Глава 5. ОГПУ

Мне довелось впервые познакомиться с ОГПУ в январе 1926 года. Я оказался в роли «подозреваемого». Тогда я, работая в 3-м отделе, руководил военной разведкой в Центральной Европе. 3-й отдел собирает материал, добытый спецагентами по всему миру, и выпускает секретные отчеты и специальные бюллетени для примерно двадцати членов высшего руководства Советского Союза.

В то утро меня вызвал Никонов – начальник всего 3-го управления, который сказал мне, что я должен срочно явиться в специальный отдел Московского областного ОГПУ.

– Пойдешь через 14-й подъезд со сторону улицы Дзержинского, – сказал он. – Вот пропуск.

И он дал мне зеленую карточку, присланную из ОГПУ. Когда я спросил его, в чем дело, он ответил:

– Честно – не знаю. Но если они вызывают, идти нужно немедленно.

Спустя несколько минут я уже стоял перед следователем ОГПУ. Он холодно велел мне садиться. Затем сам сел за стол и начал что-то искать в большой стопке бумаг. Проведя так в молчании минут десять, он наконец поднял голову и спросил:

– Когда вы в последний раз дежурили по 3-му отделу?

– Шесть дней назад, – ответил я.

– Полагаю, вы расскажете мне, как пропала печать 3-го управления! – воскликнул он с таким драматизмом в голосе, на какой только был способен.

– А я здесь при чем? – спросил я. – Дежурный на выходе не подписал бы мне пропуск, если бы я не сдал ему печать.

В 3-м управлении, где работало человек сорок-пятьдесят, была установлена такая система, которая предусматривала круглосуточную охрану для примерно десяти руководителей подразделений. В течение суток, которые назывались «дежурство», мы отвечали за все письма, документы, пакеты с бумагами и секретные телефонные звонки. Мы также отвечали за всех тех, кто входил в помещения 3-го управления или выходил из них. На каждом пропуске, который выдавался во время моего дежурства, была моя подпись и печать 3-го управления. И вот теперь эта важная печать пропала.

Следователь ОГПУ был вынужден признать, что, согласно журналу дежурств, я сдал печать вместе с другими «атрибутами власти» своему сменщику. Следователь был явно недоволен таким поворотом дела и начал задавать мне разные другие вопросы.

– Вы давно состоите в партии, товарищ Кривицкий? – спросил он.

Мне не понравился его тон, и я не собирался опускать руки.

– Вы не имеете права задавать мне такие вопросы, – ответил я. – Вы знаете, какой пост я занимаю. Я не могу подвергать себя дальнейшему допросу, пока не свяжусь с моим начальником, товарищем Берзиным. С вашего разрешения я хотел бы позвонить ему прямо сейчас.

Я позвонил Берзину, шефу военной разведки, объяснил ему ситуацию и спросил, могу ли отвечать на вопросы о себе, не имеющие прямого отношения к делу.

– Ни слова, пока я не свяжусь с вами, – ответил Берзин. – Я перезвоню минут через пятнадцать-двадцать.

Следователь ОГПУ демонстрировал нетерпение, вышагивая взад-вперед по кабинету. Через двадцать минут позвонил Берзин.

– Отвечайте только на вопросы, непосредственно касающиеся дела, – проинструктировал он меня.

Я передал трубку следователю, и Берзин повторил свое указание.

– Хорошо, – недовольно сказал следователь. – Вы можете идти.

Я вернулся в свой кабинет. Менее чем через полчаса ко мне зашел молодой человек в очках, похожий то ли на студента, то ли на ученого. Он работал в нашем отделе на Ближнем Востоке. В партии он не состоял, и к нам его взяли исключительно за знание персидского языка.

– Знаете, Кривицкий, – сказал он мне с явным испугом, – меня в ОГПУ вызывают.

– А в чем дело? – отозвался я. – Вы не дежурите. Ведь так?

– Конечно нет, – ответил он. – Мне этого не доверяют. Я же не член партии.

Молодой человек, похожий на студента, отправился в ОГПУ и назад больше не вернулся.

Через несколько дней пропавшая печать «нашлась». Я был совершенно уверен, что украли ее сами работники ОГПУ, чтобы попытаться взять под свой контроль спецслужбу и убедить политбюро в том, что ОГПУ должно расширить свои шпионские операции внутри нашего отдела. Разведка ревностно охраняла свою независимость от посягательств и была одним из последних инструментов советского аппарата, который тоже попал в конце концов в лапы секретной полиции. Но это произошло примерно через десять лет после той провокационной попытки в январе 1929 года.

ОГПУ было большим мастером в создании инцидентов такого рода. Убедив сначала большевистскую диктатуру, а потом и лично Сталина в том, что их выживание зависит от их неусыпной бдительности, ОГПУ распространяло свою власть до тех пор, пока не превратилось в государство в государстве. Одна из наиболее ужасных и жестоких особенностей работы этого учреждения заключалась в том, что, начиная «расследование», оно совершенно не ставило перед собой цели раскрыть преступление. Оно работало лишь для того, чтобы пополнить список очередной жертвой. И это обстоятельство не оставляет сомнений относительно судьбы нашего персидского «студента».

В стране, где верховный правитель относится к любому выражению противоположного мнения как к прямой угрозе, становится закономерным превращение тайной полиции в почти что господина самого господина.

История ОГПУ начинается в декабре 1917 года, через месяц после большевистской революции, когда Ленин послал меморандум Дзержинскому, польскому ветерану-революционеру. Это послание представляло собой черновик декрета, учреждающего организацию для борьбы с «контрреволюцией, спекуляцией и саботажем». Меморандум и положил начало созданию Чрезвычайной комиссии, наделенной властью бороться с врагами большевистского правительства. Чрезвычайную комиссию стали называть по первым буквам – Чека, или ЧК. Она превратилась в инструмент террора и массовых казней летом 1918 года, после покушения на жизнь Ленина и убийства большевистского вождя Урицкого.

Первый начальник Чека, Феликс Дзержинский, был безжалостным, но абсолютно неподкупным и безупречным революционером. Во время Гражданской войны он послал на смерть бессчетное количество человек, поскольку был убежден, что нет другого пути защитить советский режим от его «классовых врагов». Несмотря на все ужасы, ассоциирующиеся с названием Чека во время первых лет большевистской революции, ни самим Дзержинским, ни большинством его верных помощников не двигало что-либо иное, кроме как крайне фанатичное желание выполнять функцию карающего меча революции.

В то время люди не боялись тайной полиции, по крайней мере те, кто честно работал на Советское государство.

Постепенно Советское государство становилось все более и более тоталитарным, и, когда сама большевистская партия оказалась жертвой того, что произошло в 1917 году, тайная полиция начала забирать себе все большую и большую власть, террор стали осуществлять ради самого террора, а бесстрашных революционеров постепенно сменили жестокие, развратные и аморальные палачи.

В 1923 году тайную полицию переименовали из ЧК в ОГПУ – сокращение от первых букв русского названия – Объединенное государственное политическое управление. Изменение названия имело своей целью избежать неприятных ассоциаций, но новое имя вскоре начало вызывать еще большие ассоциации с террором, чем старое.

ОГПУ осталось в том же здании, где раньше располагалась Чека. Его называют Лубянка. До революции там находилась страховая компания. Первоначально зеленый дом, чей фасад выходил на Лубянскую площадь, был пятиэтажным. Но в начале 1930 года к нему пристроили дополнительные помещения, включая и три новых этажа из желтого кирпича, и роскошное одиннадцатиэтажное здание с цоколем из черного мрамора.

Главный вход на Лубянку все еще находится в старом здании, рядом с которым расположен большой барельеф Карла Маркса. Есть и другие входы – с улиц и переулков. В действительности все здания в непосредственной близости к площади принадлежат ОГПУ, там обитают его люди.

Архитектурный ансамбль старого и нового зданий ОГПУ стоит на возвышении и представляет собой одно из самых примечательных и красивых мест города. Только высшие офицеры ОГПУ могут проходить через главный подъезд со стороны Лубянской площади. Простые граждане должны получать пропуск в бюро пропусков ОГПУ со стороны улицы Кузнецкий Мост, напротив Наркомата по иностранным делам. У бюро пропусков всегда стоят длинные очереди: родственники, жены, друзья надеются получить разрешение на свидание с заключенным, передать письмо или пакет с едой и вещами. Достаточно лишь взглянуть на эти очереди, чтобы понять политику советской власти в определенный период. В первые годы правления большевиков здесь стояли жены офицеров и купцов. Позже стали преобладать родственники арестованных инженеров, профессоров и специалистов. В 1937 году я видел длинные очереди из людей, принадлежащих уже к советскому поколению, видел родных и близких моих друзей, товарищей и коллег.

Внутри здания на Лубянке, в его длинных темных коридорах охрана стоит через каждые двадцать шагов. У посетителя извне пропуск проверят не менее трех раз, прежде чем он войдет в какой-либо кабинет ОГПУ.

Там, где раньше был внутренний двор старого здания, Чека выстроила особую тюрьму для важных политических заключенных. Большинство из них содержатся в одиночных камерах, а саму тюрьму сейчас называют «изолятор». Окна в камерах закрыты не только решетками, но железными ставнями, так что они пропускают только тоненький лучик света. Заключенный отрезан от всего внешнего мира: он не видит ни двора, ни даже кусочка неба.

