Новый курс нового правительства

Новый курс нового правительства

И успеха, и победы Керенский рассчитывал добиться путем углубления начатых реформ на основе новой, революционной дисциплины. Так, во всяком случае, он заявил сам в своем первом публичном заявлении в качестве министра. Появившись на Крестьянском съезде, он обратился к его депутатам: «Товарищи, я никогда не был в военной среде. Я никогда не испытывал, что такое дисциплина, но тем не менее я намерен установить железную дисциплину в армии и я уверен, что мне это удастся, ибо эта дисциплина будет дисциплиной долга перед родиной, долга чести». Его слова были встречены бурными аплодисментами, что явно придало ему уверенности: «Мы не боимся никакой демагогии ни справа, ни слева»¹.

Сомнений относительно того, кто может встать на пути этих преобразований, Керенский, судя по всему, не испытывал. Для того чтобы предупредить возможность самостоятельных действий генералитета, 5 (18) мая 1917 г. им был издан приказ, в котором он объявил, что никаких просьб об отставке лиц высшего командного состава, «возбуждаемых из желания уклониться от ответственности, допущено не будет»². Между тем те советы, в которых большевики уже добились большинства, недвусмысленно угрожали правительству. Так, гельсингфорский совет депутатов армии, флота и рабочих принял декларацию, гласившую о том, что Временному правительству давно пора уйти и что гельсингфорский совет ждет только решения Петросовета, «обещая в любой момент поддержать вооруженной силой требование об отставке Временного правительства»³.

Осложнилось и положение считавшегося сторонником Алексеева и Гучкова Корнилова. Генерал уже не ожидал чудес от нового порядка и не пользовался симпатиями среди левых. У них и у него были для этого основания. Можно сказать, что в Апрельский кризис его судьба была решена: из-за своих разногласий с Советом по вопросу о применении силы в отношении к митинговавшим Корнилов вынужден был покинуть пост в Петрограде и отправиться на фронт. Некоторые из сторонников Гучкова связывали его уход из Военного министерства именно с этим событием⁴. Так или иначе, но генерал получил в командование 8-ю армию. 7 (20) мая он простился с представителями гарнизона в Манеже. Для прощания был собран батальон лейб-гвардии Волынского полка – первого, перешедшего на сторону революции. Корнилов заявил им, что едет туда, где решается судьба России, – на фронт⁵. На самом деле судьба страны явно решалась в тылу, откуда в армию приходили все более и более радикальные настроения. Вечером того же дня Корнилов покинул столицу. На вокзале его провожала семья и многочисленные представители штаба Петроградского военного округа⁶. 18 (31) мая в Петроград прибыл новый главнокомандующий округом – генерал-майор П. А. Половцов⁷.

Игра в демократизацию армии была особенно опасной на фоне кризиса союзнической стратегии. Провалившееся гигантское наступление генерала Нивелля на Западном фронте еще раз потребовало координации усилий Англии, Франции и России. 1 мая 1917 г. в британском правительстве обсуждалось сложившееся положение. Премьер-министр указал на то, что авторитетные военные Франции (А.-Ф. Петэн) и России (М. В. Алексеев) высказываются против больших атак: «Алексеев указывал, что, по его мнению, Россия не сможет предпринять в этом году серьезного наступления и что в результате союзники на западе окажутся лицом к лицу с основной массой германских резервов; своим наступлением союзники исчерпывают свои людские резервы в операции, которая, не открывая шансов на успех, тем самым ограничивает наступательные возможности на 1918 г.»⁸

«Власть Временного правительства, – по верному определению Деникина, – в самой себе носила признаки бессилия… Власть подчинилась давлению Совета, систематически искажавшего и подчинявшего все государственные начинания классовым и партийным интересам»⁹. Особенно ярко это бессилие проявилось в подходе к военному вопросу. Положение генерала становилось все более шатким. Алексеев даже в качестве Верховного главнокомандующего уже не был человеком, с прогнозами которого союзники могли считаться. Уже в начале мая британские военные в лице начальника Генерального штаба сделали правильный вывод о сложившейся ситуации: «.политика этой страны в настоящий момент в значительной мере находится в руках социалистов, воодушевленных пацифистскими и революционными идеалами. Видимый результат подобной ситуации – настолько сильное повреждение боеспособности армии и флота, что ценность России как союзника существенно понизилась, если не полностью уничтожена, и что не только не будет в перспективе предпринято какое-либо наступление, но существует большая вероятность, что она не удержит дивизии противника, ныне имеющиеся на ее фронте. Хотя, возможно, слишком рано еще терять всякую надежду на дальнейшую ее военную помощь, ясно, что, если эти разлагающиеся тенденции сохранятся, то они должны сильно повредить ее способности продолжать войну и могут в конце концов сделать это для нее невозможным, ибо глупо предполагать, что армия без дисциплины, без эффективной службы снабжения может иметь какую-либо боевую ценность, заслуживающую такого названия. Существует также опасность, что социалисты захватят власть в правительстве и попытаются реализовать свою политику на основе лозунга “без аннексий”»¹⁰.

