2.12. «Обработка» почты

В «ПК» требовалось не просто вскрывать письма, а «работать» ювелирно, чтобы никто никогда не догадался о проделанной операции. На письме не должно было остаться ни малейшего следа вскрытия, чтоб даже самый опытный глаз не смог ни к чему придраться.

Для вскрытия писем применялась специальная посуда из нержавеющей стали, заказанная, кстати, не на обычном предприятии, а в собственных мастерских МГБ. Они находились в Москве, откуда и получали передовую «спецтехнику».

Упомянутая посуда представляла собой герметически закрывающиеся чаны, имеющие сверху отверстие для их заполнения водой. Кроме того, в них имелись и специальные клапаны для прохождения пара. Письма, подлежащие перлюстрации, клались не на металл, а на специальную марлевую подкладку.

Когда вода нагревалась до кипения и пар сквозь отверстия устремлялся вверх, конверты клались на марлю. После воздействия пара на клей письмо открывалось без труда. Кстати, вскрытие производилось не пальцами, а предназначенной для этого тонкого процесса костяной палочкой. Палочку вводили в клапан конверта и…

Обычно на конвертах, купленных в магазинах или киосках, слой клея был тонок и, как правило, не доходил даже до конца клапана. С таким «материалом» справлялись без лишних хлопот. Но бывало иногда, что сотрудники сталкивались с самодельными конвертами, заклеенными «домашним» клеем.

С ними приходилось повозиться, ибо такой клей не поддавался воздействию пара. В этом случае «ученые» цензоры пытались вскрыть любой клапан — боковой или нижний, какой поддастся. Наглухо заклеенные конверты передавались специалисту, у которого имелась не одна «волшебная» костяная палочка, а целый набор всевозможных «отмычек».

Если после вскрытия на конверте оставались подозрительные следы, то письмо просто-напросто конфисковывалось и уничтожалось. Действовал незыблемый принцип: пусть лучше письмо пропадет, чем минует контроля цензуры или, того хуже, попадет в руки адресата со следами вмешательства «ПК».

В некоторых случаях вскрытие писем при помощи пара имеет свои недостатки. Так, например, при чересчур сильном паре на внутренней стороне конверта остаются оттиски письма, их нетрудно обнаружить. Это прежде всего относится к письмам, написанным чернилами или химическим карандашом. Подобные оттиски являются неопровержимым доказательством того, что письмо прошло через чьи-то посторонние руки.

Приступая к работе, цензор уже находил на своем столе определенное количество вскрытых писем. Согласно правилам служебного распорядка, кроме этих «документов» он не имел права класть на стол никаких посторонних предметов. В столе имелось несколько перегородок, и все «задержанные» письма складывались в них.

Отдельно накапливались «документы» для «оперативного использования», отдельно — для химической проверки, отдельно «до выяснения» и т. д. Особое значение придавалось чистоте рабочего места. Приступая к работе, цензор обязан был прежде всего дочиста протереть стол и вымыть руки — это делалось для того, чтобы на письмах ни в коем случае не оставались следы, в том числе видимые отпечатки пальцев проверяющего.

При извлечении вложения из конверта необходимо было обратить внимание на то, чтобы после проверки оно было положено обратно в конверт в прежнем виде, то есть такой-то стороной кверху, сложенное по всем прежним загибам.

Внимание и наблюдательность считались неотъемлемыми качествами цензора, без них он и шагу ступить не мог. Так, ему вменялось в обязанность обращать внимание на оттиск штампа гашения марок, на следы клея на клапанах, на оттиск штампа гашения марок, на следы клея на клапанах, на оттиски на вложении после написания адреса отправителем, на чернильные оттиски после парового вскрытия и т. п.

Все указанные «мелочи» служили цензорам ориентирами, которыми они руководствовались, вкладывая вложение обратно в конверт. Вложение из конверта следовало вынимать осторожно, обязательно над самым столом, обращая при этом внимание на то, чтобы ничего из письма не выпало и не потерялось, особенно небольшие фотографии.

