Глава 20

Это заточение было для меня не первым в Чечне. Расскажу, как я здесь в первый раз оказался «под арестом». Но прежде необходимо обрисовать предысторию события.

В самом конце декабря 1995 года меня командировали встречать Новый год в компании ни много ни мало президента самопровозглашенной Ичкерии Джохара Дудаева. Задание было не из простых. Если раньше речь шла о так называемой официальной встрече и подготовленном интервью, то сейчас предстояло через десятых людей договориться о неформальной встрече в какой-никакой, но праздничной новогодней обстановке. Я отказался от оператора и большой камеры, взял компактный HI8 и вылетел в Ингушетию.

После нескольких встреч с незнакомыми мне ранее эмиссарами из окружения Дудаева, поздно вечером 31 декабря меня на заднем сиденье уазика с тонированными стеклами вывезли из Урус-Мартана в неизвестном направлении. Когда вышли из машины, я оказался в большом дворе небедного домовладения. Под навесом к своему удивлению я заметил большой белый лимузин, не помню, какой марки. Меня тут же проводили в дом и предложили расположиться в просторной комнате с телевизором. Вскоре в комнату вошел смуглый брюнет с резкими чертами лица. Его невозможно было не запомнить: у него были густые черные усы, изгибом переходящие в бакенбарды. Это был военный прокурор Ичкерии Магомед Джаниев, о чем я узнал позже в гораздо более неприятной для себя обстановке. А в тот раз он представился просто Магомедом и спрашивал меня о том, как долго я работаю во «Взгляде», как туда попал и насколько зависит от меня то, как будет показан отснятый мною материал в эфире. По простоте своей я без всяких увиливаний отвечал, что, в общем-то, как автор отвечаю за достоверность своих сюжетов. Разговор на этом был исчерпан.

Ближе к полуночи мне сообщили, что Дудаев приехал. Я схватил камеру и вышел на улицу. Только я хотел навести объектив на уазик, из которого выходил Дудаев, мне сказали, что машину снимать нельзя. Съемки приезда не удались, но зато внутри дома я мог снимать сколько угодно. Две огромные комнаты были полны людьми, в основном женщинами и детьми. Они по очереди подходили к Дудаеву, обнимались и здоровались с ним, затем тихо отходили в сторону, уступая возможность поприветствовать его следующим. Дудаев держал строгую и прямую генеральскую осанку, но улыбался всем и каждому в отдельности. Поздоровавшись со всеми, Дудаев прошел в следующую комнату, где в углу стояла настоящая новогодняя елка c украшениями. В течение получаса Дудаев произносил свою последнюю новогоднюю речь – спустя неполных четыре месяца он будет убит ракетой, наведенной, как говорили, на сигнал спутникового телефона, по которому он разговаривал в свои последние минуты. О чем была новогодняя речь президента Ичкерии, я не понимал, он говорил на чеченском. Рядом с ним в эти минуты стояли несколько вооруженных людей, в числе которых были двое его сыновей, младшему из которых было лет 12–13. Так, пока я снимал, и наступил 1996 год.

У меня и далее была возможность снимать Дудаева, уже сидевшего за столом вместе с несколькими приближенными. Оказывается, это был дом одного из его родственников, и все, кто был тут в гостях, так или иначе доводились ему родней. В общем, последний новогодний праздник президента Ичкерии проходил, как и полагается, в кругу семьи и близких соратников. За скромным праздничным столом, состоявшим в основном из овощей и фруктов, Дудаев все больше общался со своими и, как только я включал камеру, переставал есть и слегка отодвигался от стола. После застолья Дудаев, сидя на диване, долго разговаривал по тому самому спутниковому телефону, раскладывавшемуся как чемоданчик. Как пояснял мне его помощник, сначала он общался с кем-то в Турции, затем звонил в Москву, депутату Госдумы Константину Боровому – человеку, с которым у Дудаева были какие-то особые отношения как с главным посредником между ним и руководящими кругами России.

Позже, уже ближе к утру, в соседней комнате я познакомился с женой Джохара Дудаева Аллой, в девичестве – Куликовой. Воспитанная в семье офицера, скромная русская жена волевого генерала, с почти детским голосом и стеснительными манерами и жестами. Познакомившись, я сразу включил камеру: она пудрилась и поправляла платок на голове, хотела было попросить, чтобы я не снимал это, но не стала настаивать.

