Глава 2. ВТОРОЙ КУБАНСКИЙ ПОХОД (1918)

Глава 2. ВТОРОЙ КУБАНСКИЙ ПОХОД (1918)

С приходом Добрармии в Ростов в апреле 1918 года наш лазарет ликвидировали — немцы отправили военнопленных австрийцев домой. Медицинский персонал разбрелся, частью записались в армию, врачи-евреи уехали обратно в Польшу (Варшаву), а студенты, приехавшие из Варшавы с эвакуированным университетом, продолжили свое образование, так как университет навсегда остался в Ростове.

Мы с Женей решили записаться в Добрармию, на фронт, и пошли в отель «Монтре», где расположились представители отрядов и полков со своими бюро для набора добровольцев и медицинского персонала. Там были: корниловцы, марковцы, дроздовцы, шкуринцы и др. Когда мы поднялись на второй этаж, народу уже было много, все жужжали, как пчелы в ульях, и мы не знали, к какому столу подойти. Пока мы стояли в нерешительности, к нам подошли два дюжих казака и предложили, если мы желаем, записаться в отряд генерала Шкуро и сказали, что у них в отряде есть доктор и им нужны две сестры милосердия. Мы не дали определенного ответа и сказали казакам, что подумаем. Тут к нам подошел офицер-дроздовец, слышавший наш разговор с казаками, и посоветовал не записываться в отряд Шкуро. Он объяснил нам, что в отряде Шкуро все время придется ездить верхом, к тому же отряд этот делает набеги в тыл врага и такая служба не для нас. Мы после такого доброго совета, конечно, отказались. Здесь же я случайно встретила своего друга детских и гимназических лет М. Игнатова, офицера инженерных войск. Когда он узнал, почему мы сюда пришли, он нам предложил записаться к ним в отряд, сформированный полковником Селезневым. Мы приняли его предложение, записались и вскоре уехали с его отрядом. С нами ехала и жена начальника штаба отряда — Сумарокова.

Незадолго до отъезда я зашла к Жене проститься с ее мамой. Ее мама была очень набожной женщиной, читала только священные книги, и всегда, в свободное для нее время, можно было застать ее за чтением Библии. Она и раньше нам говорила о пророчествах, о том, что должно произойти. «Вы не знаете, — говорила она, — придет конец мира, брат пойдет на брата, будет голод и мор. Настанет время, когда люди будут прятаться в щелях, чтобы сохранить свою жизнь…» А когда настала Гражданская война и люди действительно скрывались в «щелях» (водосточных люках, склепах и т. п.), я не раз вспоминала ее слова. Перед нашим отъездом она попросила нас отслужить напутственный молебен перед чудотворной иконой Божией Матери, кем-то пожертвованной. Я с радостью согласилась и сказала ей, что эту икону пожертвовал в их церковь мой отец. Она очень удивилась, что я ни разу не пришла помолиться перед своей иконой. Но ей, как глубоко верующей, нельзя было доказать, что расстояние от нашего дома было довольно большое и я не могла собраться в эту дальнюю церковь, да и к стыду своему должна сознаться, что тогда я в церковь ходила редко, только в великие праздники, и то когда бабушка или старая няня пристыдят.

История этой чудотворной иконы такова. Когда-то, очень давно, в царствование Императора Александра I Царь с Царицею, проезжая в Бахчисарай через Таврическую губернию, проездом остановились в имении моей прабабушки (не знаю, какие отношения связывали мою прабабушку с Царской семьей) и отдыхали у нее от дальней дороги. Государыня подарила прабабушке икону, всю убранную драгоценными камнями, с частицей мощей какого-то святого. По-видимому, поэтому она и считалась чудотворной. Подробностей не знаю, так как слышала эту историю в детстве. Эта икона переходила по наследству как благословение к старшей дочери в роду и перешла к моей маме, затем должна была перейти к моей старшей сестре, но мама и сестра моя рано умерли, и папа в память их пожертвовал эту икону в самую бедную церковь. Народ так веровал в мощь этой чудотворной иконы, вероятно получая исцеления, что, как рассказывал священник, с утра и до позднего вечера служились молебны перед иконой и он едва успевал поесть. Зато церковь в короткое время из бедной сделалась богатой.

