Глава 12. Русские в сербской среде

Глава 12. Русские в сербской среде

В местной среде, казалось, все всё знают, в особенности в военных и политических вопросах. Все тут было ясно, кто хорош, а кто плох. Действия сербов объявлялись верхом совершенства военного искусства, а над Россией нередко подтрунивали, в основном, те, кто в войне ничем себя не проявил. Это усугубилось с началом чеченской войны (1994–1996 гг.). Между тем, любая война — вещь весьма специфическая, например, многомиллионная Британская империя не раз терпела поражение в войне начала XX века с двумя бурскими республиками, с общим населением в триста тысяч человек, а вместе с тем, немногочисленные британские десанты с легкостью громили многочисленные китайские войска. Каждая война — это своего рода мозаика из политики, идеологии, экономики, культуры и религии, а при столь большом разнообразии в числе, качестве, вооружении и организации войск составлять прогнозы — дело бессмысленное. Даже сравнивать Сараево и Грозный невозможно. В первом случае шла позиционная война, когда Запад прямо и косвенно препятствовал началу широкомасштабных боевых действий. Во втором случае на штурм Грозного были посланы тысячи молодых срочнослужащих, большинство которых здесь и погибло. Это условное сравнение должно только показать, что главное — исправлять свои недостатки на деле. Местная власть действовала по евангельской притче, видя в чужом глазу соломинку, а в своем бревна не замечала. В силу местного беспорядка, получилось весьма четкое разграничение между теми, кто хотел и умел воевать, и теми, кто просто отбывал дни на фронте, либо вообще туда не попал. Поэтому сербы часто на фронте совершали большие ошибки, тем более, что причин для самосовершенствования они не видели. Неприятель был в подобном положении, но нельзя постоянно надеяться на чужие ошибки, тем более, что западная политика к сербам не была благосклонна. Поэтому нет ничего удивительного, что с 1994 года участились сербские поражения, и позволь Запад продлиться войне до 1996 года, сербы в Боснии и Герцеговине потерпели бы сокрушительное поражение.

Как пример слабости сербских войск, можно привести осенние неприятельские наступления в горных районах Игман, Тресковицы и Белашницы в конце 1994 года. Уже упоминалось о двух неприятельских нападениях в сентябре — октябре, каждое из которых закончилось успехом противника и поэтому я коснусь его третьего нападения. Правда, этому предшествовала попытка сербского наступления, которая, впрочем, закончилась, так и не начавшись. Тогда была проведена разведка неприятельских позиций, и даже были открыты проходы по минным полям, но все закончилось несколькими перестрелками и отводом собранных войск по своим базам.

Я тогда состоял в отряде Алексича, и когда он сообщил мне о готовящейся акции, я обрадовался и принял в ней участие в качестве командира небольшой русской группы. Наша группа состояла из «Кренделя», ушедшего тогда от сербских добровольцев, и двух вновь прибывших добровольцев — Виталия Ш. (парня из Кубани, состоявшего там в кубанском казачьем войске и участвовавшего в боевых действиях в абхазской войне) и Димы Б. из Петербурга (бывшего старшего лейтенанта ракетных войск). Прибыли мы на позиции на горе Шиляк довольно быстро. Правда, позиции местной 2-й Сараевской бригады выглядели довольно странно. Они состояли из шедших по опушке леса извилистых условных линий обороны, состоявших из разрозненных, нередко на сотню другую метров, плохо окопанных бункеров, в которых несло дежурство по несколько бойцов лет 40–50. Так как с правого фланга были размещены французские миротворцы, занявшие отель Игман и пославшие коллег из Бангладеша на заснеженный верх Белашницы, то отсюда нападения не ожидалось. Однако, сербская сторона, постоянно обвинявшая командование миротворцев в двуличии, могла бы постараться связать траншеями бункера, тем более, что почва позволяла это. Когда мы вышли на позиции, оказалось, что «акция» отменяется. Какие-то бойцы с Илиджа материли свое командование, а затем по команде открыли огонь из всех стволов, стоя в полный рост, по неприятельским позициям. Этим все и закончилось, после чего бойцы отбыли назад, оставив нас нести «положай» перед которым, как потом выяснилось, их саперы сняли наши мины, но вернуть их на место поленились. Впрочем, поленились они забрать и свои минометные мины, и лишь к вечеру какие-то типы прибыли за ними. Наше воинство обладало двумя 82-мм минометами, но мин почти не имело, что и навело меня и «Кренделя» на мысль, спрятать в кустах пару ящиков с минами в кустах. Это мы и сделали. Наши же командиры, Алексич и его заместители, Йово и Папич, а так же пара десятков четников, в том числе и старый знакомый Зак-американец, незадолго до этого вернувшийся из США, особого интереса не проявили к тому, что остаются без мин, поскольку они были заняты благоустройством своих бункеров.

Благоустройство — вещь нужная, так как начинался декабрь. Впрочем, в лесу, где мы располагались, снега почти не было, но уже в полусотни метров от нас вверх поднимался открытый склон вершины горы Шиляк, покрытый снегом. Таким образом, главной заботой нашего воинства стала установка печек — «буржуек», естественно, ставших пускать клубы дыма над нашими позициями. Заготовкой дров нашим четникам заниматься было не к лицу, и здесь их спасло, что столь важная персона, как воевода Алексич, смог получить восемь мусульман и, кажется, кого-то из хорватов, состоявших в радном взводе. Эти преимущественно уже 40–50-летние мужчины, целыми днями рубили дрова для наших четников, и то за нашей линией обороны. Данными действиями они отрезали нам пути к отступлению. Уж если наш отряд был столь привилегированным, то самим сербам стоило рубить дрова перед нашей обороной. Но их это мало интересовало, как, впрочем, и все остальное сербское воинство, разместившееся слева и справа от нас по линии обороны. Было очевидно, что без приказов сверху дела здесь не исправить.

