Почему именно Мясоедов?

Почему именно Мясоедов?

Поскольку Мясоедов не был немецким агентом, можно выдвинуть пять гипотез, объясняющих то, что с ним произошло. Первая это то, что Мясоедов пал жертвой обстоятельств и совпадений. Второе объяснение краха Сергея Николаевича указывает на романтическую интригу, а третье рисует его «козлом отпущения» в некоем военном или военно-политическом заговоре. Четвертая гипотеза состоит в том, что его, невиновного, ошибочно сочла виновным военная контрразведка. И последняя версия заключается, естественно, в том, что его подставили немцы. Каждая из версий заслуживает отдельного рассмотрения, однако далее мы увидим, что истинными могут оказаться сразу несколько.

Первая гипотеза гласит, что Мясоедов погиб вследствие ряда страшных совпадений и банального невезения. К невезучести Мясоедова можно отнести то, что он охотился с кайзером, служил в приграничной зоне и по своей работе в пароходстве был связан с евреями. Сами по себе эти обстоятельства непримечательны, однако, собранные вместе, да еще при ретроспективном взгляде в разгар войны, они приобретали зловещий оттенок. Показания Мясоедова, данные им в 1907 году в виленском суде в увлечении, под влиянием момента, также оказались проклятьем, ибо навлекли на него пожизненную ненависть полиции и охранки. Дружба Сергея с Сухомлиновым и назначение на должность в Военном министерстве, что в свое время, вероятно, казалось бывшему жандарму подарком судьбы, на самом деле были черной меткой, ибо таким образом он нажил себе врагов среди обойденных по службе адъютантов министра. Вспомним — именно Боткин и Булацель первыми указали Гучкову на Мясоедова, проложив таким образом путь наветам 1912 года. Именно тогдашние подковерные ходы видного октябриста, истинной целью которых был военный министр, придали первым обвинениям Мясоедова в предательстве общенациональный резонанс, что, в свою очередь, объясняет то, почему имя Мясоедова оказалось на слуху у тщеславного подпоручика Колаковского. Колаковский, явно стремившийся преувеличить в глазах следователей из Генерального штаба свой патриотизм, нашел удобное имя, вокруг которого можно было выстроить вымышленную историю о предательстве и саботаже. Не повезло Мясоедову и в том, что он служил на Северо-Западном фронте в составе 10-й армии, то есть именно там, где немцы застали русских врасплох и нанесли им разгромное поражение во время зимних Мазурских боев.

Что касается прочих лиц, арестованных по делу Мясоедова, почт всех их на скамью подсудимых привела судьба, которая в свое время свела их с Мясоедовым. Насколько я мог проверить, при старом режиме анонимные обвинения против всякого, кто владел прибыльным бизнесом или имел достаточное состояние и проживал при этом на северо-западных окраинах империи, были обычным, рутинным делом. Столь же рутинно полиция игнорировала эти бумажки как полный вздор, каковым они в действительности и были. Однако в атмосфере, наэлектризованной казнью Мясоедова, анонимные обвинения приобрели больший вес, особенно если полиции становилось известно о связях объекта наговора с повешенным экс-жандармом. Например, когда анонимный автор письма, пришедшего в Виленское охранное отделение в конце марта 1915 года, обвинил весь клан Гольдштейнов в шпионаже в пользу Германии и предательстве, тотчас был произведен арест зятя Мясоедова, владельца кожевенного завода Павла Гольдштейна³³. Имели место и другие, не связанные между собой события, которые также работали в атмосфере того времени против подозреваемых. 16 апреля взрыв разрушил плавильные печи на Охтинском военном заводе под Петроградом, погибло десять человек. Хотя причиной несчастья, вероятно, были безобразные условия безопасности труда на заводе, общественное мнение приписало случившееся саботажу^34. События такого рода, становясь известными, подливали масла в огонь шпиономании и провоцировали публичные призывы к немедленному задержанию и суровому наказанию предателей, — это социальное явление сыграло против тех, кто летом того года предстал перед судами в Варшаве и Вильне по обвинению в предательстве.

Есть, конечно, свой смысл и в гипотезе «невезения», поскольку жизнь Мясоедова представляет собой буквально цепь неудач и поражении. Однако это не может служить единственным и исчерпывающим объяснением юридического убийства. Злая судьба могла привести Сергея Николаевича на край пропасти, однако не она столкнула его туда. Тут требовались другие люди — либо те, в чьих интересах было уничтожить Мясоедова, независимо от свидетельств его невиновности, либо те, чью веру в его предательство не могли поколебать никакие доводы.

