Глава 4. НА МОСКВУ (1919)

Глава 4. НА МОСКВУ (1919)

Как-то вечером, после работы, в начале февраля 1919 года, доктор Мокиевский (теперь мы его звали Левушка) зашел к нам в комнату и сообщил новость: в Ростове формируется Кавказская Добровольческая армия. Начальник санитарной части профессор Ушинский, который знал доктора Мокиевского и ценил его, предложил принять должность помощника. Лев Степанович согласился перевестись, но не на должность помощника начальника Санитарной части, а врачом для поручений. Профессор Ушинский дал свое согласие. На совете нашей «тройки» было решено, что я поеду с Львом Степановичем в Ростов, а когда там устроюсь, тогда выпишем Ваву с Линой.

В апреле мы переехали в Ростов, и там мне удалось устроиться в 19-й Полевой запасный госпиталь в Нахичевани с прикомандированием к зубоврачебному кабинету при штабе Кавказской армии. Зубной врач Нина Афанасьевна Кошелева (из Москвы) приняла меня очень мило, радушно, и мы с ней скоро сдружились. Нина Афанасьевна была молодая, худенькая, роста небольшого, хорошенькая, но близорукая, что ей мешало, так как она не носила очки. Меня и ее поместили в отделении Отдела снабжения, где у нас с Левушкой был знакомый инженер-полковник — Дудышкин Александр Яковлевич, начальник Отдела снабжения. Он был наш большой друг и впоследствии, уже будучи в Югославии, крестил нашу дочь Ирину. Он был немолодой, старше доктора Мокиевского, имел дочь немного моложе меня и называл меня «доченька». Его семья еще находилась в Петрограде, и он надеялся, что все-таки они выберутся оттуда. Нам с Ниной Афанасьевной он много помогал и все, что мог, делал. Для нашего зубоврачебного кабинета было предоставлено помещение при зубоклинике. Служащие штаба помещались в отеле «Монтре». Нас составилась небольшая группа: жена бывшего дипломата, который теперь работал при штабе, мадам Доценко (из Киева), Нина Афанасьевна, я, Александр Яковлевич и инженер Месарош, помощник Дудышкина. Муж мадам Доценко и Лев Степанович приходили поздно, работая в канцелярии, а иногда бывали и в отъездах. Мадам Доценко была очень красивая женщина, с прядью седых волос над лбом, хотя и молодая — ей было не больше тридцати лет. Часто наша группа собиралась по вечерам после работы у мадам Доценко. Мы очень приятно проводили вечера за чашкой чаю. Разговаривали на злободневные темы. Дудышкин был хороший рассказчик и нам доставлял большое удовольствие, излагая с большим комизмом самые малозначащие события. К этому времени в Ростов отовсюду съехались артистические силы. Давали концерты, работали театры, выступали известные балетчики — Емельянова и Монахов, пел Вертинский, имела успех популярная в то время оперетта «Сильва». Ее напевы можно было слышать всегда и везде. Было много и других выступлений. Кафе и рестораны были по-прежнему полны, только на этот раз прибавились англичане в военной форме — члены Военной миссии, которая также находилась в Ростове. В питании не было недостатка, продавали все свободно.

Иногда давались благотворительные концерты, и мы нашей группой их также посещали. Я навещала свою бывшую учительницу музыки Софию Борисовну Гиршову-Равдель, которая давала мне уроки с самого начала. Она очень беспокоилась — упражняюсь ли я на рояле? Ради ее спокойствия мне приходилось кривить душой и говорить, что упражняюсь по мере возможности. Так мы прожили в Ростове до конца июня или начала июля, до прихода распоряжения собираться для переезда в Харьков, куда перебрасывался штаб Кавказской Добрармии. Мы с Ниной упаковали наш кабинет в несколько ящиков, собрались и сами, и, когда вещи уже были вывезены на вокзал, ко мне вдруг подбежала София Борисовна. Узнав от моей сестры Маруси, что я уезжаю в Харьков со штабом, она пришла, чтобы уговорить меня не уезжать и не бросать музыку (я от нее скрыла, что уезжаю). «Не уезжайте, Зиночка, не оставляйте музыку, вы не понимаете, какая у вас блестящая будущность. Вы моя ученица, вы — моя гордость!» — говорила она и при этом очень плакала, прижавшись к моему плечу. Мне было ее жаль, но изменить ничего я не могла и только обещала, что, если смогу, буду в Харькове заниматься, а когда кончится война, то сделаю так, как она хочет.

