ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. Да здравствует император!

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

Да здравствует император!

Я стал самым счастливым человеком на земле, когда узнал, что снова могу предложить свою шпагу и свою жизнь единственному суверену, который может сделать счастливой нашу дорогую Отчизну. Пусть эти Бурбоны уходят и царствуют, как хотят.

Ней, 16 марта 1815 года

Беззастенчиво Ней разыгрывает карту Людовика XVIII. Князь Москворецкий вспоминает Наполеона, который держал его в узде, постоянно отводя маршалу место подчинённого. В круговороте больших исторических событий, которые всю жизнь предопределяли его судьбу, он может гордиться тем, что отныне играет роль защитника, а не прислужника короля, который, по его детским воспоминаниям, существовал в недостижимых сферах. По салонам гуляет анекдот: когда принц Генрих Прусский позволил себе повысить голос в присутствии Людовика XVIII, Ней заметил ему, что вообще-то не принято, чтобы прусский принц подобным тоном говорил с королём Франции.{341} Имеющий уши да услышит. Ней выражает свою преданность королевской семье и свое «искреннее и живое» негодование по отношению к тем, кто виновен в смерти несчастного Людовика XVI.{342}

Его ещё мучает некое раздражение, он не может оставаться равнодушным к тому, как его рисуют другие. Всю жизнь Ней был чувствителен к разговорам о себе. Для встречи с королём взволнованный Ней вместе с другими маршалами прибывает в замок Компьена. У короля хватило здравого смысла отдать должное военной репутации нашего героя. С этого момента Ней переполнен гордости, как в самые счастливые дни Империи. В свою очередь, Людовик XVIII весьма символически подтверждает его титулы герцога Эльхингенского и князя Москворецкого. Быть обласканным наследником восьмивековой монархической династии — разве можно мечтать о большей чести!

В мае 1814 года Ней находится в Кудро, где он с удовольствием принимает полковника Жирара. После разговоров о десяти кампаниях, в которых участвовали оба — неиссякаемый источник воспоминаний, — беседа переходит к недавним политическим событиям. Князь Москворецкий подробно рассказывает о прибытии в Париж 12 апреля Месье,[95] брата короля, гордо восседавшего на белой лошади, необычайно импозантного, украшенного белой кокардой, которая в некотором смысле должна была быть оскорбительна для генерала революционных войн, но не для нынешнего маршала Нея. Ней признается, что был удивлён приёмом парижан, которые с энтузиазмом размахивали самодельными белыми знамёнами.[96] После краткого и незначительного приветствия Нея, адресованного Месье, Ней был растроган грянувшей «Domine salvum fac Regem»,[97] подхваченной тысячей голосов в Нотр-Дам, у всех присутствующих на глаза навернулись слёзы.{343}

29 апреля в Компьене имела место церемония, которую в определённом смысле можно рассматривать как возведение на трон Людовика XVIII — короля-подагрика на дрожащих ногах, в красных бархатных гетрах с золотой шнуровкой, какие были в моде у старых английских аристократов. Ему были представлены высшие военачальники Наполеона — девять птенцов, ставших орлами в отсутствии повелителя: Ней, Макдональд, Серюрье, Брюн, Бертье, Монсей, Виктор, Удино и Мармон. Из-за подагры король не мог самостоятельно передвигаться, но, вместо того чтобы опереться на офицеров свиты, он сразу же ухватился за руки Нея и Макдональда. «Я хотел бы всегда опираться на вас, — с достоинством заявил им потомок Генриха IV, — вы всегда были настоящими французами, надеюсь, Франции больше не понадобятся ваши шпаги. Но если когда-нибудь — не приведи Господь — нам опять придётся обнажить оружие, я всегда буду с вами». В замке Компьена Нею поручено командовать гвардейским караулом, что даёт ему право на почётное место за столом; он сидит рядом с королём. Пока Людовик XVIII осыпает его изысканными комплиментами, что окончательно покоряет маршала, тот, в свою очередь, советует суверену приблизить Императорскую гвардию непосредственно к своей августейшей особе, что было бы знаком признания для всей армии. Людовик обещает подумать об этом предложении. Наполеон же позже заметит, что если бы король последовал данному совету, то «его нога никогда больше не ступила бы на французскую землю».{344}

Захваченный собственным рассказом об этих исторических днях, Ней предлагает полковнику Жирару должность су б-лейтенанта в лейб-гвардии короля.[98] Жирар, не раздумывая, отвечает, что эти роты будут составлены из дворян, поэтому ему, человеку плебейского происхождения, среди них не место. Ней возражает:

— Такому солдату, как Вы, который десять лет воевал как офицер моего штаба, всюду место. Если бы король знал Вас, как знаю я, он пожелал бы, чтобы его охраняли только такие люди.

Разговор с маршалом произвёл настолько сильное впечатление на Жирара, что через какое-то время ему приснится сон, где он увидит Нея, в парадной форме, с жезлом командующего в руке, парящего над плотным облаком. Вдруг облако темнеет и становится чернильно-чёрным. Жирар просыпается, увиденное во сне перекликается с другим сновидением, предшествовавшим катастрофам в Испании и России, с другим похожим сном, предсказавшим драматический конец наполеоновского господства в Европе.{345}

