, но трубку взял неизвестный, очень крикливый и говорливый. Голос в трубке шумно и бесперебойно, с жутким акцентом сообщил мне, что мне очень и очень рады, но, к сожалению, генерал уехал в Узбекистан просить о помощи – в его армии закончились сапоги, и лучше мне приехать тогда, когда хозяин будет дома. «А когда, собственно, он будет?» – переспросил я. «О, не волнуйтесь, мы вам перезвоним». «Интересно вот куда?» – с запозданием подумал я, когда положил трубку на посольский телефон. Афганский консул уже протягивал с улыбкой ладонь для прощального рукопожатия. Я почувствовал себя жертвой мелкого вокзального мошенничества.

«Я Кармен», – сказала она по-русски, чем меня немного удивила. С ее типично средиземноморской внешностью русский как-то не вязался. Имя свое она тоже произнесла по-средиземноморски. Кармен, с ударением на первый слог. Я сразу догадался, что именно так и должно звучать ее имя, и от оперного «Кармен» сразу же повеяло запахом старой костюмерной. Я понял, что, произнося это имя в сочетании с фамилиями Бизе и Мериме, всегда дышал миазмами провинциального театра.

Она тогда мне показалась очень яркой. Впрочем, и сейчас я думаю, что из всех журналисток, работавших на войнах, она была самой яркой. А однажды она выглядела и впрямь красиво, когда на крыше багдадского отеля «Палестина» работала в прямом эфире и тысячи людей в небольшой стране Португалия наблюдали за тем, как сухой вечерний ветер приподнимал ее длинные волосы.

Багдад был после.

Сначала Афганистан. В тот день мы не улетели в Файзабад. Вместо прапорщика в выцветшем камуфляже появился весьма серьезный тип в костюме и очень уверенно произнес, что вертолета не будет. Он не представился, но уверенности в нем было настолько много, что стало ясно – это важная персона. Или же полуважная, что в нашей ситуации было равнозначно. Полуважный костюм поначалу не стал отвечать на вопросы, но потом как-то невзначай проговорился, что вертолет все-таки вылетает, но на борту совсем нет места из-за аппаратуры. А потом, вопрос за вопросом, ответ за ответом, мы узнали, что аппаратура эта принадлежит коллегам из Си-эн-эн, которые полностью выкупили этот чартер. Без очереди. Просто заплатили в несколько раз больше, чем смогли заплатить остальные. Вместе взятые.

Россияне попробовали возмутиться. Но костюм осадил их легко и небрежно. На прекрасном русском, без акцента, языке. Коллеги из Москвы безропотно выслушали краткое объяснение. Остальным стало сразу ясно, чья же на самом деле эта война.

Но Кармен, яркая женщина из гордой, но маленькой Португалии, никак не хотела соглашаться с однополярностью нашего мира и громко произнесла вслух то, что все остальные в адрес великой заморской державы только смогли подумать.

Аэродромное знакомство ни к чему не обязывало. С десятками, а может быть, и сотнями коллег я так же легко знакомился, чтобы потом никогда больше не встретиться. С Кармен мы встретились несколько дней спустя.