Противник между тем сам начал нас беспокоить, и вскоре, в одно туманное утро, пока мы, как и остальные сербы, вчетвером сидели и разговаривали перед нашими бункерами. Виталик, единственный, стоявший лицом к лощине, вдруг воскликнул «мусульмане», после чего мы бросились врассыпную. По нашим позициям открыли огонь, а за нами начали стрелять и сербы. Противник отвечал слабее: вероятно, это означало, что он боится попасть по своим разведчикам. А те вполне могли нас забросать ручными гранатами и уйти, что нередко случалось. Один такой случай произошел в районе Моймило, где неприятельский боец подполз к сербскому бункеру и швырнул туда гранату, убив серба. Впрочем, в данном случае это была единственная неприятельская вылазка. Каждый второй вечер, после 6–7 часов, противник открывал огонь по нашим позициям. С учетом того, что от неприятельских позиций нас отделяла по воздушному пути всего пара сотен метров поросшего лесом пространства, то укрепляться нам было необходимо. К тому же нашему отряду был поручен самый тяжелый участок обороны, на самом дальнем выступе сербской линии фронта.

Мы обороняли своеобразный участок, где сербские позиции образовывали угол. Они шли снизу к нашему левому флангу, затем поворачивали вбок под 90 градусов вдоль опушки леса под открытым верхом горы, а через пару сотен метров линия фронта взбиралась наверх. Затем снова резко под 90 градусов поворачивала назад к уже упоминавшимся позициям 2-й Сараевской бригады. Фактически оставалось несколько сот метров открытого пространства, никем не защищенного. Здесь я несколько раз проходил в бригадный пункт тылового обеспечения и, вероятно, пункт командования. Впрочем, командования я так там и не видел. Этот пункт обеспечивал связь нашему «позиционному мешку» на горе Шиляк с остальной сербской территорией. Он находился несколько десятков километров ниже нас. К нему вела довольно крутая и труднопроходимая грунтовая дорога, созданная для сербских танков, которые мы пару раз все же услышали (звук моторов доносился от подножия горы), но так и не увидели. Тяжелое положение нашего отряда было ясно и воеводе. Как-то раз я услышал, заходя к нему в бункер, как Йово показывал на карте наши позиции, убеждая его, что иного выхода, кроме отступления в случае неприятельского нападения, у нас нет. Воевода, видимо, с этим согласился, и мне стало немного смешно, когда я увидел, как мой старый боевой товарищ Неделько фотографирует Йово и воеводу, сидевших в бункере за картой в новой американской форме (привезенной Заком) с длинными бородами и волосами, и естественно в четнических шубарах (папахах). Все это мне стало напоминать спектакль, что, кстати, относилось и ко всем сербским войскам, державших здесь оборону, но четники могли это куда красочнее преподнести, нежели их конкуренты — «партизаны» из военных верхов.

По-моему, работал изо всех сил только Зак, который щелкал своим фотоаппаратом направо и налево: снимал и нас, ведущих минометный огонь, и воеводу с рыжебородым Йово в дозоре, и остальных четников. Среди них был один парень, которого все звали «Жути» (желтый или светлый) из-за его светлой шевелюры. Он был уроженцем Боснии и Герцеговины и жил, по его словам, у Босанского Брода. Он рассказывал всем о том, как был в отряде известного воеводы Милана Лукича (из Вышеграда) и участвовал в расстреле пассажиров поезда Белград-Бар. Тогда около двух десятков мусульман бойцы этого отряда под командованием заместителя Лукича, Бобана Инджича, сняли с поезда, вне зависимости от того, что они (за исключением одного негра) были гражданами или Сербии, или Черногории. Жути, впрочем, приврать любил, что для местных условий считалось делом привычным, и весьма типичен был и его отъезд с Гырбовицы, когда он залез в огромные долги и попросту украл вещи местных сербских знакомых, а затем отбыл, не попрощавшись, в Сербию.

На Ильке Жути с помощью Зака решил выйти на международный уровень и принялся уговаривать мусульман из радного взвода, чтобы они сделали себе несколько порезов, измазались кровью, а он и еще кто-нибудь из четников, с ножами и пилами фотографировались. Впрочем, этого идиотизма не произошло, но все это заставило усомниться в душевном здоровье моих соратников. Разница, по сравнению с серединой 1993 года, была довольно заметной, и было очевидно, что люди просто отбывают время без всякого интереса к войне, зато с куда большим интересом к выпивке и склокам. Конечно, обязанности по страже они выполняли, и лучше чем другие соседние подразделения, чьи бойцы вообще порою лишь спали в бункерах. Однако энтузиазма в людях не наблюдалось. Правда, как-то раз Сречко, изрядно выпив, и проходя вдоль нашей линии обороны, ночью начал орать угрозы мусульманам и поливать их огнем из пулемета, но это, естественно, в большие достижения записать нельзя. Меня все это выматывало, и я, сумев наконец выбить себе, и то со скандалом, двоих мусульман, начал копать траншею от нашего бункера к стоящему справа от нас бункеру Итальянца, который имел в подчинении несколько сербов с Гырбовицы, в том числе знакомого мне «Мусу».

