Глава третья Наконец-то в Лондоне

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава третья

Наконец-то в Лондоне

Свежим, но туманным весенним утром Винн встретил Пеньковского в Хитроу и повез в Лондон. Первая встреча в аэропорту, когда мужчины пожали друг другу руки, была дружеской, но официальной. Пеньковский тщательно скрывал свое ликование. Как только они очутились вдвоем в седане «Хамбер» Винна, Пеньковский тотчас же передал Винну пакет с документами. К этому времени Винн знал, чего можно ожидать, имея дело с Пеньковским. Без всяких слов он положил пакет во внутренний карман пиджака. Пеньковский прилетел в Лондон 20 апреля 1961 года, в тот день, когда Фидель Кастро провозгласил победу в заливе Свиней. Последние кубинские войска, финансируемые ЦРУ, были взяты на Плайя Хирон, недалеко от места высадки. За неделю до этого, 12 апреля, советский космонавт майор Юрий Гагарин стал первым человеком, успешно вышедшим на орбиту Земли.

Для шести членов советской делегации Винн заказал номера в «Маунт Роял отель», рядом с Марбл Арч. Это была гостиница для туристов с 1400 номерами, недорогими, но с приличным обслуживанием, что вполне устраивало советскую делегацию, для которой было выделено не так уж много валюты на проживание. «Маунт Роял» расположена на Оксфорд-стрит, где занимает целый квартал, а с другой стороны граничит с улицами Портмен и Олд Квебек.

Пеньковскому был положен номер на одного, и он попросил Винна заказать ему номер побольше. Он намеревался наслаждаться в Лондоне каждым мгновением, используя свое положение главы делегации и получая все, что ему предназначалось. Его виза пришла в самый последний момент, после разрешения Центрального Комитета Коммунистической партии; поездки за границу были редкой привилегией, и все выезжающие подвергались тщательной проверке на осведомленность в секретной работе на самом высоком уровне.

Пеньковский пытался показать себя важным руководителем, чтобы держать на расстоянии других членов делегации, но, с другой стороны, был достаточно осторожен и следил, чтобы у них все было в порядке. И тогда по возвращении в Москву о нем должны быть самые хорошие отзывы, что способствовало бы его дальнейшим выездам за границу. Ему была забронирована угловая 566-я комната, выходящая на улицы Портмен и Оксфорд. Остальным членам делегации пришлось жить по двое в номере или в маленьких комнатках на одного.

Пеньковский был не только главой делегации; членам группы было известно, что он офицер ГРУ. Перед делегацией стояла задача приобрести западную технологию по тугоплавкой стали, системам радарного наведения, новым достижениям в области связи и передовым методам производства бетона.

Зарегистрировав в гостинице членов делегации, Винн прошел в номер Пеньковского. Когда Винн вошел, лицо Пеньковского осветилось улыбкой. Пеньковский протянул руки, сжал Винна за плечи и сказал:

— Мне не верится, Гревил. Мне просто не верится{61}.

Винн сказал Пеньковскому, что первая встреча в Лондоне с представителями американской и английской разведок состоится вечером прямо в «Маунт Роял». После приема в честь приезда и обеда кто-нибудь из англо-американской команды поднимется в его комнату и проводит на встречу в конспиративный номер. Пеньковский согласился прийти вечером на встречу{62}.

Тем временем в МИ-6 рассматривали содержимое пакета, который Пеньковский вручил Винну в машине. Англичане сразу сообщили тем, кто поведет беседу, что в материалах были даны описания и схемы последних советских ракет и пусковых установок. Возбужденные члены спецгруппы никак не могли дождаться ночи. После ужина с делегацией в «Маунт Роял» Пеньковский, сказав, что идет спать, удалился к себе.

Пеньковский пришел к себе в номер в 21.40. Его настоящая работа была еще впереди. Он прошел по коридору к лестнице на противоположной стороне гостиницы и спустился на третий этаж, где англичане подготовили 360-й и 361-й номера. Пеньковский был готов. Он расправил плечи и постучал. Человек, назвавшийся Джозефом Велком, официально поздоровавшись, пригласил его в комнату. У американца был магнитофон на батарейках, чтобы ничего не упустить из разговора, но, когда он включил его сразу после того, как Пеньковский постучал, магнитофон не работал, и американец решил не тратить время на пустые разговоры. Пеньковский звал его «господин Джозеф». Настоящее имя Велка было Джозеф Бьюлик, и чувствовал он себя так же напряженно, как и Пеньковский. Бьюлик никогда не вел более серьезного дела{63}.

Бьюлик провел Пеньковского в 360-ю комнату и представил Шерголду, главе английской группы, который назвался Гарольдом Хейзелвудом. Майкла Стоукса, младшего члена группы Секретной разведывательной службы, представили как Майкла Феафилда. Другой американец, Джордж Кайзвальтер, сказал Пеньковскому, что его зовут Джордж Макадам. Почти весь прямой опрос Пеньковского Кайзвальтер производил сам, он же и переводил остальным.

Смежные комнаты 360-я и 361-я выходили во внутренний дворик, где не было слышно уличного шума. Сами встречи проходили в 360-й комнате, небольшой, приблизительно четыре на шесть метров, в которой стояли диван, пять стульев с прямыми спинками и маленький низкий столик, за которым собрались Пеньковский и вся англо-американская команда. 361-я комната предназначалась для инструктажа.

Кайзвальтер, который вел себя так раскованно, что друзья называли его медвежонком, спросил Пеньковского, на каком языке ему удобнее говорить — на русском или английском.

— По-русски мне объясняться намного легче, — сказал Пеньковский. — В 1953 году я окончил Военнодипломатическую академию. В 1955-м поехал в Турцию. Моим рабочим языком был английский. У меня там было много трудностей, и за последние четыре года из-за отсутствия практики я просто забыл язык. Что ж, джентльмены, давайте приступим к работе. Нам предстоит сделать много важного.

