«Второй звонок» от Стефана Батория
«Второй звонок» от Стефана Батория
Сожжение Москвы Девлет-Гиреем стало «первым звонком»: не все в «Ордуси» благополучно даже и во внешнеполитических делах. Поскольку опричная политика после того, как мы видели, больших изменений не претерпела, то за первым звонком неминуемо рано или поздно должен был последовать второй. Он и прозвучал с другой стороны – с Запада.
Какуже говорилось, Генрих Валуа был королем Польши недолго. Не стала ему эта страна своей, не знал он ни польского, ни даже международного в то время языка – латыни, вообще был весьма необразованным человеком. На заседаниях сейма сидел с отсутствующим видом – просто не понимал, о чем идет речь[779]. Уже 18 июня 1574 г. он, узнав о смерти своего брата Карла IX, бежал из Кракова во Францию, чтобы занять французский престол под именем Генриха III (1574–1589, последний король из династии Валуа). Польский престол снова стал вакантным, и опять спустя два года после пресечения династии Ягеллонов началась подготовка к выборам короля.
Иван Грозный не прервал в связи с этим обстоятельством свою кампанию против Польши, поскольку рассчитывал оказать давление теперь уже не из-за избрания неугодного монарха, но в связи с предстоящими выборами нового короля. Так, в 1576 г. русские захвалили Лоде и Гапсаль (ныне Хаапсалу в Эстонии)[780]. Падис (ныне Палдиски) сдался после месячной осады.
Царь снова стал замышлять план раздела Речи Посполитой между собой или своим сыном и эрцгерцогом Эрнестом; был составлен план такого раздела. Впрочем, теперь на худой конец царь удовольствовался бы и тем, чтобы Габсбург стал «вместе королем польским и литовским». Параллельно готовилась и война-реванш с Турцией и Крымом, при этом Габсбурги собирались расквитаться за войну 1566–1574 гг., которую они, несмотря на победу над турецким флотом при Лепанто, в конце концов проиграли, Иван же Грозный – за 1571 год и за необходимость платить дань Крыму. Уверенность в благоприятном исходе польской избирательной кампании была столь велика, что весной 1576 г. московские стрельцы и запорожцы нанесли поражение крымским татарам под Ислам-Керменем, а 26–28 апреля крымским послам не дали «шуб и корму», что означало разрыв.
Однако вскоре пришло отрезвление, поскольку итог выборов был для России и для Габсбургов печальным: избран был в итоге ставленник Турции, трансильванский князь Стефан Баторий. Вернее, поначалу 12 декабря 1575 г. сенаторы и вельможи на своем избирательном сейме проголосовали за Габсбурга (Д. И. Иловайский пишет, что избрали не Эрнеста, а самого императора Максимилиана II). Но против этого выбора выступило большинство шляхты под предводительством части вельмож во главе с Я. Замойским. Дошло до того, что шляхтичи в поддержке Батория прибегли к прямым военным демонстрациям: «учали из луков и самопалов стреляти… так, де, нам над немцы (Габсбургами. – Д. В.) делати»[781]. В итоге новый выбор пал на Батория[782]. Так сказать, произошла цветная революция. Что касается Ивана Грозного, то у него прежде того был шанс самому получить польскую корону, и опять амбиции подвели: польские послы привезли на подпись договоренности, аналогичные тем, которые при своем избрании подписал французский принц. Царь (самодержец, как же!) снова отказался их подписывать…[783]
Отметим еще, что подобно России и Турция поддержала своего ставленника военной демонстрацией 120-тысячного крымского войска на польских границах. При этом трон был передан новому королю с условием: отвоевать назад все, что завоевано Москвой. Не последней причиной поражения Эрнеста стало то, что империя недостаточно приветливо приняла царского посла с его планами раздела Польши (в частности, император настаивал на отказе царя в пользу империи от Ливонии, общая ему за это… Константинополь), поскольку считала победу Эрнеста уже обеспеченной; вскоре, однако, «цесарю» пришлось в этом раскаяться. Впрочем, есть сведения, что переговоры о союзе Москвы и Вены против Варшавы были сорваны внезапной смертью императора Максимилиана[784], которого сменил Рудольф (1576–1612).
В 1577 г. царь, мстя как за неудачу в Варшаве – очередной выбор «не того» короля, так и за неудачу под Ревелем (где он в начале 1577 г. был вновь побит – город подвергался осаде с января по март 1577 г., но после смертельного ранения воеводы Ивана Меньшого Шереметева русские отступили)[785], дал волю своей ярости: одного из ливонских маршалов насмерть забили кнутом, многих начальников ливонских городов посадили на кол или изрубили в куски[786]. Возможно, это и стало началом «новой Опричнины» за пределами России.