Афганцы сообразили, что от журналистов им не избавиться просто так. Они раздавали визы в эту благословенную страну так рьяно, что цена на штамп в паспорте возросла в несколько раз буквально на глазах. За то, что в документ ставят квадратную печатку, консул сначала брал пятьдесят, потом сто долларов. Отстояв несколько дней в поистине вавилонской очереди, говорящей на десятках языков, я заплатил в окошко кассы двести долларов. «Закончились одноразовые, – сообщил мне консул, – остались только деловые визы». От обычной деловая виза внешне ничем не отличалась. Чернильный штамп да и только. Мне оставалось лишь удивляться, кто в эту страну едет по делу. Ну что ж, вполне разумно – если тебе надо ехать, то ты заплатишь любые деньги. Денег посольство получило невероятно много. Ситуация накалялась. Журналистов нужно было как можно быстрее собрать и отправить туда, куда они так рвутся. Решение было найдено гениальное и, главное, недорогое. Уже в Душанбе большинство съемочных групп наняли местных водителей, чтобы не простаивать без дела и снимать уж если не войну, то ближайшие к ней окраины планеты. Из этих частников и была сформирована колонна жаждущих попасть в Афганистан. В отличие от «снимающих», у «пишущих» не было своего транспорта. Они срочно сбивались в артели по четыре и тут же нанимали таксистов. «Только до границы», – сурово соглашались душанбинские таксисты и ломили невероятную цену, причем просили деньги вперед. Думаю, больше, чем осенью 2001 года, водилы в Душанбе не зарабатывали. Но разве же только водители? Портье в гостиницах, сотрудники не слишком развитого, хотя и приватного, в основном, общепита. Проститутки. Гаишники. Подпольные торговцы марихуаной. И даже дворники, сметавшие отовсюду остатки интернационального мусора.

Колонна выстраивалась долго и крикливо. Но быстро растянулась, как только машины выехали за пределы Душанбе. Оказалось, что дорога до границы только одна и с нее, как с подводной лодки, никуда не денешься. Каждый экипаж решил ехать по собственному плану, с остановкой на обед не в Нуреке, как было договорено, а в первой приглянувшейся чайхане. Придорожные торговцы, кстати, в ту неспокойную осень тоже подняли уровень жизни на рекордную высоту.

Дорога постепенно терялась в песчаных полубарханах и перед тем, как окончательно исчезнуть под песком, уперлась в зеленый вагончик, поставленный на кирпичи. Пространство возле вагончика было с трех сторон обтянуто колючей проволокой, а с четвертой примыкало к реке. На воде покачивался металлический обрывок понтонного моста, снабженный лебедкой. Это и была граница, о чем я, впрочем, догадался не сразу, а после того, как из будки появился российский пограничник. Настоящий щит Родины, косая сажень в плечах, сапоги размера эдак сорок пятого. Ну и лицо с неистребимыми следами безнадежных попыток снять стресс с помощью алкоголя.

«Петров, давай их всех сюда!» – крикнул он солдату у калитки – вот как, в заборе из колючей проволоки была еще и дверца, – и рядовой, с озабоченным выражением сонного лица, сделал рукой знак и повторил вслух офицерское «давай». Мы, рассчитавшись с водителями и навьючив на себя все свое оборудование, послушно выполнили приказ. К тому времени, как мы доехали до Пянджа, на берегу было достаточно много машин. Когда же нас стали заводить в загон, я удивился тому, насколько же много людей рвется в Афганистан.

Толпа журналистов, как-то сразу, сама по себе, сформировалась в очередь. Это была самая мрачная из всех очередей, колонн и конвоев афганской командировки. Колючая проволока и солдат вызывали мрачные ассоциации со смутными временами отечественной истории. Иностранная речь усиливала впечатление. Кто-то толкнул меня локтем. Я, почему-то разозлившись, развернулся и хотел грубо ответить. Но тут же осекся, увидев Кармен. Она тянула за ручки одну сторону огромного алюминиевого сундука, другой занимался человек в очках. Сундук был тяжелый, неудобный и строптивый. Он так и норовил подставить ей свой острый угол. «Господи!» – громко и зычно повторяла она по-русски, когда ударялась коленкой о контейнер, и тут же переходила на португальский.

«Давай помогу», – сказал я, перехватывая ручки ее имущества, не сняв при этом со спины собственный рюкзак. С этого мгновения мы держались вместе.

Хадж-Багаутдин – так назывался городок, в который нас привез грузовик с пучеглазым бородатым водителем.