Страх падения заставляет маршала Нея всеми способами укреплять свое положение. Особенно его беспокойство усилилось после встречи в Тюильри со знатью, вернувшейся из эмиграции. Эти люди были готовы на любые дерзкие поступки, с нетерпением ожидая возрождения этикета и версальских привилегий. Главных маршалов награждают крестом ордена Святого Людовика и креслом в палате пэров, двумя «безделушками», которыми располагал Людовик XVIII, чтобы подтвердить любезные слова, произнесённые им в Компьене. Помимо этого Ней получил место командующего корпусом королевских кирасиров, драгун, егерей и шевольжеров Франции. 21 июня 1814 года он назначен командующим 6-м военным округом в Безансоне, что нисколько не уменьшило его огорчения, когда он не обнаружил своего имени в списке военных членов временного правительства. Как ещё он мог добиться, чтобы было забыто его простонародное происхождение, которое выступало противоречием двум титулам, присвоенным за военные победы. Не потому ли он замечает в письме военному министру генералу Дюпону, что его титулы герцога и князя должны обязательно приводиться в каждом письме министерства, адресованном ему. «Важность, которую я придаю сохранению этих титулов, — это не просто каприз. Я был их удостоен в разные эпохи, что подтверждается отдельными свидетельствами, к титулам прилагаются самостоятельные дотации. Один титул унаследует мой старший сын, другой достанется второму сыну. Чтобы не лишить никого из моих детей этой части наследства, я должен настаивать на их сохранении в соответствии с заявлением короля от 2 мая, а также согласно Конституционной хартии».{346}

28 августа 1814 года Ней пишет свояку Жану-Клоду Монье, что подумывает о получении для него титула барона, «чтобы два ваших сына унаследовали его, так как при монархическом правлении это облегчает продвижение как на гражданской, так и на военной службе».{347}

В сентябре Месье отправляется в поездку по Франции, чтобы пробудить роялистские настроения среди населения. На пути в Лион Ней сопровождает Месье и при этом проявляет такое рвение, что шокирует как откровенного роялиста графа Ларошфуко, так и Рамбюто, в прошлом — камергера Наполеона, а при Реставрации — префекта департамента Луара. По его мнению, «свою преданность королю Ней преувеличивал до такой степени, что считал почти оппозицией наше простое и лояльное отношение к режиму»{348}.

Чтобы быть уважаемым, нужно быть достойным. Сколько было сказано об «эмигрантской клике», которая вела себя так, словно никакой Революции никогда и не было, будто Наполеон и не существовал вовсе. Ней и ему подобные первыми, игнорируя всякое понятие о такте, полностью отрицали целый период собственной жизни, благодаря которому, как ни парадоксально, они стали послами свободы и равенства. Эти персонажи, дающие клятвы и бесстыдно их нарушающие, эти флюгеры без твёрдых принципов, не стали ли они сами жертвами собственного политического непостоянства? «Что можно сказать о поступках людей, сегодняшнее поведение которых, также как их слова и письменные выступления, находятся в полном противоречии с их недавним прошлым?»{349} Таким вопросом задаётся герцог Ришелье, блестящий губернатор Одессы, возвратившийся в 1814 году во Францию, чтобы занять место первого камер-юнкера — должность, которая ему доверялась при Людовике XVI. Это был человек умный, доброжелательный и миролюбивый, о чем свидетельствует его ходатайство в пользу князя Москворецкого, когда открылась ещё одна вакансия на такую же должность. «Ней — это единственный правильный выбор», — смело заявил он, но герцогиня Ангулемская возразила, и в конце концов пост достался герцогу де Роган — представителю старой знати.

Нею казалось, что он в милости при дворе, но он вскоре обнаружил, что это не так. Маршал столкнулся с холодностью, насмешками и даже издевательствами… Он часто размышлял: может ли у аристократов кончиться желчь? В Тюильри его супруга чувствует, как на неё смотрят, а ведь она надеялась, что память о мученическом подвижничестве её матери, горничной Марии-Антуанетты, откроет ей все двери. Казалось, дочка Людовика XVI герцогиня Ангулемская не помнила, что малышка Эгле Огийе превратилась в княгиню Москворецкую: на людях она называла госпожу Ней только по имени. Супруги Ней видят в этом попытку оскорбить их, хотя, возможно, речь шла о простой неловкости. К тому же тётка супруги маршала мадам Кампан потеряла свое место начальницы пансиона в Экуэн, и это несмотря на ходатайства Нея, который с первых же недель Реставрации настаивал на публикации хотя бы нескольких хвалебных строчек о ней в «Монитёре». Видимо, не мог представить маршал всю горечь обид герцогини Ангулемской, узницы Тампля,[99] вовсе не готовой распространить свое доброе отношение на тех, чьё имя слишком тесно связано с Революцией и Империей. 28 августа 1814 года по случаю дня Святого Людовика король даёт приём в ратуше. Среди тридцати шести приглашённых дам было только пять супруг маршалов или генералов, все остальные принадлежат миру Старого порядка. Элита Империи чувствует себя обиженной. Впрочем, в данном случае можно допустить, что супруга маршала Нея не была приглашена только потому, что в тот момент находилась не в Париже. Большое значение придавалось королевским ужинам. Об этом говорит тот факт, что в начале Ста дней первый вопрос Наполеона, заданный Нею: кого Людовик XVIII приглашал к своему столу? Во время одного из таких приёмов супруга маршала оказалась по соседству с княгиней де Леон, урождённой Монморанси. Последняя с ужасом обнаружила, что стены зала в Тюильри усыпаны вензелями «N» и наполеоновскими пчёлами.