Затем, собравшись с силами, Иван Грозный начал последнее наступление в Прибалтике. Против польской Ливонии выступила 30-тысячная армия, которой командовали Магнус и Симеон Бекбулатович. Часть сил под командой Дм. Хворостинина и И. Мстиславского пришлось оставить на Оке – с юга опять угрожали крымчаки, которых сам царь год назад опрометчиво, не дождавшись итога польских выборов, вызвал на новую войну.
Тем не менее поначалу успех русских был чрезвычайный: правда, Ревель взять так и не удалось, но зато 13 июля пал Мариенхаузен, затем 9 августа – Динабург (ныне Даугавпилс в Латвии), примерно тогда же – вторично Пернау, а затем и вся остальная Ливония до самой Западной Двины была подчинена России. При этом при взятии Чествина, где было особо упорное сопротивление, часть пленных солдат посадили на кол, а остальных жителей отдали в рабство татарам. Было создано и вассальное королевство во главе с Магнусом, который женился на двоюродной племяннице царя (дочери несчастного Владимира Старицкого).
Однако вскоре Иван Грозный восстановил против себя и Магнуса, когда на требование отдать ему обещанное Ливонское королевство грубо ответил: «Не хочешь ли в Казань (т. е. в ссылку. – Д. В.), а не то ступай себе за море!» Когда Магнус самовольно занял несколько ливонских городов (Р. Г. Скрынников говорит о 16 городах и замках, не считая Вендена), то последний город был взят царскими войсками штурмом 20 сентября 1577 г., причем защитники города, зная о печальной участи других непокорных, сами себя взорвали[787], а сам Магнус был арестован. Пять суток его держали в крестьянской избе без крыши, на соломе, в постоянном ожидании смерти, а потом выслали на принадлежавший с 1561 г. Дании остров Эзель (ныне Сааремаа). В Кокенгаузене (ныне Кокнесе в Латвии), который Магнус также занял самовольно, его советников казнили, а горожан отдали в рабство «татарам и всяким людям». Стоит ли удивляться, что Магнус в конце концов изменил? Полгода спустя он перешел к Баторию[788].
Царь явно переоценил значение своих побед в Ливонии, он не видел, что проиграл борьбу за Польшу, не видел, что против России, оставшейся в изоляции, собирается мощная коалиция – от Дании и Швеции до Шейбанидов (помимо всего прочего, и турецкий султан обещал Баторию прислать на помощь 50 000 янычар, от чего тот отказался)[789], и мечтал продиктовать Баторию «милостивый» мир с требованием всей Ливонии, включая Ригу. Но этого мало – мирное предложение содержало буквально такие слова: «а дался б король на государеву волю во всем, да про то им (польским послам. – Д. В.) велел сказать королю, какова его царская рука высока». Снова последовали упреки Баторию в том, что его подданные веруют «в безбожные ереси люторские»[790].
Кстати, не преминул Грозный уязвить и Курбского (не исключено, что он рассчитывал на выдачу князя при заключении мира), написав ему, что город Вольмар, куда тот в свое время бежал из Дерпта, теперь в царских руках (город был взят царскими войсками 1 сентября 1577 г.), так что беглецу стоит и «о спасении души своей помыслити», а то, мол, царь скоро и до него доберется[791].
Вскоре, однако, на голову Ивана Васильевича пролился «холодный душ». Уже в конце 1577 г. Баторий овладел Гданьском – последним оплотом сторонников Эрнеста[792]; теперь у него были развязаны руки для войны против царя. То, что Баторий вынужден был воевать со сторонниками Габсбургов (как мы далее увидим – не только это), опровергает пассаж Н. Прониной о том, что последние годы Ливонской войны представляли собой «общекатолический крестовый поход против России»[793]. О каком «общекатолическом крестовом походе» может идти речь, если в 1576 г. Святой престол хотел видеть Ивана своим и Габсбургов союзником против Стефана Батория![794]
И почти немедленно после успехов 1577 г. Россией были потеряны Динабург и Венден; причем в последнем городе ворота противнику открыли латыши[795], что тоже говорит об изменении отношения коренного населения Прибалтики к России. При попытке вернуть Венден русские в конце 1578 г. потерпели новое поражение[796], причем от численно очень уступавших им польско-шведско-ливонских сил[797]. «Победы 1577 года рухнули как карточный домик от первого же дуновения войны», – пишет Дм. Володихин и объясняет начавшиеся неудачи тем, что людские ресурсы России были на исходе[798]. Б. Н. Флоря также объясняет пассивность русских против Батория в 1579–1581 гг. разорением и обезлюдением страны[799].
