8

8

В осенние месяцы 1941 года по лесам северо-западных областей нашей страны брели отдельные группы бойцов, отставших от своих частей; одним удавалось с боем пробиться к своим, другие оказывались в фашистском плену.

Пленных заставляли восстанавливать взорванные мосты, подвозить снаряды, копать землянки — труд был непосильным, еда — впроголодь. Ночью в бараках шли тихие разговоры: «Что делается? Где наши? Говорят, немцы скоро будут в Москве. Говорят — войне через месяц конец. Говорят…» Говорили многое. Не все понимали, что слухи эти распространяются среди военнопленных намеренно. Приходили к ним немецкие офицеры, вербовали в разведывательные школы.

В школах жизнь была размерена по часам и минутам: побудка, гимнастика, еда, занятия, сон… Думать некогда. День за днем, день за днем. «А Москву-то, ребята, немец не взял? Может, того, зря мы сюда сунулись? Может, попробовать домой?» — «Давай двигай, храбрый какой… Нет, такая уж у нас судьба. Сами полезли».

Среди этих смятенных душ, прозябавших в вечном предчувствии возмездия, заметно выделялся один. Ходил он с поднятой головой, смело глядел всем в глаза, усмехался своей однобокой дьявольской усмешечкой:

«Чего трясетесь? Эх вы, серятинка, скотинка…» Сам себя он не считал ни серятинкой, ни скотинкой. Немецкое начальство почуяло в нем нужного человека. Его не утруждали черной работой, не назначали в караул. Вскоре перевели из тихой школы в латвийском местечке Вяцати в другую, где готовили группы для заброски в советский тыл. Там нужны были люди, обладающие инициативой, находчивостью. Он обладал этими качествами. Но ни одно из них не было использовано им для того, чтобы бежать из школы или из Риги, по которой разгуливал он свободно, без охраны. Он сам потребовал, чтобы его отправили поскорей в разведку немецкой армии в Псков. Ему не терпелось «заняться дедом»…

И вот спустя семнадцать лет после этих событий ему, Федору Гришаеву, задают вопрос:

— Расскажите о вашей службе в немецкой армии.

Узнали! Не удалось скрыться под личиной «кустаря-одиночки», не поверили, что он, якобы плененный в Смоленске, всю войну проработал в лагерях и только после этого «освободился от рабского труда». Знают, что сам сдался в плен. Что ж, отрицать этого он не станет. Он расскажет, пожалуйста… Часть, в которой он «обстоятельствами вынужден был служить», была пехотная, стрелковая. Держала оборону против советских войск. Он был «лишь солдатом». Охотно и подробно он называет район действий этой части: Старая Русса, Холм… Но одно слово ни разу не срывается с губ его, и когда ему произносят это слово в упор, он задумывается, как бы припоминая: партизаны?

— Да, партизаны, — терпеливо повторяет Алексей Михайлович. — Принимали вы участие в действиях против партизан?

— Наверное, принимал, — говорит он осторожно.

— Почему наверное?

Тут он принимается рассуждать вслух: поскольку это был глубокий тыл, то, наверное, небольшие группы вооруженных лиц — это и были партизаны. Поэтому он полагает…

Алексея Михайловича подмывает крикнуть ему в лицо, что «полагать» тут нечего, незачем ломать комедию. Но советский процессуальный кодекс не разрешает следователю ни кричать, ни возмущаться. А подследственный пытается уверить его, «что… никто из окончивших разведывательную школу не знал, что из себя представляют партизаны. Когда мы ехали в этот край, никто не объяснил нам, что мы можем подвергнуться опасности нападения и будем обстреляны. И все мы были в недоумении».

Скажите, какая наивность! Ведь Алексею Михайловичу уже известно, что Гришаев, поехал в Партизанский край по специальному заданию в составе карательной экспедиции численностью около двухсот человек. И везли они с собой боеприпасы, оружие, радиостанцию, рулоны карт… Гришаев не отрицает: да, ехали. Он даже ссылается на литературный источник — книгу «Тюриковская операция». Но цель экспедиции якобы была ему неизвестна. На очной ставке со своим ближайшим помощником он говорит: «Не знаю. Никогда не видел этого человека. Свидетель рассказывает какой-то роман». «Роман» он пытается сочинить сам в своих собственноручных показаниях.