«Нас» – это значит всех журналистов, перебравшихся на тот берег. Пожалуй, это был не просто грузовик, а самосвал. Символично, правда? Сначала за колючую проволоку, потом в кузов самосвала. Всех сгрузили километров через двадцать возле небольшой усадьбы с глинобитным забором.

Усадьба – это тоже весьма условное определение для того, что мы увидели. Два дома. Один довольно большой, с белыми колоннами возле входа. Другой тоже с колоннами, но явно поменьше. И попроще. А во дворе, как солдаты на бивуаке, расположились журналисты. Они ели, пили, готовили, писали в свои интернеты и друг другу мешали. Нас оставили посреди этого скопища людей и не забыли сказать: «Мест нет». Это было Министерство иностранных дел Северного альянса. Главных местных союзников американцев в борьбе с международным терроризмом.

Следы терроризма мы увидели, можно сказать, воочию. На стене одного из строений я, хотя вовсе и не сразу, разглядел следы копоти. «Масуд, Масуд! – сказал мне афганец в форме и с автоматом в руках. – Масуд, бух!» И руками показал в пространстве окружность. Оказалось, в этом доме и взорвали бывшего врага всех шурави в этой стране – легендарного Ахмад-Шаха Масуда. Причем произошло это буквально накануне нашего приезда. В знаменитом доме поселили американцев. Тех самых ребят из Си-эн-эн, сумевших перекупить афганского летчика и его вертолет.

Чиновник-афганец поселил меня и Кармен, конечно, вместе с операторами, к американцам. Я не знал еще, на каких условиях, но был вполне доволен. Пол, на котором мы спали, был покрыт ковролином. Рюкзаки отлично послужили в качестве подушек. Я был счастлив и с нетерпением ждал, когда сон захватит меня полностью. Полудремное состояние, как для меня, так самое приятное в процессе погружения в сон, длилось недолго, и я почти моментально заснул.

Проснулся я от криков. Кричали сразу на трех языках. Один я распознал сразу. Английский. Из сказанного я понял, что англоговорящий хозяин мощного баритона считает, что кое-кто живет в его доме незаконно, спит на его ковролине и создает очередь перед умывальником. Ответная ремарка голоса, который можно было идентифицировать как женский, сообщала, что американцы полмира захватили и не дают даже умыть лица. Американский, надо полагать, баритон заметил, что все вокруг захватили как раз не североамериканцы, а выходцы из Латинской Америки. И всех их, сволочей, нужно гнать взашей. Дальше я услышал слово, которое звучало очень похоже на фамилию композитора Эннио Морриконе, звук пощечины и крик мужчины. Кричал американский баритон.

Когда я вышел из каморки, в которой спал, драка уже была в разгаре. Португалка Кармен, повторяя итальянскую фамилию американского композитора, быстро молотила руками по брюху необычайно огромного американца в майке и с полотенцем на плече. «Сука, сука, сука!» – орал представитель великой державы. На крик выбежали афганцы с оружием и, конечно, растащили дерущихся. Впрочем, следует заметить, американский гигант ничем не успел ответить португалке, кроме, пожалуй, оскорбительных слов.

Минут этак через десять нас пригласили на брифинг. Точнее это был третейский суд. На нем решалось, что же делать с вновь прибывшими гостями, столь ярко заявившими о себе в первый день пребывания в Афганистане. Судилище происходило в той самой комнате, где террористы-арабы взорвали Масуда. На стенах еще лежала черная копоть, и в воздухе стоял хорошо знакомый домохозяйкам запах подгоревшего молока. Бородатый парень в шапке-пакуле выслушивал объяснения сторон. Все сказанное участниками драки переводили суетливые люди с автоматами Калашникова. Я глядел на бородача и думал о том, что он очень похож на Ахмад-Шаха. Даже пакуль на нем сидел почти так же залихватски, как на знаменитом моджахеде. Наверное, председательствующий и сам об этом знал. Но ему явно не хватало внутренней харизмы Панджшерского Льва, и поэтому вся ситуация выглядела комичной. В отличие от того рокового дня, когда сработала взрывчатка, искусно спрятанная в камере псевдожурналистов, и на белых стенах появились пятна копоти.