Однако, несмотря на действительно огромные потери России от террора, разорения и войн, едва ли эта причина стала решающей. А. А. Зимин отмечает, что в русском войске было много дезертиров («нетчиков»)[800]; с этим соглашается и Дм. Володихин применительно к несколько более позднему времени – он пишет: «Нетство в 1580 г. – массовое»[801]. Между прочим, в ответ на поражение под Венденом опричниками (не совсем понятно, как они назывались теперь, после отмены Удела) была разгромлена Немецкая слобода в Москве[802].
Впрочем, царь считал, что это – временные неудачи, и при новых переговорах отказался называть польского короля «братом», мотивируя это его выборным статусом. Царь сказал примерно так: мало ли кого вы изберете, что же мне, всякого Костку (очевидно, какой-то худородный шляхтич. – Д. В.), если выбор падет на него, братом называть? Со своей стороны, и Баторий отказался вставать, когда русские послы отдавали ему поклон от царя, и не спросил о царском здоровье. По тогдашним дипломатическим меркам поведение обоих монархов было, скажем так, невежливым. Неудивительно, что в январе 1578 г. переговоры были прерваны[803].
Однако поражения 1578 г. – это были «цветочки». «Ягодки» начались, когда в 1579–1581 гг. Стефан Баторий перешел в генеральное наступление; примкнула к нему и Швеция; примерно тогда же изменил и Магнус. Между прочим, И. де Мадариага упоминает, что в 1579 или 1580 г. дочь датского губернатора о. Эзель находилась в русском плену[804]. А весной 1580 г. у м. Нордкап (Норвегия) подверглись нападению датчан суда, которые везли закупленные царем в Англии порох, селитру, медь и свинец[805]. Иными словами, Дания тоже примкнула к антирусской коалиции…
При этом войско Батория насчитывало менее 20 тыс. чел., включая и литовцев. Русское войско насчитывало 57,7 тыс., в том числе 6,5 тыс. татар. Впрочем, это версия поляка К. Валишевского; И. де Мадариага говорит о 30–40 тыс. у Грозного (включая 6 тыс. татарской конницы) и 40 тыс. у Батория. Но как бы то ни было, самое важное – что в распоряжении царя была не европейская армия, если не считать артиллерии и нескольких сотен иностранных наемников. Можно прибавить еще стрельцов, но стрельцов и казаков насчитывалось всего 15,1 тыс., причем неясно, сколько из этого числа было первых и сколько вторых (выше говорилось, что к концу правления Грозного в наличии имелось 12 000 стрельцов, 7500 из которых дислоцировались в Москве). При отсутствии большого правильно организованного европейского войска и от того изобилия артиллерии, о котором говорилось выше, нужной отдачи быть не могло. Кроме того, польский король прибегнул к методу действия на коммуникациях врага, который принято считать изобретенным только 100 лет спустя: вместо похода в разоренную войной Ливонию он двинулся на Полоцк и далее на Русь[806].
В конце августа – начале сентября 1579 г. Стефан Баторий отвоевал Полоцк. Этот город он выбрал потому, что его стены были деревянными, а не каменными, как у городов Ливонии. При этом Дм. Володихин констатирует, что успех поляков в значительной мере связан с поддержкой их жителями Полоцка[807]. В то же время Острожский опустошил Северскую землю до Стародуба, а Кмита – Смоленщину. Царь с главными силами не препятствовал им – мы еще обсудим, почему. С другой стороны, первый штурм шведами Нарвы (14–28 сентября, предваренный обстрелом Нарвы и Иван-города в июле) был неудачным; однако Иван Грозный не заключил мир с растерявшимся было шведским королем, а готовил новый поход против шведов.
Как бы то ни было, деморализованная Опричниной страна не могла успешно сопротивляться польскому наступлению. Именно этим, очевидно, были вызваны и многочисленные «нетчики», о которых говорилось. Тут можно вспомнить, что через 100 лет напишет Юрий Крижанич о Турции: «… Начальниками часто бывают негодные люди, умеющие лучше подольститься… Такое дело лишает людей всякой храбрости и порождает ничтожество и отчаяние»[808]. Насчет Турции не знаю, а при позднем Иване Грозном было именно так: террор деморализовал страну, и даже традиционная для русских храбрость перед внешним врагом на сей раз покинула народ и войско. Вспомним и то, что писал Иван Пересветов о том, что в рабском царстве воины постепенно теряют храбрость!