Алла Федоровна читала свои стихи. Она перелистывала свою книгу и подбирала те из них, которые, как ей казалось, наиболее точно отражают ситуацию в Чечне. Она очень волновалась, но старалась держаться как можно естественнее. Выключив камеру, я спросил ее, как они познакомились с Джохаром. Она без тени смущения рассказала историю о том, как молодой и пылкий офицер ухаживал за ней и уверенно отбивал ее у других претендентов в далекие 60-е…

9 января 1996 года отряд полевого командира Салмана Радуева совершил вылазку на территорию Дагестана, в ходе которой атаковал местный аэродром и военный городок батальона Внутренних войск МВД России. Под натиском федеральных сил боевики отступили в Кизляр и, захватив в городской больнице заложников, двинулись в сторону Чечни, но были заблокированы в селении Первомайском. Для освещения этих событий «Взгляд» отправил одну съемочную группу в Дагестан, а другую в Чечню. Мне было поручено отслеживать действия чеченских боевиков на границе с Дагестаном. Тогда удалось выйти на Масхадова и прямо спросить у него, как он, как начальник штаба, относится к вылазке Радуева:

– Я не поддерживаю его действия. И с ним мы потом будем разбираться. А сейчас считаю необходимым помочь чеченским бойцам, вовлеченным в эту авантюру, и вывести их из окружения.

Осада дагестанского села Первомайского длилась уже несколько дней. Напряжение нарастало с каждым часом. Село постоянно подвергалось назойливому огню, но предпринимать штурм силами спецподразделений было очень опасно: во-первых, боевики успели уже окопаться, а во-вторых, они буквально перемешались с заложниками, и избежать жертв среди мирного населения при атаке было бы просто невозможно. Именно тогда президент Ельцин произнес свой комментарий ситуации, ставший одновременно печально знаменитым и анекдотичным: «Операция очень и очень тщательно подготовлена. Скажем, если есть 38 снайперов, то каждому снайперу определена цель и он все время видит эту цель. Она, цель, постоянно перемещается, и он глазами перемещается постоянно – вот таким образом…»

Террористам предлагался свободный проход в Чечню при условии освобождения всех заложников, но те отказались, полагая, что командование российской группировкой не допустит повторения буденновского сценария, когда Басаеву со своими боевиками удалось уйти, прикрываясь заложниками. Со стороны Чечни приграничная территория представляет собой открытую местность – уничтожить здесь боевиков, оставшихся без заложников, не составляло никакого труда. Военное руководство готово было пойти и на крайние меры. Так, в какой-то момент, видимо, чтобы развязать себе руки, командование группировкой объявило, что все заложники в Первомайском расстреляны террористами.

Но это было не так. Именно в тот момент мне лично удалось пообщаться по рации, предоставленной адъютантом Масхадова, с несколькими заложниками, которые рассказали, что все они живы и умоляют не стрелять и не бомбить их. Этот эпизод в сюжете программы «Взгляд» по указанию откуда-то сверху был запрещен к показу на европейской части России. Полную версию сюжета с соответствующими комментариями программа показала только через неделю, когда все уже было позади. В России все-таки была тогда свобода слова. А если кто-то пытался заткнуть журналистам рот, запросто мог получить жесткую сдачу.

В ночь на 19 января Радуеву удалось вырваться из окружения и уйти в Чечню, потеряв, по некоторым данным, более 50 боевиков.

После всех этих событий в эфир вышел очередной выпуск «Взгляда», в котором кадры встречающего Новый год Дудаева перемежались с кадрами захваченных в Кизляре заложников. Президент Ичкерии, в отличие от Масхадова, поддержал тогда вылазку Радуева. Кадры сюжета и жесткие комментарии Александра Любимова не понравились руководителям Ичкерии. В следующий приезд я с оператором Ильей Паперновым вновь оказался в том самом доме, где снимал Дудаева в Новый год.

В этот раз меня приняли уже далеко не радушно. Нас с Ильей препроводили в какую-то старую пристройку, отобрали всю технику и документы, приказали сидеть и дожидаться следствия. Бедный наш водитель Лёма пытался заступиться за нас. Я слышал, как за высокими воротами он объяснялся с взявшим нас под стражу верзилой. Потом Лёма упрекал меня за то, что я сказал, что оплачиваю его услуги таксиста. Если бы я этого не говорил, у него был бы повод заступиться за нас как за своих кунаков. А я наоборот, чтобы не впутывать его в свои дела и уберечь от неприятностей, посчитал, что так будет лучше: ничего личного, он просто нанятый таксист.

Поздно вечером появился военный прокурор Ичкерии Джаниев. Он сразу припомнил мне мои слова о том, что я несу ответственность за достоверность сказанного мною в эфире. Но это было только начало. Он обвинил нас в злостной дискредитации образа президента Дудаева, в шпионаже и подрывной деятельности, а это по законам военного времени карается расстрелом. Старая административная карта Чечено-Ингушетии, портативный радиоприемник, подаренный другом из Питера, и блокнот с записями были изъяты из моего рюкзака и представлены как «вещественные доказательства» моей «шпионской деятельности».

