Глава 14. Дреница

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 14. Дреница

Прибыв в Рашку, я обнаружил, что Оташевич за несколько дней до моего приезда сюда вместе со своей группой и остальными добровольцами уже отбыл в Косово. Проболтавшись в Рашке и соседних селах пару дней, я был вынужден одного местного вояку ударить, а затем убеждать работников спецслужб, что я не шпион. После я уже не удивлялся количеству шпионов на сербской стороне. Иным удавалось устанавливать радиолокационные локаторы размером с пачку сигарет, о чем мне говорил Сергей Сухарев, переехавший к тому времени в Алексинац, и несмотря на свою инвалидность и отсутствие гражданства Сербии, принявший участие в борьбе с этими локаторами. Конечно, кого-то ловили, но куда больше шпионов действовало безнаказанно, особенно в верхах власти. Спецслужбы, конечно, с ними в какой-то мере боролись, но очень много занимались бюрократической волокитой: в особенности этим отличались военные спецслужбы.

Тем не менее, я сумел преодолеть их сито и вместе с колонной был, наконец-то послан в Косово, а точнее — в самый его центр, в Дреницу.

Как я уже писал, эта область была главным и давним центром албанского терроризма: именно здесь была в конце 1997 года создана УЧК, которая уже в марте 1998 начала широкомасштабные боевые действия в этом же районе.

Впрочем, в начале марта 1999 боевые действия против УЧК на Дренице шли со стороны югославской армии и полиции довольно успешно.

В марте в районе Дреницы действовала сводная группа 37-й бригады из Рашки, составленная из нескольких сотен, может, даже тысячи срочнослужащих, контрактников и офицеров, и задачи ею выполнялись довольно быстро. Разумеется, кроме 37-й бригады здесь действовало еще несколько армейских бригад, а так же «Посэбнэ Единице Полиции», т. е. особые региональные формирования полиции (типа ОМОН), САЙ[21] (специальные противотеррористические формирования полиции центрального подчинения) «цервене беретке» (красные береты силы госбезопасности типов А и Б), а с ними совместно и под их командой действовали и остальные полицейские силы — как местной полиции с Космета, так и сводные отряды региональных управлений полиции.

УЧК не могла оказать серьезного сопротивления оснащенным бронетанковой техникой югославским войскам и, как правило, им достаточно было подойти на 300–400 метров к селу, дабы вызвать бегство албанцев, хотя бывали и исключения. Оборона оказалась не лучшей стороной УЧК, как из-за дезорганизованности командования (пока одно село брали, из другого особого противодействия не было), так из-за слабости вооружения (как правило, стрелковое оружие и иногда гранатометы).

Югославское командование это использовало и ставило, если позволяли условия, с противоположной стороны «блокады», то есть гнало с двух-трех сторон противника на засады своих войск.

Прибыв рано утром в штаб бригады, тогда еще находившийся в поселке Сербица, я в первый же день по моему приезду стал участником сербского наступления на так и не захваченный албанский район вокруг сел Обринья. Правда, в начале я подумал, что опоздал на войну и УЧК полностью побеждена. Такое мнение во мне укрепили слова толстого и важного офицера в штабе бригады, который говорил своим коллегам, что УЧК — конец, и сейчас в штаб приведут самого Султана.

Однако такое мнение у меня быстро развеялось, когда я с двумя подофицерами из штаба — один кадровик, второй из военной безопасности, отправился на место нашего главного удара под Обринье. На вершине одной лысой горы было собранно немало войск. Мы миновали подразделения армии и полиции, размещенные в длинных одно-двухэтажных зданиях перед склоном, как оказалось, бывших казармах УЧК, и подъехали к дому, вокруг которого стояло три грузовика и человек двадцать-тридцать солдат. Как всегда, последовало предложение выпить кофе со стороны командира, но попробовать его мы не смогли. Кружившие в воздухе самолеты НАТО стали сбрасывать сначала ловушки, а потом и что-то еще, покрепче, и вдруг рядом раздались взрывы. Все побежали в подвал и, посидев там, опять было выбрались наружу, хотя, по моему мнению, тресни в этот дом ракета, особой защиты подвал не дал бы. Тут опять раздались взрывы, и все опять побежали в подвал, а потом опять выбрались наружу. Что делать, никто не знал. Поскольку беготня вокруг дома мне надоела (тем более, он вместе с военными машинами представлял собой хорошую цель), то я отошел от него на метров 50 к машине командира бригады и прилег с моими спутниками на пригорке за кустом вместе с Негошем, телохранителем нашего комбрига Любиши Диковича. Отсюда хорошо было видно, как в лощине под нами на поросшем лесом склоне следующей, более низкой горы, что-то дымилось, и поднимались белые клубы разрывов. Как мне объяснили, там наступала разведрота и, как выяснилось потом, она прямо на машинах попала под удар авиации НАТО. Прямым попаданием управляемой ракеты была уничтожена одна машина с восьмью бойцами, в том числе с командиром разведроты. Еще человек пять где-то было ранено, а при этом колонна попала в засаду УЧК.

Интервентному взводу военной полиции, наступавшему левее, больше повезло, и он только попал в засаду, потеряв троих ранеными. УЧК, очевидно, имела связь с авиацией НАТО: в этом я уверился, когда во время авиаударов услышал по захваченной раньше у шиптар[22] портативной радиостанции торопливый говор, что офицер безопасности перевел как просьбы оборонявшихся к своему командованию о поддержке авиации.