Перед этой иконой мать Жени повела нас отслужить напутственный молебен. Впоследствии много раз мне приходилось чудом выходить из тяжелого и, казалось бы, безвыходного положения, и я приписываю эти чудеса именно благословению Божией Матери, которой я искренне молилась перед отъездом. Что сталось с иконой после прихода красных — мне неизвестно. Надеюсь, верующие ее спасли, потому что этот район был заселен рабочими и бедным людом.

С отрядом полковника Селезнева в конце апреля или в начале мая мы приехали в станицу Мечетинскую. Там уже стоял штаб Деникина, и наш отряд расположился там же, а также и походный лазарет. Вскоре полковник Селезнев ушел с войсками на фронт, и через несколько дней г-жа Сумарокова сообщила, что полковник Селезнев убит.

Отряд был расформирован, и нас, сестер милосердия, прикомандировали к походному лазарету, а г-жа Сумарокова пошла за мужем в его часть.

Бои шли беспрерывно, и армия очень быстро продвигалась вперед. За армией продвигался и наш лазарет; передвигались на крестьянских телегах и возили за собой раненых. Как-то остановились в только что занятой станице Егорлыкской, помесив непролазную черноземную грязь, которая не успела еще высохнуть после весенних дождей. Здесь мы оставались недолго, жители разбежались, и станица была пустынна. Мы проголодались, а продуктов достать было негде. Узнали, что в станице есть какая-то лавчонка, где можно кое-что купить из съестного. Мы с Женей пошли в эту лавчонку и только вошли, как услышали свист летящего орудийного снаряда. Хозяин падает на пол, и мы последовали его примеру, что нас совсем не спасло бы. Снаряд зарылся в огороде вблизи дома лавочника, но, к счастью, не разорвался. Мы поспешили уйти из этого места, забыв, зачем пришли, и даже голод прошел. Я вспомнила напутственный молебен Божией Матери, чья рука отстранила опасность. Красные от времени до времени обстреливали станицу, и, вероятно, поэтому лазарет не задерживали там долго и двинули дальше. Перед отъездом мы пошли осмотреть станицу. Остановились на углу какой-то улицы, услышав опять свист летящего снаряда — как будто летит над нашими головами. Мы с Женей, по «опыту» в лавке, пригнулись к земле и вдруг слышим смех и возглас: «Сестры, кому вы кланяетесь?» И, о ужас! На другой стороне на углу перекрестка стоял генерал Деникин с офицерами своего штаба. Нам стало стыдно, и мы поторопились уйти. Им было смешно, что мы удрали, и они нам вслед смеялись. С тех пор я никогда больше не кланялась снарядам.