Если полевой командир спрашивает, где вы предпочитаете быть похороненным – на родине или в его стране, скорее всего, это не праздное любопытство.

Военный прокурор вел разговор очень жестко, любые попытки возражать пресекались окриком и угрозами. Спустя час появился другой «следователь», имени которого я не помню. Он оказался «добрым», вел себя спокойно, говорил тихо, вопросы задавал вкрадчиво. «Злой» прокурор давил, «добрый» выуживал. Они добивались признания в том, что я являюсь агентом ФСБ. Когда стали одинаково прессовать нас обоих, я попросил, чтобы к Илье они не приставали, поскольку он вообще только во второй или третий раз в Чечне и к истории со встречей Нового года не имеет никого отношения. Илья в их глазах был еще слишком молод, да и видели они его первый раз. Он действительно был совсем юнцом, ему тогда, наверное, не было и двадцати. А я, по мнению обвинения, был в чине не меньше капитана.

– Когда они тебя завербовали? Когда еще учился, да?!

– Возможно, они тебя шантажировали чем-то, пугали? – добавлял «добрый».

– Признайся! – кричал «злой». – Чистосердечное признание облегчит наказание. Может, расстреляем не сразу.

И так почти до утра. Под конец Джаниев огласил приговор:

– Расстрел. Если признаешься, можешь обратиться за помилованием к президенту. Время – до утра.

О чем думает человек, приговоренный к смерти? Ни о чем конкретном. В горячем мозгу одни мысли пролетают мимо, а другие зависают, как на паузе. Они возникают одна за другой и тут же путаются в клубок. О родных и любимых боишься даже вспомнить. Представляешь, как вонзятся в тебя пули и из тебя потечет кровь. Слабость сменит боль, ты рухнешь на землю и вскоре, наверное, просто заснешь… О прожитом и не сделанном? Ну да, не без этого: думаешь, что мог бы сделать больше, а если бы осуществил свои мечты, то после тебя твоя жизнь осталась бы в памяти людей. Что из того, что ты совершил в жизни, может надолго пережить твою смерть? Я ведь и сегодня не уверен, что добился чего-то, а в те свои годы и подавно. К тому моменту пожил, будто поле пробежал – не о чем было бы и вспомнить. И еще: сильно жалеешь себя, и от этого ком подкатывает к горлу, хочешь проглотить слюну, но не можешь.

Мы, конечно, не спали всю ночь. Какой идиот мог бы спокойно спать после вынесения ему смертного приговора?! Илья, закрыв глаза, лежал на стареньком диване, я сидел за столом и то ронял голову на руки, то глядел в одну точку на стене. Человек, однако, не может долго находиться во власти одного и того же состояния. Мне кажется, что все приговоренные в большинство своем верят в чудо и в то, что с ними ЭТО не случится. Как бы там ни было, я тоже рассчитывал, что с рассветом приговор смягчат или вовсе отменят. Я же ни в чем не виновен. Я не шпион, не диверсант, а, скорее, наивный репортер, который, вероятно, был не в силах понять, что на войне бывают и такие жертвы.

Утром нам принесли завтрак. Во дворе дома я заметил одну из тех женщин, которая была в ту новогоднюю ночь рядом с Дудаевым. Вскоре появился мрачный верзила, а за ним и сам Джаниев:

– Решено выслать вас обоих за пределы Чеченской республики Ичкерия. И чтобы вы больше никогда не появлялись на ее территории! Особенно ты! – ткнул он мне в лицо пальцем.

Нам вернули паспорта и деньги и посадили в машину. Я попытался заговорить о нашей аппаратуре и личных вещах. В ответ военный прокурор сильно хлопнул дверью машины и резко махнул водителю. В общем, он был прав: какая на фиг аппаратура, после отмены расстрела надо быстро делать ноги.

Нас высадили за селом Гехи-Чу, чтобы дальше добирались своим ходом. Однако я не намерен был сдаваться. Отправив Илью из аэропорта Нальчика в Москву, я вернулся в Чечню искать, что называется, правду и вернуть изъятую камеру с личными вещами. Конечно, это было полным безрассудством, но я впал в слепой азарт, считал, что с нами обошлись несправедливо, дерзко и унизительно. Я рассчитывал встретиться с Дудаевым, объясниться с ним, и даже если и не заставить этих людей извиниться, то хотя бы вернуть личные вещи и аппаратуру, что по моему представлению было равнозначно извинению. Мне казалось, что одно дело потерять технику на съемках боя какого-нибудь или заварушки и совсем другое, когда у тебя ее просто отняли и ты вернулся в редакцию без нее, как боец без табельного оружия… Одним словом, меня взяли в Урус-Мартане и увезли куда-то на запад. В одном из предгорных сел (позже выяснилось, что это Рошни-Чу) посадили под домашний арест и велели не высовывать носа за ворота. Так началось мое двухнедельное заточение.