И тут мы подходим ко второй гипотезе: возможно, Мясоедов пал жертвой злого умысла, за которым стояло некое могущественное и ревнивое лицо. Сторонником этой теории был Вальтер Николаи из германской секретной службы, который на страницах своих мемуаров утверждал, что «обвинения против него [Мясоедова] были лишь предлогом, весьма действенным в военное время, чтобы убрать его с дороги, поскольку он соперничал за симпатию некой дамы с одной весьма высокопоставленной особой»³⁵. Николаи, очевидно, имеет в виду Евгению Столбину. Напомним, что, будучи любовницей Мясоедова, Столбина сохраняла ему верность, лишь когда тот был рядом. Расставаясь с Сергеем, она проводила время со множеством разных мужчин, среди которых, как гласят полицейские отчеты, был сын великого князя Константина Константиновича. Константин Константинович (одаренный поэт, публиковавшийся под псевдонимом К.Р., и переводчик Шекспира), действительно, несмотря на свою устойчивую склонность к мужчинам, был отцом шести сыновей — Ивана (р. 1886), Гавриила (р. 1887), Константна (р. 1891), Олега (р. 1892), Игоря (р. 1894) и Георгия (р. 1903). Поскольку Георгий к моменту описываемых событий был еще мальчиком, а Олег был смертельно ранен в октябре 1914 года, любой из четырех оставшихся Константиновичей мог в 1915 году иметь отношения со Столбиной. К сожалению, доступные нам данные не позволяют ответить на этот вопрос точнее. В любом случае, смысл утверждения Николаи ясен: любовник Столбиной, принадлежавший к императорской фамилии, завидуя ее симпатии к Мясоедову, раздул дело против жандарма, дабы навсегда убрать его со сцены. Эта версия служит удачной романтической кодой к изложенной Николаи истории Мясоедова, однако в ней нет ни капли правды. Не существует ни одного свидетельства, указывающего на связь кого-либо из сыновей Константина Константиновича со шпионским скандалом Мясоедова. Все четверо гипотетических кандидатов служили в армии, однако ни один из них не занимал сколько-нибудь важной должности, тогда как арест, суд и казнь Мясоедова, как мы знаем, от первого до последнего шага направлялись армейской элитой, преимущественно Ставкой.

Можно ли, следовательно, считать гибель Мясоедова результатом некоего злого умысла Ставки? Чтобы выяснить этот вопрос — третью нашу гипотезу, необходимо вернуться к уже обсуждавшейся теме — войны и разлада между Ставкой и двором.

Несмотря на то что спустя шесть месяцев после начала войны патриотический подъем, сопровождавший ее начало в августе 1914 года, не исчез вовсе, проявления его изменились. К этому моменту, как мы знаем, накопилось достаточно оснований для недовольства ходом ведения войны. Отдадим должное армии — она честно исполняла свой долг; русские солдаты в полной мере проявляли свое былинное мужество. Главнокомандующий армией, желчный и болезненно нервный великий князь Николай Николаевич, сохранял личную популярность как своего рода воплощенный символ преданности отечеству. Но что могут сделать командир и армия, если они лишены необходимых людских и материальных ресурсов? Амуниции и вооружения не хватало до такой степени, что зеленые новобранцы, часто едва закончив десятинедельную подготовку, отправлялись на фронт безоружными, с приказом вооружиться самостоятельно, подбирая винтовки убитых. Людские потери достигли в среднем трехсот тысяч человек в месяц. Не забудем и серию катастрофических поражений — при Танненберге, Мазурских озерах, у Зольдау, — и это лишь некоторые. Даже Юго-Западный фронт не радовал добрыми вестями: наступательная операция против Австрии буквально вмерзла в лед на тропах Карпатских гор. Все эти обстоятельства охладили общественные ожидания быстрого и успешного завершения войны. Никогда еще победа не казалась столь невозможной.

Чем объяснить столь разительное поражение России на поле боя? Раз в армии все более или менее в порядке, значит, причину следует искать в тылу, а то и в самой столице. Образованные оппоненты режима свято уверовали в то, что именно действия правительства предопределили мучительную агонию армии. Война — так решили многие — продемонстрировала фундаментальную несостоятельность правительства. Пока у руля находятся коррумпированные реакционеры, так же как Сухомлинов и Маклаков, Совет министров Российской империи не сможет организовать снабжение фронта, не говоря уже о том, чтобы мобилизовать должным образом экономику страны. «Священный союз» — обещание воздерживаться от политической борьбы на время военного конфликта, под которым летом 1914 года подписалось большинство политических партий, начал распадаться. «Частное» письмо Керенского о деле Мясоедова, о котором шла речь в предыдущей главе, свидетельствовало о новой тенденции. Политики умеренно правого толка, центристы и левые стали призывать императора уволить одиозных министров и обратиться для организации экономической поддержки воины к помощи всего российского общества. В атмосфере беспорядочного отступления русской армии летом 1915 года зазвучали требования создать «министерство доверия», то есть кабинет, ответственный перед Думой и составленный преимущественно из ее членов³⁶.