Под удар попали и другие подразделения. В паре сотне метров от нас валил густой черный дым, но никто особого желания отправиться туда не испытывал, хотя было много криков, что в какой-то машине «наш» водитель. Мои спутники, недолго подумав, завели свою легковую машину, и мы отправились назад по дороге, где незадолго до этого проехали. Дорога была перегорожена горящим танком, а рядом с ним горели бензозаправщик и еще одна машина. Как оказалось, ракета разорвалась в нескольких метрах от бензозаправщика, и пламя перекинулось на заправлявшийся горючим танк и соседнюю машину. Одного раненого, Любо Месара из военной полиции, увезли, но никто не мог сообразить, все ли живы, пока не выяснилось, что в танке остался механик-водитель, и его обугленный труп вытащили позднее. Тут неожиданно появились два или три бронированных УАЗов с пулеметами на крыше, состоящих на вооружении «специальных» сил МВД. Правда, они тут же развернулись (как и несколько грузовиков с полусотней полицейских, державших здесь позиции, но к тому времени упаковавшихся и сразу же отбывших назад под озлобленные комментарии военных). Через минут пять-десять за ними последовало еще два три десятка резервистов нашей бригады на трех тракторах с прицепами, и я хорошо запомнил, как один из них, бородатый тип лет 30–40, кричал, что, мол, Косово было и останется шиптарским. Не помогли уговоры и приказы бывших со мной штабных подофицеров и танкистов, остававшихся с двумя танками без всякого пехотного прикрытия в самом важном месте

Появился командир бригады Любиша Дикович со своей свитой и сам опешил от происходящего. Сказав, что сейчас кого-то срочно пришлет, отправился вслед уехавшим, а мы трое заняли оборону, встретив лишь одного добровольца из пехоты, который со своими товарищами занимал позиции слева и внизу от нас. Это немного прояснило ситуацию, и доброволец, сев в трактор, брошенный полицией и погрузив туда брошенные ею же упаковки с минеральной водой, отправился назад к своим. Прошло полчаса или час — все-таки появились сначала резервисты, правда, не ставшие занимать позиции, а затем какие-то срочнослужащие солдаты, распределенные своим командиром по позициям и освободившие нас.

Понятно, что на этом операция была закончена: в конце дня я узнал, что бригада потеряла убитыми в тот день до 10–15 человек.

По возвращении я был переведен в роту военной полиции, где встретил моего знакомого по отряду «Белые волки» — Перо, родом из Рашки, приезжавшего воевать добровольцем в Республику Сербскую. Перо сразу начал агитировать командира роты «Гишку» принять меня в интервентный взвод. После «экзаменационного» разговора с сапером роты, меня приняли в военную полицию, где я от телохранителя «Гишки» — Уроша — получил достаточно сведений о характере местного театра боевых действий. Главный наш противник находился в так и не взятом районе, вокруг сел Горня и Доня Обриня, Резала, Ликовац, Тырстеник, Полужа. Этот «анклав» был под полной властью УЧК до начала мая, и в нем находилось около тысячи бойцов УЧК. Там же долгое время пребывал и командир УЧК региона Дреницы Сулейман Селими («Султан»), один из главных помощников Хашима Тачи, какое-то время бывший и военным командиром УЧК. Этот анклав весной 1999 года и был главной целью наших наступлений. Еще до моего приезда в одном неудачном наступлении «цервени беретки» потеряли несколько бойцов.

К сожалению, через несколько дней к нам пришел начальник военной безопасности бригады, который сказал, что не может оставить меня в роте военной полиции, но может предложить мне на выбор: переход либо в инженерную, либо в разведывательную роту. О причинах этого предложения я стал догадываться позднее, но тогда без размышления согласился на переход в разведку.

В разведроте как раз в это же время на замену погибшего под Обринье капитана Ивицы, прибыл новый командир роты, по кличке «Струя». Последний мне предложил стать его телохранителем, на что я согласился, пробыв, правда, на этой должности всего пару недель. Моим напарником стал один доброволец из Боснии — Ранко, впрочем, задержавшийся на этой должности еще меньше меня, и после нервного срыва отправленный домой.

Нашей первой «акцией» была операция по зачистке села Лауша.

Во время «акции» обнаружилось, что мужчины отсюда ушли с оружием еще за пять дней до этого. Можно было вообще обойтись без стрельбы, но группа сводного отряда из Крушевца, входившая в село с другого направления, стала без толку палить, не зная, есть ли кто здесь, или нет, а на выходе из села бойцы этой группы, сопровождая колонну гражданских, открыли огонь по нам, разведчикам, сидевшим в засаде и чудом уцелевших от метких сербских выстрелов. Все это было довольно странно, и подобный случай был не единичный: противник просто ускользал от войск.

Новая акция началась через пару недель и опять после долгой, но неторопливой огневой подготовки артиллерии и танков на нашем участке пехотный батальон и наша разведрота первое время наступали без проблем, хотя полкилометра пришлось идти полдня. Противник отступал, спорадически отстреливаясь.

Махалы (селения), из которых состояли албанские села, лежащие в долине, еще задолго до акции опустели. Но когда мы входили в дома, то видели, что во многих из них ночевали бойцы УЧК — на полу лежали матрасы, в углу стояли печи, и вообще комнаты, где они спали, были хорошо прибраны, хотя сами дома нередко были сожжены.