— Как могло случиться, что все эти непристойности сохранились? — воскликнула княгиня, пристально глядя на княгиню Москворецкую, которая с покрасневшими глазами тут же покинула дворец.{350}

Раны, нанесённые его достоинству, Ней залечивает у герцога Орлеанского в Пале-Рояле, где чванства не было и в помине, что, конечно, нравилось маршалу. Во всяком случае, в обществе будущего короля Луи-Филиппа можно было с гордостью вспоминать войны последних двадцати лет — ведь сын Филиппа Эгалите сражался в рядах республиканской армии. Нею даже случилось встретиться с ним в марте 1793 года во время сражений при Тирлемоне и Неервиндене. Тогда Храбрейший из храбрых был лишь незаметным адъютантом генерала Ламарша. Герцог Орлеанский и князь Москворецкий предавались воспоминаниям молодости, один собеседник дополнял другого, создавая главу Истории. «Мы вместе перебрали все события прежних войн, — пишет Луи-Филипп своей супруге Мари-Амели 16 апреля 1814 года. — Люди, подобные маршалу, встречаются со мной с неожиданным для меня удовольствием. Ней напомнил о моих боевых делах в Испании, он в то время находился там же».{351} Позже герцог Орлеанский выберет графа Камилла де Сент-Альдегонда, служившего когда-то адъютантом Нея, и блестящего офицера инженерных войск полковника Аталена, рекомендованного маршалом, на должность руководителей своей военной свиты. 29 декабря 1814 года в своем особняке, одном из самых шикарных в Париже, Луи-Филипп даёт ужин в честь бывших высших сановников Империи. Среди приглашённых мы видим Нея, Ожеро и Гувиона Сен-Сира. В Пале-Рояле собрались люди, разочарованные в первой Реставрации, монархисты по духу, оставшиеся либералами, или искренние бонапартисты.

Одно лишь разделяет герцога Орлеанского и Нея. Луи-Филипп был англоман, а маршал — англофоб. Он ненавидит Веллингтона, своего врага в португальской кампании, а ныне — посла Англии в Париже. Нея раздражает, что тот постоянно и намеренно вмешивается в политику Франции. Возможно, Веллингтон был самым совершенным воплощением английского джентльмена.

— Что он делает здесь? — возмущается Ней. — Разве его официальная резиденция не в Бельгии? Он присутствует на всех парадах, на всех наших праздниках, и всегда на почётных местах. Ему посчастливилось в Испании, но его поддерживала вся страна. Подумать только, Веллингтон — посол в Париже! Может, тогда и Блюхер должен стать послом Пруссии, а Платов — послом России? Это оскорбление нации. Надо набраться терпения! В один прекрасный день хороший удар клинком отомстит за нас благородному лорду.{352}

К сожалению, и в этом смысле Ватерлоо не принесло удовлетворения Нею…

Если судить по полицейским отчётам о действиях Нея и по его нескольким публичным высказываниям, Реставрация сводила маршала с ума. «Как Вы должны быть счастливы, ведь Вам не приходится терпеть ни оскорблений, ни несправедливости, — доверительно обращается он к Лавалетту. — Эти люди ничего не знают, они не знают, кто такой Ней. Видимо, придётся им объяснить».{353}

Наверху известно, что он сблизился с Даву, с которым вместе воевал в России. Принц Экмюльский вызывает недоверие правительства. Он ведёт крайне уединённый образ жизни в своих владениях в Савиньи, где написал памятную записку, оправдывавшую его поведение в Гамбурге. Его обвиняют в том, что он приказал стрелять из пушки по белому флагу уже после отречения Наполеона, а также в изъятии денег из банков. Ней заступается за него и старается организовать встречу Даву с Людовиком XVTII, чтобы маршал мог объясниться. Напрасно, маршалу Даву отказывают. Князь Москворецкий искренне возмущён. Он считает, что случай Даву типичен для судьбы всех французских военачальников, которые один за другим станут жертвами вновь пришедших, если не будут помогать друг другу.{354}

На самом деле Ней не относится к тем недовольным, которые грозят от слов перейти к делу. В союзе со старыми революционерами из предместья Сент-Антуан несколько высших офицеров задумали заговор с целью возвести на трон Наполеона II. В дневнике Екатерины, королевы Вюртембергской, есть запись о том, что Ней, Карно и Лаффит должны были войти в регентский совет, но они, по-видимому, не поддержали проект, а может быть, и вовсе о нём не знали. Заговорщики предлагали передать им власть сразу же после свержения короля.

Нея не интересуют политические комбинации — его больше волнуют утраченные доходы. Он с грустью вспоминает дотации, полученные в прошлом. Всерьёз обсуждается возможность продажи особняка на улице Лилль, Ней вынужден на три четверти сократить расходы на содержание дома. 31 декабря 1814 года мэтр Батарди пишет Жану-Клоду Монье, которому Ней неоднократно помогал деньгами, что финансовые дела маршала «довольно сложны». Монье передаст своему свояку 100 000 франков.{355}

Упав духом Ней со всей семьёй перебирается в Кудро, надеясь, что сельские радости смягчат тревоги и разочарования. Тем временем попутный ветер наполняет паруса флотилии Наполеона, которая устремилась с Эльбы, где Императору явно не хватало места, к берегам Франции. Возвращение Наполеона дорого обойдётся маршалу.

