Глава 5. О ПЕЧАЛЬНОМ И ВЕСЕЛОМ
Глава 5. О ПЕЧАЛЬНОМ И ВЕСЕЛОМ
— Песенники, вперед!
Из строя вышли Каш, Яцулло и Репкина.
— Запевай!
Февраля двадцать восьмого, утром, раннею порой Звук сигнала боевого услыхали мы с зарей!
И рота дружно подхватила:
Марш вперед, вперед на бой,
Женщины-солдаты.
Звук лихой зовет вас в бой —
Вздрогнут супостаты!..
Всходило солнце. Мы возвращались с ночного ученья, поднятые в 11 часов вечера. В нескольких верстах от Левашова одна полурота засела на горе в хорошо укрепленных окопах, а вторая полурота вела наступление. На ученье произошел несчастный случай. Сибирячка Мария Котликова, двадцати одного года, назначенная в связь к ротному, заскакивая в темноте за ним в окоп, ударилась обо что-то и сломала ногу.
Я в это время уже командовала четвертым взводом с званием младшего унтер-офицера. Наш бывший взводный Федорова перешла в Отряд национальной обороны (отряд женщин-моряков, несших береговое охранение). В первую лунную ночь мы вновь были разбужены в 12 часов, и к утру перед ротой, по ту сторону шоссе, вырос гимнастический городок. Офицеры нас всячески ловили, проверяя знания. К молоденькому часовому подошел офицер:
— Винтовка у вас хорошо почищена?
— Так точно, господин поручик!
— А ну-ка покажите!
Та передала ему винтовку. Офицер вынул затвор и пошел дальше. Она бросилась за ним:
— Господин поручик, отдайте затвор!
— Как «отдайте»? Вы, стоя на посту, сами отдали винтовку постороннему человеку.
— Но вы — наш офицер, и я вас знаю.
— Да, но я ведь не ваш караульный начальник.
Поняв свой промах, та с горя… заплакала. Офицер ей со смехом вернул затвор.
Многие сознались, что под словом «никому» обозначался весь мир, за ислючением наших офицеров. А Иванова даже, что называется, переборщила, неся во взводе дневальство. Офицер одной из команд, проходя с дамами, решил показать, как живут доброволицы. Но Иванова загородила дорогу:
— Нельзя, господин поручик! Вход не разрешается…
— Как не разрешается? Вы же не караул несете?! Та расставила в дверях руки и ноги:
— Не пущу, не имею права!
Поручик, засмеявшись, махнул рукой и увел своих дам.
Как-то вечером во взводе мы развеселились. Танцевали, пели, декламировали. Хорошенькая Юдина протанцевала «Кекуок». Двое исполнили танец-мимику — объяснение в любви парня девке. Канценебина пропела частушки, а мы хором подхватили припев:
Ах, бричка моя, бричка новенькая,
А на бричке сидела чернобровенькая.
Вошли две доброволицы другого взвода:
— Что вы это сегодня точно черти перед заутреней взбесились?
— Милые дамы, справляем шабаш и вас приглашаем танцевать с нами…
— Ох, смотрите, не к добру это! Быть беде!
— А ты, белая ворона, не каркай. Типун тебе на язык!
— А тебе, мой черный ангел, сорок чириков куда надо!.. — в тон ответила ей блондинка.
Веселье продолжалось.
На следующий день караул несла наша рота. Моего взвода Николаева, двадцати одного года, была поставлена у цейхгауза, одинокого здания, обдуваемого со всех сторон ветром. На второй день утром при поднятии роты Николаева с болезненным видом, кашляя, подошла ко мне: «Господин взводный! Я не могу выйти на занятия. Мне плохо, колет в груди…» Я взяла ее за пульс. Учащенный — явно в жару. Отправленная в батальонный околоток, она была в тот же день переправлена в Петроград в больницу. Воспаление легких! Через два дня она скончалась. Наш полувзвод ездил на погребение. «Если кто-нибудь из вас раньше команды «пли!» выстрелит, засажу под арест!» — пригрозил при отъезде в Петроград поручик.
В церкви, при прощании, врезался в мою память момент, когда к гробу подошла отделенный Настенька Баженова. На несколько мгновений она замерла над изголовьем, с тоской всматриваясь в лицо умершей. Почувствовала ли она в этот момент, что тень от крыла Ангела смерти уже заслонила и ее жизнь? Через два месяца Баженова застрелилась…
За гробом одиноко шла рыдающая мать и наш полувзвод. Увидев, что хоронят доброволицу, к процессии стали примыкать праздношатающиеся солдаты. Подошло человек пятнадцать. Отзвучал последний погребальный напев. Гроб колыхнулся… Раздалась команда: «Для салюта!..» При команде «пли!» раздался дружный залп. «А ничего, здорово пальнули!» — проговорил какой-то солдат.
Лучшим стрелком в роте была Репкина — деревенская девушка двадцати одного года. Впервые взявшая в руки винтовку, она в цель, на 400 шагов, нанизывала одну пулю на другую. У нее промахов не было никогда. Было немало и других хороших стрелков, но когда однажды дали залп целым батальоном, то попали в мишени… 28 пуль. Но зато убили вышедшую из-за бугра пасшуюся лошадь, и в проходившем в отдалении поезде пуля пробила окно, на счастье никого не зацепив.