Как развивалась операция на других участках, не знаю, но наша разведрота, хотя и вышла после пехоты, быстро достигла высоты Бок Тырстенички. Оставив взводы срочнослужащих и резервистов в домах под ней, «Струя», второй по счету командир роты, со мною и взводом добровольцев вышел на высоту, и дабы показать наше местонахождение, поджег амбар с кукурузой около одиноко стоящего дома. Его действия оказались результативными: вскоре взвод добровольцев был обстрелян снайпером. Стало понятно, что противник лишь выжидает время в лесу на склоне следующей высоты, за которой уже лежало Горне Обринье. Справа от нас должна была, находится полиция МВД, но попытка установить с ней связь оказалась бесполезной. Пройдя метров 500 вправо и спустившись с высоты до ручья и селения Беженич, мы никого не обнаружили, зато, возвратившись, увидели в 200–300 метрах от себя троих албанцев, быстро скрывшихся в зарослях после нескольких очередей нашего пулеметчика «Бырко».

На крайнем левом фланге, который держал взвод срочнослужащих, дело шло нормально, но пехота, бывшая левее с двумя танками, вырвалась слишком далеко вперед, и ее в теснине зажали огнем. В конце концов, наступила ночь, и разведрота была отведена на базу, зато пехота осталась ночевать в лесу и, как потом выяснилось, потеряла в тот день около десяти человек убитыми и раненными. Пехота шла через поляны цепью в полный рост и хорошо была видна албанцам, подкараулившим ее в удобном месте. К тому же пехоту, похоже, накрыла и наша артиллерия, вызванная для поддержки этой же пехоты. Понятно, что и эта операция была неудачна, и УЧК опять возвратилась на свои исходные позиции.

Сам разгром УЧК произошел только на бумаге. Объявленное в начале апреля генштабом югославской армии общее число оставшихся террористов на Космете (300–400 человек) на деле можно было найти в лесах, а то и селах в ближайших окрестностях Глоговца. Трудно говорить о точных цифрах, их здесь не знало и командование самой УЧК. Так, например, в полностью подконтрольном УЧК районе сел Горня и Доня Обрыньи, Тырстеник, Резала, Ликовац, находившихся слева от дороги Глоговац — Сырбица, по разведанным югославской армии, находилось в конце апреля 1999 года до тысячи бойцов УЧК, а что касается горного массива Чичавица, отделявшего Дреницу от Приштины, то он не был очищен от отрядов УЧК до конца войны.

Наша рота лишь чудом тогда избежала потерь в засадах. Хорошо помню случай с нашим очередным переездом, когда после перемещения штаба бригады из Сырбицы в Глоговац, наша рота, до этого уже сменившая село Лаушу на Полянце, отправилась из последнего в село Глобаре под Глоговцем. Тогда опять поменялся командир роты, и место нашего капитана «Струи», ушедшего на должность погибшего командира 1-го батальона, занял резервный капитан «Жути». Ему, естественно, было нелегко в уже устоявшейся офицерской среде, и даже в роте первое время решал вопросы не он, а другие — старшина, командиры взводов, связисты и так далее. И вот он, буквально на следующий день после своего назначения, должен был командовать переездом. Все было организованно впритык по времени. В шесть вечера основная часть нашей роты должна была выехать из Полянце по дороге Сырбице — Глоговац и въехать в село Глобаре под Глоговцем, в котором наших войск вообще не было. Мне все это стало немного непонятно, ибо любая задержка оставила бы нас в темноте, а наши войска, как мне было известно, ночью практически не действовали, чего нельзя было сказать об УЧК. К тому же вдоль дороги стояли посты полиции, и с ней по темноте всегда могла вспыхнуть случайная перестрелка. Я все это сказал командиру, но, видимо, от него ничего не зависело, и мы стали действовать по плану.

