2. Духовенство в действующей армии
Армейскому духовенству всех вероисповеданий предстояло выполнять свой служебный долг перед Отечеством. Служители культа стремились поддерживать бодрое настроение в войсках: стирать болезненную остроту разрыва с семьей, отвлекать от мрачных предчувствий, помогать преодолевать страх. Основная роль в деле «духовной мобилизации» военного и гражданского населения империи отводилась православной церкви. Ее задачи осложнялись тем, что на «христианском пространстве» России сохранялись многочисленные анклавы верующих-сектантов (духоборов, меннонитов, баптистов, евангельских христиан и т. д.), мировоззрению которых чужда была сама идея войны. Проповедникам слова Божьего предстояло не просто наставлять «христолюбивое воинство», но и способствовать формированию особой надконфессиональной идентичности и единой воли к победе. Прочие конфессии эту цель активно поддержали. Главный московский раввин Яков Мазе докладывал императору о готовности евреев к защите Отечества, муфтии России объявили «священным долгом» мусульман-воинов сражаться за «царя и Отечество», буддийские монахи заявляли: «Немцы — наши враги»{1254}. Крымские мусульмане, вызывавшие особые подозрения, ходатайствовали об открытии лазарета на вакуфные средства мечетей и медресе, ими был создан комитет по сбору пожертвований теплыми вещами. Ставропольские мусульмане содержали на свои средства подвижный госпиталь на передовых позициях{1255}.
Правда, мусульманские печатные издания публиковали списки жертвователей не только в пользу российских, но и раненых турецких солдат{1256}. Что касается сектантов, то они избегали прямой проповеди пацифизма. Так, издаваемый И.С. Прохановым журнал евангельских христиан ограничился описанием случаев «нехристианского» поведения врага{1257}. Православные миссионеры признавали, что «вторая половина 1914 и первая половина 1915 г….ознаменовалась упадком открытой баптистской, а отчасти и адвентистской пропаганды»{1258}.
Ситуация с исламом была сложнее. Российские мусульмане не были едины, здесь были свои реформаторы и консерваторы. Полицейские источники сообщали, что в «мусульманских прогрессивных кругах» большую тревогу вызвал слух об учреждении Всероссийского мусульманского народного союза Сыратуль-мустаким (Правильный [правый] путь). После смерти в июне 1915 г. муфтия духовного собрания мусульман средней России Мухаммеда Яра Султанова началась борьба за избрание его преемника. Появление на этом посту Мухаммеда Сафа Баязитова, по информации МВД, «произвело ошеломляющее впечатление на прогрессивных мусульман»{1259}.
20 октября 1914 г. Россия объявила войну Турции, которая попыталась по-своему воздействовать на внешний мир. В ноябре 1914 г. стамбульский шейхуль-ислам издал фетву, в которой указывалось, что поскольку «Россия, Англия и Франция враждебны исламскому халифату», то их подданные-мусульмане обязаны объявить им «священную войну». В ответ оренбургский муфтий М. Султанов призвал мусульман защитить «свое российское отечество» и выступить против Турции, правители которой под влиянием Германии совершили необдуманный шаг{1260}. Российская пресса в связи с этим выражала восторг. «Расчет турок на восстание русских мусульман оказался неверен», — писала провинциальная газета{1261}. В ходе визита на Кавказ в ноябре 1914 г. Николай II посетил в Тифлисе суннитскую и шиитскую мечети{1262}. Этот шаг не остался без внимания: бакинская газета приводила массу примеров пожертвований мусульман с их стороны{1263}.
Было ли российское военное духовенство готово к работе в военных условиях? Применение новейшей техники — аэропланов, цеппелинов, отравляющих газов, тяжелой артиллерии — требовали особой психологической адаптации: преодолевать страх приходилось не только солдатам, но и самим священникам. Формально священник и солдат находились рядом на протяжении всей войны. Приходской батюшка провожал новобранцев, внушая, что благодаря простому русскому воину «война окончится победой Православия, что Святой Крест наконец водрузится над св. Софией»{1264}. Соответственно выстраивался сценарий проводов. Так, в Твери многочисленные объявления извещали об архиерейском служении, напутственных молебнах по случаю выступления в поход гренадерского полка. Предпринимателям рекомендовалось закрыть свои заведения на время молебствия{1265}. Уходящих на фронт щедро одаривали назидательными книжками, иконками, крестиками — синодальное руководство предписывало не скупиться на военные нужды. На фронте полковой наставник встречал новобранцев молебном и пением наиболее «востребованной» молитвы: «Спаси, Господи, люди твоя». Он же провожал их в последний путь.