Вскоре была отбита у красных станица Торговая, и наш лазарет направили туда, где он расположился (или, как военные говорили, «развернулся») в здании какой-то школы. Коек, нанесенных из станицы, было очень мало. На них положили приехавших с нами тяжелораненых, а вновь прибывающих раненых клали прямо на пол, на солому. Условия были очень тяжелые и негигиеничные, медицинского персонала было мало. Один врач, пришедший с лазаретом, и другой, вероятно из станицы, были заняты все время в операционной и перевязочной. Сестер с дипломами было только три — старшая сестра, Женя и я, а несколько остальных, ничего общего с медициной не имевших, шли с обозом и помогали нам как санитарки или сиделки. Работа, ввиду недостатка персонала, была очень тяжелая, особенно на ночных дежурствах, когда нельзя было не только спать, но и присесть, чтобы дать ногам отдохнуть от дневной беготни. Ночью света не было, о керосиновых лампах и думать нельзя было — работали при свечах, а свечей было ограниченно, поэтому обходы ночью делались впотьмах, и свечи зажигались, когда нужно было обходить тяжелораненых. Старшая сестра попросила меня взять в свое ведение палату с тяжелоранеными. Сиделки и санитары были хорошие помощники сестрам. Они носили пищу, помогали кормить тяжелораненых, подавали сосуды, и так круглые сутки. Раненые беспрерывно поступали с фронта, а лечение было слабое за неимением медперсонала и ограниченного числа врачей. Мест в палатах не хватало, и прибывающих раненых клали уже в коридорах, на солому. Нужно было лазарет разгружать, и медицинское начальство решило отправить транспорт с тяжелоранеными в Ростов. Старшая сестра сообщила, что выбор сопровождать транспорт с ранеными пал на нас, двух сестер милосердия, — меня и Женю. С нами ехали доктор с фронта, поляк, уезжавший к себе в Польшу, фельдшер и несколько санитаров. Передвигались на крестьянских телегах. Транспорт благополучно достиг Ростова, где доктор и фельдшер сами сдали раненых в лазареты, а меня и Женю доктор отпустил по домам.

Дома меня встретили с удивлением и радостью, так как дома были получены сведения, что меня уже нет в живых. Мой младший брат Сережа от меня не отходил, он очень меня любил (разница в годах с ним была восемь лет), не знал, куда меня посадить и что мне сделать приятное. Пробыла я в Ростове (это было в июне 1918 года) три недели, побывала у родных и знакомых, и наступил срок отъезда, конец отпуска.

За это время Женя встретила своего жениха и вышла замуж, а я возвращалась обратно одна. Здесь я немного отклонюсь и напишу больше о знакомстве с сестрой Женей. Называю ее «сестрой» по старинке. У нас в России до революции сестры милосердия назывались коротко: «сестра», а солдаты звали «сестрица». Слово «милосердия» вообще не упоминалось. Вот почему я часто пишу «сестра». Ни Женю, ни ее семью я раньше не знала, а после знакомства знала постольку, поскольку мне приходилось с ней работать вместе в лазарете и пройти часть Второго Кубанского похода. Иногда заходила к ней домой, где познакомилась с ее матерью. Встретилась и познакомилась с Женей у моих друзей, когда она уже была сестрой милосердия лазарета для военнопленных австрийцев. Я выразила тогда желание поступить сестрой в лазарет, но, к сожалению, очередные ускоренные курсы сестер милосердия военного времени еще не были открыты. Женя мне посоветовала обратиться к старшему врачу их лазарета с просьбой разрешить работать волонтеркой у него в лазарете. Я последовала ее совету, и доктор разрешил. Проработала я в лазарете три месяца, а за это время открылись ускоренные курсы сестер милосердия при Общине св. Николая. По окончании курсов после короткого отсутствия, о котором напишу позже, с согласия старшего врача меня утвердили в этом же лазарете. Таким образом, я с Женей не расставалась до момента ее замужества.