Партизаны ушли из «клещей», в которые попробовали их захватить, и под вечер в деревне Яски. встретили карателей пулеметным огнем. А когда каратели вынуждены были возвратиться в деревню Тюриково, партизаны нагрянули ночью, уничтожили около ста человек, захватили обоз, радиостанцию…

Повествуя в минорных тонах об этом разгроме карательного отряда, Федор Гришаев, этот прожженный бандит, отмеченный за особые заслуги еще в разведывательной школе, не может удержаться: «Вошли партизаны и стали выбивать высокомерие и дурь из тех, кто так глупо подставил людей под уничтожение». Это — уже в адрес немцев, в адрес предателя Спицкого, начальника отряда.

Что это? Через семнадцать лет Гришаев переоценивает события? Ничего подобного. Он сожалеет, что не сам был начальником, уж он-то не подставил бы «людей» под партизанские пули! А партизан он попутно старается очернить как только может: «Были убиты виновные и невиновные… Один солдат выскочил из дома в одном белье и обратился к партизанам с вопросом: что такое, что случилось? — и получил в ответ пулю».

Ах, бедненький, наивный каратель!

Но сам Гришаев был не из тех, кого застают врасплох. Притаившись за углом дома, он подслушал партизанский пароль и отзыв, а затем под прикрытием стелющегося дыма прополз канавами и кустарниками в другую деревню, где расположилась на ночлег часть отряда Спицкого. «Уже занималась утренняя заря…» — повествует он меланхолично, видимо удовлетворенный просмотром только что написанных страниц: нигде в них не сказано, что сам он убивал партизан.

Своими «операциями», только некоторыми, «бескровными», Гришаев не прочь и похвалиться: он проехал по деревне, где находился штаб партизанского отряда, у всех на виду: «Каждый думал, что мы партизаны». Он ловко обманул партизан, спасая жизнь немцу из своей группы: «Мы сказали, что это наш пленный и он нам нужен». По пути, когда их обстреляли, «мы быстро заехали за гору», опять-таки без единого выстрела, заметьте!

Алексей Михайлович прослеживает по карте извилистый путь этой спугнутой стаи волков. Вот деревня, в которой трое коммунистов провели митинг, а крестьянки собрали продукты для детей осажденного Ленинграда. Сюда ворвалась группа Гришаева, открыла по женщинам стрельбу; был убит коммунист Воробьев, а его товарища, истекающего кровью, перевернули на спину, заглянули в лицо и выстрелили еще раз… Чудом человек этот остался жив. И вот перед Алексеем Михайловичем лежат его показания… Что скажет Гришаев?

«Служба наша заключалась только в разведывательных функциях, — пишет Гришаев. — Нигде ни одна моя разведка не нанесла поражения партизанам. Я давал им возможность уйти без боя, не занимая их пути отхода, руководствуясь принципом: «не трогай меня, я не трону тебя». Кроме двух случаев, когда волей необходимости пришлось открыть по партизанам огонь».

Только два случая! Два — за шестнадцать месяцев службы в карательном батальоне! Ну, не сама ли гуманность говорит устами этого человека? Ведь он продолжает утверждать, что вынужден был служить немцам «волею обстоятельств».

— За что вы имели звание фельдфебеля? За что вас наградили немцы железным крестом второй степени?

Гришаев молчит. Алексей Михайлович ждет ответа. Перед ним — фотографии полученных Гришаевым медалей: шесть наград — и все со свастикой.

И тут Гришаев заявляет: оказывается, наградили за то, что он за все время сумел не потерять ни одного человека из своей группы. Потрясающе трогательна забота гитлеровцев о драгоценных жизнях переметнувшихся к ним трусов и предателей!

Алексей Михайлович закрывает ладонями лицо, растирает щеки. Бывает, что и следователю становится мерзко. Но надо работать. Надо доказывать каждый факт…