Причем нельзя сказать, чтобы поляки были какими-то супервояками! Вот что в 1560-х гг. писал о нравах польского правящего класса А. М. Курбский: «Привыкши проводить время в такой гнусной лени, они не только не радят о своем отечестве и о тех несчастных, которые давно уже мучаются в татарском плену, но не обороняют и тех сельчан… которых ежелетно пред их очами варвары уводят в рабство…» (далее – еще полторы страницы в том же духе)[809]. Либо Баторий навел в польских войсках порядок, либо русские, раздавленные Опричниной, к концу правления Грозного стали еще хуже, либо то и другое вместе. А может быть, опять сработал «ордынский» (точнее, антиордынский) фактор – русские отказывались сражаться за всевозможных «симеонов бекбулатовичей»?
Продолжалась и переписка царя со своим многолетним оппонентом. Только теперь Курбский слал уже не укоряющие, но торжествующие письма: «Вместо храбрых и опытных мужей, избитых и разогнанных тобой, ты посылаешь войско с каликами, воеводишками твоими, и они, словно овцы или зайцы, боятся шума листьев, колеблемых ветром. Вот ты… собравшись с военными силами, прячешься за лес, хороняка ты и бегун! Еще никто не гонится за тобой, а ты уже трепещешь и исчезаешь. Видно, совесть твоя вопиет внутри тебя, обличая за гнусные дела и бесчисленные кровопролития»[810].
И в самом деле, минимум треть «высшего комсостава» русской армии была выбита опричным террором – потери, сопоставимые с 1937 годом! Тем не менее Дм. Володихин спорит с Курбским, который утверждает, что воевод-аристократов сменили «худородные калики, – командовала и после Опричнины та же знать[811]. Однако, как представляется, ошибка Володихина в том, что он спорит с Курбским «на его поле»: по мнению Курбского, воинская доблесть зависит от знатности, что далеко не всегда так – вспомним хотя бы «худородных» А. Басманова или Дм. Хворостинина. Но что опричники истребляли и истребили лучших воинов – факт, как представляется, бесспорный.
29 ноября 1579 г. царь делает польскому королю первое мирное предложение[812]. И куда девалась вся его надменность двухлетней давности? Теперь послам приказано не обижаться, если король не спросит о царском здоровье и не встанет, когда ему станут отдавать царский поклон. Мало того, если послов станут бесчестить и бранить, то им надлежало жаловаться «слегка», а не говорить «прытко».
А из виновных в поражении под Полоцком царь не казнит никого, боясь народного восстания, и приказывает дьяку Щелкалову успокаивать московский народ[813]. Обычно Иван Грозный, как и Сталин, считал пленных заслуживающими смерти только за то, что попали в руки врага[814].
Унижение перед поляками не помогло. Баторий готовил новое войско, преодолевая нежелание поляков давать деньги на войну, – он занимал, тратил свои средства, добавил денег и ставший теперь канцлером Я. Замойский. Помимо найма венгерской пехоты, было решено обещать свободу крепостным королевских имений со всем потомством, если они пойдут на войну добровольцами[815].
Приходилось и царю искать средства на войну. Как уже говорилось, решено было снова залезть в церковный карман. В январе 1580 г. собрался Земский собор, который под предлогом военных затрат запретил Церкви приобретать новые земли, а также предоставил государству право отчуждения всех бывших княжеских вотчин, когда-либо переданных в церковную собственность. Облагалась также новыми большими поборами «вся земля»; целью этого было обеспечение служилого дворянства[816].
При этом произносились примерно те же слова, что и тридцать лет назад, о «пьянстве и непотребном житии монахов», для чего служит множество монастырских сел. В итоге решено было ограничить епископов и архиепископов определенным содержанием, а монахов – достаточным одеянием и пропитанием, а все прочие церковные ресурсы – пустить на военные нужды[817]. В общем, с церковным имуществом было проделано примерно то же, что предлагали и нестяжатели, только средства пошли не на развитие страны, а на безумную войну чуть не с половиной мира, затеянную царем. Это не говоря уже о том, что реформаторы 1550-х гг. и думать не могли добиваться согласия Церкви с помощью травли медведями и поджаривания живьем слуг Божьих!