Перлюстрация одного письма продолжалась от 2-х до 4-х минут. В это время никто не имел права подойти к цензору, отвлекать его от работы, которой он занимался. Вообще во время перлюстрации в цензорском зале царила «мертвая» тишина. Цензоры были поглощены «обрабатываемыми документами», то есть изучением и оценкой мыслей авторов писем.

По характеру почерка опытный цензор мигом определял, к какой категории людей зачислить отправителя, и какое письмо у него в руках, — от школьника или старика, от мужчины или женщины. Разумеется, нетрудно было усмотреть также — написано ли оно грамотным человеком или неучем.

Уже на основании этих поверхностных наблюдений он был в состоянии сообразить, заслуживает ли данное письмо более серьезного внимания или достаточно его только мельком пробежать. Редкий случай, чтобы что-то существенное ускользнуло от бдительного «ока» тайного цензора.

Отделения «ПК» были призваны бдительно следить за тем, чтобы все высказывания граждан в письмах соответствовали установкам партийной пропаганды. Только письма, отвечавшие этому основному требованию партии, беспрепятственно пропускались по адресам назначения. А вот послания, содержавшие крамольные мысли, просто задерживались.

Следует отметить, что в своей деятельности отделение «ПК» руководствовалось совершенно секретной инструкцией МГБ беспрепятственно пропускались только письма семейного бытового, дружеского, интимного содержания, а также разные сведения из партийной печати, радио — без всяких анализов или выводов, неугодных властям.

Инструкция обязывала всех цензоров Советского Союза конфисковывать, кроме вышеупомянутой крамолы, еще сообщения об авариях и катастрофах, эпидемиях, пожарах и стихийных бедствиях, депортациях, массовой смертности, низком жизненном уровне советских людей или восхваления западного образа жизни, религиозную пропаганду и т. п. Эта инструкция постоянна пополнялась новыми запретами.

Некоторые авторы писем пускались в эксперименты, например, считали, что достаточно бросить письмо в почтовый ящик другого города, другой области, лучше всего в Москве — лично, если случится там быть, или через кого-то из знакомых, отправляющихся в столицу.

Гораздо строже, чем обычно, «обрабатывались» именно такие «документы». Их вылавливала группа «Списки» соответствующего города и, если в них содержась хоть что-нибудь, представлявшее интерес для чекистов, возвращала по месту жительства автора, но с соответствующей сопроводиловкой в УМГБ, в которой указывалось, что документ направляется для «оперативного использования».

Возвращалось такое письмо по вполне понятной причине, ибо подразумевалось, что в городе, где проживал и трудился его автор, он может и должен стать объектом пристального наблюдения и соответствующей «оперативной разработки».

Были и такие, которые писали анонимные письма или письма с вымышленными адресами отправителей, полагая, что цензура их не вычислит, а получатель по почерку, по содержанию письма догадается, от кого оно. Напрасный труд!

Таким хитрецам не было известно, что группа «Списки» изучала характер и особенности каждого почерка письма от человека, числившегося у них в списках. И если это было письмо от такого зарегистрированного человека, то вероятность его доставки адресату сводилась к нулю.

Рабочий день был строго регламентирован. В течение 50 минут цензоры усиленно занимались перлюстрацией. В это время все мысли, чувства, действия, описанные в письмах, подвергались цензорскому анализу, затем следовал 10-минутный перерыв, во время которого можно было покурить, перекусить, немного размяться, послушать политинформацию, почитать газету.

Однако из конспиративных соображений строжайше запрещалось выходить на улицу. После перерыва вновь воцарялась в зале глубокая тишина, столь необходимая при выполнении такой тонкой, такой нужной и важной работы, как перлюстрация чужих писем. И так в течение всего 8-часового рабочего дня.