Пеньковский был одет в костюм, белую рубашку и галстук. Его рыжие волосы были тонкими и седыми на висках. Весил он около девяноста килограммов, рост — 173 сантиметра, коренастый, пропорционально сложенный, без признаков лишнего веса. У Пеньковского была благородная осанка и поведение офицера высокого звания. Его открытое лицо было умным и живым, излучающим силу.

Кайзвальтер, полноватый, в помятом костюме, постарался подбодрить Пеньковского:

— Вы знаете, теперь вы в хороших руках.

— Да, — ответил Пеньковский. — Я долго размышлял об этом. Я искал эту связь окольными путями и думаю, мне надо вам обо всем рассказать.

Кайзвальтер объяснил, что англичане и американцы получили его первое письмо с планом тайника.

— Вы имеете в виду то письмо, которое я дал двум учителям? — спросил Пеньковский. — Если бы вы знали, сколько седых волос появилось у меня с тех пор, если бы вы только дали знак, что письмо попало в нужные руки. Я так из-за этого переживал.

Бьюлик, чтобы успокоить Пеньковского, протянул оригинал его первого письма и приложенную фотографию.

Кайзвальтер сказал:

— Мы показали это, чтобы убедить вас, и я в двух словах могу объяснить, почему вам не ответили сразу же после получения письма. Мы намеренно не давали вам знать, пока не разработали самый безопасный способ передачи материалов, которые вы хотели нам вручить. Это было сделано исключительно в целях вашей безопасности.

Пеньковского это не успокоило.

— А если по-дружески предположим, что вы мне не поверили? Это было бы самым болезненным и неприятным для меня.

— Нет, все совсем наоборот, — уверил Кайзвальтер.

Пеньковского это не очень убедило, и он продолжал изливать свои тревоги:

— Я постоянно подвергал себя большой опасности. Я ожидал, что буду принят американским представителем — почему именно американским? Поскольку моим хорошим другом был военный атташе в Турции полковник Чарльз Пик, еще я был знаком и с другими американцами, среди которых военно-морской и военно-воздушный атташе. Благодаря их дружбе мне хотелось организовать с помощью полковника Пика некий план на будущее, который я уже разработал, но, к сожалению, незадолго до моего отъезда умер отец жены полковника Пика, и они с женой улетели в Америку на похороны. Ни с кем из других атташе я говорить не хотел, поскольку не был близко знаком. Кроме того, когда я уезжал из Турции, то надеялся туда вернуться. Я думал, что еду в отпуск, но меня обманули и обратно уже не отправили.

Кайзвальтер изложил Пеньковскому ряд оперативных требований, которые надо было выполнять. Первым и наиболее важным соображением безопасности Пеньковского, утверждал он, должно было стать абсолютное исключение любых нелегальных отношений всякого порядка с Гревилом Винном и британским бизнесменом, которого Пеньковский попросил взять документы в Ленинграде. Все контакты должны были ограничиться официальными встречами, связанными только с работой.

Пеньковский внимательно слушал. Затем произнес:

— Вдобавок у меня была связь с одним канадцем, которого нужно заставить держать язык за зубами. Он оказался очень несерьезным человеком.

— Нам известно о нем, — ответил Кайзвальтер. — Он был сотрудником в представительстве торгового атташе при канадском посольстве.

— Я дал ему пакет и попросил передать его в американское посольство, — объяснил Пеньковский. — Я сказал ему, что у него лицо честного человека. Он гражданин Канады, патриот и по-дружески относится к американскому народу. Он взял его и пообещал передать. Прошел день. Канадец увиделся со мной и вернул пакет со словами: «Я не могу это передать; я не знаю вас, а цель моего пребывания здесь — только торговля». А я размечтался, что он передаст пакет. Можете себе представить, насколько я был подавлен, когда ушел от него[12].

Кайзвальтер спросил Пеньковского, не звонил ли ему некий американец, которого послали для установления с ним связи.

— Да, звонил, но это мне абсолютно ничего не дало; единственное слово, что я понял из всего сообщения, было слово «март». По телефону я совсем не понимаю английского. В связи с этим я и предложил, что когда мне позвонят, то разговор должен проходить по-русски. Вдобавок звонить надо было из телефона-автомата.

— Так и было, — сказал Джордж.

— Накануне вечером я был в гостях у друга, и, когда на следующее утро зазвонил телефон, я подумал, что это он. Контрольное время для звонка было назначено на 10 утра, а позвонили в 11.

— Правильно, — сказал Кайзвальтер.

— Я ничего не понял и не мог задавать вопросы, поскольку рядом была жена. В комнате также находились моя мать и дочь. И хотя они знают, что я говорю по-английски, серьезный разговор на языке мог бы вызвать у них вопрос, с кем я разговариваю.

— А ваша жена совсем не в курсе ваших намерений? — спросил Кайзвальтер.

— Ей неизвестно ровным счетом ничего.

Члены спецгруппы решили дать Пеньковскому выговориться во время первой встречи и обсудить все, что он хочет, и в каком угодно порядке. Пеньковский, как опытный разведчик, рассказал то, что сам хотел бы услышать от своего агента, — изложил биографию. Он знал, что американцы захотят проверить его и установить, честный ли он агент или же подсадная утка, которую намереваются внедрить в американскую и британскую службы. Он начал с рассказа о себе.

— Я родился 23 апреля 1919 года в Орджоникидзе[13] на Кавказе. Мой отец был поручиком царской армии. Звали его Владимир Флорианович Пеньковский. Дед — выходец из Ставрополя.