Итак, двинулась я в обратный путь. До Маныча надо было ехать на пароходе. Придя на пристань, я не застала парохода. Не могу вспомнить — в этот день пароход или не шел, или уже ушел. На пристани я встретила еще одну сестру милосердия, Тоню Аверкиеву, которая также ехала из отпуска на фронт и тоже не застала парохода, как и я. Мы уже решили возвращаться домой до следующего дня, но неожиданно она увидела своего, проезжающего на тачанке, знакомого станичника-офицера, который возвращался из отпуска на фронт. Остановив его и познакомив нас, она рассказала ему, что мы не застали парохода. Узнав, куда мы едем, он предложил довезти нас до места на тачанке, так как ему это по дороге. Так мы втроем и поехали. Наступил вечер, ночь была темная, безлунная, наш возница заблудился, и дорога привела нас прямо в усадьбу Черновых. Там нас встретил управляющий имением или приказчик — не знаю, но очень неприветливо (как оказалось, он был заядлый большевик и офицеров ненавидел). Это мы узнали от горничной, которая угощала нас молоком. Едва дождавшись рассвета, мы поехали дальше. Вскоре мы приехали в станицу Торговую, и я отправилась в лазарет. Прошло еще несколько дней, и добровольческие войска заняли станицу Тихорецкую. Сразу же перебросили туда и наш лазарет, под который было занято помещение гимназии. С переездом в станицу Тихорецкую стало намного лучше. Прибавилось несколько докторов и сестер милосердия — легче стало работать. Здесь было электричество, оборудованы ванные комнаты, а ночные дежурства выпадали реже и не такие напорные. Не буду описывать станицу Тихорецкую, известно, какая она — почти город.

В то время под Екатеринодаром шли сильные бои, и раненые поступали беспрерывно. Их было так много, что лазарет не мог вместить всех, и даже коридоры были ими полностью заняты. Многие оставались на станции железной дороги в ожидальных помещениях на полу, на соломе. Чтобы разгрузить вокзальные помещения, заняли здание народной школы, где было только две небольших комнаты и одна маленькая для перевязочной, а в передней разместилась кухня, куда приносили и где распределяли обед. Раненых, за неимением коек, клали на полу, на соломе. Ходячих было мало, больше лежачих, раненных в ноги или в грудь. В это отделение назначили меня, фельдшера и двух санитаров. (Назначение я получила от старшей сестры.) Мне сказали, что доктор будет делать обход утром и вечером, а меня будут сменять на ночное дежурство другие сестры. За пищей ходили санитары в кухню лазарета. Фельдшер сделал раз утренний обход и больше не приходил, по всей вероятности, задержали в лазарете, так как фельдшеров было очень мало и их больше посылали в полки — на фронт. Врачи были заняты в операционной, и никто из них ни разу сюда не показался, может быть, им и неизвестно было об этом маленьком отделении. Обещанная смена сестер на ночное дежурство также не приходила. Пробовала я послать санитаров сообщить, что здесь нужна медицинская помощь и я жду доктора, но мои сообщения были гласом вопиющего в пустыне. Санитар, как нижний чин, не мог ничего добиться. Написала записку в канцелярию, но и это не помогло. Казалось, что о нашем отделении там не имеют понятия. Так прошло трое суток, и я решила на следующее утро сама пойти в лазарет.

Я старалась как-то сгладить создавшееся положение, чтобы раненые не волновались. Надо отдать справедливость терпению раненых — все они покорно переносили эту ситуацию и, наверное, зная все от санитаров, не задавали мне никаких вопросов. Делала все, что было в моих силах и знании, — перевязывала, подбинтовывала промокшие раны, подбадривала. Особенно было трудно ночью — приходилось также бороться со сном и усталостью. Санитарам я разрешала спать, так как с утра у них было много работы, но, когда мне нужна была их помощь, я их будила. Утром им приходилось бегать на кухню, помогать мне кормить лежачих, подавать сосуды, умывать, исполнять просьбы больных и т. д. Так прошло трое суток, бессменно и без сна, и я не смела оставить раненых без присмотра, чтобы самой сходить в лазарет.