Украинская группа была создана в отделении «ПК» Читинского УМГБ в 1948 году. Необходимость ее создания диктовалась тем, что к концу года в Читинскую область начали прибывать крупные партии ссыльно-поселенцев из Западной Украины.

Перед вступлением на новый пост начальник отделения «ПК» провел с сотрудниками дополнительный инструктаж. Беседа, в основном, касалась вопросов хранения совершенно секретных документов. Отныне после окончания работы каждый цензор был обязан собрать все оставшиеся непроверенными письма и закрыть их в ящике стола, а ящик опечатать своей именной печатью. Все бумаги и письма, находившиеся на столе, считались секретными, даже если на них и не было грифа секретности.

В столе хранился ряд совершенно секретных документов, среди которых были списки и «наблюдательные дела» спецпереселенцев, за перепиской которых наша группа вела особое наблюдение. Это было вызвано тем, что оперативные работники областного управления МГБ не знали украинского языка.

Во избежание лишней волокиты до поры, до времени группе поручили вести наблюдение за перепиской тех людей, враждебно настроенных против советской власти. По истечении определенного времени «наблюдательные дела» с соответствующими препроводилками, переводами текстов и т. п., передавались в областное управление МГБ, где уже решалась дальнейшая судьба «подозрительных» субъектов.

Кроме того, в столе хранились чистые бланки совершенно секретных «меморандумов», которые надо было направлять в УМГБ, а также разнообразная деловая переписка с родственными отделениями министерства, «задержанные» цензорами письма, их переводы на русский язык и другие материалы, тоже секретные.

Для каждого оперативного работника была заказана специальная металлическая печать с фамилией и инициалами. Вся процедура опечатывания столов и сейфов выглядела исключительно как мера предосторожности против своих же товарищей, с которыми вместе приходилось работать.

Согласно инструкции, которая называлась «перечнем», разрешалась только такая переписка, которая подпадала под понятия «семейная», «бытовая», «интимная» или «дружеская». Без рассуждений, наблюдений и выводов, вредных для власти.

Однако подавляющее большинство писем как раз и относились к той категории, которая не подходила ни под одно из перечисленных выше понятий. А это означало, что их надо «подвергнуть конфискации». Мало того, это также означало, что на их авторов следует завести «наблюдательные дела».

И накапливались груды папок, в которых содержались аккуратно подшитые «документы», которые неопровержимо свидетельствовали о «злокозненности» взятых под наблюдение лиц. В справках, которые писали цензоры, их высказывания получали стандартные определения: «антисоветские выпады», «клеветнические измышления» и т. д. Письма, естественно, подлежали безоговорочной конфискации.

Очень скоро ссыльно-поселенцы поняли, что и как надо писать, чтобы их письма доходили до адресатов. Тем не менее, типичным было такое положение дел: из 2,5 тысяч проверенных писем больше половины приходилось «подвергать конфискации». Начальство не волновало такое ненормальное положение вещей. Наоборот, это считалось признаком хорошей работы, проявлением революционной бдительности.

Все письма спецпереселенцев, задержанные цензорами украинской группы, попадали к переводчику. Его задача заключалась в том, чтобы по возможности точнее перевести на русский язык содержавшиеся в тех письмах так называемые антисоветские высказывания. Переведенный текст писался на специальном бланке с грифом «Совершенно секретно».

В «ПК» эти бланки назывались «меморандумами». Они на самом деле являлись ничем иным, как доносами тайной цензуры на людей, чьи письма она перлюстрировала. На основании этих доносов, посылаемых в оперативные отделы УМГБ, людей разрабатывали «оперативно», иными словами говоря, — репрессировали.

«Меморандум» представлял собой обыкновенный печатный бланк с не совсем обыкновенным содержанием. Его графы недвусмысленно требовали от цензора указывать именно те данные, которые только и были нужны оперативникам, чтобы схватить и «скрутить в бараний рог» очередного «врага народа».