Вердикт не заставил себя долго ждать. Он гласил: в силу того, что накануне дом взяли в аренду американские компании, правота в конфликте принадлежит временным хозяевам, то бишь американцам. Португальцы должны отсюда убраться. Ну, и украинцы вместе с ними.

Следующую ночь мы провели под открытым небом, в спальных мешках. Потом еще одну. Потом масудоподобный бородач распорядился выдать нам зеленый пыльный брезент, при ближайшем рассмотрении оказавшийся палаткой, и мы ловко устроили себе в ней жилье. «А что такое Морриконе?» – спросил я Кармен по-русски, когда отправил в Украину свой первый сюжет, а она свой – в Португалию. «Что-что?» – поморщилась она. «Ну, – говорю, – ты назвала этого парня Морриконе. Есть композитор такой». Журналистка громко расхохоталась. Белые зубы, запрокинутая голова, черные распущенные волосы. Она мне показалась тогда очень и очень красивой. «Не Морриконе, а марикон», – поправила она меня. «А как это переводится на русский?» – «Пидор», – она сделала подстрочный перевод. Так я выучил первое слово на португальском.

Утром мы поехали на позицию Северного альянса. Португальцы отправились вслед за нами. Мы решили держаться вместе. Так было проще разруливать финансовые проблемы, нараставшие девятым валом жадности к зеленым бумажкам, завезенным в Афганистан иностранными журналистами. Когда их количество в Хадж-Багаутдине перевалило за тысячу человек, цена на аренду автомобиля выросла в четыре раза. Однажды утром мы обнаружили, что наш водитель бросил нас и уехал обслуживать тех, кто смог заплатить больше. Но это было немного позже. А пока мы ехали в нашем «уазике» в сторону условной границы, разделявшей территорию влияния Северного альянса и талибов. «Уазик» оказался вместительным. Кармен сидела на переднем сиденье. На заднем расположились я и мой оператор. Между нами нашлось место еще для одного коллеги, грузинского камерамена, работавшего на испанцев. В багажном отсеке, невзирая на чудовищные ухабы, по которым скакал русский джип, дремал Глеб Гаранич, фотограф агентства Ройтерз.

Позиция была уж слишком живописной. По гребню каменно-песчаной гряды тянулась линия окопов. На самой высокой точке находилась танковая позиция. Старый Т-55 был закопан по основание башни в серый песок. Ствол грозно глядел в сторону, где, предположительно, злые талибы строили козни законному правительству Афганистана. Танкисты, сидя на башне, улыбались и пили чай. Вдоль линии фронта, обозначенной рекой, тянулся небольшой караван ослов с поклажей. Погонщики совершенно не обращали внимания на то, что пушка танка смотрела именно на них. «Ставьте свою технику», – на относительно неплохом русском сказал командир танка.

– А какое ваше звание? – спросил я его, пожимая протянутую ладонь.

– Генерал, – ответил человек в тюрбане и с потертой рацией, свисавшей на ремне с плеча.

«Ну, прямо командир танкового корпуса», – подумал я про себя. Все сходилось. Танк не ездил. Военное значение имели только его пушка и бронированный корпус.

Мы расставили штатив и водрузили на него камеру. Рядом Тиаго выстроил свою съемочную позицию. Грузиноиспанский оператор не стал тратить времени на штатив и, положив камеру себе на плечо, подбежал поближе к танку. Флегматичный Гаранич спокойно заметил коллеге, что «е…ет так, что позвоночник в трусы высыпется», и тот быстро вернулся к общей группе. Она очень напоминала ложу прессы во время официальных мероприятий. Если бы не песок, холмы и афганцы.