Однако были и те, кто задавался вопросом: что, если дело не просто в бездарности правительства? Ходили слухи, что при дворе процветают германофилы и пораженцы. Придворная камарилья из темных дельцов, склеротических генералов и совершенно невозможного Распутна оплела своими щупальцами императора с императрицей. А тут еще немецкое происхождение Александры Федоровны и то, что у нее в Германии остались близкие родственники, в том числе родной брат Эрнест, герцог Гессен-Дармштадтский. Анекдот, имевший широкое хождение в те дни, демонстрирует глубокие сомнения публики относительно лояльности императрицы: «Наследник каждый день плачет. У него спрашивают, о чем он плачет. «Как же мне не плакать: русских бьют — папа плачет, и я с ним; немцев бьют — мама плачет, и я плачу с нею»³⁷.

Таким образом, двор стал восприниматься как прямой антипод армии, а императрица — как антипод великого князя Николая Николаевича. Если великий князь и Ставка стояли за мужественное и прямодушное продолжение войны до победы, клика императрицы, воплощение «темных сил», тайно способствовала поражению России и ее унижению. Само собой разумеется, что «честные люди всех сословий» поддерживали великого князя³⁸. В любом случае, мысль о тайных врагах при дворе, ставящих палки в колеса русской армии, получила широкое распространение. Как свидетельствует приведенное выше не совсем, мягко выражаясь, правдивое утверждение Янушкевича относительно графини Ностиц, таких взглядов на окружение императора придерживались даже некоторые представители Ставки³⁹.

Слухи эти неизбежно должны были привести к разладу между императором и его главнокомандующим. Понимая опасность конфликта, Николай Николаевич всячески пытался уверить императора в своей преданности — для чего он, в частности, сдерживал пыл думских политиков. Однако очевидно и то, что Николай Николаевич извлекал пользу для себя из слухов о конфликте двора и Ставки. Прежде всего ореол национального героя льстил его непомерному самолюбию. Кроме того, эти слухи давали ему устойчивое, неколебимое личное оправдание, освобождая от ответственности за катастрофическое положение на фронте. Простодушная вера в существование злонамеренной «придворной камарильи» спасала его самого и его фаворитов от каких бы то ни было обвинений в неумелом руководстве или военных промахах. А под командованием Николая Николаевича и того и другого было в избытке. Однако общество этого не заметит, если уверует в то, что поражение есть результат злоумышлений двора или происков шпионов, внедренных в армию неизвестными предателями.

Именно тут обвинение Мясоедова оказалось особенно на руку Ставке, поскольку, фокусируя общественное внимание на теме предательства, оно отвлекало его от пороков верховного командования. На кону стояли репутация и карьера не одного Николая Николаевича. Вспомним, кто из высокопоставленных военных принимал непосредственное участие в деле Мясоедова. Все они были так или иначе связаны с Мазурским крахом русской армии — следовательно, клевета на Мясоедова была им лично выгодна. Генерал В.Н. Рузский, отдавший приказ об аресте Мясоедова, во время Мазурского сражения командовал Северо-Западным фронтом. Начальник его штаба генерал А. А. Гулевич фактически руководил из Седльце всем ходом следствия. Генерал М.Д. Бонч-Бруевич и полковник Н.С. Батюшин состояли соответственно генерал- квартирмейстером и шефом разведки Северо-Западного фронта. Занимая эти посты, они технически были ответственны за несвоевременное получение тактических разведывательных сведений о передвижениях германских войск и, следовательно, были отчасти виновны в уничтожении 20-го корпуса. Именно эти люди возглавили следствие над Мясоедовым, а Бонч-Бруевич лично отобрал судей для военно-полевого суда⁴⁰.