Помимо нехватки людей и денег, сказывалось на ходе войны и качество бойцов. Снова аукнулось свертывание военной реформы. Л. Е. Морозова говорит, о том, что дворянская конница в России при полной мобилизации могла насчитывать до 200–300 тыс. чел., тогда как регулярная кавалерия насчитывала лишь 3000 тяжелых и 10 тыс. легких конников, а также 20 тыс. конных стрелков из мушкетов. Кроме того, имелось 30 тыс. стрельцов[818]. Все эти цифры отдают преувеличением, особенно последняя (вспомним, что говорилось об общем числе стрельцов к концу правления Ивана Грозного), но пропорции вполне правдоподобны. О том, что необходимо было еще обучить стрельцов, которые пользуются небольшими ружьями, каковой вид оружия был ранее неизвестен русским, пользовавшимся только луками и стрелами, говорит и А. Поссевино[819]. Даже апологет Ивана Грозного А. Т юрин вынужден признать, что к концу 1570-х гг. в распоряжении царя имелись «иррегулярные поместные войска, оснащенные преимущественно холодным оружием, и небольшой корпус стрелецкой пехоты»[820].
Между тем польский король снова ударил там, где его не ждали: русские воеводы готовились встретить его под Псковом или Смоленском, а он пошел на Великие Луки[821]. С 27 августа по 5 сентября 1580 г. Баторий, у которого, по Р. Г. Скрынникову, было теперь 48,4 тыс. человек, взял этот город, затем разбил воеводу Хилкова под Торопцом, взял этот город, после чего царь взял курс на тактику «малой войны», избегая крупных сражений. 23 октября 1580 г. Баторий взял Заволочье, причем интересно, что воеводы, решившие держаться во что бы то ни стало, были принуждены к сдаче неповиновением гарнизона. Плюс к тому продолжал вести себя пассивно и сам Иван Грозный. Но некоторые воеводы действовали на свой страх и риск и давали врагу отпор, например, Иван Бутурлин отбил поляков от Смоленска.
Отметим, что Н. М. Карамзин подчеркивает, что «никогда еще война не велась с большей умеренностью и гуманностью по отношению к… мирным гражданам 7 мая 1580 г. Стефаном Баторием был издан циркуляр, запрещавший насиловать женщин, убивать детей, стариков и духовных лиц, портить посевы и т. д., а также обещавший суровые репрессии мародерам. Однако это все – теоретически, на практике далеко не всегда бывало так благостно. Например, в Великих Луках победители перебили даже монахов, и Я. Замойский напрасно старался этому помешать[822]. Дм. Володихин живописует (возможно, преувеличивая) зверства поляков и шведов в Нарве, где произошел «погром хуже татарского», в Соколе, взятом поляками через несколько дней после Полоцка, где не только пленных не брали (русских, моливших о пощаде, кололи и били), но «рубили мечами даже трупы», в Великих Луках («погром, достойный опричного»)[823]. А. Тюрин говорит, что и раньше, под Вейденом, поляки пленных не брали, а русских пушкарей повесили прямо на пушках (общепринятое мнение состоит в том, что пушкари повесились сами, не желая ни бросать пушки, ни сдаваться врагу вместе с ними)[824].
Конечно, в те времена зверство на войне было нормой, и от самых гуманных приказов до их выполнения была дистанция огромного размера, однако, как представляется, в данном случае неверно объяснять все только этим. Вспомним описанные нами «ордынские» зверства в Польше, Ливонии, Финляндии, вспомним и то, что делались они от имени России. Как напишет 370 лет спустя И. А. Ильин, большевики присвоили себе имя России, поэтому все, что они делают, еще аукнется нашей стране. Но ведь и здесь «большевик № 1» Иван Грозный присвоил своей новой Орде имя России, и теперь злодеяния в этих странах выходили боком именно русским! С тех пор и чуть не до наших дней отождествляли Россию на Западе с Золотой Ордой – до этого такого не было, несмотря на многовековой русско-степной евразийский симбиоз.
Тем временем шведы 5 ноября 1580 г. взяли Корелу, поляки зимой разорили и сожгли Холм и Старую Руссу, одновременно поляки вместе со шведами отбирали назад и Ливонию, и в это же время с юга напала 25-тысячная Ногайская Орда, которую поддержало и Крымское ханство. Весной 1581 г. шведы взяли Падис и Везенберг (ныне Раквере в Эстонии)[825], тогда же крымский хан уведомил шведского короля о захвате 40 тыс. русских пленных (возможно, это преувеличение). И в это же время произошло нечто неслыханное: ногайский князь Урус продал русского посла (!) Девочкина в рабство в Бухару![826] (Бухарские правители как Шейбаниды, как мы уже знаем, поддерживали Кучума).