Кармен стояла и курила рядом со своим верным Тиаго. Он действительно беспрекословно ее слушался. Как верная овчарка, глядел на свою журналистку в ожидании новых творческих задач.

Афганец извлек снаряд и загнал его в ствол. Грозный металл, бряцнув, уверенно встал на место, готовый выполнить мрачную работу, для которой он и был создан.

И тут вдали послышался рокот двигателей. Не перед нами, а за нашими спинами. То есть не талибы. А спустя мгновение мы увидели две новенькие «тойоты», на которых в районе Хадж-Багаутдина рассекали американские съемочные группы. Да, действительно, это были они. Вернее одна группа в сопровождении афганских автоматчиков. Американцы всегда ездили с охраной. Они подъехали на позицию, выскочили из машин и что-то затараторили генералу. Командиру танкового корпуса. Тот быстро закивал головой и махнул рукой в сторону нашей группы. Тогда из второй машины выпрыгнули оператор с огромной камерой и светловолосый улыбающийся журналист. Аккуратная стрижка, чуть растрепанная ветром, и мягкий овал лица.

Роберт Рэдфорд, молодые годы. Он весь ну просто сплошной позитив. Эталон положительных эмоций. Идеальный типаж для телевидения. И где только американцы таких находят? Неужели выращивают в специальных инкубаторах? Положительный журналист ловко перескочил через окоп и встал ну прямо перед нашей камерой. А перед португальской – встал его оператор. И – что бы вы могли себе подумать? – начал разворачивать свой штатив.

Я, честно говоря, опешил. Они намеревались перекрыть нам кадр, даже не спросив вежливости ради разрешения. Быстрее всех справился с удивлением Тиаго, он спросил американцев, а не хотят ли они свалить немножко в сторону, чтобы не мешать снимать.

Сваливать американцы не хотели, о чем недвусмысленно заявили всем присутствующим на позиции журналистам. Кармен повторила слова Тиаго, используя вспомогательные выражения, которые, как правило, иногда взбадривают людей лучше холодного душа. И получила ответ. Не столь грубый по форме, но просто уничижительный по своей сути. Позитивная копия Роберта Рэдфорда повернулась к португалке и заметила: «Это наша война, и мы будем снимать ее там, где хотим и когда хотим».

Танк выстрелил по команде американского оператора. Смешанный со звоном гильзы грохот порохового заряда. А через несколько секунд взрыв снаряда где-то вдалеке. У нас же в кадре, кроме звука, остались только спины людей с логотипами американского канала. Когда они уехали, отсняв все, что им нужно, ко мне подошел танковый генерал и успокаивающе зашептал: «Ничего, сейчас и для вас постреляем».

Казалось бы, все происходило вполне нормально. В итоге мы отсняли все, что нам нужно. И, может быть, даже немного больше того, что мы ожидали снять. Но остался неприятный и, в общем-то, неопределенный осадок где-то внутри. Словно во время королевского застолья тебе указали на твое место на кухне, куда сносят грязную посуду с объедками.

Наша машина спускалась вниз с танковой позиции в сторону дороги, которая вела на Хадж-Багаутдин. Кармен курила, сбрасывая пепел на пол – в «уазике» не открывались окна, – а Тиаго угрюмо просматривал видеозапись на камере. Испанский грузин мычал про себя мелодию, кажется, что-то наподобие «Сулико». Гаранич снова дремал в «обезьяннике» за рядом задних сидений.

И тут Кармен вскрикнула. На дороге, преградив нам путь, стояли два джипа американской съемочной группы. Собственно, они не собирались перекрывать движение. Просто стояли так, как им было удобно. Два афганских автоматчика внимательно смотрели по сторонам, заняв позицию за ближайшей машиной. Журналист и оператор, улыбаясь, курили, опершись на капот. Видимо, обсуждали забавный случай. Причем мне почему-то показалось, что случай они обсуждали как раз недавний, имевший место на танковой позиции.