Выехав под шутки и песни, как и полагается сербскому войску, мы двинулись колонной: четыре грузовика, 4–5 трофейных тракторов с прицепами и две–три легковые автомашины «Лада» и «Нива». Со стороны тяжело было сказать, кто мы такие, тем более что и два грузовика были мобилизованы в Сербии у частных владельцев, один из которых, Жиле, будущий чемпион Сербии по каратэ, водил в нашей роте свой грузовик. Однако УЧК как-то не интересовало, кому принадлежат машины, и уже через несколько километров (до подъезда ко Глоговцу) мы услышали, как над нами свистят пули, а колонна неожиданно остановилась. Почти всех словно свела судорога, но когда я начал кричать, чтобы все выскакивали на обочину, и хотел последовать примеру своего товарища, уже выпрыгнувшего, грузовик опять куда-то двинулся, хотя было ясно, что наша машина, будучи в хвосте, таким маневром подставлялась под пули УЧК, бивших, главным образом по началу и середине колонны. Не знаю, почему, но радиосвязи не было, хотя с ней мы могли добраться до поста полиции (оставалось до него несколько сот метров), откуда нас могли бы прикрывать. На деле же нас никто вообще не прикрывал, командная машина была в 2–3 километрах от нас, и так и не появилась, а нам еще повезло, что гранатометчик УЧК промахнулся и не попал в первую машину нашей колоны. Все наши машины были переполнены, и имей противник хотя бы один ПТРК, без жертв бы не обошлось. Впрочем, он мог причинить нам ущерб и обычным пулеметом, целясь по самой кромке дороги, так как выскочившие все-таки из нашей машины резервисты собрались у одного куста. Между тем Боро, наш доброволец из Зренянина, управлявший трактором, уже вел огонь из пустого дома, где остановился, и мы, человек пять, один за другим забежали в этот дом. Вместе с ним я и Радэ-«Сурчинец», еще один доброволец, открыли попеременно огонь из подъезда по сожженным домам, стоявшим в нескольких сотнях метров справа и выше от нас; двое моих русских товарищей Слава и Миша залегли на втором этаже, наблюдая за окрестностями; а еще один доброволец — снайпер «Гоги» — открыл огонь из окна, из которого я вынул несколько кирпичей. После получаса стрельбы последовала команда на дальнейшее движение, причем мы опять были вынуждены бежать по открытому пространству назад в машину, водитель которой, резервист, видимо, боялся остановиться у нашего дома. Перед постом полиции наши машины опять остановились на отрытом участке. Я начал кричать, чтобы люди выскакивали и вообще действовали быстрее. Начало уже темнеть, и опять пришлось кричать, чтобы люди зря не стреляли, если не видят куда, ибо противник мог нас поймать по вспышкам. Командования не было никакого. Когда, наконец, десяток полицейских со своим бронеавтомобилем (типа советской БРДМ) и с танком подошли нас прикрывать, наши машины сами остановились за домами, у поворота на грунтовую дорогу. Все это уже стало надоедать, и мне захотелось выяснить, кто же чем здесь командует? Я прошелся вдоль всей колонны, интересуясь этой актуальной проблемой, но оказалось, что в отличие от вопросов, связанных с поездкой домой, делением формы и продуктов, занятием удобных домов, для решения вопроса о том, что же делать дальше, компетентных лиц не оказалось. И более того, никто и не заявлял о себе, как о командире (обычно таких было больше, чем нужно)! В конце концов, пришлось садиться в трактор с Пантой, десетаром (сержантом), единственным, готовым чем-то командовать, но не знавшем, куда мы должны ехать, и колона двинулась по дороге. Кое-как, уже в темноте, мы доехали до перекрестка в Глобары, и я пытался было выбить двери в одном дворе, но тут, наконец, появившийся комроты «Жутый» сказал мне, что в нем размещен еще какой-то пост полиции, хотя полицейские совершенно не показывались. Командир роты сказал, что нам в Глобары лучше не въезжать, и мы опять поехали в обратном направлении, и через километр свернули направо в еще какое-то село, где нас ждала уже наша военная полиция. Кое-как, с руганью, мы все разместились по домам, и, распределив часы ночного дежурства, легли спать. Утром нас подняли, и было сказано, что несколько человек должно отправиться вместе с еще каким-то подразделением, что бы занять селение, откуда по нам вели огонь, а остальные пойдут занимать Глобары. Когда мы, трое русских, и еще несколько сербов (добровольцев из нашей роты) готовились отправиться в составе этой группы, и я пошел об этом договариваться, начальство все переиначило. Зачем-то была создана другая, значительно большая группа наших добровольцев и резервистов, и она с двумя моими товарищами отправилась в селение, а я с еще одним сербским добровольцем по прозвищу «Бырко», двумя резервистами и со штабным отделением был отправлен занимать село Глобаре.

Штабисты, заняв самый удобный и безопасный дом, оставили дело на нас четверых. Собрав гражданских в колонну и закончив с осмотром домов, мы вчетвером пошли в соседнее село, где мои сербские товарищи сразу сели пить кофе с местными албанцами — или шиптарами, как их все здесь называли. Я же, прогулявшись по селу и заходя в каждый двор, собрал из него всех албанцев на лугу между двумя частями села. Полежав на травке и посмотрев на несколько сотен албанцев, собравшихся передо мной, я сходил к командиру роты и узнал, что эта часть села не является нашей целью, вопреки утверждениям «Бырко». Тогда я распустил людей по домам. Другая наша группа в это же время, занимая селение, под которым мы и попали в засаду, была обстреляна из домов уже на подходе, и лишь благодаря нескольким ребятам, в том числе Славе, Нешо из Зренянина и штабному офицеру Ацо Петровичу, командовавшему ею, группа смогла занять дома без потерь, тогда как шиптары ушли дальше за лес: в село наверху этой горы. Вообщем-то нам тогда повезло, что противник, устроив засаду, не заминировал обочину с другой стороны дороги. Подобные засады часто организовались, в особенности, на проселочных дорогах. Так, однажды семеро человек из пехоты, ехавшие на тракторе, попали в засаду, и были сразу же перебиты, причем один попал в плен, Другой раз алюанцы попали из гранатомета в микроавтобус, вынужденный замедлить движение по извилистой грунтовой дороге, убив и ранив тех, кто был внутри. Нехватка бронетехники довольно дорого стоила, и неясно, для чего было держать сотни единиц бронетехники на границе с Боснией и Герцеговиной и с Болгарией, откуда, очевидно, нападения бы не было.

Нашей бригаде еще везло, что противник лишь во второй половине мая стал использовать мины, иначе потери были бы куда больше. Самое поразительное здесь то, что порою мины УЧК получала не только по воздуху, а и от нашей армии. Во время одной из бомбежек сербы сбежали и оставили грузовик с минами (до девятисот штук!), которыми завладели шиптары. Не знаю точно, где это произошло, но большинство людей упоминало один наш пехотный батальон, а иные — и аэродром, и возможно, что речь шла о двух отдельных случаях, за которые никто так и не ответил, вопреки военному положению. Главное же то, что буквально через несколько дней по всей зоне ответственности нашей бригады наши машины стали подрываться на минах, и до начала июня мы имели не менее двух десятков убитых и раненых.

В июне диверсанты УЧК вообще поставил мину на дорогу Приштина — Печ рядом с перекрестком на селение Комораны, на месте, по которому проезжали почти все наши машины, ехавшие или в Приштину или в Сербию. Тогда утром за час до того, как я здесь проехал, подорвался грузовик «ПИНЦ» из Приштины, в котором погибло пять солдат военной полиции; мина была установлена в одну выбоину в асфальте. Позднее было установлено, что мины порою ставили и местные женщины, пользуясь свободой передвижения. После этого нашим подразделениям было приказано усилить патрули для проверки дорог, но это ведь одновременно и делало их подверженными снайперскому огню, хотя сам противник не прикрывал свои мины организованным огнем, а использовал дистанционные подрывы, в особенности мины направленного действия. Но ошибки противника часто перекрывались халатностью многих наших бойцов и командиров: село через дорогу от Комораны никто, как потом оказалось, и не проверял, хотя от него до дороги было метров 300. К тому же дороги контролировала полиция, а содействие с армией было весьма неудовлетворительно. Однако иные командиры действовали так, что перебивали все рекорды мыслимой халатности, что уже просто приводило в недоумение.