За двадцать пять лет Бурбоны организовали немало заговоров, поэтому им самим мерещились опасные интриги там, где их не было и в помине. Пренебрегая волей нации, они во всех потрясениях, происходивших с 1789 года, видели результаты деятельности нескольких заговорщиков. Многие роялисты будут утверждать, что безумному предприятию узурпатора предшествовал искусно сплетённый в тиши заговор, что именно он обеспечил успех. Сам маршал Ней, который уже лгал роялистам, преувеличивая свою роль в отречении Наполеона, ещё раз прибегнет ко лжи после переворота бонапартистов, настаивая, что триумфальное возвращение Императора было подготовлено им и другими маршалами. Он даже будет утверждать, что Сульт, военный министр на тот момент, специально расположил войска так, чтобы им было легче перейти на сторону Наполеона. Подобные высказывания придадут больше правдоподобия ложным предположениям о существовании масштабного заговора. В действительности же Ней был простым свидетелем событий. «Я пришёл без предварительного сговора, — скажет Наполеон, — без заключения тайных союзов, без всяких приготовлений. Мне было достаточно прочесть парижские газеты и ознакомиться с речью господина Феррана. Когда я увидел, что пишут об армии, о национальных богатствах, о прямых и кривых линиях, я сказал себе: “Франция твоя!”»{356} Благополучно прибыв 1 марта 1815 года в бухту Жуан с тысячей верных людей, Император направляется на север. Крестьяне приветствуют его, некоторые даже оставляют свои поля и идут за ним. Солдаты ломают строй и бросаются к Наполеону. Кто сможет его остановить?

Новость о высадке Наполеона Ней узнает 7 марта 1815 от своего нотариуса мэтра Батарди. Накануне маршал получил предписание срочно прибыть в штаб-квартиру своего округа в Безансоне. В документе военный министр не посчитал нужным объяснить, каким важным событием вызван приказ. Услышав новость, маршал не может сохранить хладнокровие. В голове мешаются упрёки, адресованные правительству, ошибки которого сеют недовольство, и ещё более жёсткие нарекания в адрес Императора. Батарди клялся, давал слово чести, что маршал ничего не знал о планах Наполеона и не желал его возвращения.

— Господи, это же ужасно! — повторял он. — Что мы будем делать? Что можно противопоставить этому человеку?

— Вас! — ответили из Тюильри, куда Ней обратился с просьбой о личной встрече с Людовиком XVIII.

7 марта в 11 часов вечера князь Москворецкий входит в малый кабинет короля. Здесь прозвучат исторические слова Нея, который остаётся верным своей репутации. Сказанное маршалом доносят разные источники, это не апокрифы, в их правдивости сомневаться не приходится. Князь де Пуа[100] и герцог де Дюра присутствовали при разговоре. Позже они подтвердят слова маршала в Палате пэров.{357}

Крайне возбуждённый, Ней теряется в присутствии Людовика XVIII, который настаивает на немедленных действиях, чтобы задержать продвижение мятежника. Ответ Рыжегривого льва несёт определённо театральные черты, инстинктивно он рычит в ответ:

— Обещаю, что схвачу Бонапарта и доставлю вам в железной клетке!

Дело сделано, слова произнесены! Меньше чем за сутки они станут известны всей столице, в роялистских кругах их будут смаковать, как изысканное лакомство. На слова маршала Людовик якобы откликнулся:

— Об этом я не просил. Будет достаточно, если мне представят его, как маленькую канарейку.

Придворные тут же подхватывают слова Нея, заявляя, что корсиканец будет немедленно выставлен в зверинце ботанического сада.{358} В Палате аббат Монтескью безостановочно славит маршала. «Монитёр» пишет: «Он отправился навстречу врагу, он сгорает от нетерпения уничтожить его». В Тюильри Эгле превращается в княгиню Москворецкую, которую все балуют и привечают. «Ваш супруг будет нашим спасителем», — слышит она после многократно повторяемых слов маршала, которые сами по себе — целая история. Осторожная супруга маршала предпочитает не обращать внимания на нескромные высказывания, понимая, что муж сам несколько ошеломлён собственным столь ревностным роялистским усердием. «Он исполнит свой долг, но он никогда не говорил, что доставит Императора в железной клетке. Это наговоры».{359} Ней спешит, держа в руках то, что станет последней картой Реставрации после известий о предательстве войск в Гренобле и Лионе. Сейчас свидетели утверждают, что маршал не просил денег у короля, хотя позже будут настаивать на обратном. 10 марта он прибыл в Безансон, чтобы атаковать фланг Наполеона, если тот продолжит продвижение на Париж через Осер. Маршал так спешил на борьбу с растущей опасностью, что у него не было времени на размышление. А задуматься нужно: захватить Императора — это не обычное сражение! Ней искренне намерен выполнить взятую на себя миссию. Решительно отбросим такие выдумки роялистов, как та, что ходила по Парижу. Мол, прикладываясь к руке короля, Ней сказал: «Он обречён!» Все полагали, что фраза относится к Императору, но позже утверждали, что сказанное касалось Людовика XVTII.{360} Ней не знал о планах Наполеона, и показания, данные в ходе процесса, опровергают утверждение, что маршал сразу же посчитал обречённой на провал попытку Императора и искренне угрожал своему прежнему суверену ужасными наказаниями.

Почему Нею позволили отправиться одному? В какой-то момент министры обратились к герцогу Беррийскому, чтобы тот его сопровождал, но потом отказались от этой мысли, посчитав, что один из племянников короля должен оставаться рядом с монархом. После предательства маршала ультрароялисты будут утверждать, что герцог Беррийский был задержан в Париже, «благодаря дерзкому заговору, участники которого, проникшие в королевский дворец, опасались его растущего влияния в войсках».{361} На деле же меры, принятые против Бонапарта, имели много слабых мест. Ней первый удивился тому, что король был не способен дать ему более точные инструкции. Людовик XVIII — это далеко не Наполеон. Генерал Рошешуар, истовый роялист, писал по поводу высадки Бонапарта: «Что было предпринято? Мне трудно дать ясный ответ. Господи, было сделано так много и в то же время — ничего».{362}

Если для борьбы с узурпатором сразу же подумали о Нее, то не только в силу его популярности в армии, но, в первую очередь, из-за его поведения в апреле 1814 года. Не он ли говорил, что именно благодаря ему произошло отречение Наполеона? В окружении Людовика XVTII ошибочно полагали, что страх перед императорскими репрессиями компенсирует самую опасную черту Нея — недостаточную искренность его роялистских чувств. Но резкость маршала в Фонтенбло, о чем Ней часто с гордостью вспоминал, всё же не переходила во враждебность. Следовательно, отношение к нему Наполеона не могло служить гарантией преданности маршала королю, на что последний рассчитывал.