Однако из того обстоятельства, что все названные высокопоставленные военные приложили руку к поражению русской армии при Августове и, следовательно, были заинтересованы в том, чтобы списать эту катастрофу на шпионские происки, вовсе не следует, что они сознательно сговорились принести в жертву жизнь невинного человека. Впрочем, другие их действия, например грубое вмешательство в судебный процесс, подкрепляют это предположение. Николаи Николаевич, как мы знаем, изъял дело Мясоедова из ведения обычного военного судопроизводства и передал его военнополевому суду, очевидно ради более быстрого и предсказуемого решения. Суд был старательно подготовлен и разыгран как по нотам, для чего выхолащивалась доступная судьям информация. Так, подполковник Павел Ширинов, сослуживец Мясоедова по штабу 10-й армии, в показаниях, данных им 8 марта 1915 года, высоко оценил мужество Сергея Николаевича и его преданность отечеству, а также сообщил, что «Адреса 19 января» входили в число документов, которые легко мог получить в рамках своих служебных обязанностей всякий офицер разведки. Ставка не просто отозвала показания Ширинова, но приказала подвергнуть его административному наказанию. По приказу Янушкевича Ширинов был тут же уволен из рядов регулярной армии и переведен в резерв⁴¹. Весьма красноречиво также мартовское 1915 года письмо Янушкевича военному министру Сухомлинову, в котором первый, утверждая, что нимало не сомневается в «позорной измене» Мясоедова, тут же пояснял, что было бы в высшей степени желательно, чтобы судебное дело было «ликвидировано окончательно» в ближайшие день-два, «для успокоения общественного мнения до [пасхальных] праздников»⁴². После казни Мясоедова Янушкевич написал Гулевичу гневное письмо, в котором отчитал его за то, что военно-полевой суд признал Мясоедова невиновным в шпионаже в военное время. Янушкевич утверждал, что предварительное военное расследование полностью подтвердило это обвинение (на самом деле — вовсе нет), что эта информация была включена в материалы судопроизводства и это обязывало судей признать его виновным по данному пункту. Но поскольку они увильнули от исполнения долга, Янушкевич объявил их «непригодность в участии в заседаниях военно-полевого суда по делам особой важности» и потребовал в дальнейшем не допускать их к такого рода делам⁴³.

Ставка, впрочем, осознавала всю слабость своей аргументации в деле бывшего жандарма — дабы усилить ее (по крайней мере, на бумаге), Матвеев с командой сыщиков на протяжении 1916 года тщетно занимались поиском несуществующих свидетельств якобы совершенных Сергеем Николаевичем преступлений. Получается, что собственно расследование дела Мясоедова началось после того, как он был казнен. Мертвое тело уже лежало в земле, а Ставка продолжала манипулировать судом в аналогичных делах о предательстве. Накануне первых заседаний по делу «соучастников» преступлений Мясоедова юридическим отделом Ставки была изготовлена нота, заранее сообщающая военно-полевым судам то решение, которое им следует принять. До сведения судей доводилось, что Фрейдбергов, Зальцманов, Фалька, Микулиса и Ригерта нельзя оправдывать по обвинению в шпионаже «ни в коем случае». И, напротив, Израиль Фрид и Клара Мясоедова «могут быть оправданы (не обязательно их нужно оправдать)»⁴⁴.

И, наконец, расскажем одну любопытнейшую историю, связанную с мотивом заговора военных против Мясоедова, которую, однако, совершенно невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть. В начале 1930-х годов А.А. Самойло, бывший офицер императорской разведки, занимал кафедру в Московском гидрометеорологическом институте. Узнав о том, что брата Сергея Николаевича, Николая, собираются назначить преподавателем, он тут же разразился протестующим письмом, адресованным директору института: брат печально известного предателя (пусть даже предателя царского режима) никак не может быть наставником советской молодежи. После этого Николай нанес Самойло визит и умолял его отозвать свои возражения: брат, клялся он, был невиновен. Николай утверждал, что однажды ему на глаза попался рапорт, написанный в марте 1915 года военным прокурором, который полностью оправдывал Сергея. Он также уверял, что под этим документом великий князь Николай Николаевич начертал слова: «А все-таки повесить»⁴⁵. Если этот документ когда-либо существовал, то, вероятно, был утрачен, во всяком случае в архивах его обнаружить не удалось.

И, наконец, пора обратиться к доводам здравого смысла. Если генералы Ставки в самом деле считали Мясоедова супер-шпионом, почему они расследовали его дело в такой спешке? Почему организовали казнь со столь необычайной быстротой? Будь великий князь Николай Николаевич, Янушкевич и Гулевич в самом деле уверены в предательстве полковника, эти действия были бы необъяснимы. Логика подсказывала не тащить Мясоедова на виселицу, а, напротив, сохранять ему жизнь до тех пор, пока он не выдаст все сведения до последнего — все даты, все имена, все подробности, — связанные с его шпионскими занятиями и с завербовавшими и курировавшими его немцами. Можно было бы посулами смягчения приговора побудить его к сотрудничеству со следствием. Ни в коем случае нельзя было расправляться с Мясоедовым, не выжав его предварительно досуха.

На мой взгляд, очень велика вероятность того, что высшие представители военной власти в Ставке организовали обвинение Мясоедова, зная, что против него нет никаких доказательств, однако нельзя полностью исключить того, что среди тех, кто взял на себя в отношении Мясоедова роль Немезиды, были и те, кто слепо и непоколебимо верил в его вероломную измену, независимо от того, подтверждалась она доказательствами или нет.