Когда следователь ОГПУ хочет провести допрос арестованного у себя в кабинете, он звонит коменданту тюрьмы, и тогда заключенного под охраной ведут через двор, а затем по узкой мрачной лестнице, которая ведет в само здание. Есть здесь и лифт, чтобы поднять заключенных на верхние этажи.

Осенью 1935 года я видел одного из самых знаменитых узников Лубянки – товарища и близкого соратника Ленина, первого председателя Коммунистического интернационала; одно время он возглавлял Ленинградский комитет партии и Совет. Когда-то это был довольно тучный мужчина. Теперь, шаркая и еле поднимая ноги, по коридору шел одетый в бело-голубую пижаму измученный и загнанный человек. Я в последний раз видел того, кто когда-то был Григорием Зиновьевым. Его вели на допрос. Через несколько месяцев его отправили в лубянские подвалы, где и расстреляли…

В кабинете каждого следователя самым важным предметом мебели является диван. Характер работы этого человека таков, что ему часто приходится вести допросы по двадцать – сорок часов, прерываясь лишь ненадолго. Да он и сам в чем-то такой же заключенный, как и его подследственный. Хотя его полномочия не ограничены. Они могут доходить до пыток заключенных и их расстрела.

Одной из особенностей советской судебной системы является то, что, несмотря на огромное количество казней, штатных палачей здесь нет. Иногда работники – офицеры или охрана – спускаются в подвал, чтобы собственными руками привести в исполнение смертный приговор, вынесенный коллегией ОГПУ. Иногда это делают следователи или прокуроры. Если проводить аналогии, то можно представить, как окружной судья Нью-Йорка, получив приговор по обвинению в убийстве первой степени, со всех ног летит в Синг-Синг, чтобы включить рубильник электрического стула и тем самым привести приговор в исполнение.

Больше всего работы у палачей ОГПУ было в 1937–1938 годах, когда великая чистка захлестнула все вокруг. Ранее, в 1934 году, Сталин натравливал ОГПУ на рядовых членов большевистской партии. Периодические «очищения» партийных рядов, которые входили в компетенцию Комиссии партийного контроля, теперь были переданы тайной полиции. С этого момента все члены партии большевиков стали объектами полицейских наблюдений и расследований. Однако в марте 1937 года Сталин решил, что все эти очищения и чистки недостаточны. В 1933–1936 годах он удержался во власти во многом благодаря Ягоде и его тайным агентам, которые работали с ним рука об руку и, будучи беззаветно преданными ему, помогали уничтожать старых большевиков и командиров Красной армии. Но поскольку Ягода слишком хорошо знал сталинские методы чистки и слишком близко подошел к рычагам власти, Сталин решил поменять коней на переправе. В качестве преемника Ягоды был выбран Николай Ежов, которого несколькими годами раньше Сталин «посадил» на место секретаря Центрального комитета Коммунистической партии и руководителя отдела кадров, от которого зависело очень многое. На этих постах Ежов тайно осуществлял деятельность, параллельную работе ОГПУ, только подчинялся он лично Сталину. Когда же он занял место Ягоды, то привел в тайную полицию около двух сотен своих собственных надежных «парней» из числа тех, кто работал в личном сталинском ОГПУ. В марте 1937 года Сталин выдвинул лозунг: «Усилить чистку!» Ежов претворял этот призыв в жизнь, творя кровавые расправы. Первым делом он заявил старым работникам ОГПУ, что они работают вяло по вине коррупционного руководства и что новая усиленная чистка как раз и должна начаться с самого ОГПУ.

18 марта 1937 года Ежов собрал руководителей ОГПУ в клубе ОГПУ, являющемся пристройкой к главному зданию. Все ближайшие помощники Ягоды, за исключением одного, все его заместители уже находились под арестом. Удар наносился по высшему руководству. Просторное помещение клуба было битком забито ветеранами Чека, некоторые из которых почти двадцать лет прослужили в тайной полиции. Ежов начинал свой первый доклад в должности нового руководителя ОГПУ, вернее, как нарком внутренних дел. Смена названия была очередной попыткой избавиться от мрачных ассоциаций. Новоиспеченный народный комиссар серьезно взялся за дело. Пробил его звездный час. Он был готов на все, лишь бы доказать Сталину свою незаменимость. А потому начал с разоблачения деятельности бывшего шефа Ягоды перед его оставшимися в живых сотрудниками.

Сначала он заявил, что в его задачу не входит говорить об ошибках Ягоды. Если бы Ягода был стойким и честным большевиком, то не потерял бы доверия Сталина. Корень ошибок Ягоды находится очень глубоко. Тут Ежов замолчал, и все присутствующие затаили дыхание, предчувствуя, что вон он – решающий момент. Затем Ежов с трагическими нотками в голосе сказал, что Ягода служил в царской тайной полиции – охранке – с 1907 года. Старые опытные работники, собравшиеся в зале, восприняли это заявление, что называется, и глазом не моргнув. А ведь в 1907 году Ягоде было десять лет! Но это не все, вдруг повысил голос Ежов. Оказывается, немцы сразу же раскусили подлинную суть Ягоды и в первые же дни революции подсунули его Дзержинскому для работы в ЧК. «На протяжении всего времени существования Советского государства, – кричал Ежов, – Ягода был германским шпионом». Ежов продолжал говорить объятой ужасом публике, что Ягода и его шпионы сумели проникнуть во все места и занять ключевые посты. Да, даже руководители отделов ОГПУ Молчанов, Горб, Гай, Паукер, Волович – все, все шпионы!

Ежов кричал, что все это он может доказать. Кричал, что Ягода и его ставленники все поголовно были ворами, и это не вызывает сомнений: «Разве не Ягода назначил Лурье начальником строительного управления ОГПУ? А кто, как не Лурье, был связующим звеном между Ягодой и его иностранными шпионскими службами?» Вот такими и были его доказательства.

Он говорил, что в течение многих лет эти два вора – Ягода и Лурье – обманывали страну и партию. Они строили каналы, прокладывали дороги и возводили здания, тратя огромные средства, но в письменных отчетах указывали очень низкие расходы.

– Но как, я спрашиваю вас, товарищи, как эти два мошенника ухитрялись это делать? Как, я спрашиваю вас?

И Ежов пристально вглядывался в лица окаменевших людей, а потом сам же и отвечал:

– Очень просто. Бюджет Комиссариата внутренних дел не подлежит контролю. Из этого бюджета, из бюджета своей организации Ягода брал суммы, позволявшие ему строить крайне дорогостоящие объекты по «дешевой» цене.

Он продолжал:

– А почему Ягода и Лурье занимались строительством? Зачем они строили дороги? Они гнались за популярностью, за славой, за наградами! Но может ли предатель довольствоваться всем этим? Зачем Ягода зарабатывал популярность? Она была нужна ему, потому что на самом деле он вел политику Фуше.

Ежовская пулеметная очередь противоречивых обвинений привела публику в состояние ступора. Оказывается, Ягода в десятилетнем возрасте уже служил в охранке. И он был вором. Ягода был вором, который искал славы. А еще выясняется, что этот обыкновенный шпион, стукач и вор, каким он являлся, также желал затмить пресловутого министра наполеоновской полиции.

– Это очень серьезный вопрос, товарищи, – продолжал Ягода. – Все эти годы партия была вынуждена последовательно бороться с проявлениями фашизма среди нас. А это было непросто. Да, товарищи, я должен вам сказать, а вы должны хорошо запомнить это, что даже Феликс Эдмундович Дзержинский ослабил оборону революции на этом участке.

И здесь Ежов начал подводить итоги, которые сводились лишь к одному: нам нужна чистка, чистка и еще раз чистка. Я, Ежов, не буду сомневаться и колебаться, не проявлю слабости. Если бы мы могли сейчас задать вопрос ныне покойному Дзержинскому, мы бы спросили: разве должны мы считаться с репутацией даже старейших и самых заслуженных чекистов?

Старые сотрудники органов ОГПУ, ветераны большевистской революции, которых недвусмысленно называли следующими жертвами, побледнели и безучастно молчали. Они аплодировали Ежову, как будто это все их не касалось. Они аплодировали, чтобы показать свою преданность? Кто знает? Своевременное признание вины, возможно, спасет их от пули в затылок. Быть может, они снова смогут купить себе право на жизнь, предав ближайших товарищей.

Собрание продолжалось, и слово взял Артузов – обрусевший швейцарец, о котором я уже говорил, большевик с 1914 года. Артузов знал, что было поставлено на карту. Старый чекист заговорил, будто актер со сцены, и его седая бороденка тряслась, когда он повышал голос.

– Товарищи, – начал он, – в самые трудные дни революции Ленин поставил во главе ЧК лучшего большевика – Феликса Эдмундовича Дзержинского. А сейчас, в еще более тяжелое время, наш великий Сталин назначил наркомом внутренних дел Николая Ивановича Ежова, своего лучшего ученика. Товарищи! Мы, большевики, научились быть безжалостными не только по отношению к нашим врагам. Но и по отношению к самим себе. Да, Ягода явно хотел играть роль Фуше. Он явно пытался настроить ОГПУ против партии. И по своей близорукости мы оказались невольными участниками его страшного плана.