Наступил мой черед быть караульным начальником. Дежурство, так позорно законченное мною. Ночью я видела подходившего караульного офицера. Крикнув: «Караул, стройся!» — я подошла с рапортом. Поднося руку к козырьку, вдруг почувствовала себя дурно. Подступила тошнота, перед глазами поплыли красно-зеленые круги. Сознавая, что теряю сознание, я напрягла всю силу воли, чтобы закончить рапорт. Но память уже уплывала, и вместо числа солдат в карауле я произносила какие-то фантастические числа. Последнее, что осталось в памяти, — встревоженные глаза поручика. В ту же минуту я грохнула на пол без сознания. Отчего произошел обморок, я до сих пор понять не могу. Невыносимо стыдно было как перед офицером, так и перед доброволицами. Как я, сильный, выносливый солдат, и вдруг, как кисейная барышня, упала в обморок! Да еще где? В караульном помещении и во время рапорта! В состоянии полной подавленности я заканчивала дежурство.
Утром же ждала новая неприятность. Перед самой сменой вдруг в дверях выросла фигура офицера нашего батальона. И я у него не спросила пропуска.
— Вашего караульного начальника нужно отправить под арест за то, что впускает посторонних без пропуска, — резко проговорил вошедший.
— Прошу к моему караульному начальнику быть снисходительным, так как он неожиданно ночью заболел и в болезненном состоянии заканчивает дежурство, — вступился за меня поручик.
Но печальные события чередовались с веселыми. Мне передали письмо, адресованное: I Петроградский женский батальон. Левашово. 2-я рота. Взводному 4-го взвода. Безграмотный солдат запасного батальона из Петрограда писал:
Дорогие товарищи женщины!
Вот я не знал, что на свете есть такие храбрые, что пойдут воевать заместо нас. Спасибо, товарищи, вам. А мы по крайности отдохнем. Кормите заместо нас вшей… — и т. д. В конце приписка: «А все-таки я бы вам посоветовал сидеть по хатам и не объедать нашей порции».
— Товарищи! Я получила письмо от какого-то солдата. Восхищается нашей храбростью. Послушайте…
— Ах скот! Мерзавец! Свинья! — послышались негодующие возгласы. — Мы-то объедаем порции?.. А сам он, дармоед, только и делает то, что съеденными порциями откармливает вшей!..
— Давайте сообща ему напишем ответ!
Мое предложение было принято, и через полчаса посланье было готово:
Дорогой товарищ!
Мы были очень польщены вашим лестным отзывом о нашей храбрости. Но последнего вашего совета исполнить не можем. Было время, когда наши доблестные солдатики, не щадя жизни, грудью защищали отчизну, а мы — бабы — готовили новую смену и пекли им на фронт коржи. Теперь же, когда, изменив долгу и забыв стыд и совесть, вы позорно бежали с фронта, на ваше место встанем мы и надеемся с честью выполнить взятое на себя обязательство. А вам разрешите дать совет: нарядитесь в наши сарафаны, повяжите головы повойниками, варите борщ, подмывайте Ванюток, подвязывайте хвосты буренкам и, луща семечки, чешите языками.
Доброволицы 2-й роты 4-го взвода
— Господин взводный! У меня есть карикатура, вырезанная из журнала. Давайте пошлем ему вместе с письмом!
— А ну-ка покажите!
На карикатуре по улице двигался Женский батальон, отправляясь на фронт. В хорошо пригнанной форме и амуниции, винтовки в линию. С громадными бюстами; лица строгие, с опущенными в землю глазами. Носы вздернуты к небесам, а верхняя губа выдвигается над нижней. Фуражки надеты по-бабьи, натянуты на уши. Провожают их мужья-солдаты, стоя на тротуаре. Один мужик грызет семечки, второй, разинув рот, глубокомысленно запустил палец в нос. Следующий стонет, ухватившись рукой за раздутую флюсом и повязанную тряпкой щеку. Четвертый с ожесточением трясет кричащего младенца, а последний, подперев по-бабьи рукой голову, заливаясь, плачет: «Агафьюшка, на кого ты, родимая, меня покинула! Что я буду без тебя делать? И щи-то хлебать, и Ваньку укачивать, и семечки лузгать — все придется одному!»
Ответа на письмо и карикатуру не последовало.
Как и полагается, у всех офицеров были денщики. В одной из комнат двое офицеров спали вместе на двуспальной кровати. Рядом в комнате жило несколько денщиков. Однажды оба офицера, уехав в Петроград, предупредили, что вернутся только на следующий день.
— Раз наших офицеров нет, чего я буду валяться на полу, если могу с комфортом поспать на их кровати? — заявила денщик-девушка и улеглась на их кровать.
Вдруг около 12 часов ночи возвращается поручик. Наши денщицы растерялись. Что делать? Офицер же, видя спящего, решил, что это вернулся его друг, и, раздевшись, спокойно улегся рядом.
Денщицы не спали всю ночь, не зная, как вызволить товарку. А та под бочком офицера-начальника мирно проспала до утра. Но вот кто-то из них зашевелился, и оба вдруг открыли глаза… Можно себе представить ужас одной и изумление другого!
— Как вы сюда попали? Марш сейчас же отсюда!
— Нет, господин поручик, сначала выйдите вы…
Куда же она побежит в одной мужской рубашонке, еле прикрывающей живот? Чем дело кончилось, не знаю.