Оказывается, такое чувство посетило не только меня.

Кармен выскочила из машины и захлопнула дверь. Мы в машине не могли достаточно хорошо расслышать ее диалог с американцами. Но зато неплохо рассмотрели, как после этого недолгого диалога журналистка наклонилась, подняла с земли камень и швырнула в сторону заокеанских коллег. Когда она наклонилась второй раз, я заметил, что афганские автоматчики оставили свою позицию и скрылись в машине. Когда потянулась за третьим снарядом, грузинский оператор темпераментно заметил, выразив общее мнение: «Ну что, будем сидеть и смотреть, как баба с мужиками п…дится?» Мы высыпались изо всех четырех дверей «рашн-джипа». Откинув брезентовый полог, из «обезьянника» выполз Глеб Гаранич. Улыбающиеся представители американских масс-медиа, видимо, не ожидали столь мощной поддержки и предпочли убраться.

Диалог, в результате которого Кармен прибегла к извечному орудию пролетариата, по ее словам, звучал так.

Кармен: «Вы и здесь нам все перекрываете?»

Американский журналист (улыбаясь): «А это кто?»

Кармен: «Я, между прочим, ваша коллега».

Американский оператор: «А, это та латиноамериканская сучка, которая была возле этого хренова танка».

– Почему они решили, что я латиноамериканская? – возмущалась Кармен всю дорогу до нашего привычного ночлега в Хадж-Багаутдине. Странно, но насчет второй части столь обидного определения она претензий не высказывала. Дорога была долгой, и все мы наперебой в разных вариациях обсуждали сцену на дороге, однозначно оценив ее как маленькую победу Старого Света над Новым. Как утверждение приоритетов европейских ценностей над американскими.

Некоторое время спустя Кармен снова отличилась на поприще защиты европейских ценностей. Но на сей раз опасность подкралась с неожиданной стороны. А правильнее было бы сказать, португалка сама на нее нарвалась.

Наша интернациональная группа снова решила выехать на передовую. Линия фронта весьма причудливо искривлялась по карте, следуя неровностям рельефа. Казалось, сумасшедшие талибы, вместо того чтобы отступать в глубь Афганистана, вклинились в узкую полоску земли между таджикской границей и войсками Северного альянса. На передовой не наблюдалось особой активности. «Северные» пили чай возле выстроенной из автоматов пирамиды. Позиция была очень похожа на предыдущую. Не хватало только старого танка.

Мой оператор, не говоря ни слова, стал снимать. Начал с пейзажей. Чтобы не спугнуть вооруженных моджахедов. Потом перешел на панорамы, чтобы люди как бы случайно попадали в кадр. Потом, осмелев, сосредоточился на крупных и средних планах серьезных бородачей.

Вдруг за своей спиной я услышал крик. Кричали на ломаном русском языке. Женщина.

– Вы не мужчины!!! Кто это сделал? У вас нет смелости ответить женщине?

Ну конечно же Кармен. Но почему она кричит на моджахедов? Если она уж настолько осмелела, значит, должно было произойти нечто из ряда вон выходящее.

– Кто? Говорите мне, кто!

И рефреном снова и снова звучало «вы не мужчины». Я подбежал к португальцам. Тиаго с озабоченным лицом стоял возле камеры. Рядом с ним неловко улыбающиеся мождахеды. Неловко, но все же слегка нагловато. И опасно. Вокруг них, замотанная в платок, наматывая круги, бегала Кармен.

– Что случилось? – спросил я ее.

Объяснение было коротким.

– Кто-то из них схватил меня за жопу! Я проходила мимо них, и кто-то схватил меня за жопу! Ужас, представляешь?