Засады участились с середины апреля, в особенности на дороге Глоговац — Сырбица. Я уже не помню, сколько раз наши машины попадали в засаду, но за период с конца апреля по конец мая произошло не меньше 5–6 инцидентов, (это только те случаи, когда противник добивался успеха).

Так, однажды недалеко от села Полянци была обстреляна машина с людьми, возвращающимися из отпуска, в результате чего было до десятка убитых и раненных. Положение усугубилось тем, что многие не имели оружия, так как командир их подразделения запретил ехавшим в отпуск увозить оружие в Сербию. В другой раз на этой дороге, между двумя постами полиции людьми УЧК, одетыми в югославскую форму, была остановлена машина командира пехотного батальона, после чего комбат и несколько сопровождавших его солдат были расстреляны, и исчезли все штабные документы, находившиеся в машине. Так как бронетранспортеров не хватало, то сербы укрепляли борта грузовиков и делали в них бойницы. Однако часто это был самообман, особенно, если устанавливали под досками только резину без брони: пули могли прошить и два ряда досок, и эту же резину, что один наш доброволец из Воеводины с успехом и продемонстрировал. Тактика выхода из засад была совершенно не отработана, и лишь по инициативе некоторых наших бойцов люди в нашей роте стали становиться через одного у борта машины, осматривая местность вокруг, а наверх кабины устанавливался пулемет.

Силы нашей 37-й бригады были распределены, как правило, поротно-повзводно по селам, а штаб бригады, находящийся вначале в Сырбице где-то в конце апреля — начале мая, был переброшен в Глоговац. Войска, размещенные по албанским домам, откуда местное население было либо выселено, либо сбежало, в какой-то мере вросли в эти села и не очень охотно шли в другие места. Между тем без акций обойтись было нельзя, так как далеко не все очищенные села были заняты войсками и в них возвращались бойцы УЧК, которые после первого шока стали несколько приходить в себя. Новые акции заключались в «чищении»: силы роты, батальона, а то и бригады, развернувшись в цепь, шли, прочесывая все на своем пути, и это делом было утомительным, да и напряженным. Практически никто из бойцов не имел опыта такого передвижения по лесу, и шум с гамом, разносившиеся вокруг, издалека давали знать албанцам о продвижении войск. К тому же большая проблема заключалась в том, что люди сбивались в группы, обходили густые заросли или просто шли гуськом: часто группы УЧК просто проходили сквозь боевые порядки войск. Албанцы, надо заметить, давно готовились к этой войне и выкопали в лесах и селах немало блиндажей, используемых и как склады, и как укрытия.

Сделаны они были хорошо, и порою можно было пройти по ним, не заметив входа, тем более что все, естественно, смотрели перед собой, ожидая в любую минуту выстрела. Албанцы нередко выкапывали и своеобразные мышиные норы, залезая в которые по грудь, они проводили дни и ночи, пока войска не уходили из их сел. Выдерживать они могли долго, попивая чай с сахаром и закусывая самой простой пищей. Нередко, прячась от войск, они себя засыпали листвой, что заставляло обращать внимания на каждый звук. По лесу они шли хорошо, особенно ночью, так что сложилась абсурдная ситуация, когда днем передвигались сербы, а ночью албанцы, и не только по дорогам и тропам, но и нередко по соседним домам, ища продукты, теплые вещи или спрятанные боеприпасы.

В прямой бой они вступать хотели редко и, постреляв полчаса, тут же уходили. В ходе одной операции произошел случай, когда отделение добровольцев из интервентного взвода военной полиции напоролось на доты в лесу. Двое албанцев с карабинами и ручными гранатами продержали их (а заодно и нас, шедших на фланге) час или два, ранив при этом одного полицейского, пока не подошел танк и не подавил их огнем. Встретив сопротивление, сербские бойцы большей частью предпочитали отлеживаться, отвечая огнем, и лишь потом продолжали движение, гоня УЧК на свои засады. Не скажу, что эта тактика была особо успешной.

Конечно, когда было известно, где противник, как правило, если он удерживал села, дело шло относительно легко, и где-то в мае в селах Каменица, Вирбовац и Полужа нашей ротой и ротой военной полиции было взято в плен до двух сотен албанцев, в основном местных жителей, организованных в отряды УЧК. Особого сопротивления они не оказали: боеприпасов у них осталось мало, а единственный 60 миллиметровый миномет они так и не применили. В еще нескольких дополнительных «чищениях» (зачистках), в том числе проведенных силами нашей разведроты, в течение двух недель было найдено по лесам еще несколько десятков человек, а несколько убито. Не все они были из УЧК, но определить это было тяжело, ибо бойцы УЧК при угрозе плена сбрасывали свою форму (пятнистую, германского производства, хотя были и другие расцветки, в том числе югославской армии) и становились «мирными» гражданскими лицами.

Было заметно, что их вожди о них особо не заботились, ибо ни оружием, ни подготовкой они не блистали. Однако с позиции разведроты, находившейся через дорогу от вышеупомянутых сел (всего в нескольких сотнях метров от села, контролируемого УЧК), ночью мною во время одной вылазки было замечено, как оттуда в подозрительное село перешла группа из 5–6 человек. А так как в дозор этот пошел я по своей инициативе, то не было гарантии, что в другие ночи не просочилось еще несколько десятков человек, тем более никому из сербов не хотелось ночью мерзнуть и рисковать.