Голос Артузова креп, а речь его становилась все более уверенной. Он продолжал:

– В 1930 году, товарищи, когда партия впервые почувствовала такой уклон и, пытаясь остановить его, назначила в ОГПУ старого большевика Акулова, что мы сделали, чтобы помочь Акулову? Мы встретили его с неприкрытой враждебностью! Ягода же сделал все, что мог, чтобы осложнить работу Акулову. А мы, товарищи, не только поддержали саботаж Ягоды, но и пошли дальше. Я должен честно сказать, что вся партийная организация ОГПУ рьяно занималась саботажем работы Акулова.

Артузов нервно посматривал на Ежова, пытаясь отыскать малейшие признаки одобрения на его маленьком угловатом личике. Он чувствовал, что его обвинительные маневры подошли к решающему моменту, когда можно было попытаться отвести подозрения от себя:

– Я спрашиваю вас, кто был в то время руководителем парторганизации ОГПУ?

Он сделал паузу и затем выкрикнул:

– Слуцкий!

Бросив своего товарища, что называется, на растерзание львам, Артузов с триумфом спустился с трибуны.

Слуцкий, тогда начальник иностранного отдела ОГПУ, поднялся, чтобы защитить себя. Он тоже был старым, опытным большевиком. И тоже знал, что поставлено на карту. Слуцкий начал свою речь довольно неуверенно, понимая, что у него на руках особых козырей нет.

– Артузов попытался представить меня ближайшим помощником Ягоды. Я так отвечу, товарищи: конечно, я был секретарем парторганизации ОГПУ. А кто же – Артузов или я – был членом коллегии ОГПУ? Спрашивается, мог ли кто-то в то время быть членом коллегии, высшего органа ОГПУ, если бы он не имел полного доверия Ягоды и одобрения с его стороны? Артузов утверждает, что благодаря своей «хорошей службе» Ягоде на посту секретаря партийной организации я получил назначение за границу, что это стало моей наградой за саботаж Акулова. И как говорит Артузов, я использовал это назначение для установления контакта между шпионской организацией Ягоды и его хозяевами за рубежом. Но я заверяю вас, что само это назначение состоялось по причине личной настойчивости не кого иного, как Артузова. В течение многих лет Артузов был другом Ягоды.

И вот здесь Слуцкий нанес решающий удар:

– Я спрашиваю вас, Артузов, где вы жили? Кто жил напротив вас? Буланов. И разве он не был среди тех, кого арестовали в первую очередь? А кто жил прямо над вами, Артузов? Островский. Он тоже арестован. А кто жил прямо под вами, Артузов? Ягода! И вот спрашивается, товарищи, мог ли кто в тех условиях жить в одном доме с Ягодой, если он не пользовался его абсолютным доверием?

Сталин и Ежов решили поверить и Артузову, и Слуцкому, а значит, в свое время уничтожить их обоих.

Таков был характер интенсивной, или великой, чистки, которая началась в марте 1937 года. Советское правительство сделалось похожим на какой-то огромный сумасшедший дом. Дискуссии вроде тех, что я описал выше, имели место быть во всех отделах ОГПУ, во всех ячейках большевистской партии, на всех фабриках, во всех воинских частях и во всех колхозах. Каждый считался предателем до тех пор, пока он не обелял себя, изыскав возможность обвинить в предательстве кого-то другого. Осторожные люди пытались не высовываться, стремились уйти на более низкую должность, если это было возможно, – словом, делали все, чтобы остаться незамеченными и не засветиться.

Долгие годы преданного служения партии ничего не значили. Мало помогали и постоянные заявления о своей преданности Сталину. Сам Сталин выдвинул такой лозунг: «Все поколение должно быть принесено в жертву».

Нас приучили к мысли о том, что все старое должно уйти. Но нынешняя чистка не щадила и нового. Как-то раз той весной, вечером, мы со Слуцким беседовали о количестве арестов, проведенных с марта, – их было 350 000, а возможно, и 400 000. Слуцкий говорил с горечью:

– Мы ведь с тобой старики, ты и сам это знаешь. Они заберут меня. И тебя заберут так же, как они забрали других. Мы принадлежим к поколению, которому суждено погибнуть. Сталин говорил, что все дореволюционное и военное поколение должно быть уничтожено, как камень, висящий на шее революции. Но ведь сейчас они расстреливают молодых – семнадцати– и восемнадцатилетних девчонок и мальчишек, которые родились уже в Советском государстве и никогда ничего другого не видели… А сколько из них идут на смерть, выкрикивая: «Да здравствует товарищ Троцкий!»

Одним из наиболее трагических примеров такого рода стало дело моего молодого товарища Володи Фишера. Он родился в Саратове, вступил в комсомол во время Гражданской войны, а позже был слушателем Свердловского университета. Во время коллективизации его назначили в один из политотделов, созданных ОГПУ по такому случаю. Фишер воспринял это назначение как порученное ему дело и работал очень усердно, искренне веря, что он помогает уничтожать жадных зажиточных крестьян, которые скрывают продовольственные продукты от голодающего населения городов. По окончании работы в деревне он вернулся в ОГПУ. В его учетной карточке появилась запись о «великолепной работе» в деревнях. Он начал быстро делать карьеру, и в конце концов ОГПУ отправило его на должность советского консула в Копенгаген. Все консульские работники находятся в ведении ОГПУ. Это была первая Володина поездка за пределы России. Он с удивлением обнаружил, что в Копенгагене совсем другая атмосфера, не та, какой он дышал раньше. В бесчисленных витринах городских магазинов он видел одежду, которая продавалась, как ему казалось, по смехотворно низким ценам. И еда тоже была, огромное количество продуктов – таких дешевых, что Володя думал, будто попал в сказку.

«Ты знаешь, – сказал он мне, – до поездки в Копенгаген я никогда не видел апельсинов. Первое, что я здесь сделал, – купил себе соковыжималку для апельсинов, а потом каждое утро выпивал стакан апельсинового сока. Посмотри, какие у меня теперь мышцы!»

Особых дел у Володи в Копенгагене не было; на самом деле работа консула заключалась в том, чтобы следить за советским посольством. И он был безумно рад пребывать в этом восхитительно прекрасном мире.

Вдруг в первые дни апреля 1937 года он получил телеграмму с приказом вернуться в Москву. Прибыв на железнодорожный вокзал, он прямо оттуда направился в ОГПУ на встречу со своим начальником – Слуцким. Последний пригласил Володю на обед и сказал, что вскоре его отправят в Румынию или Австрию. После обеда в приподнятом состоянии духа он поехал в Богородск – деревню близ Москвы, чтобы навестить своего брата Левку, тогда работавшего прорабом на стройке. Жена брата встретила родственника печальной новостью о том, что в прошлом ноябре Левку арестовали. Рыдая, она рассказала такую историю.

Левка работал на стройке. Товарищи по работе очень хорошо относились к нему и избрали его заведующим клубом. Началась подготовка к празднованию в ноябре седьмой годовщины революции, и Левка отвечал внутреннее украшение здания клуба. Он выпросил у кого-то самую лучшую фотографию советских руководителей, которую только смог найти, и затем повесил ее на видное место на стену. Вечером в день празднования, когда собрались все рабочие, кто-то заметил, что среди лиц, изображенных на фотографии, есть и Карл Радек. Левка этого не увидел, потому что половина лица Радека была прикрыта газетой. Партсекретарь решил, что Левка – «вредитель», потому что он выставил на всеобщее обозрение пол-лица того, что недавно был объявлен «врагом народа». В ту же ночь Левку арестовали.

Володя помчался обратно в Москву, чтобы увидеться со своим хорошим приятелем Александровским – помощником начальника Московского областного ОГПУ.

– Ну что за ерунда? – спрашивал Володя. – Левка – мой брат, хороший товарищ и рабочий. Как можно называть его вредителем?

– Все не так просто, Володя, – поспешно ответил Александровский. – Вопрос с портретом Радека, хотя и сам по себе серьезный, не является единственным обвинением против него. Есть и другие. Твой брат снимал комнату в загородном доме Фридланда – арестованного историка.

На мгновение Володя просто потерял дар речи. Левка ни разу в жизни даже не разговаривал с Фридландом. Эту квартиру ему дали власти уже после ареста Фридланда. Володя ужасно рассердился.

– Да ты просто мошенник! – закричал он. – Какого черта ты делаешь? Тебе это так не пройдет. Я поговорю с тем, кто выше тебя по должности, кого ты услышишь!

Володя был уверен в том, что его положение крепкое. Он вылетел из кабинета Александровского, полный решимости добиться справедливости – не только для своего брата, но и для всех тех, кто, возможно, оказался в заключении из-за явно сумасшедших руководителей.

Сначала Володя отправился в Центральный комитет Коммунистической партии. Его не приняли. Он попытался попасть на прием к Ежову, но ему не удалось с ним встретиться. Однако он все еще не потерял своей юношеской самоуверенности. Он думал, что все эти задержки – просто результат бюрократии, и как-то убедил себя в том, что его брата Левку обязательно выпустят.