Я представил. Загнанные в жесткие рамки ислама и войны, мужики, которые чужих женщин видят только в самых радужных снах, оказываются вдруг рядом с особью противоположного пола. Причем не просто оказываются рядом. Они видят ее лицо, пусть прикрытое платком, но всего лишь слегка. Они чувствуют запах ее духов, смешанный с естественным запахом тела. О, невероятно!!! Она проходит мимо них, чуть ли не касаясь бедрами, упакованными в довольно плотно обтягивающие джинсы. И той частью тела, которой в этой ситуации так хочется коснуться. Что, собственно, и произошло. Но эти вооруженные мужики просто не знали, с кем они имеют дело.

– Где ваш командир? – грозно спросила португалка.

Командир появился. Он ничем не отличался от остальных. Только глаза были, что ли, повнимательнее. Кармен быстро объяснила ему, в чем дело. А главное, она сказала ему, что ее обидчик не просто не-мужчина, но еще и немусульманин, потому что настоящий мусульманин так с женщиной не поступает, тем более с чужой. Командир послушал ее и подумал. Внимательные глаза прикрылись веками на мгновение, потом широко открылись и стали очень злыми.

– А ну, все ко мне! – крикнул командир на фарси.

Ленивая атмосфера на позиции сменилась на очень напряженную. Моджахеды выстроились в ряд, если можно назвать рядом нестройную линию, которую образовала группа вооруженных людей.

Командир подошел к Кармен и сказал:

– Послушай, женщина. Укажи мне на того, кто тебя обидел, и я тут же его расстреляю. Это понятно?

Но и без уточняющего вопроса серьезность его намерений была вполне ясна. По крайней мере, всем его моджахедам. Ну и мне.

Я подошел тихонько к Кармен и заметил:

– А ведь расстреляет.

– Ти так думаешь? – удивилась португалка.

– Я так думаю, – подтвердил я.

Кармен тоже подумала. И решила про себя, что одно несанкционированное прикосновение к ее жопе – это, конечно же, большой проступок, но не настолько серьезный, чтобы отдать за него жизнь мужчины, тем более, если этот мужчина героический моджахед. Кармен для важности момента прошлась пару раз перед строем, вглядываясь в лица бородатых мужиков. При этом каждый из них выпрямлял спину и устремлял свой взгляд вдаль. «Не узнаю», – резюмировала осмотр Кармен.

– Так ты никого и впрямь не узнала? – спросил я ее по пути на ночлег.

– Узнала, – сказала она. – Он стоял с правого края. Такой молодой парень. С короткой бородой.

– Пожалела? – спросил я ее снова.

– Пожалела.

– Он, мне кажется, такой молодой, еще ни одной дженчини не видел, – пояснила она уже в городке.

И еще долгое время, подумал я, он не увидит ни одной «дженчини». Чтобы получить радость общения с женщиной, афганскому мужчине надо только жениться. В Афганистане в то время действовала система калымов. Выкуп за будущую жену достигал тысячи долларов. Астрономические, как для одной из самых неимущих стран, деньги. Дотронувшийся до Кармен парень не тянул на обладателя такой суммы. Взглянуть на Кармен и хотя бы на мгновение ощутить под рукой женскую плоть – это был для молодого моджахеда смелый эротический эксперимент.

Она продолжала удивлять меня и всю афганскую округу. Однажды мы остановились купить кебаб. Под Кундузом, как известно, готовят совершенно особые кебабы из баранины, тоненькие, напоминающие по форме охотничьи сосиски. Но разве может сосиска сравниться с кебабом? Аромат кундузского кебаба, украдкой выбегающий из-под покосившихся дверей духана-закусочной, заставляет путника остановиться. Задуматься, а верной ли он дорогой идет. И, в конце концов, толкнуть вперед деревянную дверь, которая, собственно, и отделяет его от праздника чревоугодия. Это произошло и с нами. Я открыл было дверь. И тут же застыл на пороге. Молнией промелькнула разумная трезвая мысль.

– Кармен, ты же женщина.

– Ну и что? – пожала она плечами, сделав вид, что не понимает смысла заданного вопроса.