К последней категории, пожалуй, может быть отнесен Михаил Бонч-Бруевич. Он был одним из тех царских офицеров, которые благополучно пережили приход советской власти, конечно не без помощи брата Владимира, члена большевистской партии с 1895 года, впоследствии личного секретаря Ленина. Михаил дожил до почтенных семидесяти шести лет и успел закончить воспоминания, появившиеся на свет через год после его смерти. Значительная часть этой своекорыстной и лживой книги посвящена описанию героических подвигов ее автора в годы Первой мировой войны, и прежде всего претензиям на роль суперловца шпионов. Если верить Бончу, в военное время Россия была сплошь заражена вражескими шпионами. Измена проникла в Красный Крест и в университеты, шпионили балтийские немцы, шпионили официанты, швейцары и привратники. Бонч со своим преданным помощником Н.С. Батюшиным одни вели неравный бой с армией негодяев, страдая при этом от тупоголового равнодушия своих начальников, с одной стороны, и махинаций двора, пытавшегося выгородить виновных, — с другой. В результате слишком много шпионов и предателей избежали наказания, причем часто уходила самая крупная рыба. Приятным исключением был арест Мясоедова, честь которого Бонч-Бруевич, искажая факты, приписал себе лично⁴⁶.

В какой степени верно данное Бонч-Бруевичем описание его военных бдений? Насколько его воспоминания о том времени соответствуют реальности? Известно, что во время войны Бонч-Бруевич действительно постоянно заявлял о повсеместном распространении шпионов и вражеских агентов и без устали призывал арестовывать и депортировать наиболее «подозрительных» личностей. Еще до ареста Мясоедова (который, кстати, был произведен совсем не так, как описано в книге Бонч-Бруевича) он успел инициировать обвинения в измене против девяноста двух человек в одной только Курляндской губернии, чем вызвал большое неудовольствие П.Г. Курлова, тогдашнего балтийского генерал-губернатора⁴⁷. Курлова, с которым мы уже встречались на страницах этой книги, едва ли можно назвать образцом честности и благородства, однако резкое осуждение им того вызова своей власти, который представляло собой совершенно вышедшее из-под контроля контрразведывательное ведомство Бонча, невольно вызывает сочувствие. Под руководством Бонча и Батюшина контрразведка в России разрасталась как раковая опухоль — никому не подчиняющаяся, попирающая власть гражданской администрации и оправдывающая свои самые безобразные действия аргументом «национальной безопасности». Военная контрразведка вмешивалась в вопросы, совершенно далекие от сферы ее ответственности, такие, как борьба со спекуляцией и ценообразование, политическая пропаганда и трудовые конфликты. Один случай в особенности стал Курлову поперек горла, когда Бонч прислал ему ордер на административную высылку восьми видных балтийских землевладельцев и при этом отказался представить какие бы то ни было резоны, утверждая, что все они составляют государственную тайну. «Таким образом, — писал Курлов, — данные, находившиеся в руках прапорщиков запаса [то есть у контрразведчиков низшего звена], были тайной от начальника края, который по инструкции, утвержденной верховным главнокомандующим, пользовался в отношении гражданского управления правами командующего армией»⁴⁸.

Самый, пожалуй, вопиющий пример инквизиторского пыла Бруевича имел место летом 1915 года и был связан с компанией «Зингер», производителем швейных машин. Эта принадлежащая американцам фирма, занимавшая 80 % русского рынка швейных машин, имела обширную сеть магазинов по всей империи, которые обслуживало соответственное количество торгового персонала. Именно масштаб операций «Зингера» в России спровоцировал подозрительность Бонч-Бруевича: на его предвзятый взгляд, нельзя было придумать лучшего прикрытия для сбора низовой разведывательной информации в интересах Германии. Когда Кельпин, директор петроградского отделения компании, разослал всем торговым представителям «Зингера» в России циркуляр с вопросами о работе заводов на обслуживаемой ими территории, Бруевич решил, что это «в полной мере» подтверждает «шпионский характер означенной фирмы, так как проявление этой фирмой особого интереса к организации и работе российских промышленных учреждений несомненно находится в связи с развивающейся в настоящее время интенсивной деятельностью этих учреждений на нужды армии»⁴⁹. Далее Бонч-Бруевичу каким-то образом удалось убедить Янушкевича в необходимости предпринять шаги против «Зингера». В течение второй и третьей недель июля по приказу Ставки по всей России разлетелись полицейские агенты, арестовывая региональных управляющих «Зингера» и закрывая сотни магазинов. Деятельность «Зингера» в России была полностью парализована; в одном только Петрограде и соседних областях закрылось пятьсот контор компании и шесть тысяч служащих лишилось места⁵⁰. Однако тут Бонч-Бруевич перегнул палку. В сентябре Совет министров, заинтересовавшийся делом «Зингера», издал постановление, в котором сообщал, что остановка деятельности компании нанесла вред интересам российских потребителей и испортила отношения России с Америкой. Несмотря на то что в компании, возможно, и служат какие-то сомнительные личности, сама она никак не является шпионской сетью. Вне театра военных действий магазины «Зингера» должны быть вновь открыты⁵¹.