Пеньковский спросил, не хочет ли кто-нибудь «записать некоторые даты, поскольку запомнить все будет трудно». Если Пеньковский и знал, что их разговор записывается, то не подал виду, а те, кто его слушал, стали делать пометки. Выражая свои мысли быстро и ярко, Пеньковский часто, изливая душу, оставлял их незаконченными. Он был напорист и возбужден, перескакивая с одной темы на другую, когда в его голове возникала мысль, о которой он боялся забыть.

— Моего деда звали Флориан Антонович Пеньковский, он был известным судьей в Ставрополе. Лишь недавно меня обвинили в том, что я выходец из дворян. Якобы эта информация пришла из одной из стран народной демократии[14].

Я был единственным сыном. Мой отец окончил Политехнический институт. Он был горным инженером. То ли он умер от болезни, то ли его убили во время революции — на Кавказе в те дни были страшные столкновения.

Так, оба моих деда умерли, мать воспитывала меня одна. Я окончил среднюю школу и сразу же записался во Второе киевское артиллерийское училище. Мой отец пропал без вести. Ни в одном из официальных документов, которые положено заполнять в Советском Союзе, нельзя просто написать, что вам неизвестно, как умер ваш отец. Тогда вся ваша карьера будет остановлена, вас не примут в партию, и всю жизнь вам придется оставаться простым рабочим. Поэтому я придумал легенду, по которой его убили в 1919 году. На самом же деле мы потом нашли некоторые записи, и моей матери, которая теперь живет со мной, они известны: в мае 1919 года ему присвоили звание поручика Белой армии и убили во время осады Ростова. Мне поверили, и никаких трудностей у меня не возникало. — Пеньковскому не давала покоя мысль о том, как на его судьбе могло отразиться то, что его отец был белым офицером в гражданскую войну. Если бы эти данные всплыли раньше, ему никогда бы не позволили подняться так высоко. Одним из критериев верности в КГБ считалась тщательная проверка классового прошлого каждого человека. Те, в чьих семьях боролись против большевиков, вызывали подозрение и не могли занять высокий пост и получить допуск к секретной работе, даже если, как в случае с Пеньковским, они никогда не видели своего отца.

В молодые годы, — продолжал Пеньковский, — я решил, что посвящу всю свою жизнь делу коммунизма и, скажу вам абсолютно честно, довольно верно этому делу служил. Сейчас мне почти сорок два — 23 апреля, кстати, мне исполнится сорок два года — в это воскресенье.

— Мы это отметим, — заметил Кайзвальтер.

Пеньковский продолжил:

— Я вступил в комсомол и стал считать себя прогрессивным человеком своей страны, который борется за идею Ленина. Я хотел тогда вступить в партию и в 1939 году был уже кандидатом в члены партии. В том же 1939 году я окончил Киевское артиллерийское училище. Сразу же после его окончания нас перебросили на тогда считавшуюся территорией Польши Западную Украину, которую должны были освободить в двадцатидневный срок, и мы вели действия в направлении Тернополя — Львова. (Он имел в виду захват советскими войсками польско-русской границы в 1939 году после подписания пакта между Гитлером и Сталиным, по которому балтийские государства и граничащие территории отходили Советскому Союзу.[15])

В этот период ежовщина (репрессии 1939 года, названные именем Николая Ивановича Ежова, главы НКВД) была в самом расцвете; многих, даже военных, казнили. Поскольку я был кандидатом в члены партии, нас наравне со многими другими кандидатами назначили в разные армейские части на должность политруков. Так я проработал четыре года. У меня была должность старшего политрука (старший политический офицер, ответственный за политвоспитание и надежность войск в полевых условиях). Во время польской кампании потерь было мало. Это был сентябрь — октябрь 1939 года, когда мы освобождали Белоруссию и Западную Украину.

Когда Кайзвальтер прервал его, чтобы спросить, польская ли это была территория, Пеньковский ответил: «Да, но мы освобождали ее так же, как Красная армия освобождала балтийские государства. В то время я был, что называлось, на Западном фронте».

— В ноябре 1939 года началась война с финнами, и в январе 1940 года нашу дивизию послали сражаться против финнов на Карельский перешеек. Почти все время дивизия находилась в резерве, но за два дня до приезда Калинина (Михаил Иванович Калинин, президент СССР с 1919 по 1946 год), который должен был принять участие в подписании мирного договора с финнами, нашу дивизию бросили в бой, из которого вернулась лишь десятая часть людей. Все полковые командиры были убиты, а мне посчастливилось выйти целым и невредимым. Это произошло благодаря тому, что я артиллерист и наши позиции находились за линией фронта. Невзирая на трудности этого сражения, я был все еще полон энтузиазма, и, когда в марте 1940 года кончилась война, меня приняли в партию.

Спецгруппу беспокоила безопасность Пеньковского, и Кайзвальтер спросил его, сколько времени он может уделить этой встрече.

— Я очень рад, что мое первое письмо у вас. Я воспрял духом и совершенно не устал, — ответил он.

— У вас не будет неприятностей из-за того, что вас нет на месте? — спросил Кайзвальтер.

Пеньковский сказал, что никаких проблем не возникнет:

— Мне дали на эту поездку специальное разрешение. Я могу уйти в любое время, чтобы заняться своей работой, после я вам расскажу, в чем она заключается. Другие члены делегации понимают, что я не инженер и не специалист, а что я член этой делегации, поскольку работаю в отделе международных связей ГККНИР. Они в курсе, что в этом Комитете да и во всех других министерствах работают разведчики. И мне требуется лишь сказать, что мне нужно пойти по делам. Сегодня у меня есть часа два времени. А если кто-нибудь позвонит, я скажу, что устал и отключил телефон. Остальным я просто сказал: «Спокойной ночи» и пошел спать. Вот и все.