Мусульмане, работавшие со мной, были мобилизованы из поселка Яня, под Беляной. В этом поселке мусульмане оставались жить до середины 1995 года под сербской властью, и сербское телевидение даже сняло фильм «Мир в Яне», где не было показано, правда, куда периодически этой властью направлялись местные мужчины. Траншею до бункера Итальянца выкопать мы не успели, но все же шесть–семь метров траншеи мы сделали, замаскировав ее бруствером, ветками и травой. Это давало нам возможность вести огонь всем одновременно, а не так, как наши соседи, которые, выскакивая из-за бункеров или прячась за деревьями вели, огонь, не прицеливаясь, но всячески демонстрируя свою храбрость. В конце концов, сначала Итальянец, а затем и добровольцы из двух верхних бункеров взялись за инженерную подготовку, посмотрев на наши усилия, но сделали это не слишком качественно. Итальянец соорудил слева от своего бункера двойную стенку из тонких бревен, заполненную землей, но не имевшую амбразуры и огонь из пулеметов велся сверху, что лишало самого пулеметчика прикрытия. Добровольцы же вообще выкопали, точнее, заставили копать радный взвод яму перед своим бункером, и, накрыв ее бревнами и землей, сделали неплохой бункер с амбразурами, но только вот выкопать несколько метров траншеи до него от бункера, где они спали, не захотели. При этом их второй бункер остался у них за спиной, передней стороной к открытому подъему вверх, хотя они вполне могли вместо него выкопать бункер в десятке метров выше своего первого бункера на опушке леса, чем закрыли бы самый опасный участок этой опушки, шедшей по склону горы к позициям неприятеля. Последний же тут как раз и начал приближаться к нам, устроив за большим камнем свой новый бункер. При этом было глупо строить большие сооружения из бревен и земли, так как гранатометы все равно разбивали их: гораздо лучше было закопаться в землю, пусть и каменистую. Тем самым позиции стали бы незаметными, а бойцы — менее уязвимыми и более подвижными.

Явно неудовлетворительным было положение и командного бункера, устроенного в глубокой природной воронке, в паре десятков метров за нашей спиной, так как оттуда ни команды подавать, ни нас прикрывать огнем было невозможно. Правда, дальше за ним, в паре десятков метров, еще выше, чем наши позиции, Папич соорудил довольно правильный бункер для укрытия. Этот бункер был хорош при ведении огня из стоявших тут же двух минометов, а под землей, под бревенчатым настилом, хранилось несколько ящиков с боеприпасами. Было достаточно просто создать за нашими русскими бункерами, выше на несколько десятках метров, новый командный бункер, имевший за спиной крутой обрыв, с которого хорошо просматривался бы и наш тыл. Этим самым мы получали бы одновременно как вторую линию обороны, так и круговую оборону, и могли бы тогда на Шиляке продержаться даже в полном окружении, особенно, если бы бункера были соединены траншеями. В случае неприятельского прорыва к нам бы ушли бойцы соседних подразделений, тем более, что соседи справа от нас находились в схожем положении, и при такой обороне им бы не пришлось бежать, так как мы бы прикрывали их позиции с тыла.

Я успел вместе с Димой сходить на разведку на эти позиции на правом фланге, откуда хорошо виднелся верх Тресковицы, и заметил, что перед ними были установлены растяжки, хорошо видимые на снегу. Больше всего тревожил тыл, так как не раз, когда я шел в «командно-тыловое место» бригады, обращал внимание на беззаботное поведение местных бойцов: они занимались своими делами, игнорируя обстановку вокруг, хотя между их позициями могла пройти незамеченной целая рота мусульман. В одном из этих бункеров мы встретили растерянного польского добровольца, силившегося понять, где же та кровавая война, о которой трезвонили западные СМИ. Поляка мы тогда забрали к себе. Однако потом он был вынужден отправиться в свою бригаду, сдать оружие и форму ради перехода в наш отряд, и мне подумалось, понимает ли кто-либо на сербском военном верху абсурд подобного использования добровольцев. Но, очевидно, сербскому командованию было недосуг заниматься столь «незначительными» вопросами, как добровольцы. Даже свою линию обороны комбриг 2-й Сараевской бригады не удосужился обойти, хотя нас тогда прикрепили к его бригаде для усиления. Конечно, на всем местном театре боевых действий он решал не много, так как сюда были посланы сводные отряды из многих частей.

Те же «Белые волки», 7 или 8 человек которых, в том числе Саша, Алеша и Никита, а так же канадский серб Никита и румын Дима Андриян, посетили нас на Шильке. Из Дринского корпуса была послана Горажданская бригада в составе которой прибыло и двое русских добровольцев Борис и Глеб, воевавших еще зимой 1992–1993 года под Вишеградом. Появилось эдесь и «Младо войско». Но в то же время данный фронт был в зоне ответственности 2-й Сараевской бригады, которая была создана на той части общины Илиджа, что оказалась отсеченной от основной территории сараевским аэродромом и мусульманскими поселками. То есть, село Войковичи вместе с поселком Тырново, бывшие главной базой этой бригады, защищались как раз в горах Игмана, Белашницы и Тресковицы.

Между тем на деле, несмотря на естественные положительные исключения, эта бригада действовала плохо, хотя командование ее не скупилось на самоуверенные заявления. Упражнения в словесности вообще были болезнью этой войны. Мне думается, что в какой-то мере сербское командование устроило, если бы противник нанес удар из района отеля «Игман», пройдя французских миротворцев, ничего, естественно, не способных сделать, да и вряд ли бы захотевших зря рисковать жизнью.