Ней намерен посадить авантюриста в железную клетку. Он твердо верит, что Франция больше не желает видеть Наполеона, об этом же супруга маршала не раз заявит своей подруге Гортензии, герцогине де Сен-Лё милостью Людовика XVIII. Госпожа Ней говорила: «Мой муж лучше, чем другие, может оценить ужасное положение, в которое вверг себя Наполеон».{363} Маршал считает предпринятое Бонапартом результатом помешательства или актом отчаяния. Это мнение разделяло окружение короля и, в свою очередь, оказывало влияние на маршала. Ещё 11 марта Ней говорил господину де Бурена, супрефекту Полиньи, что, несмотря на быстрое продвижение Бонапарта, следует идти прямо на него. Маршал выражал уверенность, что ему удастся схватить Наполеона и привезти в железной клетке. Очевидно, выражение понравилось Нею, он превратил его в лозунг. На замечание собеседника, что, мол, лучше было бы доставить Наполеона мёртвым на простой повозке, маршал отвечает: «Нет, вы не знаете Париж. Нужно, чтобы парижане видели его».

Возбуждение маршала нарастает по мере поступления дурных вестей. Едва показав свою легендарную треуголку, Император вернул себе трон. С того момента как полкЛабедуайера перешёл на сторону «разбойника», императорская армия, как катящийся снежный ком, непрерывно росла по мере своего продвижения. Префект Соны и Луары пишет Нею, что жители Шалона хотят помочь Наполеону и препятствуют отправке двадцати артиллерийских орудий, поэтому он, префект, намерен вскорости покинуть город, где уже сейчас открыто носят трёхцветные кокарды. Можно смело сказать, что последней надеждой сторонников короля оставался маршал Ней.

Герцог де Майе, камер-юнкер Месье, с плохо скрываемым пессимизмом сообщает Нею, что граф д’Артуа покинул Лион, когда не смог заставить солдат, находившихся под его и Макдональда командованием, прокричать положенное «Да здравствует король!». Этот отъезд представлен маршалу как движение в направлении Мулена, хотя речь шла о поспешном возвращении в Париж. Ней решает присоединиться к Месье в Роанне. Для подготовки к отъезду, Майе на некоторое время покидает маршала, но по возращении он обнаруживает, что тот поменял планы и намерен идти с войсками в направлении Лон-ле-Сонье, маленького городка в департаменте Юра, куда прибывает в ночь с 11-го на 12 марта: «Нужно идти на Бонапарта!» Ней горько сожалеет, что Лион был легко сдан, даже без попытки организовать защиту на переправе через Рону. Он обвиняет Месье, который должен был сначала направиться в Гренобль, чтобы атаковать Бонапарта, и Макдональда, который не доверяет собственным войскам. «В отступлении невозможно выяснить, собираются ли солдаты исполнить свой долг. Это проверяется в бою». Нею предпринятое Наполеоном кажется счастливым случаем, так как, по его выражению, теперь состоится пятый акт трагедии под названием «Наполеонада», её развязка.

А ситуация, сложившаяся к тому времени, далеко не блестяща: мало патронов, не хватает лошадей для артиллерии. Что же касается солдат, то в казармах их ещё можно было заставить помнить о долге, но в контакте с населением они перестают подчиняться, как только заслышат шаги победителя при Аустерлице. Ней располагает лишь 6000 штыков, в то время как у Наполеона уже 14 000. «Нас будет меньше, но мы его сотрём в порошок, — утверждает маршал, — я возьму ружьё у стоящего рядом гренадера и дам пример другим, покажу, как следует пользоваться оружием».

Пока что, не имея возможности действовать, это он, а не Наполеон находится в клетке, расхаживая по просторному номеру гостиницы «Золотое яблоко». Небритый, в пропотевшей рубашке, князь Москворецкий уже три дня не разувался. Как и прежде, его всклокоченная рыжая шевелюра кажется вершиной большого пламени. Маршал выслушивает тревожные донесения местных начальников, которые преувеличивают самые нелепые слухи о «деспоте, покинувшем остров». Как безумный, он непрерывно шагает по спальне и гостиной своего номера. Отдаёт приказ арестовать офицера, выкрикнувшего «Да здравствует Император!», отправляет на разведку в Макон переодетых жандармов и диктует письма, в частности, письмо, адресованное Сюше: «Мы на пороге большой революции. Только вырвав зло с корнем можно надеяться, что несчастья удастся избежать». Обстановка заставляет маршала реально взглянуть на вещи, в письме он уже употребляет осторожное …можно надеяться, что…». Кажется, в душе Нея уже началась ночь главных вопросов, ночь с 13-го на 14-е.