Вечером 30 апреля мы с ним обедали, и я впервые заметил, что Володя как-то помрачнел. Но через три-четыре дня он ворвался ко мне, и на лице его сияла улыбка до ушей.

– Ну, – сказал он. – Наконец-то я попаду на Лубянку. Меня вызывает Шапиро из ОГПУ!

Шапиро являлся главой особого отдела ОГПУ, который был создан при непосредственном участии Ежова.

– Зачем еще Шапиро захотел бы меня видеть? – закричал он и торопливо выбежал из моего кабинета.

Попав к Шапиро, Володя сразу же начал говорить о деле своего брата – торопливо и с полной уверенностью. Шапиро подождал, пока он закончит, а затем медленно поднялся из-за стола:

– Вы член партии и офицер ОГПУ! Как вы посмели оскорблять своих товарищей – чекистов? ОГПУ не арестовывает невинных людей!

И прежде чем Володя сумел перевести дух, Шапиро перешел к другому вопросу:

– Кстати, в прошлом году вы получали письмо от Мандельштама, тогда атташе Наркомата иностранных дел?

В тот момент Мандельштам находился под арестом по какому-то неопределенному обвинению. Володя смутился и пришел в замешательство:

– От Мандельштама? Он муж моей бывшей жены. Конечно, я его знаю, но никаких писем, пока был в Дании, от него не получал.

– Вы уверены?

– Да, совершенно уверен.

– Очень хорошо, – сухо заметил Шапиро. – Если вы нам понадобитесь, мы вас вызовем.

Когда Володя вышел из кабинета Шапиро, его надежды на освобождение брата сильно поколебались. Той ночью он не мог уснуть. И вдруг ранним утром он вскочил с кровати.

«А я ведь все же получал письмо от Мандельштама!» – вспыхнуло в его голове. И тут он вспомнил все. Дипкурьер, как обычно, прибыл с большим запечатанным пакетом, в котором была обычная почта. И в тот день (а это было несколько месяцев назад) курьер вдруг засунул руку в свой карман и со значением сказал: «Это письмо Мандельштам поручил передать вам как раз в тот момент, когда я выходил из здания Наркоминдела».

Едва лишь рассвело, как Володя примчался ко мне домой и рассказал мне обо всем, что случилось.

– Что было в этом письме? – со страхом спросил я.

– Да там ничего такого не было, все безобидно. Что-то о новой работе и каких-то вечерних курсах, которые он посещал в университете. Да ничего такого, клянусь.

– Володя, – сказал я, – сейчас же иди прямо к Шапиро и расскажи ему все то, что ты мне рассказал.

Он сделал, как я сказал.

– Товарищ Шапиро, – начал он извиняющимся тоном. – Я вчера ошибся. Я все же получал письмо от Мандельштама, я просто совершенно забыл об этом.

Ничего не ответив, Шапиро открыл ящик своего стола и показал Володе фотокопию письма Мандельштама.

– Извините меня, – начал запинаться Володя. – Я совершенно забыл о нем вчера.

– Вы солгали о нем вчера, – ответил Шапиро. – А сейчас можете идти.

25 мая 1937 года Володя Фишер был арестован ОГПУ. Больше я о нем ничего не слышал. Его уничтожили, потому что он был связан с двумя страшными преступлениями: получил письмо от мужа своей бывшей жены, а его брат поместил половину лица Радека на стене рабочего клуба в Богородске.

Во время великой чистки в Советской России было огромное множество таких случаев.

В застенках ОГПУ само слово «вина» теряло свое значение. Причина ареста могла не иметь никакого отношения к выдвинутым обвинениям.

Наверное, нет лучшего доказательства этому, чем дело самого Ягоды. Среди многих фантастических обвинений, выдвинутых против руководителя ОГПУ на процессе в марте 1938 года, самым бессмысленным стало то, что он якобы участвовал в заговоре с целью отравления Сталина, Ежова и других членов политбюро. Многие годы именно Ягода лично отвечал за питание кремлевских вождей, включая и самого Сталина, и всех высокопоставленных лиц советского правительства. Специальный отдел ОГПУ под непосредственным контролем Ягоды отслеживал каждый шаг поставки продовольствия в Кремль – от специальных хозяйств, где продукты производили под неусыпным оком помощников Ягоды, до столов советских руководителей, которые обслуживали его же сотрудники. Посев, посадка, сбор урожая, транспортировка, готовка и подача на стол – все это делалось специальными сотрудниками ОГПУ, а занимался этим не кто иной, как Ягода. Каждый из работников специального отдела отвечал перед Ягодой своей головой, а Ягода нес этот груз невероятной ответственности на своих плечах в течение многих лет. Сталин, который несколько раз был обязан своей жизнью именно неусыпной бдительности Ягоды, не ел никакой иной пищи, кроме той, что подавали ему сотрудники Ягоды.

А на суде было «доказано», что Ягода стоял во главе гигантского отравительного заговора, в который он втянул некоторых своих коллег, в том числе и старых кремлевских врачей. Но и это еще не все. Было «доказано», что Ягода, так сказать, шеф-повар Кремля, не удовлетворился обычными способами отравления, а составил заговор с целью медленного убийства Ежова с помощью опрыскивания его кабинета ядовитыми веществами. Все эти ужасающие «факты» вскрылись на процессе, и Ягода сам во всем «сознался». Их опубликовали в прессе. Никто в России не осмелился даже упомянуть, что на протяжении всего существования этого заговора Ягода являлся главным человеком на кремлевской кухне.

Конечно, против него выдвинули и другие обвинения. Выяснилось, что, кроме незаконного присвоения денег ОГПУ, выделявшихся на строительство, он буквально вырывал кусок хлеба изо рта советских руководителей, продавая кремлевскую провизию на сторону, и складывал выручку в свой карман. Эти деньги он тратил, согласно доказательствам, предъявленным на процессе, на организации ужасных оргий.

Как и многие другие «факты», вскрывшиеся на московских показательных процессах, эта история кражи хлеба и мяса Ягодой со сталинского стола имела крошечную крупицу правды в своем основании. В период сильной нехватки продовольствия Ягода действительно имел обыкновение заказывать больше продуктов, чем нужно было кремлевским вождям. А излишки он распределял среди своих подчиненных в ОГПУ. В течение нескольких лет высшие руководители ОГПУ тайно получали продуктовые пакеты от Ягоды в дополнение к их обычному рациону. Некоторые сотрудники военной разведки недовольно ворчали по этому поводу, и Ягода иногда распространял свои милости и на нас, так что я сам тоже получал крошки с кремлевского стола. Когда начали проверять счета Ягоды, то выяснилось, что Молотов, например, использовал в десять раз больше сахара, чем он в принципе мог бы потребить при всем своем желании.

Кроме обвинения Ягоды в хитроумном заговоре с целью отравления людей, которых он и без того мог бы отравить одним мановением руки, а также в продаже кремлевского продовольствия ради личной наживы, сталинский трибунал установил, что подсудимый еще и раздавал все те же украденные продукты ради завоевания популярности в духе Фуше.

Я привожу эти фантастические, а лучше сказать кошмарные факты не для того, чтобы развлечь читателя. Я хочу доказать свое утверждение о том, что во времена сталинской чистки в ОГПУ было утрачено само понятие вины. Причины ареста человека не имели отношения к обвинениям, выдвинутым против него. И никто не ожидал ничего другого. Никто и не спрашивал о них. Правда стала совершенно неважной. Утверждая, что советское правительство превратилось в огромный сумасшедший дом, я вкладываю в это совершенно буквальный смысл. Когда я рассказываю об этих абсурдных случаях американцам, они смеются, и я понимаю почему. Но для нас это не повод для смеха. Мы не можем считать забавным то, что наши старые друзья и товарищи исчезают в ночи и гибнут. Пожалуйста, не забывайте, что и я был обитателем этого огромного сумасшедшего дома…

Цену «признаний», получаемых ОГПУ, можно отлично проиллюстрировать делом одного австрийского социалиста, который был объявлен вне закона режимом Дольфуса и нашел убежище на советской земле. Его арестовали в Ленинграде в 1935 году; руководитель Ленинградского отделения ОГПУ Заковский добился от него признания, что якобы он служил в венской полиции, а потому он был заключен в тюрьму как австрийский шпион. Каким-то невероятным образом заключенному удалось послать письмо Калинину, который числился президентом Советского Союза. Дело передали Слуцкому, который однажды утром позвонил мне:

– Вальтер, у меня тут какое-то австрийское шуцбундовское дело, в котором я не могу разобраться. Помогите мне. Это как раз по вашей части.

– Присылайте мне досье, – ответил я. – Я посмотрю, смогу ли я разобраться.

Вскоре от Слуцкого пришел человек, который и принес мне бумаги. Первые страницы представляли собой доклад Заковского его московскому начальству. В нем говорилось, как он добился признания. Все было обычно. Заключенный практически не сопротивлялся, но у меня почему-то возникли сомнения. Снова пробежав глазами бумаги, я натолкнулся на анкету арестованного, напомнившую мне ту, которую заполняют все иностранцы, въезжающие в Советский Союз. Там была подробно изложена биография заключенного и упоминалось также о том, что он вступил в Австрийскую социалистическую партию до войны, а потом ушел на фронт. После войны, следуя указаниям своей партии, имевшей большинство в Вене, он поступил на службу в муниципальную полицию. Это подразделение на девяносто процентов состояло из социалистов и входило в амстердамское Международное объединение профсоюзов.