Переехав в Харьков, мы поселились в огромном отеле «Россия», опять при Отделе снабжения, как и в Ростове. Устроив зубной кабинет, начали принимать пациентов. Но недолго мне пришлось там работать с Ниной. Лев Степанович мне сообщил, что встретил своих однополчан и от них узнал, что собран 9-й Киевский гусарский полк, который войдет в состав 5-го Кавалерийского корпуса генерала Юзефовича. При корпусе будут две дивизии, при каждой дивизии будут перевязочные отряды, а ему предлагают место дивизионного врача. Левушка очень хотел быть со своим полком и со своими однополчанами, с которыми провел всю германскую войну. Он изъявил свое согласие и в конце июля 1919 года получил назначение в 1-ю Кавалерийскую дивизию, а меня назначили в эту же дивизию в перевязочный отряд.

Здесь я немного отклонюсь назад, чтобы добавить к истории вновь собранного 9-го Киевского гусарского полка. По военной традиции, полк мог быть собран только у своего штандарта. Но когда полк в 1917 году вышел с фронта и стал на стоянку под Киевом (Васильков), украинское правительство (Скоропадского) полк украинизировало, а штандарты поставили в одну из церквей. Решив ехать на юг в Добрармию, несколько офицеров, в том числе и доктор Мокиевский, решили выкрасть штандарт своего полка и увезти с собой. Они пробрались в церковь, сняли (или срезали) штандарт с древка, а доктор Мокиевский-Зубок под шинелью обмотал штандарт вокруг себя и вынес. Они благополучно добрались на юг. В вызволении своего полкового штандарта, кроме доктора Мокиевского-Зубок, приняли участие ротмистр Иванов Евгений Васильевич, закончивший Гражданскую войну в чине генерала, штаб-ротмистр Берестовский (будущий полковник; впоследствии, кажется в 1925 году, во главе русского отряда посадивший короля Зогу на албанский престол) и штаб-ротмистр Сербии.

Когда Нина Афанасьевна узнала, что я уезжаю на фронт, она расплакалась. Ей было жаль со мной расставаться, так она ко мне привязалась. Нина уговаривала меня не уезжать на фронт, мне было грустно, но решение уже принято — я получила назначение, и поздно было отказываться. В конце июля наш перевязочный отряд, сформированный в Харькове, вышел с 9-м Киевским гусарским полком на соединение с дивизией. В перевязочном отряде уже были четыре врача, как и полагалось, но из сестер была только я, так как остальные три сестры ожидали нас в штабе дивизии. Отряд был хорошо оборудован. Старшим врачом был доктор Ефремов, другие два доктора — Шатров и Дубинский, четвертого фамилии не помню — он не был при медицинской части, а исполнял должность заведующего хозяйственной частью отряда. Врачи Ефремов и Шатров были кабинетные ученые медицинского факультета Харьковского университета, попали в отряд по мобилизации, доктор Дубинский прибыл неизвестно откуда, а четвертого мы редко видели — он все время находился в разъездах в добывании перевязочного материала или продуктов.

