5. Упадок веры и появление антиклерикальных настроений
Религиозный аффект первых месяцев войны постепенно сменился растерянностью, перерастающей в отчаяние. Ежедневные заботы вытеснили страх Божий, в тылу нарастал разгул страстей отнюдь не христианского свойства. «Вера православная расшатывается, приход разлагается, влияние духовенства падает, сектантство растет, усиливается», — это заявление приходского священника Тихомолова в ноябре 1914 г. на фоне ура-патриотических публикаций смотрелось несколько необычно{1361}. Однако уже в начале 1915 г. настоятели приходов отмечали снижение уровня даже внешнего благочестия: торжища по воскресеньям, уклонение от храмовых служб и исполнения треб, непочтительность к церковной братии{1362}. Протоиерей И. Восторгов отмечал, что «все сознают, что современная война во многом нас разочаровала, много верований и воззрений поколебала»{1363}. Священнослужители-депутаты Государственной думы в записке обер-прокурору Св. Синода В.К. Саблеру констатировали «оскудение в церкви религиозного духа и охлаждение к ней всех слоев общества»{1364}. Подобные настроения отмечали епископы Вятской, Московской, Нижегородской, Вологодской, Рижской и Харьковской епархий{1365}.
Епархиальные архиереи наперебой предлагали меры противодействия духовным настроениям. Тверской епископ Серафим (Чичагов), предвидя негативные последствия возвращения фронтовиков, озлобленных войной и казармой, призывал приходское духовенство вести работу в семьях мобилизованных, чтобы сдерживать «размахавшихся в штыковых боях» солдат{1366}.
Безверие было связано и с другим фактором. Курский архиерей констатировал: «Хулиганство и легкомысленное отношение к вере встречаются по преимуществу среди той части молодежи, которая занимается отхожими промыслами». «Почти все молодые люди обоего пола из нашего края уходят на заработки… забывают храм Божий, и многие совершенно нравственно падают», — вторил ему нижегородский епископ{1367}. Отмечалось, что молодежь стремительно проникается чувством вседозволенности и безнаказанности. В связи с этим поступали даже необычные для священников предложения соединить усилия церкви и земства, актуализировать тематику проповедническо-назидательных собеседований с молодежью{1368}. В Харьковской губернии также отмечалась распущенность «пролетарской» молодежи, непочтительной «к родителям и вообще к старшим»{1369}.
Некоторые иереи ополчились на редакции газет, которые, по их мнению, «захвачены в плен в огромном большинстве неверами, чаще — врагами Церкви, явными и тайными»{1370}. Другие заявляли, что «распространение в народе неверия — результат работы деревенских просветителей». Деревня читает все, что попадет под руку, книжный рынок наполнен брошюрами и листками сомнительного содержания, и к этому склоняются те, «кому хочется оторвать народ от церкви»{1371}. Считалось, что горожане развращаются чтением газет либерального содержания, кинематографом; как результат иные из них даже отказываются держать в домах иконы.
Возникали споры между светскими авторами и рьяными борцами с ересью: первые обвиняли вторых в том, что они используют «сомнительные в научном отношении материалы» и склонны выдавать за сектантов обыкновенных параноиков{1372}.
Наиболее решительные служители культа считали, что «причину надо искать в самом духовенстве»{1373}, намекая на внутрипричтовые раздоры довоенного времени. Действительно, иные из числа «духовных» давали повод усомниться в праве проповедовать слово Божье. Дурной репутацией пользовались некоторые монахи. Наиболее одиозный их представитель — иеромонах Илиодор (Труфанов) проявил себя не только как праворадикальный политик, некоторое время близкий к Распутину, но и как интриган, распускавший антидинастические слухи{1374}. Ходили разговоры о ставленнике Распутина епископе Тобольском Варнаве (Накропине), который принимал в псаломщики для освобождения от военной службы, грубо обращался со священниками, а семинаристов обзывал «ослами»{1375}. «В Москве суд над живым и талантливым священником Востоковым — судьями… состоят его злейшие враги», — грустно констатировал историк М.М. Богословский. Разумеется, В. Востоков духовным судом был наказан{1376}. Авторитет церковных верхов катастрофически падал.
Грехи — реальные и приписываемые — приходских настоятелей обычно бывали попроще. Иные из них неоправданно завышали стоимость треб — благо панихид становилось все больше и больше{1377}. В обращении к пастве пермский владыка Андроник (Никольский) скорбно признавал: «Братья-воины, на короткое время появляющиеся среди нас с поля брани, почти с омерзением наблюдают преступное легкомысленное и развеселое житие одних и унылое нытье от пустой праздности других». Епископ вынужден был признать, что в глубоком тылу наблюдались и «подлое хищничество, взяточничество», и стремление «нажиться на чужой беде»{1378}.
Даже женщины, усердно посещавшие церковь, подчас проникались едва ли не ненавистью к ее служителям{1379}. Это не удивительно. Непопулярная война все больше ассоциировалась не только с продажным правительством и бездарным командованием, но и беспринципным духовенством. Антипоповские настроения захватывали в первую очередь солдаток. Одни из них, отчаявшись, уже не находили в вере утешения. Другие, получая немалое пособие за мобилизованных мужей, забрасывали хозяйство и предавались сомнительным развлечениям с расквартированными в городах военными{1380}.
В конце 1915 г. архиепископ Никон уверял, что воевавшие солдаты горят желанием «избавиться от беспутства, очиститься от скверны»{1381}.
