Глава 8. Мой разрыв со Сталиным

В мае 1937 года Сталин даровал мне высочайшую награду в рамках своей власти. В течение шести месяцев я был объектом пристального внимания со стороны агентов ОГПУ. Как же это произошло?

В эти шесть месяцев мой ближайший друг, служащий за границей, порвал со сталинским режимом. ОГПУ организовало специальную группу наемных убийц, которые заманили его в ловушку и застрелили близ Лозанны, что в Швейцарии.

Из своего опыта могу сказать, что это типичная история преданного советского офицера, который вдруг за одну ночь превращается в жертву государства, и его сражают выстрелом там, где сочтут это подходящим. Это вполне обычно для тысяч людей в Советском Союзе, которых сегодня объявляют героями, а завтра – предателями. Поищите в своей энциклопедии или в других справочниках имена выдающихся деятелей советского правительства, о которых еще недавно так говорил сам Сталин, и вы обнаружите, что практически все они сегодня заклеймены как «шпионы» и «гады».

Можно считать знаком высокого доверия ко мне, проявленного Сталиным и Центральным комитетом партии, когда в самый разгар великой чистки мне разрешили вернуться к своим обязанностям руководителя советской военной разведки в Западной Европе. А ведь это были те дни, когда послов и министров, не говоря уже о специальных агентах, отзывали отовсюду в Москву, чтобы расстрелять или посадить в тюрьму, когда даже высший генералитет Красной армии оказался на прицеле у расстрельной команды.

В самом начале марта я по собственной инициативе покинул штаб-квартиру в Гааге и отбыл домой для доклада своему начальству, но мною двигало и всепоглощающее желание узнать из первых рук, что происходит в Советском Союзе. Я рассчитывал вскоре вернуться, а потому мои жена и ребенок остались в Голландии.

16 марта мой самолет сел в Гельсингфорсе в Финляндии и той же ночью отправился поездом в Ленинград. Это был обычный маршрут, которым я пользовался в последние годы для въезда в Союз и выезда из него. Причина, по которой я избегал прямого пути через Германию, имеет отношение к событиям 1923 года. Я был, как уже говорил раньше, одним из советских офицеров, занимающихся созданием базовых подразделений красной армии в Германии. Эта работа привела к тому, что у меня возникли некоторые проблемы с полицейскими властями Берлина, и в течение двух месяцев 1926 года я жил на нелегальном положении в тамошнем советском посольстве. Хотя впоследствии я все же несколько раз тайно проезжал через Германию, это теперь стало опасным после прихода к власти Гитлера в 1933 году. Москва не хотела, чтобы я имел хоть какие-то шансы угодить в лапы гитлеровского гестапо.

Вот поэтому в марте 1937 года я и возвращался домой через Скандинавские страны. На этот раз из-за чистки ОГПУ ограничило количество въездных виз в Советский Союз, а потому на наших границах практически не было движения. Единственными пассажирами, ехавшими со мной в поезде, были три американца, видимо путешествующие по дипломатическим паспортам, поскольку их багаж не проверяли. Группа состояла из супружеской пары и блондина лет тридцати, на голове которого возвышалась черная меховая шапка. Он говорил по-русски и был, судя по всему, сотрудником американского посольства в Москве. Они обменялись несколькими репликами с работником таможни по поводу дипломатического багажа, состоявшего из множества огромных пакетов, содержимое которых стало предметов забавных предположений советских таможенников.

У железнодорожных касс в Ленинграде я столкнулся со своим старым другом и товарищем.

– Ну, как дела? – спросил я его.

Он быстро оглянулся и ответил приглушенным голосом:

– Аресты, одни аресты. В одной только Ленинградской области арестовано более семидесяти процентов всех директоров фабрик, включая и военные заводы. Это официальная информация, которую мы получаем из комитета партии. Никто не застрахован. Никто никому не доверяет.

В Москве я остановился в гостинице «Савой», так как свою квартиру мы сдали одному из коллег. Чистка была в полном разгаре. Многие мои товарищи исчезли. И было весьма опасно расспрашивать о судьбе жертв. Я звонил друзьям, но многие не отвечали на мои звонки. А те, кого я все еще мог видеть, носили непроницаемые маски на лицах.

Один из моих ближайших друзей – Макс Максимов-Уншлихт, племянник бывшего заместителя наркома по военным делам, занимал вместе со своей женой соседний номер. Почти три года Макс работал руководителем нашей военной разведки в нацистской Германии, то есть занимал пост, который считался у нас одним из самых рискованных. Он недавно женился на девушке из провинции – талантливой художнице, приехавшей в Москву учиться живописи. Поскольку она почти всегда была дома, я обычно хранил свои личные бумаги у них в комнате.

У меня была привычка заглядывать к Уншлихтам по вечерам, и за разговорами мы часто засиживались до утра. Я жаждал новостей. Дядя Макса уже впал в немилость. Его сместили с высокого поста в армии и дали не имеющий никакого значения пост секретаря Центрального исполнительного комитета СССР. Каждый день исчезали друзья, коллеги и родственники Уншлихтов. Среди них многие были видными генералами и комиссарами.

– За что арестовали генерала Якира? За что схватили генерала Эйдемана? – спрашивал я Макса.

Но Макс был несгибаемым сталинцем. Не отвечая на мои вопросы, он все время защищал чистку в целом.

– Настали опасные времена для Советского Союза, – говорил он. – Кто против Сталина, тот против революции.

Однажды вечером я очень поздно вернулся в гостиницу. И пошел спать, не постучав в дверь номера Уншлихтов. Посреди глубокой ночи меня разбудил шум, исходящий из коридора. Я подумал, что, наверное, за мной пришли из ОГПУ. Но ко мне никто не вошел. В семь утра в мою дверь постучали. Открыв, я увидел жену Макса Регину: по ее щекам катились слезы, а в глазах застыл ужас.

– Они забрали Макса! Они забрали Макса! – только и смогла выговорить она.

Оказалось, что Макса арестовали накануне вечером, как только он вошел в холл гостиницы, возвращаясь домой с работы. Ночью агенты ОГПУ осматривали и обыскивали его комнату и случайно забрали мои личные бумаги вместе с остальными изъятыми материалами. Рано утром директор гостиницы объявил Максимовой-Уншлихт, что в течение часа она обязана освободить номер. У Регины не было родственников в Москве. Денег тоже не было. Но даже имей она деньги, она все равно не смогла бы снять квартиру в Москве за такой короткий срок.

Я попытался было уговорить директора гостиницы не выгонять ее, но он оставался непреклонным. Его отношение ко мне тоже изменилось. Разве я не был близким другом Макса? Выражение его лица ясно говорило о том, что он не считает мое положение таким же прочным, как раньше.