Это – тоже о «татаро-монгольском уважении к послам», кстати. Но царь и пожаловаться не мог: вспомним, как он сам обращался с послами еще десять лет назад, когда была или казалась его сила. Теперь пришел его черед терпеть унижения. Что посеешь, то и пожнешь… Как бы то ни было, царь и это проглотил еще и по причине проблем с поляками. Снова были отправлены послы к Баторию, причем на сей раз им было приказано терпеливо сносить любую брань, бесчестье и даже побои[827]. И в самом деле, с этими послами обращались дурно, лишали пищи и т. д.[828]
И вот уже Баторий видел отторгнутыми от России и Псков, и Новгород, и требовал также 400 000 венгерских золотых контрибуции – и имел все основания для таких надежд: русские бежали, сдавались, а часто и переходили на сторону врага – в первый раз в русской истории и до 1918 г. в последний. В январе 1581 г. «вся земля» умоляла царя о мире[829]. И действительно, разорение дворян, упадок духа, невозможность служить при запустении поместий порождали такие настроения. Можно вспомнить слова И. Висковатого десятилетней давности: если, мол, не прекратить репрессии, то и воевать некому будет. Росло и число «нетчиков», их жестоко наказывали, например, били кнутом, но ничего не помогало. В 1581 г. 52,5 тыс. войск союзников (из них 10,7 тыс. шведов) Московия могла противопоставить только 23,6 тыс. чел., не считая 10–20 тыс. боевых холопов.
В итоге в декабре 1580 и весной 1581 гг. царь предлагал уступить всю Ливонию, кроме Нарвы (последнюю как порт на Балтике он еще надеялся сохранить…), что было значительной уступкой по сравнению с прошлым годом, когда он соглашался уступить только часть Ливонии.
Впрочем, вскоре надежда на успех миссии Поссевино (о ней ниже) придала царю храбрости. В мае 1581 г. царь писал Баторию, что он, в отличие от него, выборного короля, он – царь «не по мимолетному человеческому хотению», но «по Божьему соизволению», и попрекал за оказанную турками при избрании поддержку. Бранил он польского короля и как «варвара», склонного к кровопролитию (чья бы корова мычала!). Впрочем, возможно, этот приступ «мании величия» был вызван тем, что вернувшиеся из Польши послы уверяли царя в том, что у Батория мало сил, шляхта будто бы отказалась участвовать в походе, а идут «немногие охочие люди» (что, впрочем, было не очень далеко от истины)[830]. Возможно, царь возлагал надежду и на миссию иезуита Антонио Поссевино (о ней ниже).
Войско Батория сумел остановить только Псков – бывшая купеческая республика, десятью годами ранее по счастливому стечению обстоятельств избежавшая резни, аналогичной новгородской: об этом выше уже говорилось. К. Валишевский спрашивает, была бы героическая оборона Пскова без этого урока верности?[831] Однако непонятно тогда, почему же куда более жестокие «уроки верности» в других городах привели к прямо противоположным результатам. И вот теперь Псков, сохранивший боевой дух, остановил войско Батория под руководством очередного «недорезанного» боярина князя И. П. Шуйского. Это было второе, после битвы на Молодях, спасение Отечества «вопреки Опричнине», теми, кого «недорезали». Некоторые перипетии героической обороны Пскова заслуживают, как представляется, подробного рассмотрения в этой книге.
Отметим, что царь сумел дезинформировать Батория, отправив к нему в мае 1581 г. (под видом перебежчика) стольника Д. Бельского, племянника Малюты Скуратова: тот сообщил польскому королю, что людей во Пскове нет и пушки из города вывезены. Впрочем, не все историки считают Бельского «засланным агентом», некоторые полагают, что он и в самом деле изменил.
Между тем в городе имелся гарнизон из 7000 детей боярских, стрельцов и казаков и «нескольких тысяч» татар (вот опять появилось татарское войско. – Д. В.), а кроме того, за оружие взялась значительная часть 20-тысячного населения города. Город был окружен 9-километровой крепостной стеной высотой 8–9 и толщиной 5 метров. Запасы всего необходимого были велики[832]. У Батория было, по разным данным, от 21,1 до 29 тыс. (в том числе 10 тыс. литовцев)[833]. Но это – по К. Валишевскому; И. де Мадариага говорит о девятитысячном псковском гарнизоне и 47-тысячной армии Батория[834]. Впрочем, подругой версии, Баторий, напротив, выбрал Псков именно как самый укрепленный из русских городов – мол, если взять его, то другие, напуганные участью столь мощной крепости, станут сдаваться без боя[835].