Разумеется, прежде всего необходимо было указать фамилию и адрес отправителя, а также все данные о получателе письма. После изложения так называемого «антисоветского содержания» письма указывался номер цензора, задержавшего данный «документ», а также номер переводчика, переложившего его на русский язык. Фамилии 2-х последних сохранялись в тайне даже от оперативных работников УМГБ.

Если, например, письмо было задержано одним из цензоров украинской группы, то после составления на него «меморандума» начальством принималось по нему решение. Прежде всего следовало решить, какой ход дать этому «документу». В данном вопросе существовало 2 закодированных варианта.

Вариант «А»: письмо возвращалось на почтамт для отправки его по адресу. И вариант «К»: письмо конфисковывалось. Относительно задержанного письма, в зависимости от его содержания, следовало принять уже более конкретное решение. Например: завести на отправителя «наблюдательное дело», сообщить о нем в 5-й или во 2-й отдел УМГБ.

5-й отдел считался внутренним, а 2-й — международным. С некоторых писем рекомендовалось снимать фотокопии. Наконец, в особо важных случаях о «выловленных» высказываниях полагалось информировать УМГБ, с каковой целью туда направлялось так называемое спецсообщение.

Принятое по каждому в отдельности «документу» решение начальника отделения не считалось еще окончательным. Необходима была также подпись начальника отдела. С нею спецсообщение принимало уже окончательный вид, и принятое решение вступало в силу.

Если на человека зародилось «наблюдательное дело», то все его письма, а также следующие в его адрес тщательно проверялись. По сути дела, судьба этого индивидуума была уже предрешена. Основания для обвинения и осуждения такого человека у органов всегда находились. Что же касается «самого справедливого в мире советского народного суда», то можно было не сомневаться, что он лишь прочитает заранее вынесенный в МГБ приговор.

Когда по истечении определенного времени накапливалось достаточное количество «меморандумов», эти дела передавались в оперативные отделы УМГБ для дальнейшей «оперативной разработки». Вскоре после такой передачи — письма от лиц, фигурировавших в «меморандумах», переставали к нам поступать.

Как известно, кроме писем почта доставляет также бандероли и посылки. В большинстве случаев они отправлялись учреждениями, поэтому лишь изредка цензура задерживала для выборочной проверки экземпляр-другой. Граждане много таких отправлений не делали, тем не менее группа «Списки» тщательно отбирала подозрительные, могущие представить «оперативный интерес» свертки или ящички.

Просматривались и книги. То были советские издания, но ведь среди листов книги нетрудно было вложить тайное послание, а на листах ведь можно было и кое-что написать между строк.

Однажды после вскрытия оказалось, что из книги вырезан весь текст, оставлены только края и твердая обложка. Из книги таким образом была сделана коробка, в которую аккуратно вложили шоколадные конфеты. Ни удивительного, ни, тем более, преступного ничего здесь не было.

Но вот ведь беда какая: автором книги оказался сам товарищ Сталин, а подвергшийся такой кощунственной операции труд — его знаменитые «Вопросы ленинизма». Вину отправителя усугублял еще и тот факт, что даже большой портрет Сталина был вырезан, осталась только подпись к нему.

Пришлось конфисковать изуродованную книгу и придать факту политическую окраску. Судьба отправителя была предрешена. Буквально на следующий же день его фамилия появилась в «списках», а вскоре им занялись оперативные работники УМГБ.

В некоторых районах, где только имелось почтовое отделение, также действовал пункт «ПК». Количество его сотрудников зависело от количества жителей района, от количества корреспонденции, отправляемой с его почтового отделения или получаемой им.

Обычно в районном пункте «ПК» работало от 2-х до 4-х человек. Для лучшей конспирации эти наши сотрудники были обязаны носить форму одежды работников связи, точно такую же, какая полагалась другим почтовикам. Будущему сотруднику пункта перед отправкой в район, на место службы, давался подробный инструктаж.