Передвигались мы по Украине. Выехали из Харькова поездом в последних числах июля, выгрузились на станции Кочубеевка и пересели на подводы. Оттуда проехали в село Опошня, где размещалось волостное правление, которое должно было нам дать квартиры для перевязочного отряда. Я еще сидела на подводе в ожидании распоряжения, как ко мне с развязностью фельдфебеля подошел крестьянин, рослый украинец, в полусолдатской одежде. Доктор спросил, откуда он. Он ответил, что из деревни помещика Демьяненко. Я говорю ему, что владельцы — мои близкие родственники (мой дед), так нельзя ли будет отряду разместиться в имении? Он сказал, что усадьба была разграблена и разбита, все уехали, а дом пустой. Из Опошни нас отправили в уцелевший флигель в имении Кочубей. На красивой поляне стоял небольшой барский дом Кочубеев. Разместившись во флигеле, врачи и я, с разрешения управляющего, пошли посмотреть дом. В доме было все перебито: картины порублены, мебель поломана, хрустальная посуда побита в мелкие куски и сброшена в одну огромную кучу, рояль лежал с перебитыми ножками и струнами, которые торчали вверх. В общем, погром был «добросовестный». На другой день наш отряд перебрался в Зеньков (уездный город), там нас поместили в здании школы. Доктор Мокиевский передвигался впереди с полком.

В Зенькове наши врачи познакомились с местным начальником контрразведки, и он считал своим долгом посещать отряд. Этот тип был страшен и противен. На его физиономии была написана и его профессия. Его посещения так были мне неприятны, что, когда он появлялся, я уходила. Бедные врачи — им приходилось его принимать, чтобы не было никаких придирок. И так пришлось его терпеть недели две. Штаб корпуса находился в Полтаве, а штаб дивизии продвигался вперед, и наш перевязочный отряд пошел в поход со штабом дивизии. Раненые пока не поступали, и мы шли походным порядком на Конотоп.

Дивизионный врач сообщил нашему перевязочному отряду, что планы похода изменились и 5-й Кавалерийский корпус направляется в Чернигов. Левушка не скрывал своей радости попасть в Чернигов — в Чернигове у него были родители и он там вырос. Раньше, после помолвки, он мне говорил о своих планах — хотел бы познакомить меня с родителями и в Чернигове повенчаться в кругу своих родственников. И, как только Чернигов будет в наших руках, мы немедленно туда поедем. Там же можно будет приобрести для меня теплую одежду, так как я уехала из Ростова в летней, не предполагая, что поеду на фронт.

Наш перевязочный отряд направился за штабом дивизии походным порядком на Дмитриевку. В то время когда мы стояли в Зенькове, киевские гусары отбили у красных много хороших лошадей, набранных в помещичьих имениях. Ротмистр Берестовский, друг Левушки, подарил мне двух, серых в яблоках, лошадей с пролеткой, так что я ездила теперь с комфортом. Остановились в Дмитриевке, дали лошадям отдохнуть. Здесь к нам присоединились сестры милосердия, которые ожидали наш перевязочный отряд при штабе дивизии. Эти сестры были: Крейтер — жена начальника штаба дивизии, ее невестка — француженка, жена брата, Нелли Адольфовна, и Платонова, которая поехала за женихом, очень молодая. Пробыв некоторое время в Дмитриевке, двинулись на Нежин. В Нежине штаб дивизии и перевязочный отряд расположились в городе. Врачи и я — в доме местного врача, бежавшего от белых. Это был отдельный, очень вместительный дом, комфортабельно обставленный (насколько возможно это в провинции). Дом был брошен наспех, и ничего не унесено, может быть, хозяин скрывался где-нибудь в городе, но в дом не показывался, и мы пользовались всем домом. Перевязочная была в другом месте, и мне здесь пришлось, по просьбе врачей, исполнять роль хозяйки. Остальные сестры поселились со штабом. Поступавшие в перевязочный отряд раненые после осмотра были немедленно отправляемы на станцию железной дороги для погрузки в санитарный поезд.