Тем самым, халатность в военном деле прикрывалась бы геополитическим словоблудием, и начали бы сочинять очередные военные песни. Однако, противник к тому времени настолько осмелел, что нанес удар в лоб сербской обороне и практически сразу же достиг успеха. То, что готовится неприятельское наступление, было очевидно к концу нашего двухнедельного «положая». Уже из бинокля я видел, как за заснеженным верхом Шилька, виднелся целлофан, очевидно, прикрывавший какую-то огневую точку, приготовленную не иначе, как для нападения. Этих точек я насчитал около трех-четырех только на вершине горы, что было тревожным знаком. Я незамедлительно сообщил об этом воеводе. Помимо этого, я вместе с Димой раз сделал ночную вылазку на вершину Шилька. До противника мы тогда не добрались, так как раздалось несколько выстрелов в нашу сторону, а мы лежали на открытом склоне и, несмотря на белые комбинезоны, были заметны. За час ползания по снегу мы услышали голоса неприятеля в нескольких десятках метров от нас, за верхом Шилька, где обороняться ему было не нужно, да и не от кого. Мои предупреждения остались не услышанным, так как воспринимались с какой-то долей зависти, и, вероятно, поэтому Йово совершил весьма странную вылазку от бункера Итальянца.

Поначалу все выглядело серьезно, и мы, предупрежденные о вылазке, распределились по траншее, и тут мне бросилось в глаза, что воевода что-то рассматривает в бинокль из-за бункера, а Зак стоит перед этим бункером, всматриваясь между деревьями вниз в ложбину. В десятке метров, впереди от Зака, по лесу что-то высматривал Йово, только непонятно что. Подошедший к нам Итальянец, довольно раздраженный, заметил, что «вообще-то радни взвод мы посылали на несколько метров дальше за дровами». Все это выглядело глупо, что вперемежку с постоянными конфликтами, пусть и скрытого характера, изрядно действовало на нервы. Дополнительно разозлило то, что под конец нам запретили вести огонь из миномета, которым мы крыли противника после каждого его обстрела.

Прибывшая нам на смену группа нашего батальона была явно не готова к обороне данных позиций, так как была собрана «с бору по сосенке» из людей, несработанных между собой, а часто и совсем неподготовленных. Я попытался пояснить командиру этой группы из района Еврейского гробля, капитану Станичу, что необходимо срочно продолжить строительство укреплений, но тот только отмахнулся от меня. О чем он говорил с воеводой, мне было не известно, но сейчас думается, что разговор шел о местных интригах. При этом меня ловко обманули таким образом, что по просьбе воеводы мне пришлось оставить свой личный гранатомет, с которым мне очень не хотелось расставаться, и этот гранатомет, не сделавший ни одного выстрела, попал позднее в руки мусульман, хотя я оставил его парню с Гырбовицы по прозвищу Мюза. Вся эта группа была собрана не для акции, а для «положая», и я даже не мог объяснить им обстановку из-за отсутствия у них интереса. Правда, перед этим к нам на позицию, наконец-то, пришли корпусные разведчики, и я им обрисовал ситуацию, но, видимо, командованию наверху до обстановки на фронте дела не было.

Вполне закономерно, что практически на следующий день мы в том же составе были отправлены на Шиляк, так как сербская оборона была там прорвана. Оказывается, в самый важный бункер, угловой, где до этого были добровольцы из Югославии, из новой группы были посланы двое или трое мужчин преклонного возраста, и неудивительно, что к выстроенному нашими добровольцами бункеру неприятельский диверсант подполз незаметно и выстрелом из гранатомета снял с него крышу. Сразу же началась перестрелка, а сидевшие в этом бункере бойцы просто бежали. Из стоявшего за ними бункера четверо моих знакомых по Сараево, Любиша, «Медо», Мики и «Звезда», попытались вести огонь, но быстро первых троих ранили, а последний, помогая им уйти, сам подвернул ногу. В нижних бункерах сербское сопротивление тоже долго не продлилось. Самый упорный защитник — «Швабо», светловолосый парень, который несколько лет провел в мусульманских лагерях и тюрьмах, — был тяжело ранен и едва спасен своими товарищами.

Одновременно сербская оборона, видимо, была прорвана где-то ниже, и сотни сербских бойцов начали бежать со всей линии фронта. Когда мы на грузовиках добрались до Тырново и двинулись на Шиляк, бегство было в полном разгаре. Нам навстречу шли десятки людей и, хотя иные были уже без оружия, все же многие отдыхали на полянах на своих сумках и спальных мешках, которые, как ни странно, успели упаковать. Неразбериха была полная. Сначала наши сербские четники, в особенности добровольцы, смеялись над бегущими, потом насмешки поутихли. Особенно, когда еще один мой знакомый Горан Моро, решивший пойти в акцию с Чубой, заменявшего в этом случае воеводу, не начал кричать Йове, что надо выходить из грузовиков и идти пешком. Он был, конечно, прав, но люди сидели как бараны, ожидали приказа Йово, а тот, по-моему, сам не знал, что делать. Наконец, мы добрались до какого-то танка, стоявшего под пригорком и вокруг него лежало около десятка сербских бойцов из разных подразделений. Одного из них я узнал, так как он был из «Белых волков», но он, как и остальные, случайно здесь оказался, а что происходит, сам не понимал. Противник же вел огонь из минометов, и разрывы мин возникали довольно близко. Так как местность была безлесная, то наши два или три грузовика были, естественно, сразу же замечены противником.