Кайзвальтер предупредил Пеньковского:

— Во всяком случае, вам необходимо быть постоянно начеку, поскольку очень трудно определить, что представляет для вас опасность, а что — нет.

— Да, я просил вас защитить меня, но и сам себя в обиду не дам, — сказал Пеньковский.

— Вы уже достаточно рисковали, но, слава Богу, все кончилось благополучно. Тем не менее необходимо быть сверхосторожным, — добавил Кайзвальтер.

— Да все, слава Богу, обошлось. Спасибо вам за ваше внимание, — сказал Пеньковский.

Настроение встречи менялось. В комнате нельзя было продохнуть от сигаретного дыма, однако, по соображениям безопасности, окна оставались закрытыми. Мужчины сняли пиджаки и ослабили галстуки. Напряженность возросла. Спецгруппа понимала, что вот-вот завладеет серьезным офицером высокого ранга с допуском к советским военным секретам и выходом на высшие военные чины. Ни у американцев, ни у англичан такого агента еще не было.

Пеньковский продолжал рассказывать о своей жизни:

— После того, как меня приняли в члены партии и окончилась война с Финляндией, я был переведен в Московский военный округ. Меня назначили заместителем начальника Политического отдела, который занимался комсомолом в Артиллерийской школе имени Красина. Я работал там до начала второй мировой войны. Когда началась война, меня перевели в штаб Московского военного округа. Там я работал старшим инструктором Политического управления Московского военного округа и снова был вовлечен в работу с комсомолом. Я был еще полон энтузиазма и уже являлся старшим политруком. Тогда мне было двадцать три года. Через год меня перевели в Военный совет Московского военного округа в отдел специальных поручений. (Пеньковский работал со сверхсекретными документами.)

Членом Военного совета был Дмитрий Афанасьевич Гапанович, генерал-лейтенант, на чьей дочери я женился и с которой живу до сих пор. Я женат уже пятнадцать лет. Он был выдающимся политиком и прекрасным человеком; он любил меня и очень мне помог. Он видел, что я весь горел энтузиазмом, — в то время это было абсолютной правдой, и этого я не отрицаю. Я говорю вам об этом теперь, чтобы объяснить, почему позже изменил свои взгляды, начав более зрело мыслить.

Я работал в Военном совете до ноября 1943 года. В это время праздновали освобождение Киева, и я подумал, что война очень скоро кончится. У меня не было ни знаков отличия, ни орденов. За финскую кампанию я не получил ничего — лишь благодарность да портсигар. Уже тысяча человек получили звание Героя Советского Союза, поэтому я подал ходатайство о том, чтобы меня послали на передовую, и прибыл на Первый Украинский фронт. Я был приписан к подразделению огромного штаба генерала Сергея Сергеевича Варенцова, теперь уже маршала. Запишите его имя; позже я много вам о нем расскажу. В то время он был генерал-полковником артиллерии и начальником артиллерии Первого Украинского фронта. Я понравился ему, потому что был полон энтузиазма, и он назначил меня командиром учебного центра пополнения противотанковых артиллерийских частей. В то время у нас было двадцать семь действующих противотанковых артиллерийских частей, сражавшихся с немецкими танками на Первом Украинском фронте. Тем не менее генерал дал мне это поручение, подчеркнув тем самым, как важно иметь постоянный приток на фронт новых соединений.

У меня было три учебных подразделения, и я проработал с ними три месяца, но мне хотелось попасть на передовую, и я подал рапорт. Меня назначили заместителем по делам личного состава полка. И снова я был офицером, прослужив два месяца под началом моего командира Героя Советского Союза Тихвича. Он был хорошим парнем, но пьяницей. Он изнасиловал беременную женщину, и его убрали, поэтому я и стал командиром 323-го артиллерийского противотанкового полка Восьмой артиллерийской противотанковой бригады.

Во время одного сражения нас сильно атаковали немцы, которые пытались освободить свои находящиеся под угрозой соединения. Мы выдержали яростные атаки артиллерии и пехоты, что стоило нам огромных потерь — в некоторых наших артиллерийских расчетах количество человек снизилось с семи до одного-двух. Именно тогда я вынужден был застрелить одного из наших офицеров, лейтенанта пехоты, который должен был защищать наш полк, но не вынес напряжения боя и пытался бежать. В то время меня не мучили угрызения совести, и мои действия, по-видимому, были одобрены как начальством, так и политическим руководством. В моем полку, однако, были мнения, что я переусердствовал и проявил излишнюю жестокость, но в критические моменты необходимо принимать решительные меры, что я и сделал. И уверен, что поступил правильно.

В июне 1944 года я был ранен и послан в Москву. Два месяца пролежал в госпитале. Меня выписали в июле, и я был готов вернуться на фронт. В то время я был майором, самым младшим полковым командиром на фронте. У меня было тогда два ордена; теперь у меня пять орденов и восемь медалей. Когда я должен был отправиться обратно на фронт, то услышал, что генерала Варенцова ранили, когда он ехал к генералу Коневу, и его переправили в Москву. Он лежал в так называемом «маршальском» госпитале в Серебряном переулке. У него было ранение в бедро, в результате чего одна нога стала короче другой. Четыре месяца он провисел в госпитале на растяжке. Он был моим командиром, и я привез ему подарки. Он уже хорошо меня знал и назначил своим офицером по связи с фронтом. Он хотел, чтобы я занялся этим, пока он выздоравливает. Варенцов обещал, что, когда мы вместе вернемся на фронт, он отдаст мне мой старый полк. Я сказал ему, что это было бы замечательно и, поскольку война скоро кончится и немцы будут разбиты, мне бы хотелось пойти в военную академию. Он сказал, что устроит это. Я много раз ездил на фронт и обратно, докладывая ему обстановку.