В Нежине мы простояли больше недели. В этот период времени портной-еврей сшил мне за два дня дорожное, от пыли, брезентовое пальто, которое мне очень помогло в дороге. После отправки раненых перевязочный отряд погрузился в поезд и направился к Чернигову. Не доехав до Чернигова несколько небольших станций, выгрузился в какой-то деревне, так как Чернигов был уже взят другой частью, опередившей нашу (кажется, пехота). К сожалению, очень скоро они его оставили, и город снова заняли красные. Таким образом, желание Левушки не исполнилось и в Чернигове не пришлось, как ему хотелось, повидать родителей и нам повенчаться. Эту мечту мы смогли осуществить только в Крыму, но своих родителей он больше никогда не видел.

Пока перевязочный отряд стоял на этой станции, прибыла партия раненых. При осмотре оказалось, что одному из раненых нужно делать маленькую операцию. Делал ее доктор Мокиевский-Зубок (дивизионный врач) в присутствии докторов Ефремова и Шатрова, сестер Крейтер и Нелли Адольфовны. Дубинский отсутствовал. За все время моего пребывания в отряде я его не видела в перевязочной. При ассистировании Нелли Адольфовна что-то сделала, показав свое незнание в медицине, — она и не была сестра, только была приписана к отряду, чтобы быть вместе с мужем. Доктор Мокиевский приказал ей оставить перевязочную, а сестре Крейтер сказал, что ее невестка может ездить с отрядом, но к раненым не должна прикасаться. С тех пор сестра Крейтер почему-то ополчилась на меня.

Последовал приказ собираться и опять походным порядком двигаться на Конотоп. Время от времени отряд останавливался на отдых, чтобы дать отдохнуть лошадям. Поехали дальше; по дороге остановились в имении Бычачки, на сахарном заводе, разграбленном то ли красными, то ли крестьянами. При заводе был запущенный сад, а в саду стоял небольшой домик для директора завода. Заинтересовавшись, я пошла побродить по саду. Зашла и в домик, который стоял почти пустой и был открыт. Обитатели его бежали, а из дома было вывезено или разграблено все, остались только несколько стульев, обитых зеленым плюшем. Я вошла и увидела, как доктор Дубинский срезает ножом плюш со стула. Я остановилась, чтобы он меня не заметил, — мне было стыдно за него. Никак не могла себе представить, чтобы доктор занимался подобными делами. Для чего ему нужны были эти клочки плюша? Может быть, он искал в стульях спрятанные драгоценности? Потом он прошел на кухню. Я думала, что он вышел на другой ход, вошла и увидела, как он взламывал замок сундучка, оставленного или забытого прислугой или не успевшей вывезти его. Что он искал в бедном, маленьком сундучке? Кухня тоже была пустая, стоял только этот единственный сундучок. Дубинский меня заметил, и я поторопилась уйти. Сад был пустынный, меня взял страх, и я побежала бегом — мне казалось, что за мной кто-то гонится.

Тут я вспомнила, как мы с Львом Степановичем проходили по улице одного из завоеванных городишек, где магазины были разграблены и в них копошились наши солдаты. Лев Степанович, когда узнал, что эти солдаты грабят недограбленное в магазинах, хотя там уже нечего было грабить, схватил у одного подвернувшегося солдата-кавказца плетку и начал выгонять из магазина солдат-грабителей. Вот это следовало бы сделать и с Дубинским.

Все виденное я рассказала доктору Ефремову. Он также удивился — для чего Дубинскому нужны были эти вещи? А к вечеру прибежала кухарка из этого домика и пожаловалась старшему врачу, что из ее бедного сундучка были вытащены ее платья. Очень просила, чтобы их вернули. Вероятно, она следила за происходящим, спрятавшись в саду в кустах, потому что прямо указала на Дубинского. Доктор Ефремов приказал все отдать ей обратно.