К этому времени было принято решение урезать масштаб деятельности Бонч-Бруевича: ему приказали вернуться из Ставки в Петроград и занять должность начальника штаба 6-й армии, не участвовавшей в боях. Однако прежде чем отбыть в столицу, он успел разработать и ввести новый организационный устав для российской военной контрразведки. В соответствии с придуманной Бончем системой во всех российских армиях создавались совершенно идентичные разведывательные органы, что способствовало институционализации и распространению на весь театр военных действий его личных экстремистских взглядов. Кое-что в системе, придуманной Бончем, заслуживает особого внимания: на руководящие позиции в контрразведке предписывалось назначать прежде всего военных из штабов, но не из жандармского корпуса или охранки. Эго требование, несомненно исходящее из убеждения, что полиция в лучшем случае сплошь массово некомпетентна, а в худшем — коллективно нелояльна, стало летом 1915 года причиной генеральной чистки и увольнения высокопоставленных полицейских агентов из всех важных контрразведывательных структур. Остальное время до конца войны российская контрразведка по большей части действовала в соответствии с планом Бонча, поэтому он заслуживает быть упомянутым как первый виновник ее гротескных перегибов⁵².

Как объяснить одержимость Бонч-Бруевича предательством и изменой? Не будем с ходу отвергать возможность, что его неистощимая подозрительность и паранойя были лишь ширмой. Возможно, утверждения Бонча, будто Россия наводнена тысячами шпионов, были ловким пропагандистским ходом, выдумкой, имевшей целью создание контрразведывательной империи, которая обеспечила бы огромный рост его личной власти. Однако содержание и тон его многочисленных рапортов, которые я внимательно изучил, свидетельствуют об ином: переписка Бонч-Бруевича с начальством и его публичные заявления несут на себе отпечаток веры подлинной и фанатичной.

В таком случае можно предположить, что шпиономания генерала, равно как и многих других россиян, подпитывалась социальными, психологическими и идеологическими обстоятельствами жизни империи военного времени. Об этих тенденциях речь пойдет далее. Нужно учитывать и то, что, работая в контрразведке, ничего не стоило искренне уверовать в смертельную серьезность угрозы, которую представляют собой тайные шпионы. Подобные взгляды разделяли профессионалы разведки и других воюющих стран. По свидетельству Тристана Буша из австрийской военной разведки, в Австрии военные цензоры всю публику воспринимали как «коллективного шпиона». Цензоры эти трудились с такой фанатичностью, что в течение десяти недель 1915 года окурили парами йода — в поисках записей невидимыми чернилами — четверть миллиона писем.⁵³ Однако следует отметить, что офицеры российской контрразведки, помимо мотивированных институциональной принадлежностью особенностей, имели два основания для беспокойства, которые, вероятно, сделали их особенно восприимчивыми к «шпиономании». Во-первых, они сомневались в устойчивости собственной организации, во-вторых, не верили в стабильность своей страны.

Как известно, одним из главных достижений российской разведки предвоенных лет была вербовка Альфреда Редля, шефа австро-венгерской контрразведки, предательство которого и сообщенные им сведения придали России уверенность в своих силах в случае столкновения на поле боя с Австро-Венгрией. Однако в мае 1913 года австрийские власти вышли на след Редля — тот утратил бдительность и в конце концов был задержан с двумя набитыми деньгами конвертами, полученными на центральном венском почтамте. Тут, конечно, не обошлось без немцев, сообщивших союзникам имя, на которое Редль получает почту, — сами они получили эти сведения, распечатав над паром подозрительные письма, адресованные тому же вымышленному лицу⁵⁴. В России, однако, точные обстоятельства ареста Редля известны не были. В среде российской разведки сложилось твердое мнение, что за крахом Редля стоит некий предатель — якобы внедренный русский шпион выдал противнику ценнейшего агента. Из чего естественно следовал вывод о том, что на российскую разведку нельзя полагаться до тех пор, пока не будет найден и разоблачен притаившийся в ее недрах опасный предатель⁵⁵. Мысль о том, что враги России, возможно, пробрались в самое сердце системы национальной безопасности, отравляла рабочую атмосферу в разведывательных бюро по всей стране, сея недоверие и подогревая и без того паривший там параноидальный стиль мышления.