Я позвонил одному нашему общему другу – высокопоставленному сотруднику военной разведки, с которым я встретился двумя вечерами ранее в комнате Макса. Я спросил его, не может ли он что-то предпринять, чтобы Регину не выбросили на улицу. Его ответ был кратким и резким:

– Макса арестовало ОГПУ. Следовательно, он враг. Я ничего не могу сделать для его жены.

Я пытался спорить с ним, но он недвусмысленно дал мне понять, что мне не стоит вмешиваться в это дело. И повесил трубку.

Тогда я позвонил сотруднику ОГПУ, занимавшемуся арестом Макса, и потребовал немедленно вернуть мои личные документы. Я решил действовать решительно и без колебаний. К моему удивлению, сотрудник был весьма вежлив.

Когда я объяснил ему причину, по которой хранил свои бумаги в номере Макса, и выразил готовность приехать и забрать их, он ответил:

– Товарищ Кривицкий, я сейчас же пришлю вам пакет с курьером.

В течение часа я получил свои бумаги обратно. Весь день я пытался устроить все так, чтобы Регина могла вернуться ночью в свой родной город. Я дал ей необходимые деньги. Мы узнали, что ей не стоит оставаться в Москве, поскольку ей все равно не дадут свидания с мужем, и она не сможет ничем ему помочь. В то время политическим заключенным ничего нельзя было посылать, даже продукты или пакеты с одеждой.

В тот день, придя в кабинет, я знал, что первым делом мне нужно подготовить два отчета о своих отношениях с Максом. Один из них для моего начальства в Комиссариате по военным делам, другой – в парторганизацию. Согласно неписаному закону, так должен был поступать каждый член партии – подробно изложить историю своих взаимоотношений с любым человеком, обвиняемым в политических проступках. Не написать такой доклад было все равно что признать свою вину.

Шпионы рыскали по всей стране. В соответствии с указаниями Сталина, первейшей обязанностью каждого советского гражданина был поиск предателей. Ведь именно он предупреждал, что «враги народа, троцкисты и агенты гестапо» прячутся повсюду, проникают в любую область. Ежовская машина террора так интерпретировала слова Сталина о необходимой бдительности: «Обвиняйте друг друга, доносите друг на друга, если хотите остаться в живых».

Шпиономания заставляла людей писать доносы на своих друзей и даже ближайших родственников. Сходя с ума от страха, люди могли думать лишь о слежке и о возможности спастись, а потому предлагали ОГПУ все новые и новые жертвы.

Согласно официальным данным, предоставленным мне начальником специального отдела, отвечающего за чистку, за первые пять месяцев 1937 года ОГПУ провело 350 000 политических арестов. Заключенным становился любой – от маршала и основателя Советского государства до самого обычного человека.

Пребывая среди огромного потока арестов и казней, я занимался своей работой и доложил Ежову о тех делах, которые требовалось уладить до моего возвращения в Голландию. Многие из моих коллег сомневались, что мне позволят покинуть страну, тем не менее я обратился с просьбой выделить мне дополнительно пять-шесть хорошо обученных агентов для пополнения штата моих работников за границей. Ко мне на беседу направили нескольких выпускников наших секретных школ. Одним из них была американка по имени Китти Хэррис, полное имя – Кэтрин Хэррисон. Мне сказали, что она бывшая жена Эрла Браудера, лидера Компартии США, а значит, исключительно надежный человек. В то время мне нужна была женщина-агент в Швейцарии, и наличие у нее американского паспорта было просто замечательным.

Когда Китти Хэррис пришла ко мне и подала свои документы в запечатанном конверте, выяснилось, что она тоже живет в гостинице «Савой». Ей было около сорока. Темноволосая, приятной внешности. Она была связана с разведкой уже несколько лет. Китти Хэррис хорошо отзывалась о Браудере, а еще лучше о его сестре, которая работала на нас, находясь в Центральной Европе.

Я одобрил назначение мисс Хэррис на заграничную службу, и 29 апреля она отбыла к месту работы. Другие сотрудники, которых я отобрал, также были направлены в Западную Европу в распоряжение моих помощников. Я понял, что чистка и даже арест Макса не повлияли на мое положение. Раз Ежов позволяет мне отбирать и отправлять агентов за границу, значит, у него пока нет намерения арестовывать меня.

Между тем чистка разрасталась и набирала обороты, как идущая с гор лавина. ОГПУ схватило одного из моих старых работников – переводчицу, служившую в моем отделе много лет. Ее просто невозможно было заменить, поскольку работа, которую она выполняла, требовала исключительной надежности и знания нескольких языков в совершенстве. Когда я выяснял причину ее ареста, мне сказали, что сначала арестовали ее мужа, члена партии, работавшего директором одной из московских фабрик, а ее уже взяли вслед за ним, на всякий случай.

– Но какой смысл держать десяток людей за границей и собирать информацию для политбюро, если у меня теперь нет секретаря, который бы переводил документы и делал подборку? – спросил я у Слуцкого, но тот лишь пожал плечами.

Примерно в середине мая я встретил старого приятеля, который работал советским военным атташе в Румынии. Это был высокий и крупный мужчина, весельчак, которого даже сейчас не покидало чувство юмора.

Увидев меня на улице, он остановился.

– Кого я вижу? Не ты ли это, Вальтер? А что, тебя еще не арестовали? Не волнуйся, за ними дело не станет. Скоро и до тебя доберутся, – сказал он и расхохотался.

Мы поговорили немного. Он сыпал именами арестованных военнослужащих. В это время маршал Тухачевский и его коллеги уже находились под арестом. Он не сомневался, что совсем скоро придет и его черед.

Я приехал в Советский Союз в короткую командировку, но прошло уже два месяца, а приказа о моем возвращении к месту работы все не было. Мне уже стало казаться, что в разгар чистки в рядах Красной армии меня не выпустят из страны, и я в конце концов телеграфировал жене в Голландию, чтобы она готовилась к возвращению вместе с нашим ребенком в Москву.

22 мая, в тот день, когда судьба самого наркома по военным делам Ворошилова висела на волоске и все ожидали его смещения с занимаемой должности, я получил свой паспорт и мне сообщили, что мой поезд отправляется в десять вечера. Я отправился к Михаилу Фриновскому, который был правой рукой Ежова, и он подтвердил, что я должен уехать сегодня вечером.

Мои коллеги сочти это знаком глубокого доверия ко мне со стороны Кремля. Но когда я добрался до Белоострова, что на границе с Финляндией, я заметил знакомую фигуру местного начальника, который бросился мне навстречу, размахивая телеграммой. «У него приказ о моем аресте!» – сразу же подумал я.

Так арестовывали многих, именно в тот момент, когда они уже вот-вот были готовы пересечь границу. Ну почему? Почему меня не арестовали раньше?

Поезд остановился. Начальник сердечно приветствовал меня. Телеграмма оказалась обычным сообщением о моем прибытии, и ему предписывалось оказать мне всяческое содействие, как обычно и делалось для служащих разведки, которые пересекали границу по фальшивым паспортам.