Подчиняясь здравому смыслу, было необходимо не допускать задержки. Тут же, как раз появился какой-то офицер, который стал убеждать Йово пройти пешком, по его словам, пару сотен метров вперед, где, якобы, кто-то будет ждать. С нами идти он не хотел, а командира 2-й Сараевской бригады мы уже увидели за поворотом, перед выездом на открытое поле. Комбриг вместе со своими телохранителями пытался остановить бегство своих людей, сам же из-за поворота не выходил и прятался за деревьями. Все это веселило не только Йово, но и всех четников. Последние напрочь отказывались идти вперед, объясняя, что не собираются расплачиваться за ошибки командования, уверявшего в хорошей организации обороны. Конечно, будь в них сильнее развито чувство воинского долга, они бы не только задержались на позициях, но вышли чуть вперед, в прилегавший лесок, и восстановили линию обороны. Естественно, немало бегущих можно было остановить. Возможно, некоторые из них присоединились бы к нам. Как говорится, дорогу осилит идущий, и чтобы добиться успеха на войне, для начала надо просто начать воевать, выполнять свои обязанности.

Однако, как обычно, наши соратники, проводившие дни и ночи в разговорах о политике, но так и не изучившие основ военной тактики, совершили опять типичную глупость. Невзирая на свой «многолетний» опыт, Йово послал их на самый верх лысой горки, под которой стоял танк, в какую-то неглубокую (по пояс) траншею, хотя для начала надо было провести обычную разведку. В данном случае Йово надо было обратиться за помощью к нам, русским, но он, как человек гордый, не хотел показывать, что нуждается в нашей помощи. Чуба же, более рассудительный и опытный человек, которого Йово к тому же побаивался, в данном случае вел себя пассивно. К тому же, тогда несколько местных ребят, бывших в 1992–1993 гг. ударной группой Алексича, от последнего ушли с большим скандалом. Воевода, угрожавший кое-кому из них, послал их тогда в военную тюрьму на 15 суток. Чуба, раздраженный происшествием, добровольно вместе с ними отправился в тюрьму, и хотя отношений с воеводой не порвал, но прежней роли уже не играл, оставшись без людей, за исключением разве что Горана Моро.

Мне тогда местные отношения были еще не совсем ясны. Я не понимал, как после больших ссор люди, как ни в чем не бывало, едва ли не обнимались, хотя любая последующая их ссора могла закончиться трагически. Не понимал я и местной пассивности в военных вопросах, когда люди, видя очевидную глупость, лишь пожимали плечами и говорили, что от них ничего не зависит; это еще больше усугубляло положение. В тот день жертвой пал Горан Моро, чью голову буквально рассек минометный осколок. Это произошло довольно быстро. Неприятель, находившийся на соседней слева покрытой лесом горе, мог легко просматривать и корректировать по нам огонь минометов. Перед этим я успел сказать Кренделю, чтобы он присел в траншею, а не стоял в полный рост, подражая браваде некоторых четников. Неожиданно рядом с нами засвистели мины, и раздался их характерный треск. Тут уж было не до бравады, и все попадали в траншею. Я заметил, как на правом рукаве моей зеленой китайской ватной куртке появилось маленькое отверстие, и ощутил легкий укол в руку.

Как потом оказалось, маленький осколок, лишь неглубоко оцарапал ее, и кровь скоро перестала бежать из раны. Виталий закричал, что он ранен, и тут же начал громко читать молитвы. Выскочив, я поволок его по траншее, однако он вместе со своим снаряжением был настолько тяжел, что в конце концов я поднял его на ноги и спросил, может ли он сам идти, хотя зацепило его серьезнее, нежели меня, и осколок вошел глубоко в тело. Но все-таки идти он мог. Я позвал Кренделя, который ошеломленно глядел вокруг и показывал, как один осколок оцарапал его кадык. Неожиданно я услышал, как Чуба начал кричать «Моро, Моро!» Сделав несколько шагов, к стоявшему в начале траншеи открытому бункеру, я увидел, как Моро лежит, скорчившись на земле, а из головы его начал течь мозг. Рядом с ним еще более ошеломленный, нежели Крендель, сидел доброволец из Воеводины — длинноволосый венгр, которому Моро, как потом выяснилось, наполнял вещмешок боеприпасами. Как раз то, что они не легли, а остались сидеть на корточках, и повлекло смерть Моро.

Поначалу я не мог поверить, что Горан мертв, но потом крикнул Кренделю, чтобы он срочно вел Виталия вниз, где стояла машина. Вместе с Неделько и Чубой мы положили Моро на принесенные кем-то носилки. Бежать нам пришлось по открытому полю, так как спуск из траншеи был слишком крут, а между тем, все остальные четники, уже без всякой бравады спустились к танку, вокруг которого и расселись. После не особо продолжительных дебатов Йово вместе с четниками отправился назад в Тырново, вместе с тянувшейся вереницей беглецов, над которыми они еще недавно насмехались. С ними идти я не захотел. Чуба тоже изъявил желание остаться, но Йово и Неделько увели его с собой. Ушел с ними и Крендель. Со мной остался новичок Валера из Москвы. Я, конечно, понимал, что толку от него будет мало, но Валера употребил весь арсенал поэтики о фронтовом братстве, чтобы остаться.