Первая жена Варенцова, Аня, которая умерла от туберкулеза, была очень красивой. Позже он женился на своей теперешней жене Екатерине Карповне. Он увел ее от одного ленинградского доктора, за которым она была замужем. В это время его мать Екатерина и две его дочери находились во Львове (Западная Украина). Пока маршал лежал в госпитале, они жили на Пушкинской улице. Им трудно было доставать еду и топливо. Так я стал заботиться о его семье; маршал не только был хорошим человеком, я знал, что он сторицей отдаст мне за то, что я для него сделал. От первого брака у маршала была дочь Нина. Когда Варенцов стал поправляться, маршал Конев потребовал его скорейшего приезда на Первый Украинский фронт, чтобы возглавить артиллерию. Муж Нины был расстрелян вместе с двумя другими людьми, которые были замешаны в спекуляции во Львове. Ее муж — майор Лошак, еврей, — которого она очень любила, был обвинен в спекуляции. Им предъявили обвинение в саботаже и подрыве сил Красной армии. Было доказано, что сам Варенцов не имел личной заинтересованности в каких бы то ни было делах «черного рынка», но его обвинили в политической близорукости, в том, что он допустил такие дела у себя под носом. Его вызвали к министру обороны, который сделал ему выговор. Тем не менее министр закончил словами: «Давайте забудем эту историю. Возвращайтесь на фронт».

Его дочь Нина работала младшей медсестрой в военном госпитале. Когда ее мужа расстреляли, она была вне себя от горя, но вернулась на работу. В коридоре она увидела раненого летчика, который ждал приема врача. Она подошла к нему, выхватила пистолет из кобуры и застрелилась.

Я продал свои часы и поехал во Львов, чтобы ее похоронить. Купил ей черное платье и гроб. Когда Варенцов возвращался поездом на фронт, я был с ним и именно тогда рассказал о несчастье, которое произошло с его дочерью. Его это глубоко потрясло. Это было в марте 1944 года. Когда мы вернулись на фронт, маршал, зная, что я для него сделал, сказал: «Ты мне как сын».

Позже он дал мне 5000 марок и попросил заказать в Вене самый лучший памятник на ее могилу во Львове. Три месяца спустя Варенцов получил звание Героя Советского Союза{64}. Во всяком случае, он косвенно, через меня, и ваш хороший друг. Я собираюсь купить ему дорогие часы и сделаю надпись на память от себя и жены. Я могу сфотографировать эти часы и прислать вам фотографию {65}.

Варенцов поддерживает меня до сих пор, и отчасти это благодаря ему я нахожусь сейчас с вами. Еще вчера они сомневались, посылать меня сюда или нет. И хотя ваша виза у меня была готова уже 8 апреля, в Центральном Комитете еще вчера никак не могли решить, надо меня посылать или нет. А все из-за того, что мой отец был белым офицером. С другой стороны, я отличился за время всех трех военных кампаний. Я был награжден, и по партийной линии у меня никаких нареканий нет. Если бы не отец, я не был бы в таком положении. В общем-то, однажды меня собирались назначить военным атташе в Индию, но не разрешили, хотя я был уже абсолютно готов поехать. Я выучил необходимые коды и шифры[16]. Я должен был работать резидентом{66}.

Меня не пустили и вместо этого перевели в другое место, в этот Комитет. Работа, конечно же, имеет отношение к разведке, но к более пассивной ее стороне, а именно к работе с иностранными делегациями с целью получения информации — при возможности, похищение ценных документов и, конечно же, всегда существующее задание вербовки кого-нибудь из членов зарубежной делегации. Во всяком случае, насколько мне известно, до сих пор случаев вербовки не наблюдалось{67}.

И снова встала проблема, связанная с моим отцом. Родился я в Орджоникидзе, а имя мое записано в церкви в Ставрополе, где меня крестили. Они искали доступ к архивам, которые увезли немцы, когда город был разрушен. Эти архивы все еще изучаются. КГБ штудирует в архивах каждое имя. Так они работают. Они докопались до того, что мой отец был офицером Белой армии, а в мае 1919 года получил звание поручика Белой армии и погиб, когда его часть окружили под Ростовом. Это то, что слышала моя мать и что она мне рассказала. Но генерал-майор Шумский А. А., заместитель начальника отдела кадров ГРУ, вызвал меня и сказал: «Ваша мать сообщила, что он умер во время эпидемии тифа».

Мать не хотела рушить мою жизнь. Она поведала мне эту историю для отвода глаз, и это то, что я писал в автобиографии. Я, конечно же, подозревал, что это неправда. Мой отец был благородного происхождения. Окончил лицей. Был горным инженером. Потом присоединился к белым и стал бороться против советского режима во время гражданской войны. Что ж, я это чувствовал. Мать рассказала мне все это, а я никогда не видел его и никогда не называл его отцом. Когда он последний раз взял меня на руки, мне было четыре месяца от роду, и больше я его никогда не видел. Все это рассказала мне мать. «Ну вот что, — сказал Шумский. — Напишите мне объяснительную записку».

Я взял листок бумаги и написал. Моя жена не знает об этом. Она любит меня, и я люблю ее. У нее есть сестра, брат и мать. Они пролетарского происхождения. Ее отец, генерал-лейтенант Гапанович, был политработником и умер в 1952 году, у него две звезды Героя. Он был хорошим человеком. Все время ругал Сталина, семья с ним не соглашалась, а он все критиковал. Это был достаточно прямой человек[17]{68}.