У меня все еще был паспорт на имя Эдварда Миллера, австрийского инженера, с которым я уехал из Советского Союза в 1935 году. Этот паспорт хранился для меня в советском посольстве в Стокгольме – только на случай моих поездок из Швеции в Союз. По прибытии в Стокгольм я взял там паспорт, по которому проживал в Голландии. И вот я снова стал не кем иным, как доктором Мартином Лесснером, австрийским торговцем произведениями искусства, проживающим по Целебестраат, 32 в Гааге.

Несмотря на потрясения, пережитые в Москве, я возвращался на свой пост полный решимости служить советскому правительству так же верно и преданно, как я служил ему все прошлые годы.

Я прибыл в Гаагу 27 мая. Через два дня меня пришел навестить мой старый друг и товарищ Игнатий Райсс. Он многие годы служил в нашей разведке за границей. Мы знали его под псевдонимом Людвиг. Но на сей раз в его распоряжении был чешский паспорт на имя Ганса Эберхарта.

Райсс был страшно потрясен чисткой старых большевиков и «процессами по делу о государственной измене», а потому решил порвать с Москвой. Он с нетерпением ожидал моего возвращения из Союза и приехал в Голландию, чтобы получить информацию из первых рук о событиях дома. Мои ответы на его многочисленные и испытующие вопросы произвели на него тягостное впечатление. Райсс был совершенным идеалистом, который отдал душу и сердце идеям коммунизма и мировой революции, а сталинская политика, по его мнению, все больше и больше эволюционировала к фашизму.

Мы с Райссом были связаны совместной подпольной работой на протяжении многих лет и практически не имели тайн друг от друга. Он говорил мне о крушении иллюзий, о своем желании все бросить и укрыться где-нибудь в дальнем уголке, чтобы о нем забыли. Я использовал все возможные аргументы и даже напел ему одну старую песенку, где говорилось о том, что нельзя бежать с поля боя.

– Советский Союз, – настаивал я, – еще остается единственной надеждой рабочих всего мира. Сталин может ошибаться. Сталины приходят и уходят, а Советский Союз останется. И наш долг – делать свое дело, оставаясь на боевом посту.

Райсс был убежден, что Сталин следует контрреволюционным курсом и ведет страну к катастрофе. Однако он ушел от меня с решением немного отложить разрыв с советской властью и пока наблюдать за происходящим в Москве.

Это случилось в мае. В июле я снова встретил Райсса, на сей раз в Париже, куда я ездил для встречи со своими агентами. В субботу 17 июля, в семь часов вечера, мы на несколько минут заскочили в кафе «Вебер». Он очень хотел поговорить со мной подольше, видимо по очень важному делу. Мы договорились, что он позвонит мне в одиннадцать утра следующего дня и мы определимся со встречей. Я остановился в отеле «Наполеон».

Двумя часами позже я получил срочное сообщение от моей секретарши Мадлен о том, что я должен встретиться с Шпигельглассом – помощником начальника иностранного отдела ОГПУ, которого Ежов направил в Западную Европу с чрезвычайно секретной миссией.

Мы встретились с Шпигельглассом на территории Всемирной парижской выставки, и я сразу же понял, что случилось нечто экстраординарное. Он показал мне два письма, которые Райсс в тот день передал Лидии Грозовской – агенту ОГПУ при нашем торговом представительстве в Париже – для отправки в Москву. Райсс был уверен, что во Франции письма никто открывать не будет. Он не знал, что находится под подозрением и что Шпигельгласс имел неограниченные полномочия заниматься чисткой в рядах зарубежных служб. Ежов наделил его властью и приказал не останавливаться ни перед чем, даже если речь идет о похищении или ликвидации агентов, попавших под подозрение.

– Да, – сказал Шпигельгласс, указывая на письма, которые он держал в руке, – сначала мы даже подозревали вас. Мы получили сообщение, что в Голландии появился один высокопоставленный советский агент, установивший контакты с троцкистами. Но затем мы обнаружили, что предатель не вы, а Людвиг.

11 июня, в тот день, когда Москва объявила о чистке Тухачевского и восьми высших военачальников Красной армии, мой друг Райсс, как стало известно ОГПУ, поехал в Амстердам. Там он имел тайную встречу и беседу с Х. Снивлитом, членом парламента, лидером профсоюза транспортных рабочих Амстердама и человеком, склонным разделять идеи троцкизма. У ОГПУ везде были глаза и уши.

Сначала Шпигельгласс не собирался давать мне читать письма об отставке, посланные Райсом, но затем сдался. Основное послание моего друга было адресовано ЦК Коммунистической партии, то есть Сталину, ее генеральному секретарю. Оно было датировано 17 июля, и, должно быть, Райсс написал его за несколько часов до нашей короткой встречи. Он явно намеревался обсудить со мной свое решение на нашей встрече, запланированной на следующий день. Райсс писал:

«Письмо, которое я отправляю вам сегодня, мне следовало бы написать уже давно, в тот день, когда эти Шестнадцать (это о группе Каменева – Зиновьева, казненной в августе 1936 года) были убиты в подвалах Лубянки по приказу Отца народов (так в Союзе называли Сталина). Но тогда я промолчал. Я не протестовал, когда начались другие убийства, и за это несу большую ответственность. Моя вина велика, но я постараюсь загладить ее, и загладить ее как можно быстрее, чтобы облегчить свою совесть.

До настоящего момента я шел за вами. Но с этого дня я больше не сделаю и шага. Наши пути разошлись! Тот, кто молчит и сейчас, становится пособником Сталина, предателем дела рабочего класса и социализма.

Я с двадцати лет сражаюсь за социализм. Но сейчас я не хочу этого делать и, будучи почти пятидесятилетним человеком, жить по милости Ежова. За моей спиной шестнадцать лет подпольной работы, это не пустяк, я все еще имею силы, чтобы начать все сначала…

Фанфары, громко звучащие в честь полярных перелетов, призваны заглушить крики и стоны жертв, подвергающихся истязаниям в подвалах Лубянки, в Минске, в Киеве, в Ленинграде и Тифлисе. Но вы не добились успеха. Голос правды все еще достаточно громкий, чтобы заглушить шум мощного двигателя.

Да, бьющие все рекорды полеты позволяют с большой легкостью одерживать победы над американскими леди и сходящей с ума по спорту молодежью обоих континентов; мы умеем добиваться побед в глазах мировой общественности и будоражить умы людей всего мира. Но обман рано или поздно раскроется. И правда выйдет наружу. День суда ближе, намного ближе, чем думают джентльмены в Кремле…

Нет, я не могу больше продолжать. Я возвращаюсь к свободе – назад к Ленину, к его учению и его делу.