Постояв немного и увидев, что никаких команд нет, я отправился в здание Тырновской школы, где мы должны были ждать дальнейших приказов командования. Возвращались дорогой через поляну, шли под разрывы мин в сотне метров от нас. За поворотом продолжал стоять местный комбриг, вместе со своим «лосем» — телохранителем, но на нас он никакого внимания не обратил, так как знал, что никакой власти над нами не имеет. Однако своих односельчан пытался загнать назад, чего они явно делать не хотели. Часть бегущих не имела даже оружия: одни просто возвращались к танку, другие обходили комбрига стороной, а третьи падали на землю и кричали, чтобы тот их расстреливал, но назад они не вернутся. Как потом выяснилось, комбриг все-таки приказал военной полиции стрелять по бегущим, но при всеобщей дезорганизации толку это не принесло. В тот день был убит серб, возвращавшийся со своей женой на машине из Тырново, не имевший никакого отношения к обороне позиций.

Я тогда хорошо запомнил одного связиста, шедшего по верху той горы, где погиб Моро. Он прокладывал кабель, и когда я вернулся осмотреть место гибели Моро и окликнул связиста, тот, спрыгнув в траншею, даже не понимал, что противник рядом, пока не увидел лужу крови.

Что касается нашего пребывания в школе, то кроме бестолковой болтовни и выяснения отношений, ничего существенного не произошло. Мы до глубокой ночи слонялись по школе в ожидании приказа, но приехавший комбриг, вместо того, чтобы подбодрить бойцов, начал ругань с Йово. В конце концов, комбриг уехал вместе с Сержаном. Впрочем, «Белые волки», надо отдать им должное, были единственными, кто организовал хоть какую-то оборону из своей местной базы, оказавшейся на линии фронта, хотя в ней оставался десяток человек. Но к ним тогда присоединились и десятки бойцов из отступавших подразделений, в том числе командир роты с нашего района Еврейского гробля — Мирко Станич, а также доброволец из Болгарии Даниэл (здесь же и раненный в ногу), и этим был создан очаг сербского сопротивления. Противник к тому же наступал на узком участке, несколькими небольшими (по десятку-другому человек) штурмовыми группами. В результате, натолкнувшись на серьезное сопротивление, эти группы останавливались, не зная сил оборонявшихся, а ночью, чтобы не попасть в окружение, были вынуждены вообще останавиться. Подходившие остальные неприятельские войска начинали строить новую линию обороны, чем операция и заканчилась. Такой сценарий повторялся потом не раз. Тогда под Шиляком было потеряно до двух десятков квадратных метров, десятки погибших и пропавших без вести, главным образом из-за возникшей паники. На мусульманском телевидении сами неприятельские командиры говорили, что сербские войска оставили довольно укрепленные линии обороны. Я сразу же вспомнил о своем гранатомете, так же оставленном противнику вместе с тремя гранатами. Тогда иные сербы пытались списать сербский разгром на бегство двоих мусульман из радного взвода, но это никак не могла объяснить бегства со всей линии обороны. Будь сербское сопротивление сильнее, то прорыв в одном месте всегда можно было закрыть, что на войне дело привычное. Подобный сценарий стал с конца 1994 года привычным, и становилось ясно, что положение на фронте становится более тяжелым. Тот же фронт под Тырново с осени 1994 года стал местом постоянных неприятельских нападений, и если там находилась хотя бы одна сербская интервентная группа, подобных разгромов не происходило. Хотя, конечно, в боях гибло немало людей. По некоторым оценкам, на этом фронте за вторую половину 1994 и 1995 год, погибло несколько сотен человек.

Показателен пример «Белых волков», интересен он тем, что в составе этого отряда бои на данном фронте вели русские добровольцы. «Белые волки» практически передислоцировались на этот фронт, со временем создав в здании школы Тырново свою фронтовую базу. Главная задача этого отряда была в ликвидации (или предотвращения) прорывов неприятеля сербской обороны, что, впрочем, было типичным заданием в данный период войны для всех подобных интервентных групп.

После Шилька отряду пришлось вести бои за гору Пандурицу, а затем несколько месяцев действовать главным образом разведывательными дозорами. Хотя и здесь бывали бои за гору Джокин Торань. В новых боях за гору Орлицу, 3 мая, погиб румынский доброволец Дима Андриян, бывший сотрудник румынской службы безопасности секуритате, вынужденный бежать от своих шефов из своей страны. Тогда Светко и Сержан поссорились по поводу того, как надо воевать, так как «Белые волки» тогда чуть не оказались полностью в неприятельской засаде. Новые бои начались с неприятельским июньским наступлением (16–18 июня) на сербские позиции вокруг Сараево. Противник на некоторых участках нанес поражения сербским войскам, хотя в дальнейшем сербская линия фронта была восстановлена.

Летом 1995 года фронт под Тырново требовал все новых и новых сербских сил. Но так как о качестве войск заботились мало, то мусульманские войска, постоянно понукаемые сверху, в конце концов вплотную приблизились к Тырново.

Главной причиной их успеха были сами сербские войска, удивительно бездарно воевавшие. Так, захват десяти сербских танков и бронемашин на горной дороге над Тырново произошел не в результате спланированной операции неприятеля, а из-за трусости сербских бойцов и командиров, оставивших свои позиции, едва муслиманская диверсионная группа подбила грузовик полиции. Сербы не только бежали, бросив бронемашины, но сожгли без всякой необходимости дорогостоящий центр связи. Мусульмане, вероятно, поразились, увидев пустые позиции, котрые они заняли спустя два дня.

Похожим образом развивались события и в июне 1995 года, когда мусульмане заняли само Тырново, перерезав дороги в районе лесопилки, моста (его охраняли всего четыре бойца из сербской «редкой обавезе» — рабочей команды) и Киево. Однако в Тырново находилась группа отряда «Бели вукови» и в то лето они сыграли роль главной силы обороны Тырново, и не случайно вокруг отряда «Бели вукови» группировалось остальное войско.