Отсюда наш перевязочный отряд был направлен в Бахмач. Все время, где бы мы ни останавливались, г-жа Крейтер устраивала у себя прием, где собирались офицеры штаба и другие лица. Она несколько раз приглашала меня, но я ни разу не ходила, ссылаясь на усталость. Должна сказать, что, когда нужно было сопровождать раненых к санитарному поезду, она всегда оказывалась больной и с «температурой». Она приглашала на приемы и врачей Ефремова и Шатрова, но, насколько мне известно, ни один из них не принял ее приглашения. Так же, как и я, врачи считали несвоевременным развлекаться. Они работали. Она же в перевязочную не любила заходить, ссылаясь всегда на болезнь. Зато Дубинский стал завсегдатаем ее «салона»; был, как собачонка, услужлив и исполнял ее поручения. Она была груба, неприятна, высокомерна, страдала манией величия и как жена начальника штаба пользовалась своим положением. Приглашая к себе в гости, она таким образом хотела всех себе подчинить, как Дубинского, но ей это не удавалось. За все время нашего путешествия я ее видела только один раз в перевязочной, за исключением того случая, когда вышла неприятная история с ее невесткой. И зашла она на этот раз мимолетно, видимо только для того, чтобы сделать мне неприятность: в перевязочной я исполняла предписание врача одному больному. Она влетела и стала мне делать замечание, что я не так делаю. Я молча продолжала свою работу. Тогда она рявкнула, чтобы я делала так, как она сказала. Я поняла, что это придирка, молча закончила работу, не обращая внимания на ее замечания, и, выходя из перевязочной вместе с больным, ответила ей, что делала все по предписанию врача, а ее прошу быть корректней по отношению ко мне и не уподобляться торговке. Ее невестка Нелли Адольфовна была совершенно противоположный тип. Прекрасно воспитанная, милейшая женщина.

Дубинский выбрал себе занятие — заведовать отправкой раненых на железную дорогу и в тыл. Старший врач доктор Ефремов ему не препятствовал. Он был тактичный, деликатный, добрый и хороший человек, мягкого характера и не умел отказывать в просьбах, если это можно было исполнить. С младшим персоналом держался просто и мило. Доктор Шатров был другого сорта — явно имело место сознание собственного достоинства. Роста небольшого, брюнет, имел голос (баритон) и любил петь оперные арии, как только представлялся удобный случай, хотя и не всегда удачно. Доктор Дубинский — тип неприятный — высокого роста, плотный, волосы русые, глаза стояли близко к переносице, лицо длинное, и был похож на крысу.

Однажды, отвезя уже несколько раз подряд без подмены раненых на станцию, я спросила Дубинского: «До каких пор я буду исполнять обязанности сопровождающей раненых за всех сестер?» Он ответил: «Сестра Крейтер больна, у нее температура». Теперь я почувствовала, что Крейтер мстит мне за то, что я пренебрегла ее «салоном», а Дубинский — за то, что я была свидетельницей его грабительства. Теперь они соединились в своей ненависти ко мне и к доктору Мокиевскому-Зубок.

По дороге на Бахмач Нелли Адольфовна заболела, и ее оставили в больнице в каком-то городишке с тем, чтобы забрать по выздоровлении. Оказалось, за нами шли следом красные и занимали места, где проходили наши войска. Нелли Адольфовна попала в плен, но, так как она была иностранка, ей удалось уцелеть.

Приехали в Бахмач поздно ночью. Войска, пришедшие раньше, заняли все жилые помещения. Для штаба место нашлось, для перевязочного отряда не оказалось. Обоз разместился снаружи, а нам, трем врачам и мне, староста дал в своем доме горницу — только одну комнату на всех. Оставалась кухня, но она нужна была хозяевам. Ефремов и Шатров устроили мне постель на стульях, составив и покрыв всю так, чтобы меня не было видно, а сами должны были расположиться на полу вповалку. Врачи предложили мне пойти сначала, устроиться, а потом они улягутся. Так и было сделано. Все улеглись, и я начала засыпать, как вдруг почувствовала на своей шее руку. Я закричала, врачи вскочили, зажгли свет и увидели, что Дубинский стоит у моего изголовья. Ефремов строго спросил, что он там делает. Дубинский ответил, что хотел выйти да заблудился. На другой день Ефремов спросил меня о подробностях происшедшего, и я ему рассказала, как было. Доктор Мокиевский-Зубок в это время заменял корпусного врача и находился при штабе корпуса.