В принципе, социалисты, отказавшись от ответственности за действия правительства, уже контролировали его. 4 (17) мая в столице по требованию Ставки было собрано совещание, на котором присутствовало коалиционное правительство, полный состав Исполкома Петросовета, командующие фронтами (кроме Кавказского) и Алексеев. Еще ранее он категорически отказался обсуждать «Декларацию прав солдата». Более того, перед поездкой в Петроград, 1 (14) мая, в Могилеве было созвано совещание командующих для создания общей программы генералитета. «Нерадостная картина развернулась перед всеми, – писал Алексеев в эти дни, – картина расстройства войск, их нежелание драться, падение власти и т. д. По общему настоянию я просил правительство вызвать всех гл[авнокомандую]щих в Петроград и выслушать их в соединенном заседании министров, Исполнительного] Комитета Государственной] Думы и Исполнительного] Комитета Совета Р[абочих] и С[олдатских] депутатов. Нужно было, чтобы все из первоисточника узнали, что представляет армия, что нужно для ее оздоровления; нужно было, чтобы все лекарства были изготовлены и применены совместными усилиями»¹¹.

Две трети дивизий, по мнению Ставки, еще сохраняли боеспособность. Необходимо было спасти то, что еще могло сражаться. На совещании в Могилеве Брусилов заявил, что принятие «Декларации…» лишит его надежды на спасение армии, и, если это все же произойдет, ему останется только оставить свой пост¹². В это было трудно поверить: Брусилов с его привычкой к театральности опять хватил через край. 10 (23) апреля он публично утверждал: «Прежняя дисциплина, железная, физическая, ослабела. Не будем ее жалеть. На смену ей идет дисциплина родного духа, сознания долга перед дорогой родиной, и я, уповая, что истомившаяся русская душа по свободе, правде и законности, чтобы отстоять эти права и выковать счастье родине, не даст Гогенцоллернам и Габсбургам омрачить наши блага»¹³. Если до революции Брусилов славился своей приверженностью к жестким и даже порой жестоким методам, то теперь он действительно переменился, не жалея ни о чем. «Принимая депутации от дивизий, – вспоминал его подчиненный, – он на их жалобы об утомлении в поисках популярности легко расточал обещания отдыха, не считаясь с условиями службы в корпусе и никого об этом не уведомляя. Было несколько случаев, что солдаты отказывались нести боевую службу, ссылаясь на обещания генерала Брусилова»¹⁴.

Доверие у коллег такое поведение явно не могло вызвать, на доверие либерального лагеря рассчитывать было еще труднее. Еще 31 октября (13 ноября) 1915 г. Лемке записывает в своем дневнике: Одно можно сказать, что при всяком перевороте – разумеется, левее кадетского – все русские чиновники, исключая рядовой мелочи, и все военные генералы и штаб-офицеры должны быть заменены в самый короткий срок, иначе любому перевороту грозит быть аннулированным пассивным сопротивлением этой гнусной банды. Сила ее страшна, она может свести на нет все реформы любой революции. Единодушие этой саранчи поразительно»¹⁵. Единодушие либерального лагеря было не менее удивительно. Лемке ошибся: наступление на генералитет и старших офицеров, пытавшихся противостоять запущенному процессу развала армии, начали не те, кто был левее кадетов. Кроме того, единодушия у военных не было. Во всяком случае, совместного выступления генералитета не получилось. Часть командующих предпочла использовать сложившуюся ситуацию в собственных карьерных целях.

Совещание было собрано 17 мая в 16:00 в Мариинском дворце. Представители Советов – Церетели, Чернов и Скобелев – специально задержали свой приезд: они подчеркивали свое значение. Во главе большого стола сел князь Львов, слева от него – Алексеев, Брусилов, Драгомиров, справа – Гурко, Щербачев и Керенский. Первым выступил Верховный главнокомандующий. Он начал свое выступление с объяснения причин приезда генералов. Его требования были минимальными, он просил связать права солдата с обязанностями, дать объяснения применению уставов в новых условиях, так как агитаторы постоянно внушали солдатам, что революция покончила со всеми военными обязательствами, данными старому режиму и ограничивавшими свободу человека¹⁶.