P. S. В 1928 году я был награжден орденом Красного Знамени за мою преданную службу пролетарской революции. Я возвращаю его с этим письмом. Носить его вместе с теми, кто казнил лучших представителей русского пролетариата, – ниже моего достоинства».

Для Шпилелльгласса послание Райсса означало лишь одно – государственную измену. С этого момента Райсс становился для него шпионом, опасным врагом, который подлежал «ликвидации», поскольку Сталин не разрешал советским агентам покидать службу в разведке.

– Вы знаете, что отвечаете за Райсса, – заметил Шпилельгласс со значением. – Вы рекомендовали его в члены Коммунистической партии, и вы привели его в нашу организацию.

Он начал говорить мне о том, что имеет информацию о намерении Райсса уехать следующим утром из Франции и что нужно все сделать ночью, а то будет слишком поздно. Сначала он делал лишь осторожные намеки на то, что именно я должен взять в свои руки дело по «ликвидации» Райсса. Я сделал вид, что не понимаю, к чему он клонит, и постарался перевести разговор на другую тему.

Шпигельгласс предложил мне позвонить одному близкому другу Райсса, тогда тоже находившемуся в Париже. Бывший венгерский пастор, поступил в нашу секретную службу под именем Манн. Шпигельгласс хотел, чтобы он присоединился к нашей беседе. Мы дозвонились до Манна, и он согласился приехать.

Между тем Шпигельгласс сделался очень откровенным. Его речи не оставили у меня сомнений в том, что моя собственная судьба зависит от моего поведения этой ночью. На его настойчивые предложения, что называется, приложить руку к «решению» вопроса с Райссом и реабилитировать себя тем самым в глазах Ежова и Сталина, я в конце концов ответил, что ничего общего с этим иметь не намерен.

В эту минуту я понял, что моя служба советской власти длиной в целую жизнь подошла к концу. Я не отвечаю требованиям новой сталинской эпохи. Я не обладаю такими способностями, которые есть у шпигельглассов и ежовых. Я не смог пройти испытания преступлением, которому сейчас подвергаются все, кто хочет служить Сталину. Я давал клятву служить Советскому Союзу. И я жил, следуя этой клятве. Но служить объявленным убийцам выше моих сил.

Я спросил Шпигельгласса, имеет ли он полномочия взять на себя руководство моей сетью, потому что ситуация явно требовала моего возвращения в Москву. Он ответил, что это вне его компетенции и что мне лучше уладить все эти дела с моим непосредственным начальством.

В этот момент к нам присоединился Манн. Пока мы обсуждали вопрос о дезертирстве Райсса, Шпигельгласс все время отлучался в другой павильон, видимо для разговора с каким-то другим агентом. Во время одной из этих отлучек (а дело было за полночь) я подошел к телефону и набрал номер Райсса в отеле. Я сразу же бросил трубку, как только Райсс на другом конце провода ответил: «Хэлло!» В промежутке с часу ночи до трех раннего утра 18 июля мы с Манном сделали четыре таких телефонных звонка, желая предупредить Райсса о том, что ему грозит смертельная опасность.

Вернувшись в отель, я до одиннадцати утра ожидал звонка Райсса, чтобы договорится о встрече. Телефон зазвонил в десять. Это был Манн. Он попросил меня немедленно прийти. Я объяснил, что в течение часа должен встретиться с Райссом.

– Вы можете пойти. Но он не появится, – сказал он.

Мне стало плохо от мысли, что Райсса уже убили, и, взяв такси, я помчался к Манну. Шпигельгласс был у него.

– Он сбежал! – закричал он. – Уехал из отеля в семь утра.

Мы с Манном обменялись взглядами. Дышать стало легче.

На следующее утро, в понедельник 19 июля, я получил письмо от Райсса, в котором он прощался со мной и объяснял, почему так поступил. Прочитав письмо, я убрал его в карман. О моей дружбе с Райссом хорошо знали, и я понимал, что меня, конечно, отзовут в Москву, где спросят за все. Я отправил в Москву рапорт по поводу всей сложившейся ситуации. Быть на службе у Сталина и иметь тесные взаимоотношения с тем, кто порвал с ним, – это слишком серьезное дело. Я знал, что мой отказ помочь в убийстве друга будет расценен Ежовым и Сталиным как преступление. Я предполагал, что вот-вот вернусь домой, и запросил инструкций.

Утром 20 июля, во вторник, в три часа утра, меня разбудил телефон. Звонил Шпигельгласс.

– Вы получили письмо? – спросил он.

Я честно ответил, что не знаю, о чем он говорит. Спросонья я совершенно забыл о письме от Райсса.

Шпигельгласс попросил меня немедленно встретиться с ним. Я колебался. Он настойчиво утверждал, что дело срочное, и я наконец сдался. Я быстро оделся и спустился в ближайшее кафе. И вот там Шпигельгласс спросил меня именно о письме от Райсса. Удивившись его всеведению, я достал это письмо из кармана. Он захотел прочитать его и попросил немедленно сделать фотокопию, что было совершенно невозможно. Однако он так настаивал на копии, что я решил отдать ему оригинал.

Итак, мое положение все более и более осложнялось. Я получил письмо от «предателя» Райсса и не уведомил об этом Шпигельгласса сразу. Более того, сначала я отрицал сам факт получения этого письма, когда он позвонил мне по телефону. Все это явно делало меня в глазах Шпигельгласса сообщником Райсса.

Я написал жене, чтобы она собиралась и вместе с ребенком ехала в Париж и что мы скоро возвращаемся в Москву. В конце месяца она прибыла в Париж, и мы поселились здесь под именем Лессенер в пансионе на улице Мароньер, что в Пасси – хорошем жилом районе.

10 августа пришел приказ о моем возвращении в Москву. Поскольку срок действия моего австрийского паспорта на имя Эдварда Миллера истек, то мне прислали специальный паспорт на имя чехословацкого коммерсанта Шенборна. Мне нужно было выехать из Гавра в Ленинград на французском пароходе «Бретань», регулярно курсирующем между этими двумя портами.

Еще до моего приказа о возвращении Шпигельгласс узнал от меня, что сестра Эрла Браудера по имени Маргарет являлась одним из моих оперативных сотрудников. Он попросил меня передать ему ее для «важной работы» во Франции, поскольку ему нужны были там надежные люди. Я не хотел вовлекать мисс Браудер в «важную работу» Шпигельгласса, потому что я представлял, какого рода была эта работа, и подумал, что американцем следует понимать, во что они могут вляпаться, если работают на секретную службу Сталина.

Сейчас я должен был передать дела Шпигельглассу, а потому он попросил меня лично представить его моим основным агентам и особенно настаивал на встрече с мисс Браудер, работавшей здесь по американскому паспорту на имя Джин Монтгомери.