Другая подобная операция была проведена в мае в районе Кралицы и Донего Преказа силами роты военной полиции, нашей разведроты, танкового батальона, роты обеспечения и пехотного батальона. Сводная группа нашей роты насчитывала три-четыре десятка человек. Это было обычной практикой, что значительная, а то и большая часть людей оставалась во всех подразделениях на базах, и многие бойцы за всю войну вообще по 2–3 раза участвовали в каких-то, даже относительно боевых выходах.

В той операции справа от нас шла военная полиция, а слева тыловики, которые, впрочем, вскоре потерялись. Хорошее взаимопонимание у меня было с Винко, командиром взвода срочнослужащих, тогда командовавшего нашей группой, выделенной из роты. Мы договорились, что цепью будем идти лишь лесом, а открытое пространство преодолеваем колонной — и то впереди шел бы дозор в 4–5 человек (то есть мы вдвоём и несколько срочнослужащих во главе с черногорцем Небойшей-«Мырчей»), бравший под контроль высоты по линии наступления.

Это было не лишним не только из-за албанцев, но и из-за двух американских штурмовиков А-10А, беспрепятственно круживших над нами пару часов. Первой с шиптарами имела близкое столкновение военная полиция и погнала их на нас. Мы как раз вышли на высоту перед последним нашим рубежом и увидели, что на другой стороне ложбины перебегают какие-то люди в черной форме, тяжело нагруженные и вооруженные. Я, Слава, Винко и несколько срочнослужащих сразу побежали вниз — и вовремя. Стоило нам достичь опушки леса, как в паре десятков метров от нас застрочило сразу несколько китайских автоматов. После получасовой перестрелки и бросания нами ручных гранат, все стихло; так как левое крыло нашей роты не поторопилось охватить противника слева, то, пользуясь кустарником, он оторвался и ушел в сторону села Дони Преказ. Мы здесь опять задержались на полчаса–час и затем, соединившись с военной полицией, прошли наверх последней высоты и лесом вышли на опушку, под которой лежало село Дони Преказ. Там шла стрельба, и несколько домов горело. Оказалось, группа как раз тогда прибывших, в бригаду русских добровольцев первой вошла в село, обозначая дымом подожженных домов свое местонахождение, обеспечила продвижение танка и уничтожила несколько бойцов УЧК. По общим оценкам, всего было уничтожено в той операции 7–8 албанцев. К сожалению, тыловики опять остановились, оставив свободные проходы, а часть остальной группы из танкового батальона занялась грабежом и потом вообще открыла огонь по своим, убив одного серба, пошедшего с русскими, свалив ответственность на последних. После же операции при возвращении пехоты на базу, она попала в засаду, потеряв троих человек убитыми. Многие недостатки были вызваны плохой подготовкой людей. Лишь военная полиция смогла как-то держаться на уровне, но только потому, что имела в своем составе интервентный взвод, состоящий из трех отделений срочнослужащих резервистов и добровольцев. В нашей разведроте интервентного взвода создать не разрешили, да и многие наши люди этого не хотели, за исключением разве что меня, Славы и «Бырко».

Мне все это было непонятно. Создавалось впечатление, словно всех, в том числе и командование, устраивала серая одинаковость. Особо характерной была судьба русского отряда в танковом батальоне. Сначала их пару недель мытарили по казармам Сербии, а потом отправили на границу, но туда, где никаких боевых действий не велось. Я в то время как раз просил еще русских, но их (хотя половина из них были разведчиками по специальности, и многие уже участвовали в боевых действиях в Чечне и Афганистане), перебросили в танковый батальон, о чем я случайно узнал лишь через десять дней. В танковом батальоне их разбросали по танковым ротам, а комбат словно задался целью насолить им покрепче. Надо сказать, комбат был не единственным в этом роде.

Еще в Сербии какой-то генерал, как и полагается генералам, очень важный и уверенный в себе и своих суждениях, заявил им, что, мол, «опыт Боснии научил нас, что русские, когда собираются вместе становятся неуправляемыми и начинают убивать гражданских лиц». На самом деле русские и в Войске Республики Сербской приезжали воевать и, как правило, в армейских «интервентных» (ударных) подразделениях, тогда как работа с гражданским населением была в ведении полиции. К тому же русские отряды в Боснии и Герцеговине появились в конце 1992 года, когда прошел период массовых убийств и грабежей. Что касается Космета, то они ехали сюда воевать не с УЧК, а с НАТО, тем более что сама же югославская пропаганда уверяла весь мир, что УЧК больше не существует. Если бы тот генерал хотел думать, он бы понял, что люди из России просто не могли ехать сюда, дабы грабить гражданских лиц: те, кто хочет грабить, на войны не ездит, а занимается уголовной, предпринимательской либо политической деятельностью. Конечно, и среди добровольцев всяких проходимцев хватало, но вину за это несло командование, распустившее свои войска, не проводя ни должного отбора, ни подготовки в них.