Случалось, что перед отправкой в район будущий сотрудник проходил стажировку в отделении «ПК» УМГБ, и только после полной подготовки ему давали «путевку в жизнь». Даже самый крохотный пункт «ПК» имел свои «списки». Отобранные согласно этим спискам письма передавались в условленном месте сотрудникам районного отделения УМГБ.

Происходила эта операция точь-в точь как в шпионских фильмах: двое с портфелями сидели рядышком где-нибудь на вокзале или в ресторане; не разговаривали, не переглядывались, делали вид, что друг друга не знают; между тем, делался незаметный обмен портфелями, после чего оба, разумеется, не одновременно, поднимались и расходились в разные стороны.

Районные сотрудники «ПК» зарплату получали по общей ведомости с почтовыми работниками. Кроме того, они дополнительно «кормились» и по ведомости районного отделения УМГБ.

Сотрудники международного отделения отдела «В» УМГБ занимались исключительно международной корреспонденцией. Если в городе не было специального международного почтамта, международное отделение находилось вместе с отделением «ПК». В Чите оно занимало 2 большие, совершенно изолированные комнаты, в которых работали восемь 8 сотрудников.

Считалось, что их работа являлась наиболее секретной и ответственной в отделе «В». Все сотрудники международного отделения имели офицерское звание и должность оперуполномоченных, тем самым ясно было, что и зарплата у них повыше, чем у сотрудников военной цензуры или «ПК».

Существовало непреложное правило: вся без исключения международная корреспонденция проходит контроль в международном отделении. Письма для этой группы отбирались всё той же группой «Списки», укладывались в специальный ящик и передавались в международное отделение. Там уполномоченный работник вскрывал их, после чего они поступали на «обработку».

Деятельность этого отделения считалась настолько засекреченной, что даже цензорам «ПК» вход туда был строго воспрещен. По известным причинам глубокой конспирации решено было в этом отделении даже телефона не ставить.

Связь отделения с внешним миром поддерживалась самая необходимая, тем более, что мир этот был сужен до УМГБ и горкома партии. Больше начальник отделения ни с кем не имел права общаться. Он пользовался в этих целях телефоном «ПК», номер которого, кстати, знало всего несколько человек. Все международные письма не только вскрывались, регистрировались, тщательно проверялись, но также подвергались химической обработке.

Считалось, что здесь наиболее вероятно прохождение всякого рода тайнописи и шифровок. Их химическую обработку проводили инженер-химик, фотограф и оперуполномоченный офицер. Для международных писем не существовало принципа выборочного контроля — вскрывалось и проверялось все, что должно было уйти за границу, а также все, что поступало из-за границы.

Языки никогда не служили преградой в проверке писем. В международном отделе МГБ также имелся список цензоров, владеющих иностранными языками и языками народов СССР, с указанием их места работы и фамилии, имени, отчества начальника отдела «В», в адрес которого эти письма, вместе с сопроводиловкой, следовало направлять.

Вообще, ничто не могло, не должно было помешать вскрытию и проверке писем, даже сургучная печать. В этом случае нужно было дополнительное время, чтобы заказать такую печать в мастерской УМГБ.

Все без исключения лица, ведшие переписку с заграницей, были взяты на учет в международном отделении. На каждого заводилось наблюдательное дело тотчас же по получении первого заграничного письма. С тех пор каждый из них становился объектом наблюдения. В деле содержались также все анкетные данные автора и получателя писем. Эти сведения добывались агентами секретных служб 2-го (международного) отдела УМГБ.

Отдельно заводились наблюдательные дела на тех, кто вел переписку со «странами народной демократии», отдельно — на лиц, поддерживающих связь с капиталистическими странами. Конечно, не все письма конфисковывались, но прохождение каждого письма с указанием даты, новых связей, степени родства и некоторых других сведений обязательно отмечалось в тех сверхсекретных досье.