На четвертый день утром нагрянул с обходом доктор Трейман Федор Федорович, помощник начальника санитарной части Н.М. Родзянко (сына знаменитого отца).[18] Я обрадовалась его приходу. Он заметил, что я очень плохо выгляжу, спросил, не больна ли я. Когда я ему объяснила положение, он удивился и моментально распорядился всех лежачих раненых отправить в лазарет. Доктор Трейман сочувственно отнесся ко мне, расспросив санитаров и больных и узнав, что я трое суток была без смены, приказал немедленно меня сменить. Сразу же появились врач и сестра и даже фельдшер. Доктор Трейман сделал выговор старшему врачу лазарета, допустившему такой беспорядок. Но, как оказалось, мои донесения до него не доходили. Канцелярия ему почему-то не докладывала. Я вернулась в главный лазарет и там встретилась с новой сестрой милосердия — Лисицкой Варварой Митрофановной. Мы очень быстро подружились, и она ко мне относилась с любовью, как к младшей сестре, — она была немного старше меня. Вскоре к нам в лазарет была назначена еще одна сестра милосердия — Леонова Магдалина Митрофановна, племянница донского атамана А. Богаевского. Мы трое сошлись по характеру и крепко сдружились. Друг друга называли уменьшительными именами: Линочка, Зиночка, Вавочка. Имя Вавочка мы дали Варваре по нашумевшему роману Вербицкой[19].

Была с нами в дружбе еще и экономка лазарета Олимпиада Семеновна. Она почему-то только нас трех выделила из всех сестер лазарета. Уже немолодая, сухая, высокая, она была жительницей Тихорецкой, по нраву добрая, ласковая, милая, каких можно было много встретить на Руси в старое доброе время. Она нас баловала вкусными домашними сладостями, которые приносила из города. В уголке проходной комнаты она устроила свою «канцелярию», как она называла свой стол, где делала ежедневные записи в приходо-расходную книгу, а в углу стоял ее заветный шкаф, в котором она хранила свои запасы домашнего печенья, варенья, сухих фруктов и т. п. Иногда мы втроем, ради шутки, заглядывали в этот шкаф полакомиться в ее отсутствие. Когда она обнаруживала утечку — ловила нас и выговаривала: «Ах! Так вот вы какие! Опять «похрумали» сладенькое. Ах вы, сладкоежки!» Мы ее обнимали, целовали, и ее сердце смягчалось. С милой и доброй улыбкой она нас приглашала к себе на чай, после ужина. Относилась к нам, «тройке», по-матерински. Но недолго продолжалось наше счастье заглядывать в ее заветный шкаф. В станице вспыхнула эпидемия холеры, и было строго запрещено принимать подарки в виде продуктов от родственников раненых. Принимались только фрукты и овощи, которые сразу же поступали в котел. Нам, сестрам, строго запрещалось прикасаться к приносимым продуктам, нужно было сразу отправлять их к заведующему хозяйством. Дыни, арбузы и домашние печенья не принимались вовсе.

Опять я получила палату тяжелораненых. Помню, на одном из ночных дежурств возле умирающего от ран капитана сидела его жена в отчаянии, и время от времени ее приходилось успокаивать. А у меня еще были два тяжелобольных с высокой температурой. Две кровати рядом. На одной лежал раненый из Запорожского полка, а на соседней койке лежал тоже тяжелобольной с высокой температурой — громадного роста широкоплечий донской казак. Когда я подходила к запорожцу, казак волновался и кричал: «Не трогай сестрицу!» Когда я поворачивалась к казаку, пытаясь положить на голову компресс, он вскакивал, пытаясь драться с запорожцем, и мне больших усилий стоило (маленькой в сравнении с ним) уложить его и успокоить. Запорожец был меньше казака и слабый от болезни, подниматься не мог, только едва слышно выкрикивал: «Ты не смей трогать сестрицу!» — и хватал меня за руку. Так пришлось мне в узком проходе между кроватями примирять враждующих, успокаивать то одного, то другого, положив по руке на обоих. Каждый держал мою руку и успокаивался. Оба были в бреду… Так провела я с ними эту тревожную ночь. А к утру они оба, один за другим, отправились в лучший мир, и капитан тоже. На меня эта картина ужасно подействовала, и я долго и тяжело переживала эту трагедию. Доктор Трейман, застав меня в слезах, сказал, что я сестра и должна хладнокровней относиться к таким сценам и привыкнуть к ним.