Слухи о внедренном агенте посеяли беспокойство и в рядах российской контрразведки, однако у этой службы имелось другое основание для волнения, гораздо более реальное. Одной из причин поражения России в предыдущей войне, с Японией, была разразившаяся в 1905 году революция. Предположим, пусть гадательно, что, не разразись революция именно в то время, Россия вполне могла бы одержать верх над противником на Дальнем Востоке. Японцы, конечно, никоим образом не «начали» революцию — существовавших в России условий с лихвой хватало для самовозгорания — однако им она оказалась на руку, и они предпринимали усердные, хотя и спорадические усилия, дабы ей способствовать, — например, тайно снабжая революционные организации деньгами⁵⁶. Что, если Германия попытается сделать то же самое? Конечно, война как будто бы способствовала сплочению населения империи, но долго ли продлится патриотический подъем? Возможно, война лишь на время затушевала глубокие противоречия и неразрешенные конфликты внутри российского общества. Если так, разве это не прекрасная почва для подстрекательства к беспорядкам? Имеются свидетельства того, что размышления немецкой стороны развивались в том же ключе. За неделю до казни Мясоедова российский военный атташе в Голландии телеграфировал в Петроград:

…среди германских военных много разговоров о том, как широко была организована в период Русско-японской войны пропаганда, приведшая к беспорядкам внутри страны. Высказывается, что если сумели сделать это японцы, то им, немцам, и подавно это удастся, причем надежды возлагаются на Финляндию, на революционные элементы и на неимущие классы. По имеющимся сведениям, этот вопрос находится еще в периоде разработки в Германии⁵⁷.

Такого рода сообщения, естественно, заставляли российское правительство проявлять повышенную бдительность, однако беспокойство военной контрразведки было более острым, поскольку она обороняла рубежи империи от тайных действий врага. Пребывая в твердом убеждении, что немцы ведут кампанию саботажа и шпионажа внутри России, офицеры контрразведки с большой готовностью интерпретировали любые происшествия, провалы и просто случайности как свидетельства немецкого заговора и слишком легко видели немецкого шпиона во всяком эксцентричном, сомнительном или просто владеющем иностранными языками человеке.

Есть еще одно объяснение того, откуда взялось дело Мясоедова: за всем этим стояли немцы, намеренно старавшиеся очернить полковника. Действительно, сведения о подпоручике Колаковском, содержащиеся в сохранившихся немецких источниках, указывают на то, что ему удалось убедить немцев в своей готовности на них работать и что немцы репатриировали его в надежде получить полезные шпионские донесения. Но, возможно, это впечатление обманчиво. Кто тут на самом деле кого обманывал?

После того как Колаковский был завербован, лейтенант Бауэрмайстер из немецкого Генерального штаба вкратце изложил свежеиспеченному агенту его задачу. В ходе этого разговора Бауэрмайстер либо сказал, что Мясоедов немецкий шпион, либо нет. Есть только два варианта, и логический вывод из обоих может быть только один — Мясоедов шпионом не был. Если Бауэрмайстер не называл имени экс-жандарма, следовательно, Колаковский сочинил кучу лживых россказней, желая произвести впечатление на своих русских следователей⁵⁸. Если же Бауэрмайстер действительно указал на Сергея Николаевича как главного немецкого шпиона, это также на самом деле доказывает его невиновность, поскольку ни один профессиональный разведчик, будучи в здравом уме, не станет столь откровенно раскрывать своих оперативников. В этом случае истинный смысл игры, которую вел Бауэрмайстер, заключался в том, чтобы обмануть легковерного Колаковского, заставив его поверить в то, что Мясоедов в самом деле предатель, и таким образом гарантировать, что, стоит лейтенанту добраться до дома, эта гнусная ложь дойдет до слуха российской власти.

Если немцы действительно пытались подставить Мясоедова, каковы могли быть их мотивы? Не нужно чрезмерно напрягать фантазию, чтобы предложить несколько вариантов. Прежде всего в планы немецкого командования действительно входило использовать социальные и политические проблемы Российской империи в своих интересах. Есть все основания утверждать, что приведенный выше голландский рапорт точно передает намерения Германии в этой области. Крестьяне, лишенные земли, периодически бастующие промышленные рабочие, угнетенные национальные меньшинства ~ все это обессиливало Россию. Однако от немцев не укрылась и другая причина слабости империи — расколы и конфликты как между, так и внутри ее политических и военных элит. В таком случае ложное обвинение Мясоедова в шпионаже могло быть грубым актом психологической войны, направленной на форсирование расколов и взаимных обвинений, ставших нормой российской жизни. А если повезет, арест Мясоедова мог очернить его бывшего патрона, наведя подозрение в предательстве на самого военного министра Сухомлинова и вызвав смятение и панику на высших уровнях российской политики.