Я попросил мать приехать к моей тете. Сестра моей матери живет на Четвертой Мещанской улице. Я вызвал туда мать и рассказал ей, что произошло. Она сказала: «Олег, я ничего об этом не знала». Я попросил ее написать объяснение. Она написала, что в таком-то году узнала такого-то; он сказал, что работает инженером, и показал свои документы; они поженились; началась гражданская война; вскоре после этого она родила сына, а муж ее бесследно исчез. Две странички этого письма находятся сейчас в сейфе Шумского. Теперь, когда мне нужно было заполнить анкету для поездки, я пошел к Шумскому и сказал:

«Что же мне писать после всего того, что я узнал о своем отце?» «Пишите то, что и писали всегда», — ответил он.

В дело была приложена бумага от КГБ, где сверху было написано: «Мы доверяем полковнику Пеньковскому». Благодаря этому меня не уволили из разведки. Они должны мне верить, и пусть с задержкой, но паспорт-то выдали. Как вам известно, паспорта дали всем, кроме меня. Его мне вручили в последний момент. Выездная комиссия Центрального Комитета мои документы проверяла в последний момент. Там заседают сволочи из КГБ. Если бы мне не дали паспорт, я бы прямиком отправился в английское или американское посольство, а их послал бы к черту.

Кайзвальтер спросил Пеньковского, работал ли он на КГБ. «Нет», — ответил Пеньковский и объяснил, что был сотрудником ГРУ — Главного разведывательного управления Генерального штаба и является офицером стратегической разведки Генштаба.

Так спецгруппа первый раз получила подтверждение, что Пеньковский — военный, служащий в военной разведке. В КГБ, как он уверял, на работе не состоял. Разница большая, поскольку это давало Пеньковскому доступ к широкому кругу стратегической и тактической военной информации, что не входит в компетенцию КГБ.

— И даже теперь вы работаете в ГРУ? — спросил Кайзвальтер.

— Да, — ответил Пеньковский. — У них нет предлога для того, чтобы расстрелять или арестовать меня. Около года назад меня вызвал начальник управления кадров и расспросил об отце. Он сказал: «Вот то, что вы сообщили о своей семье, а вот то, что мы выяснили о вашем отце. Вы сказали, что ваш отец просто умер». Я ответил, что никогда не видел своего отца и никогда не получал от него ни куска хлеба. Генерал сказал: «Но вы совершенно явно скрыли факты». На что я ответил, что, если бы у меня и было, что скрывать, я бы сто раз мог бежать во время войны или же во время работы в Турции, но не сделал этого. Я был даже во всех странах народной демократии.

— А кто этот начальник управления кадров? — спросил Кайзвальтер.

— Начальник управления кадров — генерал-лейтенант Смоликов. Начальник ГРУ — генерал Иван Александрович Серов, бывший шеф КГБ[18]. Они спросили меня о моей выслуге лет; я сказал: «Двадцать четыре года, а в 1962-м будет ровно двадцать пять». Если бы у меня уже был двадцатипятилетний стаж работы, меня бы уволили на пенсию, поскольку я для них политически неблагонадежен. Так мне кажется. До какой-то степени мне доверяют, но при этом внимательно за мной присматривают. Я думаю, что мне действительно доверяют, потому что около полутора лет назад, еще до того, как раскопали сведения о моем отце, меня послали на высшие академические курсы по новой технологии. Именно там я и собрал основные материалы по ракетам, которые и передал вам. По моему мнению, если бы об отце в то время было уже что-то известно, на курсы бы меня не послали.

Члены спецгруппы поняли, что это была основная причина, побудившая Пеньковского работать на Запад. Он узнал об отцовском прошлом, и теперь это прошлое ломало его карьеру. В записи о первой встрече в Лондоне с американо-английской группой есть пометка по поводу сомнений КГБ насчет отца Пеньковского: «Это самая больная тема в жизни Объекта, которая серьезным образом повлияла на его решение обратиться к Западу. На протяжении всей его жизни существовала легенда о том, что его отец умер от тифа в 1919 году. На самом же деле он был убит в Ростове, воюя против красных на стороне Белой армии и находясь в чине подпоручика. Важность этого факта заключается в том, что КГБ обвинило Объекта в умышленном сокрытии действительных событий, и это обвинение явилось поводом для записи в его деле в ГРУ».

Пеньковский продолжил рассказ о своей жизни:

— Ну вот, когда Варенцов по просьбе Конева вернулся на фронт, я поехал тоже, и под мое командование дали другой полк, 51-й Артиллерийский противотанковый полк, приданный Генеральному штабу, часть резерва главнокомандующего. Полк был независимый и не входил ни в какую бригаду. Я попросил Варенцова отпустить меня, потому что моя невеста Вера только что окончила школу в Москве{69}.

Вера Дмитриевна Гапанович была цветущей четырнадцатилетней девушкой, когда впервые встретилась с Пеньковским. Это произошло в 1942 году, в трудные дни второй мировой войны, когда Пеньковский работал с ее отцом генерал-лейтенантом Гапановичем и был младшим политруком в Политуправлении Московского военного округа до того, как его послали на Украину. Генерал пригласил Пеньковского к себе на ужин и представил ему Веру, темноволосую миниатюрную красавицу с лучистыми глазами. В следующий раз Пеньковский увидел Веру, когда находился в госпитале в Москве в 1944 году, и «тут же в нее влюбился». Когда он вернулся с войны, они поженились; ей было семнадцать. Это была удачная и разумная женитьба. Положение генерала Гапановича гарантировало Пеньковскому покровителя и проницательного советчика.

Варенцов одобрил поездку Пеньковского в Москву для поступления в академию имени Фрунзе.

— Я приехал через два месяца после начала занятий, но успешно сдал все экзамены и был принят. Поскольку я командовал полком, мне не составило никакого труда сдать экзамен по командованию батальоном. В 1948 году окончил Военную академию имени Фрунзе. Сразу же после окончания мне предложили поступить в Военно-дипломатическую академию, чтобы изучать стратегическую разведку.