Все это было в анкете арестованного, где также сообщалось, что, когда социалисты потеряли власть в Вене, он вместе с другими офицерами-социалистами был уволен из полиции. Говорилось, что в феврале 1934 года, во время боев против фашистского хаймвера, он был командиром батальона шютцбунда – одного из оборонных отрядов социалистов. Я позвонил Слуцкому и объяснил все это ему.

– Этот австрийский социалист служил в полиции по приказу своей партии точно так же, как вы это делаете здесь. Я сейчас же пришлю вам докладную записку об этом.

Слуцкий поспешно ответил мне:

– Нет, нет, не надо мне никаких докладных. Зайдите ко мне.

Войдя в его кабинет, я снова объяснил, что социалист не может считаться шпионом современной Австрии, потому что он был полицейским при социалистической власти.

Слуцкий кивнул:

– Да, я понял, Заковский заставил его «признаться», что он работал полицейским в социалистической Вене. Вот так признание! Но докладную не пишите. Никто их теперь не пишет.

Несмотря на такую легкую манеру разговора, Слуцкий ходатайствовал перед президентом Калининым за арестованного австрийского социалиста.

Ситуация с Заковским вполне согласовывалась с общей линией ОГПУ. «Признания», подобные тому, о котором я рассказал, были хлебом насущным для ОГПУ. Мой австрийский социалист был не более, но и не менее виновен, чем сотни тысяч тех, кому не повезло.

В этом отношении весьма показателен разговор, который я имел примерно в то же время с Кедровым – одним из самых опытных следователей ОГПУ. Я встретил его в столовой ОГПУ в Москве, и мы заговорили о генерале Примакове, делом которого он как раз занимался. В 1934 году генерал Примаков, член высшего командования Красной армии, был арестован и отправлен к Кедрову на допрос. Тот начал работу со своей высокопоставленной жертвой, используя все известные тогда способы. Говоря о них, он выказывал признаки смущения.

– Знаете, что случилось? – спросил он. – Только он начал колоться, и мы поняли, что всего лишь через несколько дней, ну может, неделю-другую, у нас будет полное признание, его вдруг освободили по требованию Ворошилова!

И снова мы видим, что обвинения против арестованного (пусть даже он вот-вот готов «признаться во всем») не являются причиной его содержания в тюрьме. В зарубежных странах люди спорят, правдивы или нет признания, получаемые ОГПУ. В самом же ОГПУ этот вопрос вообще не встает. И следствию это неинтересно.

Генерал Примаков, вырванный из лап ОГПУ, не успев дать «признания», служил своей стране еще три года, а потом, 12 июня 1937 года был расстрелян вместе с маршалом Тухачевским и семью другими выс шими генералами по новым и совершенно другим причинам.

Мне самому лишь раз в жизни пришлось допрашивать политзаключенного. Это было в августе 1935 года. Я вел допрос Владимира Дедушка, осужденного в 1932 году на десять лет заключения в Соловецких лагерях. Его арестовали в связи со скандальным делом нашего шефа военной разведки в Вене, который якобы работал на германскую военную разведку. Сам Дедушок, которого я знал лично, был совершенно невиновен, но шефа, слишком важную персону, не стали арестовывать в неподходящий момент, а потому козлом отпущения стал этот самый Дедушок. Он был украинцем, вступил в ряды большевиков во время Гражданской войны и затем более десяти лет служил в разведке. В ходе своей работы на советское разведывательное управление в 1935 году я столкнулся с некоторыми аспектами венского дела, и мне оно было совсем не ясно. Я решил, что Дедушок мог бы помочь мне разобраться в нем. Я спросил Слуцкого, есть ли у меня возможность допросить Дедушка. Слуцкий сказал, что дело находится в ОГПУ, в подразделении, возглавляемом Михаилом Горбом. И я связался с Горбом.

– Вам повезло, Кривицкий, – сказал мне Горб. – Дедушок как раз сейчас должен прибыть с Соловков. Его везут в Москву для дачи показаний в связи с заговором командиров кремлевского гарнизона.

Через несколько дней Горб сам позвонил мне.

– Дедушок в лубянской тюрьме, – сказал он. – Его следователь Кедров.

Я позвонил Кедрову и договорился, что Дедушка приведут в его кабинет в одиннадцать вечера.

Мое положение не давало мне права допрашивать заключенных. Эту функцию могло выполнять только ОГПУ. Однако в исключительных случаях с заключенным можно было беседовать в присутствии сотрудника ОГПУ. В десять часов вечера того же дня я вошел в кабинет Кедрова на Лубянке под номером 994. Я объяснил ему, что мне нужно. Мне бы хотелось знать обстоятельства, связанные с обвинением Дедушка. Указав на дело, лежавшее на столе, Кедров сказал:

– Прочитайте это, там все есть.

Дело вмешало в себя несколько сотен страниц и состояло из различных анкет, письменных показаний и т. д. Были в нем и рекомендательные письма, которые Дедушок получал в разное время. Наконец я добрался и до допроса, который вел не Кедров. Он представлял собой около двадцати напечатанных на машинке вопросов и ответов более или менее официального характера. Затем обычные вопросы обрывались, и документ заканчивался длинной историей, написанной рукой самого Дедушка. Я мог предположить, что случилось. Следователь ОГПУ либо не отличался терпением, либо, как это часто происходило, очень устал. Он велел Дедушку написать все самому в присутствии охраны. Прочитав историю Дедушка, я понял, что, хотя он и написал формальное признание, он был совершенно не виновен. Закрыв папку, я сказал Кедрову:

– Да что это за дело такое? В папке почти шестьсот страниц, а реально в ней ничего нет. А затем в конце вдруг такая фраза: «Дедушок признал свою вину, и следователь рекомендует коллегии ОГПУ приговорить его к десяти годам на Соловецких островах». Затем решение коллегии с подписью Агранова «одобрено».

– Ну, я тоже его просмотрел, – сказал Кедров, – и тоже ничего не понял.

Было уже почти полночь, когда Кедров позвонил коменданту изолятора и попросил привести в его кабинет Дедушка. Через десять минут его привели в сопровождении охраны. Высокий, с заострившимися чертами лица, симпатичный, одетый в чистую белую рубашку и тщательно выбритый, он, к моему удивлению, остался таким, каким был раньше. За три года с ним произошло лишь одно бросающееся в глаза изменение – его волосы стали совершенно белыми. Он смотрел на Кедрова, который сидел за столом. Но за мгновение до этого он бросил взгляд на меня, сидевшего на диване, и побледнел от страха. Я просто сказал ему:

– Привет, Дедушок.

Он спокойно сел на стул напротив Кедрова, попросил сигарету и сказал:

– Что вы хотите от меня? Зачем вы привезли меня с Соловков?

Кедров молчал, и Дедушок повернулся ко мне:

– Это по требованию 4-го управления?

Тут заговорил Кедров:

– Нет, 4-е управление здесь ни при чем. Мы привезли вас по совершенно другому вопросу. Просто у Кривицкого есть несколько вопросов, которые он хотел бы вам задать.

Напряжение просто висело в воздухе. Дедушок не переставал переводить взгляд с Кедрова на меня и обратно. Он сидел прямо, приготовившись использовать весь свой ум против нас. По какой-то причине никто не нарушал молчание в течение минуты. Лампа под зеленым абажуром еле-еле освещала кабинет тусклым светом. Наконец я заговорил:

– Дедушок, я не знаю ваших дел и не имею права вмешиваться в них. Но, работая с делом Х*** в нашей разведке, я пришел к выводу о том, что вы могли бы мне кое-что прояснить. Если бы вы вспомнили некоторые детали дела, это могло бы быть очень полезным. Если нет, то мы попытаемся получить информацию из какого-то другого источника.

– Да, я помню, – ответил он, расслабившись на минуту. – Я постараюсь ответить на ваши вопросы.

– Как вы там, Дедушок? – спросил я его.

Его ответ был стоическим:

– Сначала было очень тяжело, но сейчас уже лучше. Там, на острове, я работаю на мельнице. Я регулярно получаю «Правду», а время от времени и кое-какие книги. Вот так и живу.

Он спросил, как идут дела у меня.

– Неплохо, – ответил я. – Мы много работаем и живем по-советски.

Больше часа мы говорили о том о сем, и, когда я наконец перешел к тому, что привело меня на Лубянку, Кедров сказал:

– Вы знаете, я очень устал. Я понимаю, что вы еще долго здесь будете. Можно так устроить, чтобы я немного поспал?

Строгие правила требовали, чтобы Кедров присутствовал при разговоре. Только он имел полномочия вызывать к себе заключенного и отправлять его обратно в тюрьму.

– Позвоните Горбу, – сказал он, – и посмотрим, можно ли как-то это решить.

Горб не был ярым сторонником формальностей.

– Хорошо, Кривицкий, – сказал он. – Мы сделаем исключение. Я позвоню коменданту и скажу ему, что вы сами отправите Дедушка обратно в камеру.