Во-вторых, дезинформирование российского правительства относительно Мясоедова могло быть методом, каким Германия защищала своих реальных агентов — причем в тех обстоятельствах этот метод был одним из лучших. Втянув полицию и контрразведывательную службу России в тщетную слежку за Сергеем Николаевичем и его друзьями, Берлин, возможно, надеялся отвлечь ресурсы, которые иначе могли быть использованы для поимки настоящих шпионов.

И, наконец, немецкая разведка могла остановить свой выбор на Мясоедове не только из-за выдвинутых против него в 1912 году обвинений, но и желая ему отомстить за некие давние обиды. Здесь мы вступаем на шаткую почву допущений, однако имеются некоторые разрозненные сведения, которые, как кажется, подтверждают нашу версию. Как и все прочие немецкие мемуаристы, упоминавшие это событие, шеф германской разведки Николаи впоследствии осудил царское правительство за жестокую расправу с несчастным жандармским полковником. Но с чего было Николаи проливать слезы над Мясоедовым? В другом месте своей книги он свидетельствует, что до войны Мясоедов был одним из лучших пограничных офицеров разведки в России, причем успехи и удачи Мясоедова он описывает с плохо скрытым раздражением⁵⁹.

Можно, конечно, возразить, что, если тайной целью немцев было утопить Мясоедова в зыбучих песках ложных обвинений, способ, который они для этого избрали — набить голову подпоручика Колаковского обвинительной дезинформацией, — был весьма медленным и ненадежным. Однако возможно, что эта попытка поставить силки на Мясоедова, если она имела место, была не единственным действием в этом направлении. Среди тех, кто с пеной у рта нападал на братьев Фрейдбергов, крича об их нечестности в бизнесе до войны и последующем предательстве, был некий Фишка Браунштейн. Нетрудно догадаться, что этот Браунштейн был связан с датскими и германскими пароходными концернами, заинтересованными в крахе конкурирующей фирмы Фрейдбергов. При этом привлечение клиентов из среды потенциальных эмигрантов было не единственным занятием Браунштейна — под покровом ночи он также подвизался в качестве агента Гауптмана Флека, шефа германского разведывательного бюро в Эйдткунене⁶⁰. Кто приказал Браунштейну распространить ложь в отношении Фрейдбергов — его начальники в бизнесе или в разведке? К сожалению, в нашем распоряжении нет сведений, которые позволили бы дать однозначный ответ на этот вопрос.

В конечном счете, однако, чаша весов с доказательствами склоняется в пользу версии о Колаковском как недалеком врале, а не безвольном инструменте спланированной Германией дерзкой кампании дезинформации. Вероятнее всего, Мясоедова сгубили именно выдумки подпоручика, а не германские хитрости. Однако, даже если Германия не участвовала в заговоре против полковника, она извлекла из него пользу большую, чем если бы заговор существовал в действительности.

Один из теоретических постулатов Клаузевица трактует взаимосвязь между элементами того, что он называет «парадоксальным триединством войны». Эти три элемента — разум и логическая оценка целей и средств, воплощенные в правительстве; вдохновение и интуиция, представленные военными; иррациональная страсть и воля, носителем которых чаще всего является народ. Чтобы одержать верх в войне, особенно в тотальной, как война 1914–1918 годов, необходимо гармоничное равновесие всех частей национального триединства. Поскольку, по мнению Клаузевица, цели войны должны лежать в области политики, преобладание милитаристских военных соображений над политическими, или продление войны сверх необходимого под давлением ненасытного народного гнева, неизбежно приводит к катастрофе. Однако теория Клаузевица также гласит, что ни одно правительство, сколь бы мудрым оно ни было, не сможет победить в большой войне без энтузиазма и поддержки народа — как облаченного в военную форму, так и гражданского, а также без умелого планирования и руководства со стороны генералитета. Есть, однако, дополнительная сложность: поскольку война представляет собой интерактивный процесс, в котором каждая из сторон пытается нанести ущерб другой, баланс триединства является необходимым, но не единственным условием победы. Следовательно, всякой воюющей стране надлежит прикладывать всевозможные усилия к защите внутреннего триединства, не забывая при этом о противной стороне.

Для того чтобы понять последствия дела Мясоедова, нанесшего гигантский урон государственному и народному компонентам российского триединства, необходимо сделать короткое отступление. Дело Мясоедова и прочие связанные с ним расследования и разбирательства отравили политический дискурс, подточили престиж дома Романовых, способствовали краху того хрупкого единения русских, которое возникло на почве войны, и одновременно (если воспользоваться выражением Ницше) способствовали причудливой «переоценке ценностей», в результате которой монархия стала синонимом предательства. В этом смысле дело Мясоедова способствовало интересам Германии больше, чем многие известные триумфы Германии на Восточном фронте.