На другой день, дав обозным лошадям перевязочного отряда отдохнуть, двинулись дальше на Конотоп. В Конотопе врачам отряда была предложена комната в квартире местного врача, но Ефремов и Шатров уступили ее мне, а доктор Ефремов сказал, что здесь, в семье, мне будет безопасней. В Конотопе простояли несколько дней и двинулись к Глухову. По дороге наш отряд останавливался в нескольких местах, и однажды мы остановились ночью среди поля — отдыхали лошади.

В Глухове перевязочный отряд задержался довольно долго. Корпус все время пробивался с боями, и раненые поступали беспрерывно. Из штаба дивизии было указано, чтобы перевязочный отряд оставался в Глухове до распоряжения. Раненые прибывали, и их собралось много в ожидании санитарного поезда. Поступило сообщение, что взят нашими войсками Ямполь (не помню, село или город), но распоряжения передвигаться перевязочному отряду на Ямполь все еще не было. Сообщили, что санитарный поезд прибыл. Дубинский собрал раненых и сказал мне, что я должна сопровождать раненых на станцию, которая отстояла от города на значительном расстоянии. Его слова: «Когда сдадите раненых, поезжайте в Ямполь, мы к тому времени будем там». Ездовой доктора Мокиевского, который возил меня во время нашего передвижения и смотрел за лошадьми, повез меня на станцию и, когда мы собрались ехать обратно, сдав раненых в санитарный поезд, сказал мне, что доктор Дубинский приказал ему со станции везти меня прямо в Ямполь. Мне ничего не оставалось, как ехать, куда было приказано. Не доезжая до Ямполя две-три версты, я увидела мчащуюся во всю прыть нам навстречу крестьянскую телегу, за нею трех верховых, по которым стреляли со стороны Ямполя. Это были наши фуражиры. Один верховой направился к моему экипажу и крикнул мне на ходу: «Тякай, сястрица! Большавики!». Эти слова застряли у меня навсегда в памяти. Мой возница повернул лошадей, да так двинул, что я, держась обеими руками за облучок, а ногами упершись в противоположную стенку пролетки, подпрыгивала на ухабах так, что было чудом, что я не вылетела. Красные давно уже перестали стрелять, а мой ездовой все еще мчался. Я кричу ему: «Довольно гнать, стойте!». А он кричит в ответ: «Я должон, сестрица, вас спасать!».

Так приехали мы назад в Глухов, а распоряжения передвигаться в Ямполь еще не поступило. Наши войска продвинулись дальше и оставили Ямполь без охраны, а красные его снова заняли. И на этот раз благословение Божией Матери было надо мной — как и много раз впоследствии, отводила Она Своей Рукой опасность. Когда мы приехали в Глухов, Дубинский спросил, почему мы вернулись в Глухов, а не поехали в Ямполь. Я ответила: «Спросите моего ездового». Доктору Ефремову я рассказала, что произошло, как мы встретили фуражиров, и если бы их Господь нам не послал, то попали бы прямо в лапы красных. Ефремов сказал, что не понимает, почему Дубинский так распорядился, когда из штаба не было указаний. В Глухове мы простояли еще некоторое время, потом двинулись дальше. Теперь войска продвигались все время с боями, иногда задерживаясь подолгу на одном месте. Нам сказали, что мы двигаемся на Севск и дальше на Орел.