Мисс Браудер – женщина далеко за тридцать, тоненькая, невысокого роста, похожая на школьную учительницу, – уже несколько лет работала на советскую военную разведку. В 1936–1937 годах она находилась в Центральной Европе, где положила начало работе нашей секретной радиостанции. Мисс Браудер окончила нашу спецшколу в Москве по специальности радист и жила за границей под видом студентки.

После моего возвращения из Советского Союза в конце мая я вызвал ее в Нидерланды. Мы встретились в начале июня в Амстердаме, где она остановилась в отеле «Пэи-Ба». Поскольку моя штаб-квартира находилась в Гааге, а для частых встреч это было достаточно далеко, я предложил ей перебраться в Шевенинген. Она так и сделала и жила здесь в июне – июле 1937 года в отеле «Зирест». В конце июля я вызвал ее в Париж, где она обосновалась в отеле «Лютеция» на бульваре Распай.

Другим моим невероятно талантливым агентом, из тех, кого я представил Шпигельглассу, был молодой голландец по имени Ганс Брусс – сын видного профсоюзного лидера. Я пока не догадывался, что в ближайшие недели Гансу предстояло сыграть роковую роль. Я больше всех доверял ему – своему помощнику во многих секретных операциях. Он был близким другом моей семьи. Мне нравилась его молодость, и я очень хорошо относился к его жене Норе.

Итак, я готовился 22 августа отбыть в Москву на пароходе «Бретань». С того момента, как Райсс вышел из дела, и все время, пока я жил в отеле «Наполеон», за мной следили, и я ощущал себя, что называется, под колпаком. Когда приехала моя жена с ребенком и мы переехали в пансион в Пасси, слежка стала даже более навязчивой. Жена, гуляя в парке с ребенком, сразу заметила ее. Конечно, это был приказ Шпигельгласса. Она плохо себя чувствовала, и ее состояние еще более усугублялось беспокойством. В довершение всего ребенок заболел коклюшем. Когда определилась дата моего отъезда, стало ясно, что мне придется оставить семью здесь. Я сделал все необходимое, чтобы они могли последовать за мной через несколько недель.

Имея при себе паспорт на имя Шенборна, я около семи вечера прибыл на вокзал Сен-Лазар, чтобы сесть там на восьмичасовой поезд до Гавра, а оттуда уже отправиться в Ленинград на корабле. Примерно за десять минут до отправления я сдал свой багаж и уже сел на свое место в железнодорожном вагоне, как вдруг парижский агент ОГПУ вбежал туда с запиской в руках. Он сказал мне, что только что пришла телеграмма из Москвы с инструкциями, которые велят мне оставаться в Париже. Я даже не поверил ему, но еще через минуту один из моих людей влетел, задыхаясь, в вагон и сообщил, что только что получено еще срочное зашифрованное сообщение того же содержания. Я попросил показать мне телеграммы, но мне ответили, что они у Шпигельгласса. Я забрал багаж и сошел с поезда как раз в момент отправления его с вокзала.

И тут меня осенило: все дело с моим отзывом было затеяно для того, чтобы посмотреть, действительно ли я вернусь в Союз. Таким образом, я прошел проверку. Но меня это крайне возмутило. Я понял, что это не только конец моей работы в разведке. Я больше не вернусь в сталинскую Россию.

Я зарегистрировался в отеле «Терминюс» близ вокзала Сен-Лазар под именем Шенборна, чешского коммерсанта, чье имя я позаимствовал. Жена все еще жила в пансионе как мадам Лесснер. Я написал ей несколько слов о том, что не уехал. Той ночью я в одиночестве мерил шагами Париж, думая над вопросом, возвращаться мне или нет.

Следующие несколько дней я все время пытался понять, почему мой отъезд отложили в последнюю минуту. Сталин хотел дать мне последний шанс продемонстрировать свою преданность? Однако слежка за мной заметно усилилась. Вечером 26 августа я поехал с Гансом и Норой в театр на прощальную постановку по пьесе Горького «Враги», который давала советская труппа, находившаяся в Париже. Мы сидели во втором ряду. Во время первого антракта чья-то рука коснулась моего плеча. Я обернулся. Это был Шпигельгласс с несколькими приятелями.

– Вы можете завтра уехать с артистами на одном из наших пароходов, – сказал он мне.

Я зло посмотрел на него и попросил оставить меня в покое.

– Уеду, когда буду готов, – ответил ему я.

Я заметил, что Шпигельгласс и его приятели вскоре после этого исчезли из театра. Я телеграфировал в Москву, что вернусь вместе с семьей, как только поправится мой ребенок.

27 августа я перебрался в Бретей, что в паре часов езды от Парижа, и мы тихо жили там неделю, пока выздоравливал ребенок. Утром 5 сентября, открыв парижскую газету «Матэн», я увидел сообщение из швейцарской Лозанны, где говорилось о таинственном убийстве чехословацкого гражданина Ганса Эберхардта. Итак, они достали Игнатия Райсса!

Убийство Райсса наделало много шума в Европе, его также освещали в Америке и во всем мире. Полиция Швейцарии при содействии депутата Снивлита и вдовы Райсса провела очень серьезное расследование, которое длилось многие месяцы. Отчет по делу был опубликован Пьером Тезне в Париже в книге под названием «Убийство Игнатия Райсса». В ходе полицейского расследования были установлены следующие факты.

Ночью 4 сентября в стороне от дороги, ведущей из Лозанны в Шамбланд, был обнаружен труп неизвестного мужчины в возрасте около сорока лет, изрешеченный пулями. Пять пуль в голове и семь в теле. Рука умершего человека сжимала прядь седых волос. В его карманах нашли паспорт на имя Ганса Эберхардта и железнодорожный билет во Францию.

6 сентября в Женеве был найден автомобиль американского производства, который навел на след двух загадочных постояльцев отеля «Де ля Пэ» в Лозанне – мужчины и женщины. Они зарегистрировались 4 сентября и бежали, оставив багаж и не заплатив по счету. Женщину звали Гертрудой Шильдбах, она была немкой по национальности, но жила в Риме. Она состояла на службе в ОГПУ в качестве агента в Италии. Мужчиной оказался некий Роланд Аббиа, он же Франсуа Росси, он же Пи, уроженец Монако и один из парижских агентов ОГПУ.

Среди вещей, оставленных Гертрудой Шильдбах в отеле, была коробка шоколадных конфет, содержащих стрихнин. Сейчас она оказалась в руках швейцарской полиции как одна из улик по делу. Гертруда Шильдбах была близким другом семьи Райсса и часто играла с его ребенком. Видимо, она не смогла угостить Райссов отравленными конфетами, как приказал Шпигельгласс. Ведь в эту семью она приходила как друг.