– Как что? – слегка возмутился я. – Женщинам в харчевню нельзя. Здесь бывают только мужчины.

– Это ти так думаешь, – приподняла она черную как смоль изогнутую бровь и вошла в заведение.

Кто-нибудь из вас помнит мультфильм «Бременские музыканты»? Там есть сцена, когда в избушку разбойников вламываются осел, пес, кот, петух и трубадур. Разбойники сбегают из хижины. Но перед этим, изумленно прервав дикое веселье и пляски, замирают в ожидании неизвестного, словно истуканы. То же самое произошло и с людьми внутри харчевни. Конечно, все они были мужчинами. До того, как мы появились, они громко кричали и смеялись, пожирая горы кебабов, которые были аккуратно уложены на металлические тарелки. Дверь открылась. На пороге бородатые парни увидели нас. Их ненасытные рты остались открытыми. Их коричневые жирные руки, сжимавшие хлеб и мясо, замерли на полдороге от тарелки до ртов. Вдобавок ко всему рухнула на пол пирамида из «калашниковых» у входа. Тихо так свалилась, словно от изумления.

– У вас делают кебаби? – спросила Кармен как ни в чем не бывало и тут же уселась на коврик, на свободное место возле помоста, служившего великолепной подставкой для еды. – Хозяин, принесите нам ваши кебаби.

Мы не торопясь съели наш обед и уехали восвояси. Пока мы ели, за нами наблюдали десятки пар внимательных глаз. Нас не линчевали, в нас не стреляли, и никто нас не пытался выбросить прочь из этого заведения. Но, судя по лицам обедавших посетителей, им очень хотелось сделать это. Почему этого не произошло? Не знаю. Хотелось бы думать, они почувствовали в этой женщине мощную, почти неженскую, силу и уверенность. Хотя, скорее всего, их одолевало любопытство. Желание досмотреть, чем все кончится. «Поди ж ты, женщина, но какая наглая и смелая», – наверняка подумали моджахеды во время своего обеденного перерыва.

Судьба нас развела в разные стороны на берегу Пянджа, когда мы возвращались в Таджикистан. В суматохе переправы Кармен и Тиаго затерялись среди толпы журналистов на афганском берегу. А мы уже отплывали. И предчувствие скорого дома моментально вытеснило из сознания все, чем я жил эти несколько афганских недель. Все детали. Ну и Кармен вместе с этими деталями, конечно, тоже. Я не знал тогда, что через два года встречу ее в Багдаде и проволочки ее черных волос будут развеваться за спиной, когда она мне будет давать интервью. А потом в Аммане, в аэропорту, она будет беззвучно кричать мне через бронированное стекло, разделяющее потоки пассажиров. И наголо стриженный Тиаго приложит свой паспорт к прозрачной поверхности барьера, чтобы я узнал его. В иерусалимской гостинице и в Рамалле, среди толпы бойцов Организации освобождения Палестины, она будет ну буквально водить меня за руку, чтобы я отснял Набиля абу Рудейна, ближайшего помощника Арафата и его доверенное лицо. В Мадриде, в ресторане «Фатигас дель Керер» нам принесут изумительное вино. А я попрошу заменить его на пиво. И снова в Багдаде, в отеле «Шератон», в ее угловой комнате.

Она лежит на кровати и наблюдает, как я прямо из бутылки пью «Грантс». И внимательно слушает сбивчивую историю моей любви. А потом я слушаю ее историю. Ее роман увлекателен. Он такой же настоящий, как песок на улицах афганского Хадж-Багаутдина. Ее далекий мужчина в далеком Мадриде заставляет ее плакать в багдадском отеле. И слезы ее истории смешиваются с поэзией моей.

А в приоткрытую балконную дверь доносятся автоматные очереди. Короткие – тах-татах! – вперемежку с длинными – трратататата, – за которыми наступает ожидание новых звуков чужого города.