В одном бою всего десяток бойцов этого отряда, возглавляемого командиром Княжевичем, разгромили столь же небольшую мусульманскую ударную группу, прорвавшуюся в Тырново, но оставшуюся без поддержки своих войск. «Бели вукови» отбили еще и полтора десятка пленных сербов.

В то время вопрос стоял уже не о победе, а о выживании сербского Сараево, которое, как бы не изошрялись западные СМИ, все же существовало, и в нем жили десятки тысяч гражданских лиц, иначе говоря, семьи сербских бойцов, воевавших на фронте. Неприятельская операция по деблокаде Сараево закончилась полным провалом для мусульманских генералов Боснии и Герцеговины, потерями в десятки погибших и сотни раненых. Но и сербы понесли ощутимые потери, а среди погибших оказалось двое русских — Юра Пилипчик (уроженец Кишинева) и Сергей Мирончук (живший в Одессе и служивший в милиции). Первого я не знал, но слышал, что он был в составе юришного (штурмового) батальона Илияшской бригады, вместе с еще одним русским Аликом, выходцем откуда-то из Средней Азии. Погиб он при неприятельском прорыве под Вогощей, где противник воспользовался плохой организацией сербской обороны, и дошел практически до села Семизовац, стоявшего на окраине Вогощи, где понес большие потери передовой неприятельский интервентный отряд. Сергея же я знал. Он провел пару недель в нашей русской группе, в роте Алексича, а затем ушел к Борису в Касиндольский батальон. Здесь он воевал несколько месяцев и оказался под Тырново во время неприятельского наступления. Под Тырново он попал, так как заменял во внеочередном порядке местного серба. Когда началось наступление противника, местные командиры бежали с фронта, вместе с большей массой своих бойцов, а Сергей вместе с сербом Зораном Кезичем, оказался заваленным взрывом в бункере. Взявшие Сергея и Зорана в плен бойцы мусульманской интервентной группы повели себя гуманно, и даже дали Сергею закурить. Но вслед за ними пришла основная масса мусульман, которые изрядно поиздевались над Сергеем. Несмотря на то, что он пытался дать им отпор, Сергея просто затоптали. После этого последовал многодневный допрос, который проводил офицер военной безопасности, бывший офицер ЮНА, Химзо Попович. Фамилия типичная для серба, но никак для мусульманина. Изуродовав Сергея, они в конце концов его убили, и после долгих мытарств, передали сербской стороне. Он был похоронен на кладбище Дони Миливичи с остальными погибшими русскими добровольцами, тогда как Юра Пилипичик, был перезахоронен на кладбище в Соколаце, в связи с переходом Сербского Сараево в мусульманские руки (по договору о мире в Дейтоне и Париже, октябрь — ноябрь 1995 года).

[…]

Бои на тырновском фронте шли упорные, противник постоянно нападал на здешние сербские позиции, однако с переменным успехом.

В конечном итоге противник не смог захватить Тырново, и установить тем самым свой коридор с Горажде, и одновременно отсечь сербскую область Сараево от сербской области Герцеговины. Нельзя отрицать, что сербские войска проявили здесь немалое упорство, и то же сербское преимущество в вооружении, прежде всего в бронетехнике и в артиллерии, здесь большой роли не играло. Основная заслуга в сохранении Тырново принадлежит бойцам сербских интервентных групп, сыгравших значительную роль в сохранении или в восстановлении сербских линий обороны. Их действия настолько выделялись в ходе войны, что общий уровень остальных войск выглядел довольно низким. Конечно, были положительные примеры, но еще чаще встречались примеры отрицательные, когда группы бойцов, без цели и плана посылались наобум и не особо заботились о выполнении боевых задач.

Часто случалось, что войска бежали с позиций, и раз Сержану Кнежевичу пришлось возвращать даже пистолеты местной сербской сараевской милиции, чьи бойцы, сбежав с линии обороны, забыли их там, а неприятель так и не появился. Еще более интересен пример с созданием 4-й Сараевской легко-пехотной бригады в Пале с майором Стеваном Вельовичем, как командиром и комбатом с Требевича Радомиром Коичем, как начальником штаба. Фактически эта бригада была создана политической верхушкой Республики Сербской в пику сербскому же военному командованию. Пока политическое руководство республики выясняло отношения, пока убеждались ее бойцы в необходимости перенесения «положаев» из-под Олово на Тырново, сербская оборона снова была прорвана, и снова положение спасали интервентные группы. Ладно бы посылались только интервентные группы, но на фронт отправляли и подразделения «радной обовезы», которые, конечно, давали определенный эффект, но, как и всякое ополчение, в такой войне использовались чисто механически — для заполнения «дыр» в обороне, а при неприятельских ударах несли большие потери. Смысл подобного использования рабочей силы мне не был вполне ясен. Неразумно, по моему мнению, было посылать сводные отряды из состава частей из других областей Республики Сербской, в особенности из западной части, для обороны «положаев» под тем же Тырново, или под Вогощей. Эти сводные отряды на незнакомой местности вели себя неуверенно.

Война требует профессионального отношения, и ни одно войско не может обойтись без профессионального боевого костяка. Даже использование боевой техники требует определенных знаний, при этом больших, нежели в гражданской сфере, так как эта техника выполняет и задачи, схожие с гражданскими, и боевые задачи на фронтовой линии. Но еще больше знаний, а главное, опыта и таланта, требует командование войсками, и, следовательно, использование этой боевой техники в действии. Ошибочно считать, что одной техникой можно достичь победы на войне, так как победа — понятие весьма сложное, особенно в наше время, когда военное искусство тесно переплелось с идеологией и политикой.