Когда Кедров ушел, Дедушок немного расслабился. Указав на папку с делом, он сказал равнодушно, будто бы она и не имела к нему никакого отношения:

– Вы читали это?

Я ответил, что да.

– Ну и что вы об этом думаете? – спросил он.

В моем положении я мог дать только один ответ.

– Вы ведь дали признание, правда? – сказал я.

– Да, дал.

Затем Дедушок попросил меня послать кого-то за чаем и бутербродами, и я с радостью сделал это. Вскоре мы оба забыли о цели моего визита. Он рассказал мне, что три или четыре дня ожидал посещения жены: ОГПУ иногда позволяет это как награду за хорошее поведение. Однако сейчас в свете его вызова в Москву он не думает, что сможет увидеть ее. Больше он не стал об этом говорить, а завистливо оглядел книжные полки Кедрова, заполненные интересной английской, немецкой, французской и русской литературой. Он вытащил несколько книг и жадно оглядел их. Я сказал ему, что попрошу Кедрова дать ему несколько штук. В четыре утра мы все еще не подошли к предмету нашей беседы. Дедушок отлично осознавал и свое, и мое положение. Он хорошо знал, что я в любой момент могу оказаться на его месте, а потому не разыгрывал из себя мученика. Эти несколько часов, проведенные с кем-то из внешнего мира, были для него слишком ценны, чтобы жаловаться на судьбу. Я обещал ему сказать руководству ОГПУ, что я не закончил свой допрос и хотел бы вернуться к нему следующей ночью. Прямо перед рассветом я позвонил коменданту и попросил охрану для сопровождения Дедушка в его камеру. Как всегда, все всё перепутали. На дежурстве был новый комендант. Он поднял страшную суматоху и в конце концов разбудил Горба.

Следующей ночью я вернулся в кабинет Кедрова, и тот снова оставил нас одних. Я дал Дедушку ручку и бумагу и попросил его написать все, что ему известно об интересующем меня деле. Дедушок потратил на это двадцать минут. Принесли чай и бутерброды, и мы снова проговорили до утра.

– Зачем вы признались? – спросил я его напоследок, листая книгу и стараясь, чтобы мой вопрос прозвучал как бы между прочим.

Сначала Дедушок ничего не сказал, а просто ходил по комнате, занятый другими мыслями. Когда же он заговорил, то его речь была обрывочной и мало понятной постороннему, однако вполне ясной любому, кто двадцать четыре часа в сутки проводил в советских госучреждениях. Дедушок не осмелился говорить на эту тему открыто, как не мог это делать и я. Даже сам факт того, что я задал ему такой вопрос, подвергал меня риску, которым он легко мог воспользоваться.

Тщательно проанализировав его слова, я понял, что произошло. Его не подвергали пыткам третьей степени. Лишь однажды следователь сказал ему, что он может отделаться десятилетним сроком, если признает свою вину. Хорошо зная, какие способы использует ОГПУ, он подумал и принял это предложение. И конечно, он даже косвенно не был связан с кремлевским заговором, по поводу которого его вызвали в Москву. На мельницу Дедушок так и не вернулся. Его расстреляли…

Одним из достижений, которыми гордилось ОГПУ, было так называемое «перевоспитание» крестьян, инженеров, профессоров и промышленных рабочих, которые не испытывали энтузиазма по поводу советской системы. Их миллионами хватали и везли в трудовые лагеря, где приобщали к благам коллективизма. Эти закаленные враги сталинской диктатуры: крестьяне, от жадности цеплявшиеся за своих коров, профессора, упрямо придерживающиеся немарксистских научных концепций, инженеры, не желавшие выполнять пятилетний план, преступные элементы из рабочих, жалующиеся на низкую зарплату, – все эти безнадежные группы и другие, подобные им (общей численностью в семь миллионов) отправлялись ОГПУ в новый коллективный мир, где их принуждали работать под надзором охранников из ОГПУ и где из них делали послушных советских граждан.

18 апреля 1931 года Совет труда и обороны постановил, что за двадцать месяцев должен быть построен канал между Белым и Балтийским морями протяженностью 140 миль. Эта работа поручалась ОГПУ. Задействовав около полумиллиона заключенных, заставив их валить деревья, взрывать скалы, перекрывать водные потоки и перекаты, ОГПУ сумело закончить строительство точно в срок. С палубы парохода «Анохин» Сталин в сопровождении Ягоды лично наблюдал за величественной церемонией открытия.

Когда строительство канала был завершено, вышел специальный декрет, объявлявший амнистию 12 484 «преступникам» из полумиллиона заключенных, задействованных на строительстве. Кроме того, сократили сроки еще 59 516 осужденным. Но ОГПУ вскоре обнаружило, что большая часть этих «освобожденных» так полюбили коллективный труд, что хотят продолжить работу, а потому их перебросили на строительство другого великого объекта – канала Москва-Волга.

30 апреля 1937 года увидел фотографию Фирина – главного строителя каналов в ОГПУ. Она была выставлена на Красной площади. Ну, подумал я про себя, хоть один большой человек пока не арестован! Через два дня я столкнулся со своим коллегой, которого отозвали из-за границы. И первое, что он мне сказал, оправившись от удивления, что видит меня на свободе, было:

– Вы знаете, с Фириным все кончено.

Я ответил ему, что это невозможно, поскольку фотография Фирина стоит на главной площади в Москве.

– Говорю вам, Фирину конец, – настаивал он. – Я был на открытии канала Москва – Волга, и его там не было.

Тем же вечером мне позвонил друг, работавший в «Известиях». Он сказал мне, что его учреждению велено изъять все фото Фирина и упоминания о нем – великом строителе каналов из ОГПУ…

ОГПУ не ограничивалось операциями только на территории России. Несмотря на все усилия опытных пропагандистов, мир скептически относился к «признаниям» старых большевиков на московских процессах. Сталин и ОГПУ решили убедить мировую общественность в том, что московский спектакль соответствует самому высокому уровню, а потому организовывали подобные драмы в Испании, Чехословакии и США.

Русское ОГПУ подготовило в октябре 1938 года в Барселоне суд над руководителями испанской марксистской партии ПОУМ. Их обвиняли в измене, шпионаже и в покушении на убийство членов республиканского правительства. Москва надеялась с помощью процесса над ПОУМ продемонстрировать, что все испанские радикалы, противостоящие Сталину, есть «троцкисты и фашистские заговорщики». Но Барселона – это не Москва. ОГПУ сделало все, что могло сделать в таких обстоятельствах, но, несмотря на давление, заключенные отказались признаваться, что они шпионы, работающие на Франко.

Впервые я узнал о таких предполагаемых зарубежных процессах в мае 1937 года, когда находился в кабинете Слуцкого. Ему кто-то позвонил, и после долгой беседы с человеком, чье имя он не назвал, он положил трубку и сказал:

– Наверное, Ежов и Сталин думают, что я могу арестовывать людей в Праге с такой же легкостью, как мы это делаем в Москве.

– Что вы имеете в виду? – поинтересовался я.

– Знаете, Кривицкий, дело в том, что Сталин хочет суда над троцкистскими шпионами в Европе, – ответил он. – Если бы мы могли это устроить, результаты были бы просто потрясающими. Пражская полиция собирается арестовать Грилевича. Они хорошо к нам относятся, но мы не можем управлять чехами так, как мы это делаем с нашими людьми. Здесь, в Москве, мне нужно просто открыть двери Лубянки и загнать туда всех, кого нужно. Но в Праге есть еще легионеры, которые боролись против нас в 1918 году и сейчас саботируют нашу работу.

Антон Грилевич, бывший лидер германских коммунистов и член прусского парламента – ландтага, впоследствии стал троцкистом и попросил убежища в Чехословакии, когда к власти пришел Гитлер. Его арест в Праге, предсказанный Слуцким, произошел сразу же после расстрела командиров Красной армии 12 июня 1937 года. Из других источников мне довелось узнать о дальнейшем развитии этого московского заговора.

В то утро, когда Грилевич был арестован, чешский детектив предъявил ему чемодан, который много месяцев назад он оставил в доме своего друга и который, как он утверждал, он не открывал с октября 1936 года. В чемодане были памфлеты радикального содержания, деловая корреспонденция и какие-то другие материалы невинного содержания. Ничего такого, что можно было бы отнести к нарушению законов Чехословакии, не говоря уже о доказательствах военного или какого-либо еще шпионажа. Утром полицейский детектив ничего такого ему не предъявлял. Но вечером появился следователь, который тут же начал с Грилевичем разговор о московских процессах. После таких прозрачных намеков, ради которых он и затеял всю эту беседу, полицейский предъявил арестованному три фальшивых паспорта и снимок-негатив немецкого плана, датированный 17 февраля 1937 года. Снимок представлял собой план оккупации немцами Судетов. А кроме того, здесь была и какая-то записка, написанная незнакомым почерком. Грилевич даже не успел ознакомиться с этими «доказательствами», потому что следователь выхватил их из рук арестованного и воскликнул:

– Я думаю, что это не вы писали?

Записка оказалась инструкцией по использованию невидимых чернил.