8 сентября поляки сделали пролом в городской стене, но русские отбили их и подняли на воздух Свиную башню, занятую поляками. Те разом потеряли 5000 человек. С трудом поддерживали после этого Баторий и канцлер Замойский (также спонсировавший эту войну – как уже говорилось, сейм денег на войну не давал, и королю и канцлеру приходилось занимать деньги у немецких князей и давать свои) дисциплину в войске. И «псковское сидение», как называли оборону города русские, спасло страну от полного разгрома в Ливонской войне.
Отметим, что, помимо бесспорного героизма защитников Пскова, успеху способствовало и то, что Баторий пропустил самое удобное время для похода, так как всю весну и лето 1581 г. потратил на сборы, а точнее, на собирание денег на войну. Пока «скребли по сусекам», лучшее время было упущено. Впрочем, тут сыграла свою роль и диверсия со стороны русских: летом 1581 г. войско под командованием все того же Дмитрия Хворостинина разорило окрестности Орши, Шкпова и Могилева, что и задержало польское наступление. В итоге теперь осада Пскова началась только 26 августа, вскоре наступила зима, а с ней пришли и все зимние проблемы – нехватка продовольствия и фуража, падеж коней и т. д. Штурм 2 ноября тоже был отбит, а подкоп под город защитники взорвали контрподкопом. Впрочем, попытка защитников города вырваться из крепости тоже была неудачной; псковичи тоже голодали[836].
Героическая оборона Пскова продемонстрировала, скажем так, не самые высокие военные возможности Речи Посполитой, не сумевшей ничего сделать с отдельным русским городом, взявшимся за оружие по-настоящему, но вместе с тем она показала и несостоятельность созданного Иваном Грозным «опричноордынского» государства, неспособного дать отпор даже такому слабому врагу. Интересны царские приказы воеводам типа: «А буде пойдут против вас литовские люди… и вы б от них отходили, а на прямое дело… не ставилися»[837]. Бессилие отразить нашествие польской армии проявилось хотя бы в том, что в феврале 1581 г. Иван Грозный писал папе римскому (через посланного к нему Истому Шевригина), чтобы тот повелел Баторию остановить войну[838]. Но о миссии Шевригина – в следующей главе.
Впрочем, по поводу того, так ли уж успешно защищался Псков, есть разные мнения. Так, тот же А. Поссевино (который, помимо всего прочего, выступал посредником в мирных переговорах между Московией и Речью Посполитой) из-под Пскова сообщал, что дела осажденных плохи, что Баторий делает большие приготовления, а весной его ничто не удержит. Да, к октябрю 1581 г. был уничтожен полк кавалерии, а к 4 декабря пало 7000 лошадей, однако поляки не очень жаловали Поссевино именно за то, что он расслаблял их надеждой на перемирие, иначе участь Пскова была бы незавидной. Как бы то ни было, в войне, исход которой зависит от осады, переговоры под дулами пушек – это один из видов капитуляции. Особенно если речь идет о самой сильной крепости, после падения которой, как уже говорилось, станет окончательно ясно, что другим и подавно не устоять. Добавим еще, что и русские, и поляки обвиняли иезуита в том, что он помогает противной стороне[839].
Впрочем, это все – точка зрения поляка… Однако бесспорно другое. Пока Баторий осаждал Псков, Иван стоял с войском в Старице и не решался на какие-либо решительные действия, поскольку боялся, что его самого схватят и выдадут полякам (с учетом всего, что мы видели, может быть, и не зря боялся. – Д. В.)[840]. Еще в 1579 г. на предложение князя И. Ф. Мстиславского попытаться вернуть Полоцк, отправив в действующую армию царских сыновей для поднятия духа, Грозный дарил князя посохом и обозвал «старым псом», который-де проникнут «литовским духом» и осмеливается подвергать царских сыновей опасности[841]. Дальше мы увидим, что подобный ответ вполне мог быть продиктован отнюдь не страхом царя за сыновей.