— Сколько вы проучились в академии имени Фрунзе? — спросил Кайзвальтер, внимательно следя за тем, чтобы уточнить хронологию карьеры Пеньковского и учесть все годы. Это поможет установить, можно ли доверять Пеньковскому.

— Я проучился три года. Я посоветовался с тестем, генералом Гапановичем, и он сказал мне, что лучше год поработать вместо того, чтобы с одного курса переходить на другой. Так в течение года я работал в двух местах. Моим первым назначением была должность старшего офицера в Управлении штаба Московского военного округа по мобилизации и организации, где до этого я уже служил чином ниже. Я проработал там полгода и был переведен в штаб наземных сил. Там я тоже был старшим офицером, и эта работа меня вполне удовлетворяла, поскольку платили на 200 рублей больше. Но в 1949 году я хотел поступить в Военнодипломатическую академию, а у нас, к счастью, есть правило, по которому жалованье офицера, которое он получал до поступления в ВДА, сохраняется на период его учебы. Так, в 1949 году меня приняли в ВДА, которая находится около метро «Сокол».

— Это не Песчаная улица, 13? — спросил Кайзвальтер, показывая Пеньковскому свои познания в сфере ГРУ.

— Именно. Я проучился там четыре года, с 1949-го по 1953-й. Тогда был четырехгодичный курс, теперь — трехгодичный.

Называя точный адрес академии, Кайзвальтер строил доверительные отношения, которые, как надеялась группа, помогут Пеньковскому «раскрыться». Отношения между оперативником или куратором и агентом трудные и деликатные. Если взаимопонимания нет, агент может заартачиться или потерять интерес. Если оперативник ведет себя слишком агрессивно, агент может решить, что плохо выполняет работу или что не способен выполнить то, что от него требуют. Пеньковский рассказал о себе все сам, стремясь сделать так, чтобы ему поверили. Кайзвальтер не мог его сбить.

Пеньковский ответил на вопросы о личном составе академии и пообещал, что позже расскажет, как получил эту информацию, а сам продолжал рассказывать о себе:

— После окончания академии меня распределили в Четвертое управление ГРУ. Это Восточное управление (стратегическая разведка). Есть другие управления — англо-американское, европейское, Первое управление (это управление нелегалов). Позже я расскажу о них подробнее. Так или иначе, около года я проработал в Египетском отделе. Познакомился с агентурной сетью и до сих пор кое-что об этом помню.

Пеньковский сказал, что его пригласили и сказали, что пошлют в Пакистан старшим помощником военного атташе, который был резидентом ГРУ в Пакистане. Но пакистанское правительство не разрешило увеличивать состав военного атташата, и визу Пеньковскому не дали. И снова он провел несколько месяцев в Египетском отделе, пока его не вызвали вновь: «Мы думаем послать вас в Турцию».

— Это был уже конец 1954 года. Я снова начал готовиться к поездке, учил коды, оперативную программу, экономику страны и структуру вооруженных сил. Я приехал туда в июле 1955 года и стал резидентом, главой центра. Официально я был военным атташе и принял руководство над целой агентурной сетью.

— Какое у вас тогда было звание — подполковник или полковник? — спросил Кайзвальтер.

— Я был уже полковником — давайте я вам это разъясню. В конце войны, перед тем, как я поступил в академию имени Фрунзе, я получил звание подполковника, а в феврале 1950 года стал полковником.

Вот уже одиннадцать лет, по февраль 1960 года, я служу в звании полковника, и из-за отца генералом меня никогда не сделают. Мне это уже сказали, как и то, что я ненадежный. Может, я стану генералом в другой армии, — шутя добавил он.

Джо Бьюлик понял, что эта горькая шутка и была главной причиной предательства Пеньковского. Она выразила все его разочарование и ярость по поводу того, что из-за прошлого его отца рушилась такая блестящая карьера.

— Итак, я прибыл с женой в Турцию и принял резидентуру, центр ГРУ в Анкаре. В течение месяца мой предшественник полковник Кондрашов передал мне все дела, а моим помощником был морской атташе. В то время военно-воздушных атташе не было. Семь месяцев спустя приехал, чтобы стать резидентом, генерал-майор Савченко, но имя использовал чужое — Рубенко. Многие использовали чужие имена.

До этого Рубенко был военным атташе в Афганистане. Когда приехал этот старик — ему было больше шестидесяти, — я передал ему все дела, и резидентом стал он. А я — его помощником. Я проработал до ноября 1956 года, и потом у нас возникла неприятная ситуация с одним из наших помощников атташе. Это произошло через три месяца после приезда Савченко, и этим атташе был подполковник Николай Ионченко. Он просто-напросто подходил к туркам в ресторанах и предлагал им работать на него за деньги. Таким грубым путем Ионченко пытался купить военную информацию. Естественно, турецкая контрразведка засекла это. Хочу вам признаться: мои отношения с Ионченко были хуже некуда; они с Рубенко пытались подставить меня, чтобы меня выгнали из партии. Позже я поподробней расскажу вам об этом.

Не назвав своего имени, я позвонил из телефона-автомата в турецкую контрразведку, сообщив о деятельности Ионченко и указав, где он встречается со своими агентами.

— Какое у него было звание? — спросил Кайзвальтер.

— Он был подполковником. Ионченко был настроен против меня. Поскольку в академии он учил турецкий язык, он был возмущен тем, что не его, а меня с моим английским назначили заместителем резидента. С генералом он очень дружил, и оба они сделали мое существование настолько невыносимым, что я написал в штаб письмо с просьбой перевода — куда угодно. Мне ответили, что необходимо подождать. По натуре я человек мстительный, но честный. Уже тогда, когда я увидел, как несправедливо со мной поступают, у меня созрело решение перейти к вам. Я хочу поклясться и расписаться в готовности служить вам и провести остаток моих дней в новой жизни.