В Боснии и Герцеговине войска Республики Сербской всю войну сохраняли большое преимущество в вооружении над своими противникам, и ни прямое наступление войск Хорватии на Республику Сербскую летом — осенью 1995 года, ни двухнедельные авиаудары НАТО большого перевеса сербским неприятелям не принесли. Провозглашенное эмбарго на поставки вооружения в бывшую Югославию, хоть и постоянно нарушаемое, как Западом, так и исламским миром, по отношению к противникам сербов, не особо отразилось на сербской стороне. В той же Югославии, и даже в Республике Сербской, была сохранена военная промышленность, способная обеспечить, и обеспечившая войска не только боеприпасами, но и ремонтом вооружения и техники, производством всех основных их видов, вплоть до бронетехники и боевых самолетов. Конечно, все это велось в весьма ограниченных масштабах, по сравнению с мировыми. Но ведь и война шла не с войсками НАТО, а с мусульманскими, которые оставались во многом на уровне партизанских армий. Окруженные со всех сторон как сербскими, так и хорватскими войсками, они долгое время испытывали перебои в снабжении боеприпасами. ВРС, имея достаточно хорошего оружия и подготовленных специалистов, сильно нас удивило своей неготовностью к этой войне.

Уже одно оборудование сербских линий обороны поражало, так как оно во многом уступало противнику, а многие сербские бункеры, скорее, напоминали баррикады. Редко можно было увидеть сербского бойца, копающего или что-то строящего на своей позиции. Зато куда чаще приходилось наблюдать, как десяток сербских бойцов из нескольких бункеров, рассевшись у какого-то одного бункера, играют в карты, пьют ракию или занимаются домашними делами. Наши позиции в районе Еврейского гробля были оборудованы для местных условий достаточно хорошо, да и боевые действия здесь происходили куда чаще, чем на многих иных участках фронта, где противник неделями, а то и месяцами, не напоминал о себе. Но и на наших позициях не было ни второй линии обороны, ни полного соединения бункеров траншеями, ни надежных укрытий от огня прямой наводкой, даже из гранатометов. Целый год, с лета 1993 по лето 1994 года, не происходило никаких изменений на этих позициях. Исключением было создание огневой точки для ПАМа (зенитного пулемета) «Бровингера», калибра 12,7 мм, установленного на чердаке одного мусульманского дома «Ходжина куча». Данная точка находилась позади первой линии обороны между бункерами Рашидов ров и Босут. В общих же чертах, насколько я знаю, наши позиции оставались практически в том же виде, в каком они были созданы летом 1992 года. Лишь в конце 1994 года силами радного взвода, нескольких сербских добровольцев, под управлением постоянно ругавшихся между собой Ранко и Любо, на расстоянии пары сотен метров от первой линии обороны была оборудована огневая точка 20-ти миллиметровой автоматической пушкой. Подобную огневую точку с 82-х миллиметровым безотказным орудием Ранка установил недалеко от своего дома, на позициях роты Станича. Это весьма пригодилось местным сербам, когда в мае 1995 года боевые действия в Сараево возобновились с новой силой. Если бы подобных точек было создано не две, а хотя бы десять, то противник явно бы потерял интерес нападать на наш район. Подобное можно было сделать и по всей Гырбовице, которая представляла собой практически готовую многослойную линию обороны: ее необходимо было лишь немного дооборудовать. К тому же можно было устроить несколько огневых позиций и для танков, и для «Праг». В Луковице были размещены танковый и механизированный батальоны, имевшие по паре десятков бронемашин, а также зенитный дивизион, оснащенный самоходными и буксируемыми зенитными пушками.

По моему мнению, если бы по противнику велся постоянный огонь, то он бы побоялся и выстрел сделать в нашу сторону. Для данного района это было особенно важно, так как противник, воспользовавшись пассивностью на нашей стороне, прорыл несколько траншей на склоне горы «Дебелого бырдо» со стороны, обращенной к нам же. И противник не обращал никакого внимания ни на французских, ни на российских миротворцев. Видя все это, я предложил воеводе поджечь лес на склоне горы, обмотав стволы ближайших к нам деревьев, одеялами, смоченными в бензине. При более-менее сильном ветре огонь перекинулся бы на неприятеля и заставил бы его хотя бы на время удалиться с позиции: тогда можно было бы либо занять его траншею, либо заминировать. Впрочем, наши ребята, будучи на Нишичском плато, при взятии горы Мали Ясень ставили такой вопрос, но тогда такую идею отверг какой-то генерал, объясняя это тем, что лес достанется им, а стоит он дорого. В нашем же случае мало кто заботился о сохранение леса, но вот желающих поджигать его не нашлось. Единственно, что сделали, но уже силами, державшими оборону на «Дебелом бырдо», это приблизили нашу линии обороны к неприятелю. Для этого пришлось даже взрывать каменистую почву, но и это передвижение сербских позиций на несколько десятков метров было недостаточным, и противник оставался на склоне горы.

Большим препятствием в борьбе было само сербское общество, в своем большинстве, бывшее против ведения огня по противнику, за исключением отражения его нападения. Подобную психологию можно понять, так как люди имели дома в сотнях, а то и десятках метрах от позиций. У многих здесь были и семьи, и никто не хотел рисковать жизнями ни своими, ни своих родных. К тому же действительно, некоторые люди часто вели беспорядочный огонь, то от безделья, то под действием алкоголя.