Между тем есть мнение, что если бы он действовал активно, то войско Батория было бы разбито. Поляки почти доходили до Старицы; Р. Г. Скрынников, правда, уверяет, что в ставке с царем находилось не более 700 дворян и стрельцов, но в это плохо верится[842]. Однако если и так, то бездействовали и многие другие русские армии: например, в начале 1582 г. – Голицына в Новгороде и Мстиславского в Волоке Ламском. Впрочем, возможно, царские приказы воеводам бездействовать были продиктованы страхом перед изменой при контакте с врагом. И действительно, в это время часть полоцкого гарнизона тоже перешла к польскому королю[843]. Об Озерище, где гарнизон принудил воевод к сдаче, уже говорилось. И что это – деморализация страны и армии Опричниной? А может быть, сработал принцип «лучше ляхи, чем Орда»?
Между тем наступали и шведы (Р. Г. Скрынников считает, что одной из причин отказа от активных действий против поляков было шведское наступление). 9 сентября 1581 г. шведский генерал Делагарди занял Нарву, а потом Ивангород, Ям и Копорье (последнее – 14 октября). Успехам противников России, правда, мешали противоречия между ними: так, Баторий требовал от шведов Нарву. Иван Грозный согласился на перемирие с Польшей, чтобы вернуть у шведов Нарву. Более того, в феврале 1582 г., после перемирия с Баторием, ему удалось одержать победу над шведами при Лямице (на пути к Яму)[844]. Как уже говорилось, в этой битве снова отличился Дм. Хворостинин. Но польскими и шведскими проблемами дело отнюдь не ограничивалось. И ногайским нашествием, о котором уже говорилось, тоже…
Так, черемисы, по Н. И. Костомарову, от покорения Казани беспрестанно восставали, а «в последнее время (очевидно, в эти последние годы правления Грозного. – Д. В.) горячо и единодушно поднялись за свою свободу и вели войну с упорством. Воеводы с ратьми посылались один за другим и долго не могли укротить черемисов, которые защищались от их покушений в своих дремучих лесах… а при случае делали набеги и разорения»[845]. Фраза «от покорения Казани» вызывает как минимум сомнения: известно, что в 1552 г. именно черемисы (до того добровольно подчинившиеся России) отбили вылазку казанского войска и даже взяли в плен двух татарских князей[846]. По другой версии, черемисы тогда потерпели от татар поражение, но так или иначе, они доказали свою преданность России[847]. А вот «в последнее время» – зимой 1581–1582 гг. – они действительно восстали[848]. Очевидно, теперь опричный террор настроил против России ее традиционных друзей не только на западе, но и на востоке.
Новое восстание в Поволжье было подавлено уже после смерти Грозного[849]. По крайней мере, еще в апреле 1583 г. армия под командой князя Мстиславского была послана против татар Поволжья[850]. Даже на востоке, на сибирской границе, страну преследовали неудачи. С 1573 г. сын Кучума Маметкул принудил к повиновению русских данников, остяков, угрожал городкам Строгановых, подбивал к бунту те же народы Поволжья. Царь в 1574 г. послал грамоту Строгановым с дозволением перейти Урал, строить крепости на Тоболе и населять их русскими людьми. Но грамота – не войско. Поняв, что от Москвы помощи ждать не приходится, Строгановы наняли казачий отряд Ермака, и тот осенью 1582 г. разбил Кучума и занял его столицу Искер. Между прочим, Иван Грозный требовал от Строгановых вернуть Ермака из Сибири, поскольку не хотел воевать еще и с Сибирским ханством – как будто последнее уже не воевало с Россией с 1573 г.! Достаточно сказать, что 5 декабря 1582 г., через шесть недель после взятия Искера, Ермак разбил Маметкула, вернувшегося из набега на Чердынь. Кстати, отряд Ермака тоже перебросили с литовской границы – летом 1581 г. он находился под Смоленском. Его ближайший соратник по сибирскому походу Иван Кольцо тогда же действовал против ногаев[851].
Так вот военное счастье стало изменять Ермаку примерно тогда же, когда царь послал ему на помощь воеводу Волховского с отрядом стрельцов (по некоторым сведениям, тот прибыл в Сибирь уже после смерти Грозного). Зимой дружина Ермака испытала голод, летом был перебит отряд Ивана Кольцо. Наконец в августе 1585 г. Кучум перебил отряд Ермака[852].
Есть мнение, что «при хорошем руководстве» русские после мира со Стефаном Баторием одерживали бы над шведами победу за победой[853]. Не исключено, что так оно и было бы, однако не забудем: помимо того, что от активных действий против Швеции царя отвлекали проблемы на востоке, и Польша требовала от Москвы не посылать войско против Нарвы, угрожая в противном случае снова войной. В итоге 8 сентября 1582 г. шведам удалось осадить Орешек, хотя после провала штурма 8 октября они вскоре сняли осаду[854].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.