Напротив, в 1916 г. многие архиереи сетовали на то, что их прихожан «смущают» не только отходники и партийные пропагандисты, но и фронтовики{1382}.
Повидавшие виды односельчане всегда впечатляли деревню. Но теперь рассказы бывалых людей обретали социально деструктивное качество. Со слов вятского преосвященного Феофана, проявления массовой деморализации обнаруживались постоянно: солдаты, раненые, отпускные «проповедуют гнусные идеи, прикидываются неверующими атеистами; доходят до богохульства и святотатства». Еще большее зло он усматривал в быстро распространявшейся привычке впрыскивать морфий, которая захватила и часть священников. «Я предвижу великие несчастья для нашей святой церкви», — пророчествовал Феофан. В тех же выражениях высказывались архиепископы Пензенский Владимир (Путята) и Уфимский Андрей (Ухтомский){1383}. Не удивительно, что в будущем они отошли от официальной церкви.
Потерявшие страх Божий ратники, оказавшись на время в тылу, бесстыдно воровали, позволяли «себе безобразные выходки, брань, угрозы и даже насилие». Так, нижние чины запасного батальона в Зубцове Тверской губернии «превратили кладбище в место общественных гуляний» и разгромили его так, что «стали видны кости покойников»{1384}. Духовенство уже не могло противостоять всему этому. Практикующие священники признавали, что даже в праздники не наблюдалось былого благочестия, верующие демонстративно игнорировали посты, отказывались охранять храмы по ночам{1385}.
Вызывало беспокойство церковного сообщества «размывание» духовного сословия. Писали даже о «полном подавлении и порабощении православно-русской богословской мысли чуждою немецко-протестантскою»{1386}. На епархиальном съезде московского духовенства в 1916 г. владыка признал, что воспитанники духовных школ «уходят и для дальнейшего образования, и для практической служебной деятельности из-под крыла их Матери-Церкви»{1387}. Действительно, проблема кадрового дефицита обострилась. Пытаясь решить ее, Св. Синод разрешил в 1916 г. епархиальным архиереям допускать женщин к исполнению обязанностей псаломщиков (естественно, с каноническими ограничениями) и поручать им церковное делопроизводство. Первыми псаломщицами становились, как правило, жены священников{1388}.
В 1916 г. в специальном послании московской пастве митрополит московский и коломенский Макарий, поддержанный депутатами съезда благочинных, взывал уже не к патриотическим чувствам и христианской любви, а к здравому смыслу, откровенно признавая, что общественное недовольство войной и дороговизной «подрывают силы всего Царства». Иереи умоляли состоятельных москвичей, торговцев, благотворителей больше жертвовать на нужды ослабевших телом и духом сограждан, стращая при этом пагубными последствиями «всеобщего озлобления»{1389}.
Все чаще со стороны духовенства звучали мрачные пророчества. Пермский владыка Андроник в середине 1916 г. в своих «Размышлениях епископа после путешествия по епархии» с горечью предрекал: «…Сама Церковь от нас — русских — может уйти… и даже весьма скоро»{1390}.
* * *
Приняв на себя моральную ответственность за бремя войны, Русская Православная Церковь разделила печальную судьбу монархии. Героизм многих священников не спасал ситуации. В массе своей лица духовного звания оставались с народом, разделяя с ним тяготы невиданной войны. Доходы приходского духовенства упали более значительно, чем у других слоев населения{1391}. В 1914–1918 гг. военное духовенство понесло немалые людские потери: около 40 священников погибло, около 400 были ранены или контужены, более 200 оказались в плену{1392}. Погибали священники не только на поле боя, но и на оккупированных территориях{1393}.
Подвиги духовенства были отмечены наградами. Священники получили 227 золотых наперсных крестов на георгиевской ленте, 14 орденов Святого великомученика Георгия, 85 орденов св. Владимира 3 степени с мечами, 203 ордена св. Владимира 4 степени с мечами, 304 ордена св. Анны 2 степени с мечами, 239 орденов св. Анны 3 степени с мечами. Сам протопресвитер был награжден орденами Александра Невского и св. Владимира 2 степени{1394}. Но их духовные чада, с которыми они вместе оказывались под пулями, видели в них теперь своих врагов. Этому способствовала и светская пресса, «требовавшая от церквей продать на нужды войны драгоценные священные чаши и ризы с икон»{1395}.
Как оказалось, государственная идеология, опиравшаяся на духовные ценности различных конфессий, не смогла в полной мере вдохновить фронт и тыл на победу. Сказывалось и сохранившееся с довоенных времен разномыслие в православной среде за формальным благочестием таилось и двоеверие, и отголоски язычества. Сказывались и лежащие под спудом межконфессиональные противоречия. Солдаты-мусульмане, не понимавшие официальных целей войны, воспринимали ее «как могилу, как приключившееся с ними несчастье, которого невозможно было избежать»{1396}. Непродуманная конфессиональная политика, социальная и политическая напряженность, кризис верхов шаг за шагом вытесняли «казенную» веру.
Война, помимо всего, обернулась крушением многовекового союза государства и православной церкви. Не случайно после февраля 1917 г. «духовенство в массе своей… легко поддалось революционному психозу»{1397}. И даже обретение церковью долгожданной самостоятельности не привело к ее возрождению и, как результат, не спасло от «апокалипсических гонений» со стороны большевистской власти.