Наполеон уже в Лионе. На площади Белькур он проводит смотр войск, при крайнем возбуждении и энтузиазме собравшихся. Когда Гривель, инспектор Национальной гвардии департамента Юра, предлагает Нею лично мобилизовать добровольцев в поход на Доль, маршал с раздражением отвечает: «Когда я отдам приказ, добровольцы подчинятся. Здесь все действуют добровольно, мне не нужны ни плачущие, ни хныкающие». Маршалу показывают прокламацию Императора, адресованную армии, он делает вид, что текст его не очень интересует, но тем не менее прочтёт его несколько раз. «Так больше не пишут, обращаясь к солдатам, — признаёт Ней в разговоре с префектом департамента Юра и адъютантом Месье. — Королю тоже следовало бы обращаться подобным образом. Именно так разговаривают с солдатами, когда хотят поднять их». Увидев фразы Императора, услышав их звонкое военное звучание, от которого он отвык в окружении Бурбонов, Ней начинает колебаться. Да, совсем недавно он сказал: «Если бы я мог обеспечить триумф короля, я бы стал освободителем отечества». А по утверждению одного лионского торговца, который, как полагал Наполеон, пользовался поддержкой Австрии, Ней по поводу прокламации с возмущением заметил:

— Пустое! Его обычная болтовня!

Но уже бессознательно он ищет основания и причины не быть верным слову, данному королю. Его обвинения отчётливые и острые, как удары ножа, достаются графу д’Артуа, который «никогда не удостаивал маршала Франции приглашения в свою карету» и который сегодня оставил Нея без войск и без инструкций. Ней также обвиняет короля, который, вопреки его советам, не сохранил Старую гвардию подле себя, и эмигрантов, которые при дворе унижали княгиню Москворецкую. С застывшим и торжественным лицом Ней касается и своих отношений с Императором: «Этот безумец никогда не простит мне своего отречения. Не пройдёт и шести месяцев, как он прикажет казнить меня». Данная фраза выдаёт его озабоченность своими личными интересами, будущим положением в случае реставрации имперского режима. Чаши весов колеблются, Ней взвешивает все «за» и «против». Он весь в сомнениях ещё до того, как приходит приглашение. С этого момента ему трудно примирить своё настоящее положение с прошлым.

На улицах Лон-ле-Сонье маршал, ещё верный королю, призывает солдат и унтер-офицеров объединиться вокруг знамени с лилиями. Он всячески обличает «безумца», который ищет предателей и своими действиями может привести лишь к гражданской войне. Относящиеся без всякой симпатии к Бурбонам солдаты, тем не менее, почтительно слушают его, расходятся и снова собираются неподалёку, чтобы проклясть короля. Они на грани открытого мятежа. Один за другим города сдаются Наполеону: Шалон и — что особенно важно — Макон, откуда Ней намечал нападение на императорскую армию. Понимая всю трудность своего положения, маршал вздыхает: «Обычно, когда все необходимые приказы отданы, я ложусь спать, но сегодня у меня нет ни минуты отдыха».

Решается его судьба. К какому голосу прислушаться? Погружённый в свои мысли, измученный ими до потери дыхания, Ней мечется в пустоте. Ему видится подводное течение, несущее его к неизвестным опасностям. Как и в самые трудные часы Русской кампании, лицо маршала будто охвачено огнём, но тогда солдаты читали на нём надежду на спасение, теперь же оно становится символом войск, брошенных на произвол судьбы. Как он поступит? Что он должен сделать?

Собравшаяся на постоялом дворе «Золотое яблоко» толпа не сводит глаз с окон маршала. Его слова о железной клетке повторяются повсюду. Местная знать спешит к нему в поисках потерянной надежды. Все сознают, что готовится событие огромной важности.

Жители Лон-ле-Сонье, понимая, что верить написанному в «Монитёре» больше нельзя, хотят узнать последние новости от проезжих незаинтересованных людей, которые бесстрастно говорят о положении Наполеона и реальными фактами опровергают все официальные сообщения.

Наступает сырая, ветреная и дождливая ночь с 13-го на 14 марта 1815 года. В мрачной атмосфере проходит тяжёлое ожидание военных событий, какого Ней не переживал даже перед Бородино. Вдруг в номере маршала наступает тишина. Немного продавленные плетёные кресла, шкаф с пожелтевшим зеркалом, туалетный столик, узкая дубовая кровать с ворсистым покрывалом, на которой, не раздеваясь, растянулся Ней. Чего он дожидался целый день? Что ему нужно, чтобы выступить против Наполеона? Ничего! Самое страшное то, что ему нечего ждать. После хвастливых заверений о неизбежной ликвидации досадного инцидента с Бонапартом теперь маршал сомневается в успехе своей миссии, которую предстоит выполнять с ненадёжными полками и офицерами, хотя и преданными, но не менее смущёнными, чем он сам. Мысленно он возвращается к словам Капелля, префекта департамента Эн, явившегося к нему с новостью о переходе 76-го линейного полка на сторону Наполеона.

— Это возврат Революции!

Капелль посоветовал Нею отступить к Шамбери, так как швейцарцы, по его мнению, готовы прийти на помощь королю. После таких слов Ней вскипел:

— Если иностранцы вступят на французскую землю, все французы встанут на сторону Бонапарта!

Маршал не осмелился признаться Капеллю, как, впрочем, и никому другому, что с этого момента он считал себя проигравшим, что он погубил себя, заявив, что для поднятия духа армии Людовику остаётся лишь приказать нести себя на носилках впереди войск. Думая о непреодолимых трудностях, он с отчаянием воскликнул:

— Я не могу голыми руками задержать море, возвращение Бонапарта докатится до Камчатки!