Не знаю, зачем надо было нести подобную чушь: в бою русские добровольцы были в общей массе куда дисциплинированее, а и подготовленее большей части местных резервистов. Русская группа в танковом батальоне со своим сербским капитаном впоследствии была отмечена во время еще одной, майской операции на Обрине командованием резервного отряда САЙ, предлагавшего шестерым русским, составлявшим ударную группу, переход в свои ряды. Другое дело, что дисциплиной в югославской армии нередко считалась подобострастность к командиру, в чем весьма отличались в танковом батальоне иные офицеры, особенно вытащенные из резерва пенсионеры и, в конце концов, их стараниями русская группа в конце мая прекратила свое существование. Использовали они случай с пьянкой и дракой между русскими, хотя таких драк здесь случалось немало. Моментально последовал доклад командиру бригады и всю группу, кроме офицера-«афганца», бывшего врачом, разоружив, посадили в сопровождении военной полиции в машину и отвезли в казарму Косово Поля, откуда те сами добрались до Ниша. В паспорта иным из них им поставили печать о депортации, а у нескольких вообще паспорта пропали из их личных дел. Не знаю, о какой порядочности после этого можно говорить в данном случае. Ведь с самого начала было ясно, что им, никогда не бывавшим раньше в Югославии и не знавшим языка, необходима была помощь, И я просил несколько раз командование, чтобы их перевели в мою группу, созданную к тому времени в разведроте. Нас же даже не оповестили об их приезде, хотя обещаний было предостаточно.

Не сделав это, командование само создало в их среде анархию, ибо своего официального командира у них не было, а их сербский капитан Боян (всего лишь командир одной из рот) и сам едва не был отправлен под суд комбатом.

Вскоре это привело к трагедии, когда один из них, Сергей Старцев (уроженец Черкасс), бывший милиционер из Днепропетровска, по предложению одного местного резервиста пошел в одно якобы незанятое село. Этот резервист своими коллегами оценивался как большой врун, но Сергей тогда должен был показать сербам, что он «русский солдат и пулям не кланяется». С собой они взяли всего одного русского добровольца из Крыма и в селе напоролись на шиптар из УЧК. Резервист еще до этого куда-то пропал, и врач-«афганец» потом доказывал, что он специально повел в то село Сергея по сговору с пленными шиптарами, которых держали в танковом батальоне. В начавшейся суматохе Сергей пропал без вести, и так о нем ничего не узнали: там, где его видел последний раз его же товарищ, остались следы крови. Впрочем, впоследствии в том селе был найден труп без головы и кожи, но никто в югославской армии не побеспокоился определить, Сергей ли это, оставив его ребенка без пенсии.

Подобная политика по отношению к русским добровольцам шла с армейского верха, и была лишь показателем общего отношения югославской армии к ведению войны. Много добровольцев хотело тогда помочь сербам, и в другой, более нормальной армии организовали бы все, дабы побольше людей приехало в какую-нибудь отдельную добровольческую бригаду. Югославская же военная верхушка, наоборот, пыталась людей, уже приехавших на свои, в основном, средства, поставить в наихудшие условия. Это касается и денег, которых даже положенных 1200 динар зарплаты и от 45 до 120 динар суточных (тогда 20 динар один доллар) иным из них не выплатили, дав лишь пособие на отъезд, и условий, в которых люди воевали, так что больше приходилось «воевать» с югославскими командирами, чем со шиптарами.

Русских добровольцев было на Космете в общей сложности не больше двух сотен, и уж свести их в одну часть вместе с сербскими добровольцами их вполне было можно. В конце концов, и к тем относились не многим лучше. Правда, добровольцев из Республики Сербской я встретил здесь мало, всего пять-шесть человек, куда больше я видел русских. Впрочем, как я слышал, несколько групп добровольцев из Республики Сербской было на границе. Русских же было относительно много в районе Призрена. С одним из них я познакомился в Приштине, где был по делам, когда мне сербы сказали, что какой-то «рус» лежит раненный в больнице.

В Югославии «воюющие» русские представляли определенную общность и, по крайней мере, проведать в больнице раненого было принято еще в Боснии. В данном случае «русом» оказался здоровенный, под два метра, осетин по имени Альберт. Он со своей группой воевал в составе полиции под «анклавом» Будаково, и у него была снайперская винтовка югославского производства «Цырна стрела» калибра 12,7 под патрон от советского пулемета НСВ. В одном из боев Альберту пуля попала в голову, но на удивление прошла навылет, выбив ему только глаз. После выхода из больницы Альберт опять возвратился в строй.

Стоит отметить, что у русских добровольцев, прибывших из другой страны на собственные средства, чувство долга все-таки присутствовало куда сильнее, чем у большей массы сербов, готовых поставить под сомнение практически любой авторитет, что в теории, что на практике. Подобная психологическая несовместимость всегда мешала, но с другой стороны иные сербы именно поэтому и предпочитали быть с русскими.

Единственно, что можно заметить, что в отличие от Боснии, русских добровольцев на Косово никто и не пытался организовать, и та компания по записи добровольцев, что была организованна в Москве хоть и охватила около 50 000 человек, но за границы России так и не выплеснулась.

Что касается шумихи в прессе, в том числе российской, то она была бы в любом случае, и если было, кому платить деньги, то находились и те, кто готов выдумывать что угодно — для того, чтобы лишний раз «разоблачать» сербов.

Так, Наталья Пуртова в «Новых Известиях» использовала смерть русского добровольца Федора Шульги, погибшего на границе, куда его югославское командование послало в компании с финским и датским добровольцами. Доброволец из Дании Нильсен до войны работал на Космете в представительстве Организации европейской безопасности и сотрудничества и, следовательно, хорошо зарабатывал и приехал на Космет не ради денег, что не избавило его в Дании от судебного преследования. Шульга там и погиб, а финн и датчанин были ранены, и все они были награждены югославским командованием. Этот случай был использован Пуртовой дабы, бездоказательно назвав Шульгу и финна и датчанина наемниками, и то бойцами каких-то неведомых «особых» отрядов, заодно поставить большой заголовок «Русские добровольцы возвращаются на Родину в цинковых гробах».