Но жить по этой схеме в военных условиях, даже опираясь на грамотно составленную инструкцию, священникам было непросто. Эйфория первых дней быстро развеялась. Слова о «силе духа» русского солдата вряд ли доходили до крестьян, оказавшихся под огнем тяжелых орудий. Священникам предстояло сформировать «религиозное отношение к войне»: смотреть на нее как на «попущение Божие, необходимое для благих конечных целей Промысла»{1266}.
Потребность в ритуале в начале войны была велика. Высшее военное начальство, офицеры, солдаты рядом стояли на молебнах, регулярно причащались{1267}. Солдаты помогали полковым священникам устраивать походные часовни, организовать хор на общей молитве или панихиде. Военврач А. Оберучева вспоминала, что однажды за ночь они построили церковь из оконных рам и молодых деревьев, раздобыли облачения, местночтимые иконы и сосуды для службы[131]. Раненых прямо на кроватях и носилках выносили к алтарю для участия в богослужении. Отзываясь на просьбы солдат на передовой, священники проводили службы прямо в окопах, куда приходилось пробираться по ночам с риском для жизни{1268}. Военный корреспондент А. Ксюнин так описывал службу на фронте: «Походная церковь. Двери убраны ельником, прибиты зеленые кресты. В небольшой с низким потолком комнате шла Вечерня. Молились одни солдаты. Впереди несколько офицеров. Церковь устроена по-военному, но с любовью… С молитвою начинал русский воин всякое дело и ею завершал каждый прожитый день…»{1269}
Тяжелым испытанием для священников стала служба в госпиталях: приходилось самим искать место для проведения служб и исполнения треб умирающих. Случалось и такое: «…Батюшка очень спешил, так как раненые умирали; он весь дрожал от утомления и сильных переживаний. Картина была ужасная: на полу, сплошь залитом кровью, лежали раненые, у многих сильно поврежден череп, виден был мозг, липкая кровь обливала лицо, прилипали надоедливые мухи»{1270}.
Особое место в деятельности армейского клира занимали похороны погибших. Сохранились свидетельства о трепетном отношении к похоронной процедуре всех ее участников — ее воспринимали как проводы на вечный покой{1271}. Когда удавалось, на месте погребения специально сооружали часовни, их убирали белым коленкором, рисованными иконами, еловыми ветками. Раненые и верующие из персонала настаивали, чтобы священники сопровождали погибших воинов до кладбища{1272}. Но чаще приходилось хоронить в братских могилах, причем даже в таких случаях офицеров и нижних чинов хоронили отдельно{1273}. Порой отпевали вместе православных и солдат противника. Описывали это так: на носилках семь русских солдат и один немец в синей шинели. Немца похоронили рядом, поставили над ним особый крест{1274}.
Мало-помалу откровенно-простодушный цинизм войны брал свое, на панихидный ритуал взирали как на обычную «работу»{1275}.
Иные военные священники сближались с нижними чинами и на бытовой основе. Мало кому из них удавалось устроиться с комфортом. Размещаться приходилось где придется, чаще всего под одной крышей с военными врачами.
Последние порой задавали «неловкий» вопрос: война есть нарушение Божьих заповедей, зачем священникам отправляться на войну?{1276} Один из полковых батюшек сокрушался, что, отлучаясь к раненым, ему приходилось передавать на хранение случайным людям Святые дары и богослужебную утварь, так как врачи порой демонстративно раздевались рядом со святынями, бросали на них свою одежду. К тому же они «неподобающе вели себя с сестрами». Подобный образ жизни медицинского персонала не могли пресечь даже священники{1277}.