Небольшой саманный дом, рядом – большой кирпичный, широкий двор с навесом, высокие ворота. Мне велели расположиться на диване в одной из комнат большого дома. В первые дни со мной вообще никто не общался. Ходили разные, чаще всего вооруженные люди, садились рядом и разговаривали о чем-то своем, на меня почти не обращали внимания – так, зададут пару дежурных вопросов о жизни в Москве. По всей видимости, все домочадцы и приходящие в гости были в курсе моей истории и не испытывали ко мне особого интереса, будто и не жилец я вовсе.

Но вот наконец появился хозяин дома, лет 45, с беззлобным лицом, обросший, в дешевом камуфляже со «стечкиным» на поясе. Похоже, вернулся то ли с рейда, то ли с длительного дежурства в засаде. Неожиданно улыбнулся мне и представился:

– Меня зовут Доку. Мои ребята все рассказали про тебя. Я видел тебя по телевизору. Что же это ты, Ильяс, нашего президента обижаешь. Он к тебе с доверием, а ты… Ладно, разберемся. А пока поживи у меня. В моем доме можешь никого не бояться. Но попытаешься сбежать – пеняй на себя! – строго завершил хозяин.

Что означало «разберемся», осталось непонятным и повисло в воздухе еще на несколько дней. Доку исчез, но относиться ко мне стали заметно лучше, кормить стали сытнее и разрешили прогуливаться во дворе. В доме или поблизости все время находился один или несколько вооруженных людей. Они то спали сутки напролет, то возились с чем-то по хозяйству и нередко оставляли свои автоматы прямо у меня в комнате. Вначале я удивился этому и, подумав, что пытаются провоцировать, проверил, заряженные ли они. Автоматы с подствольниками были заряжены «под завязку» – стреляй не хочу.

Время между тем тянулось жутко медленно, а иногда останавливалось. В такие минуты не было слышно ничего, даже отдаленного лая собак. Сидишь себе, как оглохший, в полутемной комнате и тупо смотришь в окно, заклеенное крест-на-крест, – а там, оказывается, и облака застыли и недвижно повисли в воздухе. Я пытался читать. Обнаружил какую-то потрепанную книжку с пожелтевшими страницами и листал ее. Поверите ли, совершенно не помню, о чем она была. Томительная неопределенность, нараставшее нервное напряжение мутили рассудок.

Но вот вновь появился Доку и сказал, при каких условиях я могу быть освобожден. Боже, наконец-то!

Любимов должен принести извинение за тот январский эфир. Но как это сделать, как передать в Москву информацию об условии моего освобождения? «Дай номер телефона, мы свяжемся с ним», – сказал Доку и пригласил меня поужинать с ним.

Связывались с Любимовым долго. То есть вообще не было никакой информации, состоялся ли разговор и если состоялся, то чем именно он закончился.

В одну из ночей, полных различными предположениями, в доме у Доки появился сам Шамиль Басаев в компании нескольких соратников. Он разговаривал со мной запросто, как ни в чем ни бывало. После буденновских событий я виделся с ним два-три раза, один раз, помню, даже сыграл с ним короткую партию шахмат. Короткую, потому что я быстро проиграл и он не захотел больше играть со мной. Только в конце разговора Басаев спросил, что это я делаю дома у Доки. Я коротко объяснил. «Что-то этот усатый слишком много на себя берет в последнее время», – сказал Басаев. Его друг явно поддержал своего командира, хотя точно я не понял, что он сказал по-чеченски. «Ладно, – сказал Басаев, – все будет нормально. Скажем ему, чтобы и камеру тебе вернул». Камеру так и не вернули, но вскоре меня освободили.

За запретными воротами меня ждали мой старший брат Магомет, мои друзья – Керим Ахматов, Сергей Холодный, режиссер «Взгляда» и честный мой водитель Лёма. Начальство подарило мне неделю отпуска, которую я провел в Подмосковье в целебных пеших прогулках.

…Мы с Сашей Любимовым долго думали, как сдержать обещание и извиниться за тот злосчастный эфир и в то же время сохранить лицо и остаться при своем мнении относительно жестокого захвата заложников в Кизляре. Формулировка была найдена. И насколько я знаю, все остались довольны.

Более 800 000 книг и аудиокниг! 📚

Получи 2 месяца Литрес Подписки в подарок и наслаждайся неограниченным чтением

ПОЛУЧИТЬ ПОДАРОК