«Вместо действий правительство говорило. Открылась эра бесконечных речей, потоков, океанов слов, болтовни и разговора»¹⁷. Так описал бывший минский губернатор весну 1917 года. И был прав. Во всяком случае, по отношению к данному совещанию.

Алексеев говорил о том, что брошенная после революции в армию теоретическая формула «мира без аннексий и контрибуций» привела к ее деморализации. Солдат понял, что мир придет сам по себе, и, раз так, он не хотел более рисковать своей жизнью: «В результате революция не только не привнесла в армию порыва и подъема, но пробудила в ней самые низменные чувства, выдвинув на самое первое место заботу о сохранении жизни во что бы то ни стало. Точно также пагубным оказалось для армии проведение армейскими организациями демократических реформ. Армия не сумела переварить этих реформ, они расшатали ее порядок и дисциплину. А между тем без дисциплины нет армии: если начальству не подчиняются, то это не армия, а толпа»¹⁸. Генерал предупреждал о том, какой хаос при беспорядке в управлении может вызвать демобилизация армии, когда в тыл направится несколько миллионов человек, часть из которых, возможно, самовольно сохранит оружие¹⁹.

Очевидно, перед его глазами вставали картины Сыпингая, Харбина и Транссиба в 1905 г. В это время в Петрограде солдаты гарнизона активно торговали спичками, подрабатывали носильщиками на вокзалах, открыто продавали украденное казенное имущество²⁰. На армию этот гарнизон уже не походил и явно не был настроен восстанавливать в своих рядах дисциплину. Солдаты всегда были готовы поддержать тех, кто отстаивал их права.

Нетрудно себе представить, как воспринимались слова Алексеева теми, кто контролировал ситуацию в правительстве.

«Острие докладов трех генералов, – вспоминал присутствовавший на совещании Церетели, – Алексеева, Гурко и Драгомирова – было направлено против политики революционной демократии в армии, то есть против демократических реформ, осуществленных армейскими организациями, и против лозунгов революционного оборончества. Правда, считаясь с общим политическим климатом, господствовавшим в стране в то время, генералы не говорили еще тем языком ненависти к демократии, который характеризовал выступления большей части командного состава позже, в корниловские дни, когда Ставка стала открытой опорой правого максимализма. Но существо требований, выдвинутых Верховным главнокомандующим и согласными с ним генералами, шло вразрез с самыми основами той политики, в которой демократия видела спасение страны и армии»²¹. В этих словах мало правды.

Ставка даже в «корниловские дни» выступала, как отмечал Деникин, прежде всего, против «полубольшевистских советов», впрочем, даже в этом выступлении участвовало всего несколько ее сотрудников. Подавляющее большинство во имя защиты страны продолжало сотрудничать и с Керенским, и с большевиками²². Представитель Петросовета был искренен в одном: требование восстановления дисциплины со стороны военных он воспринимал как скрытую контрреволюцию. Впрочем, власть Исполкома держалась на поддержке солдат, а они видели в Совете, прежде всего, анти-офицерскую организацию. Благодаря такому слиянию интересов солдатская масса получала «руководящее положение в армии»²³. Это было понятно и самому Алексееву, который вскоре после совещания подвел итоги генеральских выступлений: «Кто проявил способность “ходить вокруг и около”, тот обеспечил себе положение, кто говорил прямо, открыто и неминуемо резко, тот в этот день подписал акт своего удаления»²⁴.

Лучше всего с первой задачей справился Брусилов. «Наивно было, – вспоминал Деникин, – например, верить заявлениям генерала Брусилова, что он с молодых лет “социалист и республиканец”. Он – воспитанный в традициях старой гвардии, близкий к придворным кругам, проникнутый насквозь их мировоззрением “барин” по привычкам, вкусам, симпатиям и окружению»²⁵. Но последовательное заигрывание Главсоюза с комитетами и их активистами все же создало ему репутацию сторонника революционной демократии. Ему верили. «Мы слушали этот доклад с особенным интересом, – писал Церетели, – так как Брусилов был тем представителем Верховного командования, который с начала революции обнаружил наибольшее понимание необходимости переустройства армии на новых началах и всем своим влиянием способствовал сближению близких ему по настроению офицеров с выборными солдатскими комитетами»²⁶. Генерал не подвел ожиданий социал-демократа. «Я знаю солдата 45 лет, – заявил он, – люблю его и постараюсь слить с офицерами, но Временное правительство и особенно Совет солдатских и рабочих депутатов также должны приложить все силы, чтобы помочь этому слиянию, которое нельзя отсрочивать во имя любви к родине»²⁷.