Грилевича проинформировали, что все эти улики были найдены в его чемодане. Грилевич настоял на вызове регулярной полиции, и, когда она появилась, он в присутствии офицеров подтвердил, какие предметы принадлежали ему, а какие были подброшены. В полночь его отправили в камеру.

15 июля его перевели в другую тюрьму. 22 июля его вежливо допросил чешский следователь, который намекнул ему, что им интересуются люди из московского ОГПУ, которые, похоже, имеют «надежных друзей» в чешской полиции.

В конце концов в середине ноября Грилевича выпустили после того, как он пункт за пунктом опроверг все обвинения против него и доказал, что все так называемые улики были подброшены ему. ОГПУ провалило этот план, зарождение которого я наблюдал в Москве, и не смогло доказать, что чешские троцкисты работали на Гитлера и выступали против пражского правительства. Будь эта попытка успешной, она бы положила начало долгому пути убеждения европейских скептиков в том, что «доказательства» на московских процессах были подлинными.

ОГПУ даже лелеяло планы проведения «троцкистско-фашистского» процесса в Нью-Йорке, но, пока не раскопают полную историю исчезновения Джульетты Стюарт Пойнтц, а также подробности дела Робинсона-Рубенса, мы не сможем узнать точно, насколько далеко зашла подготовка такого суда.

Однако наверняка установлено, что где-то в конце мая – начале июня 1937 года, в тот момент, когда шло разбирательство по делу Грилевича в Праге, Джульетта Стюарт Пойнтц, некогда выдающийся лидер Американской коммунистической партии, вышла из своего номера в здании Клуба женской ассоциации, что в доме 353 на 57-й стрит в Нью-Йорке. Ее гардероб, книги и другие вещи были найдены в ее комнате в состоянии, которое указывало, что она собиралась вернуться к себе в тот же день. С тех пор ее больше никто не видел.

Дональд Робинсон, он же Рубенс, был арестован в Москве 2 декабря 1937 года. Его жена, гражданка Америки, тоже вскоре была арестована за въезд в Россию по фальшивому паспорту. О Робинсоне, много лет служившем офицером в советской военной разведке как в США, так и за границей, тоже никто ничего не слышал после его ареста. Его жена, после того как советские власти выпустили ее из тюрьмы, написала письмо своей дочери в Соединенные Штаты, в котором весьма прозрачно намекала на то, что не ожидает увидеть мужа живым. Хотя миссис Рубенс и была американской гражданкой, ей не разрешали покинуть Советский Союз.

Однако самую достоверную информацию о том, что Москва серьезно занимается подготовкой шпионского процесса над американскими врагами Сталина, я почерпнул из одного замечания, брошенного Слуцким через несколько дней после его упоминания о Грилевиче.

Мы говорили о моем прежнем коллеге по 3-му отделу Валентине Маркине, который впоследствии стал руководителем ОГПУ в США. В 1934 году жене Маркина в Москве сообщили, что его убили гангстеры в ночном клубе в Нью-Йорке; эта история прошла мимо меня. Но тогда, в мае 1937 года, Слуцкий сказал мне:

– Знаете, выяснилось, что ваш друг Валентин Маркин, которого три года назад убили в Нью-Йорке, был троцкистом и набрал в американское ОГПУ одних троцкистов.

В нашем кругу к таким замечаниям никогда не относились как к досужим сплетням, тем более если это говорил начальник иностранного отдела ОГПУ. Принимая в расчет его же намеки по поводу другой подготовительной работы Москвы, замечание о «троцкистах» в американском подразделении ОГПУ подразумевало, что что-то готовится именно в Соединенных Штатах; и это стало ясно даже до дела Пойнтц и Робинсона. Слово «троцкисты» использовалось советским руководством для обозначения всех противников Сталина.

Следует помнить, что в Соединенных Штатах шпионажем занимались и настоящие американцы, являвшиеся агентами ОГПУ. Наряду с реальным военным шпионажем они занимались составлением списков антисталинистов, особенно радикалов и бывших коммунистов, в этой стране. Таким образом, и здесь были налицо многие элементы колоссальных разбирательств в стиле московских показательных процессов. На что Москва явно надеялась, так это на то, что ей удастся вмешать во все это и настоящих американских агентов, и совершенно ни в чем не повинных антисталинистов, которые так или иначе окажутся в компрометирующем их положении.

Тем не менее похоже, что сложная и запутанная схема ОГПУ, призванная доказать посредством организации процессов над «троцкистами», что американские радикалы, противостоящие Сталину, сплошь и рядом агенты гитлеровского гестапо, с треском провалилась. В этой стране ничего не вышло. Несмотря на возможное похищение мисс Пойнтц и таинственный арест Робинсона, ничего не удалось развить с американцами и Советском Союзе.

Столь же безуспешной оказалась и попытка ОГПУ связать Рыкова и Бухарина (двух выдающихся большевистских деятелей) с русской меньшевистской социалистической эмиграцией в Париже. Преследуя эту цель, ОГПУ похитило в Испании Марка Рейна, сына Рафаэля Абрамовича – эмигранта и лидера меньшевиков. Рейн, который покинул Россию еще маленьким ребенком, вырос в Берлине и в Париже. В отличие от своего отца он симпатизировал коммунизму и Советскому Союзу. Он отправился в Испанию, чтобы бороться в рядах республиканцев, и выступал за объединение социалистических и коммунистических партий.

Когда в Москве стало известно, что сын Абрамовича находится на территории, которую здесь уже считали своей, было принято решение использовать его в показательном процессе относительно связи Бухарина и Рыкова с эмигрантами, являющимися врагами советской власти. 9 апреля 1937 года ОГПУ похитило Марка Рейна из отеля «Континенталь» в Барселоне, и в живых его больше не видели. Его отец тут же помчался в Испанию, где провел почти месяц, занятый тщетными поисками сына. Никто из членов законного правительства не смог ему помочь. Неизвестно, что именно сделало с Рейном ОГПУ, но по всему видно, что его агенты не добились успеха и не получили никаких признаний, связывающих его отца с большевистскими противниками Сталина.

Эта была вторая неудача ОГПУ, связанная с Абрамовичем. Во время одного из первых показательных процессов в 1931 году утверждали, что Абрамович тайно ездил в Россию, чтобы организовать заговор по свержению сталинского правительства. Однако, как только эта «бомба» разорвалась, тут же было совершенно точно установлено, что в тот самый момент Абрамович никак не мог быть в России, потому что в действительности находился в Амстердаме, будучи там одним из главных докладчиков на Конгрессе труда и Социалистического интернационала. В довершение фиаско ОГПУ в европейской прессе была опубликована фотография Абрамовича в компании всемирно известных лидеров социалистов и лейбористов на конгрессе в Амстердаме.

Незадолго до этого позора с делом Абрамовича я имел случай беседовать с одним из помощников начальника ОГПУ. В 1931 году мы еще говорили вполне открыто и называли вещи своими именами.

– Вы зачем сами себя в такое глупое положение ставите? – спросил я его. – Ну, кто поверит, что Абрамович был в Москве?

– Я это не хуже вас знаю, – ответил он, – но что нам остается делать? Правительству нужен процесс. А нам приходится готовить материалы.

В разгар великой чистки, терроризируя всю Россию, Сталин произнес речь об узах любви, которые связывают большевистских вождей с русским народом. Ему был известен греческий миф об Антее, и он использовал его для доказательства. Антей был сыном Посейдона, бога моря, и Геи, богини земли. Он ощущал тесную привязанность к матери, родившей, вскормившей и взрастившей его. И не было героя, которого Антей не мог бы одолеть. «А в чем секрет его силы? – спрашивал Сталин и сам же отвечал: – Секрет в том, что всякий раз, когда, сражаясь с врагом, Антей оказывался в трудной ситуации, он приникал к земле, к своей матери, которая родила и вскормила его, и обретал новую силу. Но у него было уязвимое место: опасность, что кто-то оторвет его от земли.

Его враги проведали об этой слабости и окружили его. Затем появился противник, который, воспользовавшись слабостью Антея, победил его. Это был Геркулес. Но как Геркулесу удалось одержать победу? Он оторвал Антея от земли, поднял в воздух и не давал ему прикоснуться к земле, всеми способами удерживал его в воздухе.

Я думаю, что большевики напоминают нам Антея, героя греческой мифологии. Они, подобно Антею, сильны тем, что связаны со своей матерью, с массами, которые породили их, вскормили и взрастили их. И пока они сохраняют свои связи с матерью, с народом, они остаются непобедимыми.

Вот он, секрет непобедимости большевистского руководства».

Беспокоясь о сохранении связи с массами, Сталин держал специальный штат, состоящий из сотни человек и отобранный из высшего советского руководства и их жен. В один день они ездили по Москве на трамваях и слушали разговоры людей. В другой – стояли в длинных очередях и примечали, довольны ли домохозяйки или ворчат. Они ездили на поездах в Киев, в Одессу, на Урал. Вот так высокопоставленные шпионы и соглядатаи пытались сохранять связи со своей матерью – с массами. Сталин же хотел, чтобы они «присматривали за русским народом».