Сама Гертруда Шильдбах не была устойчива в своих политических взглядах с того момента, как началась чистка, она могла достоверно сыграть роль человека, готового вместе с Райссом порвать с Москвой. Райсс знал о ее колебаниях и доверял ей. Он отправился пообедать с ней в ресторан близ Шамбланда, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. По крайней мере, он так думал. После обеда они решили немного прогуляться. И оказались на какой-то неизвестной дороге. Внезапно появился автомобиль, который остановился прямо перед ними. Из него выскочили несколько человек и напали на Райсса. Он боролся с набросившимися на него людьми, но с помощью Шильдбах, чья прядь волос осталась в его руке, они силой усадили его в машину. Один из них, Аббиа-Росси (а ему помогал человек по имени Этьен Мартиньи; оба были агентами ОГПУ), выстрелил в Райсса в упор из пистолета-пулемета. Тело несчастного выбросили из машины неподалеку.

Была установлена личность Ренаты Штейнер, родившейся в Санкт-Галлене в Швейцарии в 1908 году. Именно она арендовала автомобиль американского производства, которым воспользовались убийцы Райсса. Мадемуазель Штейнер состояла на службе ОГПУ с 1935 года и сначала занималась слежкой за Седовым, сыном Троцкого. Она была одной из трех соучастников убийства Райсса, арестованных полицией. Она призналась в преступлении и потом оказывала помощь следствию.

Убийство обошлось довольно дорого и имело серьезные последствия. Швейцарские власти потребовали допросить Лидию Грозовскую, и, несмотря на огромное давление со стороны советского посольства, французам пришлось подвергнуть ее допросу 15 декабря. Я хочу напомнить, что именно Грозовская получила 17 июля два письма от Райсса и передала их Шпигельглассу. Через два дня после этого ее арестовали. Швейцарское правительство потребовало ее экстрадиции. Но тут снова одна рука Сталина – дипломатическая – пришла на помощь его другой руке – убийцам из ОГПУ. Французский суд освободил Грозовскую под залог 50 000 франков и взял с нее подписку не покидать страну. Не стоит и говорить, что она тут же исчезла без следа. Последний раз французские полицейские видели Грозовскую сидящей в роскошном лимузине советского посольства, и мощная машина легко оторвалась от полицейской.

Прочитав 5 сентября о смерти Райсса, я понял, что мое собственное положение совершенно отчаянное. Сталин и Ежов никогда не простят мне отказ участвовать в преступлении. Для них это значило, что я разделяю сомнения Райсса. Я понимал, что выбор мой не велик: либо пуля на Лубянке из рук официальных сталинских палачей, либо автоматная очередь, выпущенная в меня наемными убийцами где-нибудь за пределами родины.

Это ужасающая дилемма начала понемногу доходить и до сознания моей жены. Мы решили вернуться в Париж. Я все еще по инерции готовился к отъезду в Москву. Моя секретарша Мадлен нашла для нас подходящий отель в предместье Сен-Жермен. Мы зарегистрировались в отеле «Анри-Катр».

Здесь примерно в середине сентября появился мой помощник Ганс Брусс. Он был в подавленном состоянии. Ему велели отправляться в Голландию, где у Снивлитов проживала вдова Райсса, и выкрасть все записи и документы, оставленные Райссом. Он уехал, но вскоре вернулся с пустыми руками. Его принуждали ехать обратно и, не останавливаясь ни перед чем, даже перед убийством, добыть эти бумаги. Пребывая в полном отчаянии, со слезами на глазах, он пришел ко мне за советом.

Я сказал ему, что Райсс был идеалистом и настоящим коммунистом и что будущая история осудит убийц из ОГПУ. Я посоветовал ему не выполнять это опасное задание, которое ему поручил Шпигельгласс. И еще я объяснил ему, как именно это сделать. Но еще я сказал ему о моем неминуемом возвращении в Москву. Ганс знал, что Мадлен пытается забронировать билеты для меня и моей семьи на «Бретань».

Из Сен-Жермен мы переехали в отель «Метрополитен» на улице Камбон в Париже, где находились с 17 сентября по 6 октября. Мадлен сообщила мне, что французское судно делает последний рейс в этом сезоне. Мы обсудили другие пути возвращения домой. Я все еще являлся высокопоставленным служащим советской военной разведки. А потому мне пришлось телеграфировать в Москву с просьбой дать мне специальное разрешение отправиться домой на советском корабле, так как наши суда всегда привлекали самое пристальное внимание всех спецслужб мира. Я заметил, что каждый шаг мой или моей жены отслеживался шпионами, хотя их хозяин Шпигельгласс куда-то исчез.

Я получил разрешение из Москвы сесть на советский корабль, и мне сказали, что ближайшее судно – «Жданов» – отплывает 6 октября. Мне должны были подготовить новый паспорт на имя советского гражданина, едущего из Испании через Францию. Мои жена и ребенок возвращались через Германию по другому паспорту.

Однажды в конце сентября жена спросила меня, если ли у меня шансы избежать смерти по возвращении в Москву.

Я честно сказал то, что думал:

– Ни одного.

А потом добавил:

– Зачем тебе нести наказание вместе со мной? Не вижу никакого смысла. Когда ты вернешься, они заставят тебя подписать бумагу, в которой тебе придется отречься от меня и объявить меня предателем. Тогда пощадят тебя и ребенка. Что же до меня, то я уверен, что отправляюсь на смерть.

Жена начала плакать. И после этого она плакала целыми неделями. Хотя у меня был очень слабый шанс спастись от убийц Сталина во Франции, я решил все же воспользоваться им. Где-то вдали чуть заметно светился огонек новой жизни, и я решил пойти туда. Теоретически решение было простым, а вот осуществление плана предполагало преодоление невероятных и огромных трудностей.

Легальных документов я не имел. За мной следили день и ночь. У меня не было человека, которому я мог бы довериться, на кого мог бы спокойно положиться. Однако я решил обратиться к своему старому другу, много лет жившему в Париже, рискнуть и рассказать ему всю правду. Он выслушал меня с пониманием и согласился помочь. Он отправился на юг Франции и снял там небольшую виллу для нас в маленьком городке Йер, что близ Тулона. 3 октября он вернулся. На следующий день меня вызвали в советское посольство, чтобы завершить приготовления к отъезду в Россию на пароходе «Жданов», который отплывал 6 октября. Я явился туда и решил все вопросы.

Ранним утром 6-го числа я выехал из отеля и, взяв такси, направился на Аустерлицкий вокзал, где оставил свой багаж. Проведя час в отеле «Бои де Винсенн», я потом встретился с другом в кафе близ Бастилии и отдал ему квитанцию на мои чемоданы. Он тем временем нанял машину и водителя, который должен был встретиться с нами в отеле «Бои Лафайет». Я отправился прямо туда, а он – на Аустерлицкий вокзал, чтобы забрать мой багаж. Наш шофер оказался американцем, ветераном мировой войны, который обосновался во Франции. Он был рад, что везет семью в путешествие.