Сон не облегчил состояние маршала. Задул ветер 1793 года. Ней ощущает желание народа перевешать знать. Ему сообщают о революционном подъёме, вызванном приходом Наполеона в Гренобль и в Лион, о волне, распространившейся по всей стране. Народные выступления в духе якобинцев заставляют маршала думать, что Наполеон готов стать «народным Императором». Ней понимает, что бонапартистский поток всё сметёт на своем пути. Как командовать армией, которая только и думает о том, чтобы обратить оружие против тех, кого она призвана защищать. Следует сравнить слабоволие Нея с благородным поведением Макдональда, который честно и последовательно оставался верен присяге до отъезда короля. Но для Нея мысль о противодействии воле народа неприемлема. Он полагает, что эта воля освобождает его от присяги, данной Людовику XVIII. Как всегда строптивый, Ней сильно озабочен своей честью, которой каждый военный человек, достойный такого звания, придаёт большое значение. Той страшной ночью маршал старается понять, в чем заключается его долг. Он всего лишь солдат, происходящее выше его понимания. Гордость во многом определяет его решение, как, впрочем, и личные интересы. Ни пушки, ни армии противника не могли заставить его отступить, так неужели непредвиденный политический оборот вынудит его повернуть вспять, как Макдональда на мосту Гильотьер? Или он разобьёт Императора, или примкнёт к нему. Третье исключено! Не может Храбрейший из храбрых возвратиться к королю и, припав к его ногам, признаться в собственном бессилии. Для него, обвинявшего графа д’Артуа в беспечности в Лионе, это невозможно. Он всё ещё надеется сохранить за собой главную роль. Несмотря на торжественное обещание, данное Людовику XVIII, Ней полагает, что смог бы покинуть Бурбонов, если бы был уверен в добром к нему отношении Императора. Он воображает, что поставлен перед корнелевским выбором между страстными чувствами по отношению к народу и долгом перед королём. В действительности, его уровень ответственности предполагает только один выбор — выбор между честью и оппортунизмом. У Нея есть безотказный метод для оправдания собственного предательства, который он год назад использовал против Императора: маршал преувеличивает ошибки того, кому намерен изменить, чтобы не замечать собственных. Остаётся признать, что он переходит в другой лагерь в самый удобный для себя момент. Чего ещё можно ожидать от старого генерала Революции, который не сгорел от стыда, становясь под белое королевское знамя? Чего ожидать от князя Москворецкого, который без малейших угрызений принял смену режима в 1814 году? Наполеон не знает, чему он больше обязан — безрассудности своего прежнего соратника или его непостоянству. Когда имеешь дело с Неем, следует быть готовым к любым неожиданностям. С этой бомбой Императору следует обращаться с предельной осторожностью. Он предписывает генералу Бертрану: «Польстите ему, но не слишком, иначе он подумает, что я боюсь его, и заставит себя упрашивать».

Малейший шум заставляет Нея внимательно прислушиваться к происходящему за дверями. Может быть, это новости из Парижа или Лиона, от короля или Императора? Постучав в дверь, входят переодетые в гражданскую одежду офицеры, это эмиссары Наполеона, Ней мгновенно их узнает, но никогда и никому он не назовёт имён. Ней степенно подходит к гостям, скрывая свои чувства и сомнения. Император написал ему приветливую записку, в которой говорится, что если Ней перейдёт на его. Императора, сторону, то тот примет его, как на следующий день после сражения при Москве-реке. Гонцы передают также письмо от Бертрана, утверждавшего, что вся Европа ожидает возрождения Империи, что мирный успех Наполеона обеспечен, и если Ней будет бороться с ним, то на него ляжет ответственность перед Францией за развязанную гражданскую войну и за пролитую кровь. Среди переданных документов был также приказ выступать, подписанный Наполеоном, как будто Ней всё это время оставался под его началом.

Ошеломлённый изложенными взглядами Наполеона, вдохновлённый знаменем добровольцев II года, поднятым против королевской власти, маршал бросается навстречу событиям, как он бросался в битвы: да здравствует Император!

Выбор сделан!

Ней повторяет себе, что нельзя было допустить братоубийственной войны лишь для того, чтобы сдержать обещание, данное королю, тем более что сейчас стало ясно: это обещание невыполнимо. Без всякой пользы он мог бы попытаться организовать сопротивление, но он не располагал соответствующими средствами, теперь в этом не было сомнений. Правдивый Лекурб скажет ему: «Что, по-вашему, мы могли сделать, если солдаты не хотели воевать?» При таком антироялистском настроении войск маршал Ней видит только один выход — переход на сторону Бонапарта. Здесь как раз он и заблуждается. Он взял на себя обязательства перед королём, поэтому из соображений чести он не должен был вмешиваться в происходящее, но такт и чувство меры никогда его особо не обременяли. В новой ситуации, созданной Наполеоном, находилось место и для маршала. Было бы величайшим упущением не принять участие в полёте Орла. Попытки самооправдания не приносят успокоения. Отмечено ли страданием лицо маршала? Только его глаза выдают невыносимую муку, которая, видимо, имеет как физические, так и моральные причины. На суде он будет утверждать, что в тот день ясность рассудка покинула его. Ещё вчера он гордился своей ролью, сыгранной в Фонтенбло, ролью спасителя короля. А сегодня он должен сделать свой окончательный выбор, который сметёт трон Бурбонов, как ничтожную соломинку. Какое впечатляющее предательство по отношению к недавним невоздержанным речам в Тюильри! Ней чувствует раздвоение: как будто он, с виду живой и действующий человек, умер внутри. Импульсивность его поступков — это своего рода освобождение.

Решение принято, и маршалу остаётся только убедить солдат и офицеров. Ней отказывается от сна. 14 марта 1815 года он ожидает рассвет, составляя воззвание, которое прочтёт, обращаясь к войскам. На суде он скажет, что не является автором текста, что воззвание «прислано Бонапартом через специального агента, офицера Гвардии». Многочисленные историки изучали документ, одни видят стиль Наполеона, другие — Нея. Знакомясь с напыщенными фразами, хочется всё же приписать авторство маршалу. Как бы там ни было, с момента публичного прочтения воззвание становится произведением Нея.