Сталинская связь с массами также держалась на большой настоящей армии шпионов и осведомителей ОГПУ, которые специализировались на арестах простых людей за случайные высказывания против власти. Такой тип полицейского правления, отлично прижившийся в России, был принят и нацистами в Германии. Гитлер в своей речи в рейхстаге 1 сентября 1939 года сказал своим подчиненным по партии, что во время вой ны они должны отвечать за настроения масс во всех уголках страны, в каждом здании или доме в Германии. Разница заключалась лишь в том, что к 1937 году Сталин перестал доверять своей армии шпионов. Как мы видим, он учредил организацию шпионов, шпионящих за шпионами. Он дошел до того (как он сам говорил высшим руководителям), что не доверял никому и сам хотел бы быть своим собственным чекистом. Как-то раз у него возникли подозрения по поводу одного из его служащих, и он начал следить за ним. Он увидел, что этот человек совершает какие-то странные действия в стене своей библиотеки. И, как нам известно, он пришел к выводу, что этот служащий связан с кремлевской охраной, которая якобы задумала убить не только Сталина, но и все политбюро.

Один работник ОГПУ, занимавший высокую должность, разговаривая со мной, заметил, что его организация оказалась в крайне неприятной ситуации, поскольку не знала об этом заговоре. Тогда и появился знаменитый афоризм: «лучший чекист – это сам Сталин».

Этот мнимый заговор стал предлогом для новой волны арестов не только внутри Кремля, но и по всей стране. Однако об этом покушении на жизнь Сталина, конечно, никогда не упоминалось ни в одном драматическом «признании» на показательных судебных процессах в Москве. В сотнях фантастических историй рассказывалось о покушениях на Сталина, но этот случай, который «раскрыл» сам Сталин лично, никогда не фигурировал открыто.

В 1935 году мне представилась возможность своими собственными глазами наблюдать, как Сталин поддерживал тесные дружеские связи с массами. Я присматривал дачу на лето, и моя довольно наивная приятельница Валя предложила мне поехать в Мы тищи:

– Руководитель мытищинского ОГПУ – мой близкий друг. Он поможет тебе что-нибудь подыскать.

Мы отправились в Мытищи (около часа езды от Москвы) и обнаружили, что глава местного ОГПУ располагает прекрасным зданием, состоящим примерно из двадцати просторных кабинетов, где неустанно трудится довольно большой штат работников. Хозяин встретил нас очень радушно и сразу же нашел мне именно то, что я хотел.

Вечером мы вернулись к нему домой на ужин. За столом он всячески демонстрировал свою значимость и хвастал, какой отличный аппарат ОГПУ он создал в Мытищах. Более того, он намекнул, что является кем-то вроде младшего Ягоды. А я никак не мог понять, зачем такому тихому дачному месту, где жизнь кипит только летом, потребовался такой большой аппарат ОГПУ, совсем не соответствующий размерам территории.

– Зачем вам такой огромный аппарат? – спросил я. – Для чего?

– Разве вы не знаете, товарищ Кривицкий, что здесь расположен завод локомотивов, где работает несколько тысяч человек?

Наш хозяин явно ожидал, что я скажу: «Ах да, теперь все ясно. Там, где есть рабочие, всегда найдется дело и для ОГПУ». Но я промолчал.

И тут Валя решила закончить эту беседу.

– Конечно, – сказала она, – сегодня рабочие, более чем когда-либо, выражают недовольство.

Таким было ОГПУ в 1935 году. Однако два года спустя, когда его уже возглавлял Ежов, мы оглядывались на 1935-й почти с сожалением. Ни один человек в истории никогда не сделал для своего хозяина того, что Ежов сделал для Сталина.

Неполный список ежовских жертв включал почти восемьдесят членов советского Военного совета, созданного в 1934 году; большинство членов сталинского Центрального комитета и его Контрольной комиссии; большинство членов Центрального исполнительного комитета (ЦИК), Совета народных комиссаров, Совета труда и обороны, руководителей Коммунистического интернационала; всех начальников и заместителей ОГПУ; огромное количество послов и других дипломатов; руководителей всех союзных и автономных республик Советского Союза; 35 000 членов офицерского корпуса; почти весь полный штат редакций «Правды» и «Известий»; великое множество писателей, музыкантов и театральных режиссеров; и, наконец, большинство руководителей комсомола – цвет поколения, от которого ожидали самого большего проявления преданности Сталину.

Общий результат совершенного Ежовым за те двадцать шесть месяцев, в течение которых он возглавлял ОГПУ, был столь ужасен, что ему пришлось заплатить собственной головой за свою верность хозяину. Ситуация достигла такой катастрофической точки, что Сталин был вынужден казнить своего палача, чтобы спасти самого себя. Раболепство и самое настоящее жертвенное служение Ежова привели лишь к тому, что он заплатил ту цену, которую обречены платить все, стоящие у власти в сталинской России. 8 декабря 1938 года в кратком коммюнике было объявлено, что Ежов освобожден от должности комиссара внутренних дел, и на его место назначен Лаврентий Берия – кавказский земляк Сталина. Как и было принято в таких случаях, в документе говорилось о том, что Ежов якобы стал комиссаром по делам водного транспорта, но на самом деле он бесследно исчез навсегда.

Из всех чисток, инициированных Сталиным, самой «плодотворной», которая навсегда останется в истории и никогда не сотрется из памяти людей, если даже вдруг человечество и забудет все остальное, была чистка детей.

В начале 1935 года ОГПУ представило политбюро доклад о детской преступности. Расстрелы и высылки, а также голод 1932–1933 годов породил новую волну беспризорных – бездомных сирот, скитающихся по стране. ОГПУ сделало анализ этой огромной детской трагедии и очертило Сталину шокирующие условия жизни этой части населения. Преступность среди малолетних детей приобрела невиданный размах. В этой среде распространялись болезни. Практически повсеместно здесь присутствовали сексуальные извращения. А еще больше Сталина потрясли указанные в докладе сведения о том, что тысячи и тысячи детей в поисках лучшей жизни вступают в различные религиозные секты.

Сталин решил действовать. Как ни странно, но ОГПУ всегда гордилось тем, что оно занимается детьми и даже добилось успехов в перевоспитании горстки из миллионов подростков, бродивших по стране со времен большевистской революции и Гражданской войны. Однако, узнав об этой новой волне беспризорности, Сталин принял решение о проведении нового курса.

8 апреля 1935 года «Известия» опубликовали официальный декрет советского правительства за подписью Калинина и главы ЦИК Молотова, под заголовком «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних». Этот декрет предусматривал смертную казнь за разного рода преступления – от мелкого воровства до измены – даже для детей свыше двенадцати лет. Вооружившись этим страшным документом, ОГПУ начало устраивать облавы на сотни тысяч несовершеннолетних, которых судили, а затем отправляли в концлагеря и трудовые колонии, а часто и расстреливали.

Все эти ужасы происходили в то время, когда Сталин уже вышел из своей полумонастырской изоляции и начал позировать перед камерами в образе покровителя и заступника детей России. Тогда мы впервые увидели его фотографии в окружении детей на игровых площадках. На одной из них он сопровождает двенадцатилетнюю девочку, которая идет посмотреть парад на Красную площадь. Вот он повязывает ее шарфик на шею наркому военных дел Ворошилову. А вот он получает подарки от хорошенького ребенка, приехавшего из далекого Туркестана, – лучшей сборщицы хлопка в районе. И сам награждает ее орденом Ленина, золотыми часами и поцелуем от «отца народа». Я сейчас говорю без всякой иронии, я просто перечисляю страшные факты.

Такой камуфляж намеренно применялся в те самые страшные месяцы, когда ОГПУ истребляло двенадцати-, тринадцати– и четырнадцатилетних детей, официально обвиняя их в том, что они являются «предателями, шпионами, троцкистами, фашистами, агентами Гитлера и микадо (титул японского императора)».

До февраля 1939 года мир не имел понятия об этих самых страшных и ужасных чистках. Но всегда приходит время, когда нужно найти козлов отпущения, виноватых во всех грехах. Ими стали самые незначительные чиновники ОГПУ, чьи преступления состояли лишь в том, что они подчинялись приказам. На эту роль были выбраны местный следователь ОГПУ и несколько его помощников в Ленинск-Кузнецке. Из показаний, данных в зале судебного заседания этого провинциального уральского городка, весь мир узнал, что десятилетние мальчики под пытками признались в «контрреволюционной, фашистской и террористической» деятельности. Стало также известно, что сто шестьдесят школьников были помещены в тесные камеры вместе с обычными уголовниками, где они спали на полу и в течение восьми месяцев подвергались постоянным ночным допросам. Мучители этих детей получили наказания от пяти до десяти лет тюремного заключения. Однако декрет от 8 апреля 1935 года так и не отменили, а число его жертв, которых подвергали таким же пыткам начиная с 1935 года, никогда не было и не может быть установлено. Все, что стало официально известно и признано самим советским правительством, сводится к тому, что в городе Ленинск-Кузнецке – крошечной точке на карте Союза Советских Социалистических республик – ОГПУ подвергло средневековым пыткам сто шестьдесят школьников, причем сделано это было в соответствии с законом, сформулированным Сталиным. А сам Сталин фотографировался в окружении столь любимых им детей и улыбался нам с этих снимков.

Так, Сталин через свое ОГПУ оставался связанным со своей родиной и народом, которые породили и вскормили его.