Все эти меры предосторожности были предприняты для того, чтобы сбить агентов ОГПУ с нашего следа. Предполагалось, что в этот день мы едем в Гавр, чтобы сесть там на советский корабль. Вместо этого мы на автомобиле направились в Дижон. Находясь на окраине Парижа, я остановился, чтобы позвонить Мадлен и проинформировать ее о моем разрыве с советской властью. В ответ на это она ничего не сказала. Позже мне стало известно, что тогда она упала в обморок прямо с телефонной трубкой в руках.

Мы прибыли в Дижон в девять вечера, на вокзале отпустили машину и сели на поезд, идущий на Лазурный Берег. На следующий день в семь утра мы прибыли в наше тайное убежище в Йере. Тем же вечером мой друг вернулся в Париж, чтобы добиться от властей защиты для меня.

В самом начале ноября я вернулся в Париж. Через поверенного вдовы Райсса я установил связи с Львом Седовым – сыном Троцкого, который издавал «Бюллетень оппозиции» совместно с лидерами русских социалистов-меньшевиков, живших в изгнании в Париже. Тогда у власти было правительство Леона Блюма, с которым все они замечательно ладили. Я написал мадам Райсс, а также Гансу и Норе, к которым питал полное доверие, и попросил их поместить в парижской газете «Эвр» объявление, если захотят со мной увидеться. Я думал, что Ганс последует моему примеру и порвет со Сталиным.

Когда я встретился с Седовым, я честно сказал ему, что не являюсь троцкистом и не планирую присоединяться к ним, а просто ищу совета и дружеского участия. Он сердечно встретил меня, впоследствии я виделся с ним практически ежедневно. Я понял, что восхищаюсь сыном Льва Троцкого как личностью со своими собственными взглядами и убеждениями. Я никогда не забуду его бескорыстной помощи и участия по отношению ко мне в те дни, когда по пятам за мной ходили агенты Сталина. Он был еще очень молод, но одарен с многих сторон: обаятельный, хорошо образованный, деятельный. Во время показательных процессов в Москве говорили о том, что он якобы получает огромные суммы денег от Гитлера и микадо – японского императора. Я же видел, что он ведет жизнь революционера, который день и ночь трудится на благо оппозиции, и сам порой испытывает нужду в хорошей пище и одежде. Три месяца спустя, вроде бы пребывая в здравии, он неожиданно умер в одном из парижских госпиталей. Многие люди, включая его отца, считали, что к его смерти приложило руку ОГПУ.

Именно Федор Дан – лидер русских социалистов – и его товарищи хлопотали перед правительством Леона Блюма о выдаче мне необходимых документов вроде удостоверения личности, и они же просили взять меня под полицейскую защиту. Однако прежде чем я получил все это, ОГПУ сделало попытку покушения на мою жизнь.

Я написал Гансу, что он может связаться со мной только в том случае, если решит порвать со сталинской спецслужбой. Я получил от него весточку о том, что он, как всегда, остановился в отеле «Бретань», что на улице Дюфо, и был бы рад меня видеть. Я позвонил ему, и мы договорились встретиться в кафе неподалеку от площади Бастилии. Когда он вошел туда, я уже сидел за столиком.

– Я пришел от имени организации, – сказал он, едва увидев меня.

Я сразу же понял, что Ганс должен сыграть ту роль, какую недавно сыграла Гертруда Шильдбах, и что моя жизнь в опасности. Будучи потрясенным таким оборотом дела, поскольку я искренне верил этому молодому человеку, я все же сумел быстро собраться с мыслями и тут же заметил подозрительную группу мужчин, расположившихся за соседним столиком. Они курили австрийские сигареты (а это было в маленьком французском кафе в районе, где обитала мелкая буржуазия), и я интуитивно почувствовал, что они из ОГПУ.

Ганс сказал мне, что приехал в Париж, намереваясь порвать с советской разведкой, но в течение двух дней с ним беседовал специальный посыльный из Москвы, который и убедил его, что я не прав и что Сталин все делает на благо. Затем Ганс, используя старые доводы, так хорошо мне известные, начал агитировать и меня. В таких обстоятельствах я счел нужным притвориться, что его слова произвели на меня большое впечатление.

– Там, в Москве, знают, что вы не предатель и не шпион, – сказал он. – Вы настоящий революционер, но вы просто устали. Вы не выдерживаете напряжения. Возможно, вам разрешат просто уйти и немного отдохнуть. В любом случае вы наш человек.

Юноша продожал:

– Разве вы не сели в поезд 21 августа, чтобы уехать домой? Однако вы еще сможете вернуться. Мы заберем вас отсюда. Как бы там ни было, но уполномоченный, приехавший из Москвы, понимает вашу проблему и хочет обстоятельно с вами поговорить. Вы, конечно, знаете этого человека, но я не имею права называть его имя.

Пока Ганс говорил, я смотрел на его руки, чтобы заметить, когда он подаст сигнал группе за соседним столиком. Я оказался в ловушке и напряженно думал, как мне вырваться из нее. Понимая, что он только что поменял свою прежнюю точку зрения, я решил сказать именно то, что Ганс хотел бы от меня услышать. Я с благодарностью отозвался о том, что из Москвы прислали такого умного человека, и сказал, что мне нужно как можно быстрее увидеться с ним и все обсудить.

– Шпигельгласс – просто идиот и обычный убийца, – произнес я. – Тот человек, о котором ты говоришь, похоже, сможет понять меня правильно.

Мы с Гансом обсудили мою предполагаемую беседу с этим специальным посыльным. Он предложил мне встретиться с ним в Голландии, в доме родителей его жены, с которыми я был хорошо знаком. Я с готовностью согласился, понимая при этом, что они хотят выманить меня из Франции, где еще не были улажены и забыты дела Миллера и Райсса. Ганс казался очень довольным успешным выполнением задания, и я заметил, как он подал сигнал нашим неприятным соседям, что все идет хорошо. Я назвал предполагаемую дату встречи и почувствовал, что перехитрил убийц из ОГПУ – по крайней мере, на этот раз.

Сказав, что я голоден, я пригласил Ганса пойти в какой-нибудь хороший ресторан и остановил проезжавшее мимо такси. Я заметил, что за нами не следят, и был удовлетворен тем, что удалось выскользнуть из ловушки. Ланч не доставил мне удовольствия, а после него мне пришлось несколько раз менять такси, чтобы оторваться от Ганса и уйти от слежки. Но гораздо труднее мне было избавиться от горьких мыслей о его предательстве.