То, что в России в это же время ежедневно гибли тысячи людей, Пуртову не интересовало, ибо она должна была обойти вопрос, за что же погиб Шульга. Насколько мне известно, здесь погибло трое русских добровольцев: в нашей бригаде Сергей, а кто он — русский или украинец, никто не разбирался, на границе Шульга, а также Виталий Булах, который был в списке посмертно награжденных, но где погиб и точно ли в Косово он воевал — неизвестно.

Еще одна статья о добровольцах появилась в «Комсомольской правде» (и правда в ней была действительно «комсомольская»), которую написал Николай Варсегов. В статье был типичный голливудский набор для русских: водка, секс, наемник, мат. Заодно Николай, с которым я познакомился после войны в Белграде в «Русском Доме» (Культурный центр, выстроенный русской белоэмиграцией, а затем «национализированный» СССР). Варсегов, кстати, тогда хорошо прошелся по кафе, работавшим всю войну в этом доме, демонстрируя этим, видимо, свою признательность хозяину кафе Новице, а заодно и тем сербам, что тогда образовали сами собой своеобразное общество русско-сербской дружбы. Правда, в отношении русских добровольцев в Косово, меру человек все же перебрал (особенно с «русбатом»), ибо речь в статье шла как раз о группе русских добровольцев танкового батальона нашей бригады, что «с густыми ягодно сочными кустами черешни», что с «чучелом трупа, лежащим на мосту, как воздушная маскировка» (полный бред!). Видимо, причина этого заключалась в том, что «Очарованный странник», как он сам себя назвал, на деле из Приштины на место боевых действий и не выезжал.

Помню лишь один объективный репортаж о русских добровольцах, но его сделала одна британская журналистка. Можно сказать, что она была в самом деле объективна, в отличие от многих других журналистов. Она встретила нас, русских добровольцев, в ресторане Гранд-хотэля, куда мы привезли несколько ящиков с пивом и вином, и несколько бутылок водки, и потом по радио «ВВС» мы услышали репортаж об этой встрече. При этом обязательного слова «наемники» здесь она попыталась избежать, оговорив, что «их» можно назвать наемниками, а можно и добровольцами.

Но с другой стороны, чего высказывать претензии к людям «второй древнейшей профессии» коль иные командиры российского контингента КФОР говорили о добровольцах в том же духе, что и журналисты. Правда, у первых для этого были отдельные причины. Первоначально российский КФОР был у сербов популярен особенно после занятия им 12 июня аэродрома Сатина под Приштиной, когда дело едва ли не дошло до боя с англичанами. Сербы надеялись тогда, что россияне получат свой сектор на севере Космета, что включало бы Приштину, Гнилане и Косовскую Митровицу и дало бы возможность сербам сохранить хоть часть Космета.

Однако благодаря «умелой» российской дипломатии, свои сектора получили американцы, британцы, французы и итальянцы, но не россияне (подобно туркам, голландцам, норвежцам и арабам из ОАЭ). Даже запланированной смены голландцев россиянами в Ораховце не произошло, хотя сербы в этом городке были в полном окружении албанцев, но россиянам преградили путь албанские баррикады. Понятно, что это была намеренная провокация УЧК и то по заказу Запада, дабы еще раз унизить русских и показать сербам, кто хозяин Космета. Оправдание же было найдено типичное — русские наемники настолько много здесь убили гражданских лиц, что албанцы ненавидят всех русских. Российское же командование сразу же проглотило наживку УЧК, и стало оправдываться «мол, надо же видеть разницу между уголовниками из России и честными солдатами». Хотелось бы спросить: почему русские добровольцы были сразу зачислены в уголовники, и на каком основании? Насколько известно, наркотиками и рэкетом по Европе занимается как раз албанская мафия.

Воевать едут те, кто хочет именно воевать, и тут есть люди всех положений и убеждений. Вся демагогия о том, что российские десантники не смогли войти в Ораховац из-за русских наемников, была смешна, ибо британцы сербские баррикады в Косово Поле за полчаса разобрали, избивая сербов, хотя те требовали внимания к судьбе сербов, захваченных УЧК уже после прихода сюда НАТО. Российский же контингент, имеющий в международной полиции сто своих земляков из МВД, не мог разобрать баррикады албанцев из-за того, что его многие командиры это сделать просто не могли в силу отсутствия приказов сверху, но никак не из-за русских добровольцев. Албанцы держали ведь баррикады на дорогах, а в лесу их не было, вот бы и сделали десантники ночной марш через горы в Ораховац. Вообще было неясно, почему в контингенте, собранном штабом ВДВ, нет вертолетов. Ведь парашютные десанты дороги и редки, а вертолеты куда более эффективный транспорт. Российское командование в состоянии было организовать такой десант прямо на Ораховац, тем более российскому контингенту на Космете вождь УЧК Дреницы Сами Люштраку открыто, угрожал, а чеченские «братья» УЧК одно время со своим флагом разъезжали вокруг аэродрома Слатина. То, что здесь делали русские добровольцы, чеченцев явно не интересовало, в отличие от того, что российские войска делали в Чечне.

Конечно, среди русских добровольцев попадались разные люди. Были и те, кто действительно занимался настоящим разбоем, а были и те, кто ничем особо на фоне общей массы сербов не выделялся (разве что пьянством). Но все же среди местных сербов большая часть русских добровольцев «марку держала», а стоит напомнить, что тогда против сербов воевали и силы специального назначения НАТО, и моджахеды в рядах УЧК. При этом воевать сербам приходилось в условиях превосходства противника в воздухе, так что пропагандистский «шаблон» о диких балканцах здесь никак не подходит.