Перейдя с территории Украины в Курскую губернию, сразу увидели разницу. На Украине села чистые, с садами, в хатах просторно, уютно и чисто, через заборы выглядывают мальвы, кое-где и подсолнухи. В Курской губернии совсем другая картина. Избы бедные, маленькие, в одну комнату, в которой едва вмещается вся семья, тут же, под печкой, и поросенок. Одну треть комнаты занимает русская печь, остальное пространство занято постелями и столом со скамьей. Воздух спертый. Люди бедные. И в таких условиях жило все село. Мне отвели место в одной из таких изб, но спать было невозможно — беспокоили клопы и блохи, и я просидела всю ночь на лавке. А на дворе стояла уже осенняя погода — был октябрь, в этом году очень холодный.

Как-то в одном бою наша артиллерия неудачно била и дала недолет, так что снаряд попал в своих. Привезли в отряд одного раненого офицера с разбитой челюстью. Не знаю, по чьему распоряжению, но Дубинский решил его отправить в тыл, в ближайшую больницу — без перевязки. Он не потрудился его перевязать или хотя бы подвязать больше материала (марли) на рану, так как рана кровоточила, а посылал так, как тому оказали первую помощь в полку. На мои протесты, что в таком виде нельзя раненого отправлять в дорогу, Дубинский ответил, что это его дело. «А вы, сестра, будете сопровождать раненого». Я уже примирилась с тем, что я одна бессменная сестра в отряде, при наличии других сестер. «Сдадите раненого в больницу и возвращайтесь обратно», — добавил Дубинский.

Понадеясь на своего ездового и на крепких лошадок, помолясь в душе своей покровительнице Божией Матери, поехала. Не проехали мы с раненым и двух-трех верст, как нагоняет нас верхом доктор Мокиевский с фельдшером. Оказывается, корпусный врач доктор Трейман прибыл из командировки, а Мокиевский вернулся в дивизию. Доктор Мокиевский подъехал к отряду и прежде всего спросил, где раненый. Ему ответили, что раненого отправили в сопровождении сестры в соседнюю больницу. «Как могли вы послать сестру в место, которое может каждый час быть занято красными? Ведь они идут за нами по пятам. Почему не послали фельдшера?» — возмутился он. И, догнав нас, моему ездовому приказал вернуться в отряд, а фельдшеру указал сопровождать раненого и сказал ему, чтобы в отряд не возвращался, а временно присоединился к войскам, которые там стоят, пока не предоставится возможность вернуться в свою часть. И на этот раз гнусное дело Дубинского — от меня избавиться — не выгорело. Терпение мое лопнуло, и я рассказала Левушке все, что Дубинский проделывал. Доктор Ефремов подтвердил. До сих пор ни врачи, ни я ничего ему не говорили.

Двигались дальше. После утомительного перехода остановились в одном селе, где не было места за недостатком жилых помещений, и наш перевязочный отряд поместили в здании школы. Врачи взяли себе большую комнату, а мне предложили комнатушку в коридоре, которая, должно быть, служила для сторожа школы. Там стояла кровать, маленький стол, стул и больше ничего. Ефремов и Шатров устроили мне место для ночевки, приделали крючочек к двери (который можно было поддеть ножом и открыть дверь), забаррикадировали ее и сказали, чтобы я не беспокоилась и спала спокойно — они будут сторожить меня по очереди и свет не будут тушить, чтобы следить за Дубинским. «А если услышите малейший шорох или в дверь будет кто-нибудь пытаться войти — кричите». Они расположились на полу в классе. Было холодно, и ночь была темная. Я боялась спать, но ночь прошла благополучно.

Здесь произошел один неприятный случай. Доктор Мокиевский сообщил, что четвертый врач перевязочного отряда, занимавший должность заведующего хозяйственной частью отряда, — не врач, а самозванец. Кто-то его узнал и заявил дивизионному врачу, что это не доктор, а бывший дезинфектор. Доктор Мокиевский немедленно отрешил его от должности и отправил в распоряжение корпусного врача.