Вот тогда, после всего случившегося, я обратился к Марку Дормуа – французскому социалисту и министру внутренних дел. Я назвал себя и попросил защиты правительства и убежища в этой стране. Я отдал все свои фальшивые паспорта и документы моей жены Федору Дану, чтобы тот передал их Дормуа. В своем обращении я указывал, что работал в советской разведке с 1919 по 1919 год, а также сообщал:

«Недавние политические события в Советском Союзе коренным образом изменили ситуацию… Поставленный перед выбором идти на смерть вместе со всеми моими старыми товарищами или пытаться спасти свою жизнь и жизнь моей семьи, я решил не становиться очередной молчаливой жертвой сталинского террора…

Я знаю, что за мою голову обещано заплатить. Убийцы идут за мной по пятам, и они не пощадят ни мою жену, ни ребенка. Я часто рисковал жизнью ради дела, но не хочу умирать напрасно.

Я прошу защиты для меня и моей семьи, а также Вашего разрешения остаться во Франции, пока не смогу выехать в другую страну, чтобы зарабатывать на жизнь и обрести независимость и безопасность».

В ответ на мое обращение министр внутренних дел дал указание парижской полиции снабдить меня carte d’identite – удостоверениями личности, на основании которых я потом получил паспорта для выезда в Соединенные Штаты.

Ко мне был приставлен инспектор полиции Морис Мопэн, который должен был охранять меня и сопровождать в Йер, где, как предполагалось, он организует все необходимое для защиты моей семьи. Министр внутренних дел гарантировал, что правительство от меня ничего не потребует и что оно заинтересовано лишь в том, чтобы я никак не пострадал на территории Франции. Он хотел бы также избежать каких-либо осложнений во французско-советских отношениях.

В сопровождении инспектора Мопэна я ненадолго ездил в Йер. О том, куда я направляюсь, было известно пяти-шести людям в Париже. Мы добрались до Марселя поздним вечером в понедельник. Поезд должен был стоять на станции в течение получаса. Другой поезд загораживал мне платформу. Как только он тронулся через несколько минут после нашего прибытия, я увидел Ганса Брусса, одетого в дождевик и быстро шагавшего по направлению к какому-то человеку, махнувшему ему рукой.

Я крикнул инспектору Мопэну: «Вон там убийцы!» В человеке, который был вместе с Гансом, я без труда опознал Краля – старшего лейтенанта ОГПУ. И мы с инспектором опрометью бросились из купе. С другой стороны поезда, на противоположной стороне путей, стояли еще двое. Возможно, Ганс заметил мое беспокойство или услышал мой тревожный крик, но, как только мы с инспектором Мопэном спрыгнули с подножки поезда, эти четверо рванули от нас, держа руки в карманах. Инспектор вытащил пистолет, и мы бросились за ними в погоню. Когда же мы добежали до конца платформы, инспектор вдруг остановился и приказал мне прижаться к стене. Загородив меня собой, он сказал: «Мне приказано доставить вас обратно в Париж в целости и сохранности. А я, имея в руках лишь один пистолет, не смогу захватить четырех вооруженных убийц».

Он предположил, что у них гранаты в карманах. Полночь. Полиции нигде не видно. Ганс и его подручные убежали, а мы вернулись в наше купе. По сей день я не знаю, как тогда ОГПУ удалось вычислить мой маршрут и время, когда я буду в поезде.

Вопреки мнению инспектора, я думаю, что было запланировано снять меня с поезда и препроводить в надежное место в Марселе – идеальном городе для таких операций, где меня бы держали до отправки в Советский Союз либо уничтожили бы без особых хлопот.

В декабре я вывез свою семью из укрытия в Йере, и мы поселились в отеле «Дез Академи» на улице Сен-Пэр в Париже, совсем рядом с полицейским участком. Власти выделили нам для охраны трех полицейских. Они занимали смежную с нами комнату и сменялись каждые восемь часов. Круглые сутки у входа в отель дежурил офицер.

Во время последнего показательного процесса по делу о государственной измене, проходившего в марте 1938 года, французские журналисты настоятельно просили меня сказать хотя бы несколько слов об этом. Я дал интервью Борису Суварину, бывшему члену Исполнительного комитета Коминтерна, а сейчас пишущему редактору в парижской газете «Фигаро», и Гастону Бержери, депутату Национального собрания, зятю Леонида Красина – покойного советского посла в Великобритании. Месье Бержери, который являлся редактором независимого парижского еженедельника, был одним из первых французов, которые выступали за французско-советский альянс, однако после чистки он утратил свои иллюзии.

Я также написал несколько статей, в которых объяснял суть новостей, приходящих из Москвы, для «Социалистического курьера» – журнала, который издавался в Париже русскими социал-демократами, жившими там в иммиграции. Эти статьи были перепечатаны стокгольмской газетой «Социал-демократ» и печатным изданием с тем же названием в Копенгагене – оба официальные органы социалистических партий, тогда стоявших у власти в Швеции и в Дании. Эти публикации вызвали дипломатический протест Москвы, выраженный шведскому и датскому правительствам. На что власти ответили, что у них в стране свобода печати.

Даже в Соединенных Штатах меня пыталась достать длинная мстительная рука Сталина. 7 марта 1939 года, во вторник, примерно в четыре часа дня, я в компании одного из редакторов нью-йоркской профсоюзной газеты отправился в ресторан на 42-й улице около Таймс-сквер. Через пятнадцать минут после нашего прихода за соседний с нами столик сели трое. Одного из них я узнал. В нашей службе он был известен под кличкой Джим, хотя в действительности его звали Сергей Басов. Сначала крымского моряка, затем старого и опытного агента советской военной разведки, Басова много лет назад послали в Соединенные Штаты. Он когда-то являлся здесь резидентом, а потому стал американским гражданином и имел американский паспорт.

Зная Сталина, я не сомневался, что работу по организации охоты на меня по эту сторону Атлантики он поручил полковнику Борису Быкову. Я знал, что именно он руководил советской военной разведкой в США. Он получил этот пост в Америке в 1936 году.

Мы с моим приятелем встали, чтобы побыстрее уйти из этого ресторана, но Басов перехватил меня у кассы и весьма дружески приветствовал меня.

– Приехал убить меня? – поинтересовался я.

– Да нет, я здесь неофициально. Хотел с тобой по-дружески переговорить.

Я знал, что и Гертруда Шильдбах, и Ганс Брусс начинали свою работу с такой же дружеской беседы. Однако я разрешил Басову пройтись со мной до издательства, находившегося поблизости, где работал мой друг. Мой приятель держался позади, и двое других мужчин завели с ним разговор. Но в само здание издательства они войти не решились.

Наш разговор с Басовым в основном касался общих друзей в Москве и тех, кто работал на разведку за рубежом. Дойдя до дверей офиса моего друга, я сказал Басову, что больше видеться с ним не хочу и думаю, что ему вообще лучше уехать из этой страны.

После того как он ушел, я еще долго оставался в издательстве: был там до девяти вечера, пока не прибыла целая группа моих друзей. Я позвонил им по телефону и поделился своими опасениями. В это время заканчивались театральные спектакли, а значит, в квартале было много полиции и машины парковать не разрешали. Я снова ускользнул от своих преследователей.