Три месяца спустя Ионченко был снова скомпрометирован и объявлен «персоной нон грата». Я проводил его в Стамбул, и он поехал домой через Болгарию. Генерал послал в штаб телеграмму, что турки с американцами устроили против Ионченко провокацию. Его схватили, когда он собирал «урожай». В то время, кстати, проходил официальный визит в Турцию шаха Ирана и его супруги, и службы турецкой безопасности и контрразведки были начеку, охраняя гостей. Мы даже получили инструкции от начальника ГРУ не Проводить в этот период никаких операций. Однако генерал разрешил Ионченко пойти на встречу с агентом, назначенную на 10 мая. Я помню эту дату, потому что это день рождения моей матери. Все произошло в то самое время, когда турецкий лейтенант передавал Ионченко военную документацию.

Я сидел как раз в кабинете у генерала, когда дежурный офицер посольства сообщил: «Товарищ генерал, ваш помощник был задержан турецкой контрразведкой, когда пытался получить военные материалы от турецкого офицера». Генерал очень расстроился и сказал мне, что я должен его оттуда забрать. «Почему вы позволили ему идти на эту встречу?» — спросил я.

Оперативные фонды в турецких лирах находились в моем распоряжении, однако генерал выдал Ионченко свои деньги, около 200 лир (40 долларов в 1956 году), чтобы заплатить за сведения. Это было сделано для того, чтобы я ничего не узнал. Сумма довольно приличная, и, чтобы скрыть это от меня, ее не стали брать из оперативного фонда. Теперь же, когда это произошло, генерал мне во всем признался. Мы стали спорить. Я сказал ему, что он всегда обвинял меня, что я плохой и неопытный оперативник и не вербую агентов. Он готовил к отправке телеграмму в Москву, и я спросил его: «Вы коммунист?»

Когда он ответил: «Да», я спросил его, почему же тогда он соврал и не выполнил приказ о приостановке операций во время визита шаха. Он попросил меня уйти из его кабинета, сказав, что меня это не касается, на что я заявил, что сообщу обо всем случившемся по другому каналу.

Потом я доложил о происшедшем по каналу КГБ, через наших «соседей». Резидентом КГБ был тогда полковник Павел Дмитриевич Ерзин, о нем-то я вам и рассказываю. Теперь Ерзин вербует студентов в негритянском университете, куда посылают учиться молодежь из Африки, — Университете дружбы имени Патриса Лумумбы. Эти студенты, когда вернутся к себе на родину, создадут для нас мощную резидентуру. Думаю, что Ерзин уже дослужился до генерала. Он уже был резидентом КГБ в Индии под прикрытием должности советника.

Мою телеграмму получил начальник КГБ Серов, тот самый Серов, который теперь является начальником ГРУ. Серов сразу же сообщил об этой телеграмме Хрущеву, поскольку обо всех проступках офицеров необходимо докладывать в Президиум. Генерал-лейтенант Михаил Шалин (начальник ГРУ) передал донесение и от Рубенко, в котором тот пытался оправдать невыполнение приказа. В то время министром обороны был маршал Жуков, и телеграмма дошла до начальника штаба. Когда Хрущев увидел мою телеграмму и донесение Рубенко, он заорал: «Какой дурак врет — Пеньковский или генерал? Выяснить и доложить».

Я сказал правду, и меня можно обвинить лишь в том, что я грубо разговаривал с генералом. Но это из-за того, что он все время несправедливо меня критиковал. Я не получил никакого выговора, даже по партийной линии, а генерал Рубенко получил от Жукова строгий выговор за «должностную некомпетентность».

Вскоре после моего отъезда из Турции его перевели и недавно уволили. Теперь он работает начальником отдела в институте региональных исследований.

Серов запомнил мое имя благодаря телеграмме. Мы называем КГБ «соседями», а они нас — «ближайшими соседями».

Еще в Анкаре новый резидент КГБ Вавилов, назначенный на место Ерзина, сделал жене Пеньковского Вере недвусмысленное предложение. Это очень задело Пеньковского{70}. Любовные связи внутри советской колонии в среде дипломатов и разведчиков были обычным делом. Считалось, что безопаснее переспать с кем-нибудь из своих, чем на стороне с иностранцами, которые могут быть потенциальными агентами. (У Пеньковского был роман с женой Вавилова. В одном из разговоров Пеньковский сказал Вавиловой: «Прими ванну, я скоро приду»{71}.)

— Итак, джентльмены, я проработал там до ноября. Я снова анонимно позвонил в турецкую контрразведку и сказал, что помощник куратора вместе с болгарскими агентами выкрали некое военное пособие с турецкой военной выставки. Офицер, с которым я говорил по телефону, сказал на чистом английском, что я должен зайти к нему и переговорить, но я отказался, поскольку в то время еще ничего окончательно не решил. Если бы уже в то время мне было предъявлено обвинение в отношении моего отца и выражено политическое недоверие, я, возможно, никогда бы не вернулся в Советский Союз. Последний раз я позвонил 4 ноября 1956 года, накануне суэцкого кризиса. Вы можете это проверить, поскольку разговор был официально записан[19].

Пеньковский позвонил туркам, чтобы выдать своего коллегу Ионченко и отомстить начальнику, генералу Рубенко. Если бы Рубенко обвинили в несоответствии занимаемой должности, его могли бы отозвать в Москву и назначить на его место Пеньковского. В то время Пеньковский обдумывал свое решение обратиться к полковнику Пику и узнать, как выйти на ЦРУ, но пойти до конца он все еще не решался.

6 ноября 1956 года Пеньковский с женой уехали из Турции. По приезде в Москву он ощутил на себе давление со стороны начальства.