Несмотря на начало октября, было очень холодно, а я — в летней одежде. Хотя Левушка и дал мне свои теплые, на меху, сапоги и лошадиную войлочную попону, мне это мало помогало. Армия шла на Орел, мы подходили к Дмитриевску, а здесь стояла уже совсем зимняя погода, и я сильно промерзла. В Дмитриевске была остановка, и перевязочный отряд расположился по квартирам. Мне дали место в квартире местной народной учительницы, которая ушла, когда подходила наша армия; в доме оставалась только ее прислуга, пожилая женщина. Она видела, как я продрогла, и посоветовала мне лечь на печь, чтобы согреться. Я полезла на печь, легла и незаметно заснула. Не знаю, сколько я пролежала или проспала, но вскочила как ужаленная. Меня так припекло, что весь бок, на котором я лежала, был красный и болел, как от ожога. Я слезла с печи и почувствовала большую усталость. В Дмитриевске наш отряд остался ночевать, но я уже не рискнула лечь на печь.

Через день отряд двинулся за армией в поход на Севск. Подойдя к позиции, наш перевязочный отряд остановился, не разгружаясь, у опушки леса на поляне, внизу, под высоким обрывом. Наша артиллерия стреляла снизу, а красные отвечали сверху. Их позиция была выгодней, и наши стали отступать. Наш перевязочный отряд стоял на видном месте и был хорошей мишенью для красных. Красные стали бить из орудий. Стреляли ли они по нашему отряду или по отступающим войскам, трудно сказать, знаю только, что снаряды сыпались вокруг нас. К счастью, никто не был ранен. В это время вестовой из штаба доставил приказ уходить в лес. Я не знаю, как передал вестовой — уходить в лес или уходить лесом, — или кто-то из врачей, принимавший приказ, его не понял, но перевязочный отряд передвинулся в лес и остановился в ожидании новых приказаний (проще говоря, мы спрятались в лесу). Стояли долго, стрельба уже прекратилась и наступила тишина. Простояли так до темноты. Уже совсем стемнело, когда наши врачи наконец решили двинуться по лесной дороге. Сколько прошли, не помню, вдруг послышался шум и голоса позади нас. Кто-то из врачей спросил:

— Кто идет?

— Арьергард. А вы кто?

— Перевязочный отряд 1-й Кавалерийской дивизии, — ответили наши.

Подъехали конные, спросили: «Почему вы здесь? Все полки ушли. Мы последние, и красные могут каждую минуту наскочить».

Офицер распорядился и дал проводников вывести нас на дорогу. Проехали версты две, как навстречу нам мчатся верховые. Это были доктор Мокиевский и офицер из штаба дивизии.

— Почему вы здесь застряли? — спросил доктор Мокиевский у Ефремова.

— Ждали приказаний, мы не знали, куда идти, — ответил доктор Ефремов.

— К вам был послан вестовой с приказанием уходить через лес, — сказал офицер штаба.

Значит, кто-то из врачей не понял вестового.

Наконец выбрались мы из леса и добрались до Дмитриевска. Расположились на ночевку, а на рассвете пришло приказание спешно собираться, отступаем. Красные наступали. Началось общее отступление…

В суете мой ездовой Никита обнаружил, что кто-то спустил лошадей в погреб, довольно глубокий, где не было ступенек. Он сообщил об этом доктору Мокиевскому. Хозяева уверяли, что лошади сами спрыгнули туда. Неверно, конечно, у лошадей ноги все целые, сами они целехоньки — никаких царапин, а высота большая, и почему-то обе сразу «спрыгнули». Тот, кто это сделал, надеялся, что их не успеют вытащить. Отступление шло быстрым темпом, и остались только мы с Никитой.

Доктор Мокиевский привел несколько солдат, которые, соорудив сходни, дружно и благополучно вытащили лошадей. Было уже крайнее время уходить, и мы с Никитой благополучно догнали перевязочный отряд (назло врагам). По дороге останавливались во Льгове, но не в городе, а в небольшом селении. Не помню, какие еще в этом районе проезжали места. Запомнила только чудесные леса с деревьями в осеннем уборе. Потом проезжали Путивль, но в нем не останавливались. Ехали на Белополье, к железной дороге.