В 5 часов Ней показывается на пороге своего номера. Бледный от бессонницы, с вылезающими из орбит глазами, он советуется с двумя помощниками генералами Бурмоном и Лекурбом. Первый — старый шуан,[101] второй — бывший сподвижник Моро, вычеркнутый из рядов офицеров после его изгнания. И тот, и другой — известные антибонапартисты. Ней объясняет им, что считает бессмысленным вооружённое сопротивление триумфальному возвращению Наполеона. Собеседники ошеломлены! За недостатком аргументов, в борьбе с собственными внутренними противоречиями, Ней повышает голос и оправдывает свое решение якобы существующим заговором: «Всё давно решено. Ещё три месяца назад мы обо всём договорились». Бурмон и Лекурб категорически не согласны, они отказываются предать короля. Позже Ней обвинит Бурмона, что тот согласился переметнуться, заявив, что нужно перейти на сторону Бонапарта, так как «Бурбоны сделали слишком много глупостей». Существует веское свидетельство против Бурмона: Савари утверждает, что в Лон-ле-Сонье один офицер застал Бурмона у Нея за работой над тем самым знаменитым воззванием. Нет сомнений, что Бурмон вёл себя двусмысленно. Стараясь избежать прямого столкновения, он, тем не менее, совершенно искренне был против решения маршала.{364} Что касается Лекурба, то его письмо Нею от 16 марта показывает, что он не был настолько враждебен Бонапарту, насколько принято считать, хотя генералу не были чужды угрызения совести: «Передайте Императору, что, если я буду освобождён от клятвы, моё сердце и моё оружие будут принадлежать ему. Тогда я смогу защищать и отечество, и лично его. <…> Но в данный момент я не могу примкнуть к первым перешедшим на его сторону, я должен следовать принципам чести и долга. Подождите, пока я освобожусь».{365} Налицо более достойная реакция по сравнению с поведением Нея. Таким образом, Лекурб, как и Бурмон, не имел категорических возражений против перехода на другую сторону, видя в этом последний шанс для себя. Но позже они откажутся от поддержки своего начальника, возложив на него всю ответственность.

Башенные куранты Лон-ле-Сонье отбивают 10 часов. Войска Нея готовятся к параду. После барабанной дроби наступает тишина. Сейчас, несмотря на сомнения, следует произнести нужные слова, чтобы покончить с неопределённостью, чтобы убедить войска. Ней должен превозмочь тревогу и неуверенность, царившие в душе, ведь он не выполнил свой долг, нарушил своё слово. Крупное лицо маршала с волевой челюстью застывает, как непроницаемая маска. Мысли ещё не превратились в слова. Перед ним четыре пехотных батальона и шесть кавалерийских эскадронов. Он вглядывается в лица солдат и вспыхивает быстрее, чем сухая трава.

— Дело Бурбонов погибло навсегда! — зычным голосом прорычал он.

Долго сдерживаемый клич одновременно вырывается из всех глоток:

— Да здравствует Император! Затем следует второй залп маршала:

— Законная династия, принятая французским народом, возвратит себе трон. Только император Наполеон должен править нашей прекрасной страной. <…> Миновали времена, когда нации управлялись режимами, действовавшими на основе нелепых предрассудков и правил, когда попирались права угнетённого народа. <…> Не раз я вёл вас к победе, так следуйте за мной и сейчас! Мы примкнём к бессмертной фаланге, которая вместе с императором Наполеоном войдёт в Париж. Совсем скоро вы увидите Императора.

Под шум оваций и приветственные крики солдатские ряды ломаются. Каждый хочет приблизиться и дотронуться до Краснолицего, до его рук, шпаги, мундира. Охваченный волнением маршал обнимается с солдатами и даже с музыкантами. Под возгласы «Долой белую тряпку!» солдаты срывают белые кокарды с киверов и лилии с отворотов мундиров. И в том же порыве они достают из ранцев трёхцветные кокарды, спрятанные с момента возвращения Бурбонов. Ветераны стыдливо отворачиваются, чтобы скрыть наворачивающиеся слезы. Солдаты не скрывают своей радости в предвкушении встречи с Наполеоном, также бурно и искренне они выражают благодарность Нею, который, по их мнению, сделал выбор по зову сердца. Из атмосферы общего ликования выпадают поступки некоторых офицеров: полковник Национальной гвардии из Лон-ле-Сонье ломает перед маршалом свою шпагу, а полковник Дюбален подаёт в отставку. Тем, кто отказывается следовать за ним, Ней заявляет, что «предпочёл бы тысячу раз быть растёртым в порошок руками Бонапарта, чем быть униженным людьми, которые не нюхали пороху». При этом он надеется, что Наполеону удастся объединить нацию.

Наполеон! До встречи с ним Ней старается разобраться в своих противоречивых поступках. Без смущения он вспоминает горделивую радость, которую испытал в Лон-ле-Сонье, зачитывая воззвание, но он не забыл о чувстве неловкости, которое испытывал, когда признавался себе, что вновь капитулировал перед прежним повелителем, к которому больше не испытывал тёплых чувств. Сердце маршала сжимается, когда он составляет письменное оправдание, которое намерен вручить Императору. История не перестаёт бросать его из одного лагеря в другой. Ней ощущает себя орудием судьбы. Такую роль он считает своим долгом, которому следует, не рассуждая. Так Ней движется к катастрофе, считая свой выбор оправданным, примером жертвенности, как её понимали в античные времена.{366}

Данный текст является ознакомительным фрагментом.