Военная повседневность скрашивалась праздниками. Медсестра Т. Варнек вспоминала, как в госпиталях на Юго-западном фронте на первую военную Пасху побывали члены царской семьи. По ее словам, после августейшего визита несколько дней все пребывали в состоянии зачарованности и страстно молились за императора{1278}. Ностальгия по домашнему празднику вытеснял а настороженное отношение к инославному окружению. В Польше в одном храме в пасхальные дни оказались православные медсестры и женщины-католички{1279}. Пресса публиковала трогательные рассказы о совместных молениях солдат с галичанами «в бедной униатской церкви»{1280}. Генерал А.Е. Снесарев, поприсутствовав на совместных рождественских службах в Галиции, заявил: «Если наши духовные вожди не будут слишком формальными, возврат униатов в лоно Православной Церкви совершится скоро и сам собою»{1281}.
Формальная обрядность уступала место естественной вере, обостренной близостью смерти. Враждующие комбатанты уже в 1915 г. на Пасху выходили друг к другу, христосовались, обменивались угощениями{1282}.
Как обычно, в канун праздников возрастало число исповедующихся. Один из священников сообщал: «Более высокого и чистого состояния на исповеди, чем со своими солдатами, я никогда не переживал… Душа открытая, раскаяние легкое… замечательные лица… Таково христолюбивое воинство…»{1283} Первое время все священники подчеркивали «истинно христианскую» незлобивость русских солдат. Известный проповедник В. Востоков в светской газете приводил якобы типичный случай: русский солдат просил в госпитале: перевяжите сначала друга-немца, мы нанесли раны друг другу, но он страдает сильнее{1284}. Но отмечались и другие пропагандистские крайности. «Ваши деньги превратятся в патроны и снаряды», — взывал к жертвователям в апреле 1916 г. один из многочисленных «Приходских листков»{1285}.
Благостные настроения скоро сошли на нет. Письма с фронта отразили перемены в религиозных переживаниях солдат: упование на Бога, вера в силу молитвы и охранительную мощь креста исчезали. Боевые неудачи, голод, вши, плохое обмундирование, инфекционные болезни, а равно и слухи об «измене» царя и царицы, похождениях Распутина резко снизили уровень «окопной религиозности». Все чаще у солдат и матросов обнаруживались антицерковные настроения, религиозная благость вытеснялась циничным взглядом на веру, а «потеря души» оборачивалась пьянством, депрессией и откровенным богохульством. Известны случаи, когда солдаты сжигали кресты на братских могилах{1286}. Религиозно-протестные настроения фронтовиков обострялись: если в 1915 г. священников и церковь порой лишь обвиняли в отступлении от заповедей Христовых{1287}, то в 1916 г. случались массовые уклонения от исполнения обрядов, переходящие в отрицание Бога{1288}. Образ героя-священника, крестом поднимающего на подвиг, в сознании солдат сменился образом попа, к «традиционным» порокам которого добавились новые прегрешения. К примеру, в солдатском фольклоре появляется фигура попа-волокиты за сестрами милосердия{1289}.
Разумеется, потребность в вере не исчезала. Сохранилось «коллективное завещание» офицеров и воинов 464-го пехотного Селигерского полка, подписанное полковым священником о. Василием (Беляевым). Солдаты и офицеры, ожидавшие отправки на фронт, просили губернатора установить постоянную молитву в храмах и обителях о здравии воинов, а после их гибели — непрестанное поминовение{1290}. Предполагалось, что так можно установить «молитвенное единение… с населением местности», где дислоцировался полк. Такое предложение, вероятно, было связано с тем, что бытовые скандалы с участием военных, увы, становились заурядным явлением.
Инициатива священника получила широкую известность, и вскоре командование полка прислало с фронта благодарность тверичанам, деликатно намекая при этом на переизбыток подарков — икон, крестиков и предметов обихода{1291}.
По мнению протопресвитера Шавельского, многие священники достойно выполнили свой долг{1292}. По отзывам тех, кто был с ними в окопах и госпиталях, их деятельность возрождала «христианскую любовь первых веков»{1293}. Но нельзя забывать и о других мнениях. «Духовенству не удалось вызвать религиозного подъема среди войск… вера не стала началом, возбуждающим на подвиг или сдерживающим от развития… звериных инстинктов», — констатировал А.И. Деникин{1294}. Представляется, что генерал преувеличивал степень ответственности церкви и ее пастырей за просчеты военного командования и самодержавия.