Революция, по словам Брусилова, была неизбежна, необходима и даже несколько запоздала. Армия при этом все равно оказалась неподготовленной к ней, и мало развитый солдат просто не смог правильно понять смысл изменений: «Свобода подействовала на несознательную массу одуряюще. Все стремятся завладеть правами и освободиться от обязанностей»²⁸. Единственное, что при этом все-таки волновало командующего фронтом, была опасность со стороны большевиков. Он был первым и единственным из генералов, который заговорил об этом.

Позиция военных оказалась расколотой.

Главнокомандующие Северным и Западным фронтами Драгомиров и Гурко поддержали Алексеева. Первый был краток в выводах и требованиях: «Так больше продолжаться не может. Нам нужна власть. Мы воевали за Родину. Вы вырвали у нас почву из-под ног, потрудитесь ее теперь восстановить. Раз на нас возложены громадные обязательства, то нужно дать власть, чтобы могли вести к победе миллионы порученных нам солдат»²⁹. Главнокомандующий Румынским фронтом Щербачев занял относительно нейтральную позицию. Так, во всяком случае, поняли его слушатели. Тем не менее и он потребовал передачи верховной власти в армии Главковерху³⁰. Особенно непримиримо по отношению к демократизации армии был настроен Гурко, считавший, что «…для сохранения боеспособности армии важно не сочувствие солдата целям войны, а наличие дисциплинарной власти начальника»³¹.

Гурко категорически протестовал против принятия «Декларации.» и основных положений Приказа № 1, вошедших в нее. «Про прежнее правительство говорили, – заявил он, – что оно “играет в руку Вильгельма”. Неужели тоже можно сказать про вас? Что же за счастье Вильгельму! Играют ему в руку и монархи, и демократия. Армия накануне разложения. Вы должны помочь. Разрушать легче, и если вы умели разрушить, то умейте и восстановить»³². Генерал привел примеры разрушения дисциплины эмиссарами Совета³³. Он излагал совершенно очевидные истины, ссылался на свой собственный опыт в Южной Африке, где регулярные части с жесткой дисциплиной проявили большую боеспособность, чем добровольцы, которые прекрасно знали, за что они сражаются. Но эти слова были обращены к людям, для которых они звучали кощунством. «Весь тон и содержание заявлений Гурко показывали, – комментировал Церетели, – что он пришел на собрание не с целью найти общий язык с демократией, а с целью объяснить свое решение уйти в отставку»³⁴.

Алексеев в последний раз попытался переломить ситуацию, но это было бесполезно. Решение правительством и Советом было уже принято.

Верховному главнокомандующему это было еще не ясно, и он сделал все возможное для того, чтобы примирить расходившиеся позиции участников совещания. «Армия на краю гибели, – говорил он. – Виновны в этом все. Вина лежит на всем, что творилось за последние два с половиной месяца. Мы прилагаем все усилия, чтобы оздоровить армию. Мы верим, что новый военный министр будет своим влиянием помогать нам. Но этого мало. Должны помочь те, кто разрушал. Немало разложения армии было положено приказом Совета № 1. Тот, кто издал приказ, должен помочь нам ликвидировать его последствия. Совет должен издать ряд приказов и разъяснений, восстанавливающих авторитет офицеров. Скажите здоровое слово, что без дисциплины армия существовать не может. Помогите установить такой порядок, при котором до армии могут доходить только приказы военного министра и главнокомандующего. Если мы виноваты, смещайте нас, предавайте суду, но не вмешивайтесь. Не торопитесь издавать “Декларацию прав солдата”. Если она будет издана, то, как сказал генерал Гурко, все оставшиеся устои рухнут. Вместе с отказом от декларации, надо отказаться от лозунга мира. Скажите солдату простую истину: кто говорит – не надо войны, тот изменник; кто говорит – не надо отступления, тот трус»³⁵.

Позиция Верховного была проста: он говорил о том, что глупо было предоставлять людям права, не возлагая на них обязанности³⁶. Если эти слова и убеждали гражданских слушателей Гурко, Драгомирова и Алексеева, то только в правильности принятого ими решения. Им отвечали лидеры Совета. Первым был И. Г. Церетели, сразу отвергший то, что политика Совета «играет в руку Вильгельма». Более того, он заявил, что появление Приказа № 1 способствовало организации неорганизованной толпы и поэтому тот выполнил свою задачу: «Масса солдат хочет продолжать войну. Те, кто не хотят этого, неправы, и я не хочу думать, чтобы не хотели они из-за трусости. Это результат недоверия. Дисциплина должна быть. Но если солдат поймет, что вы не боретесь против демократии, он поверит вам. Этим путем можно спасти армию»³⁷.

Церетели заявлял, что разложение армии началось до революции: «Единственной основой влияния Совета на армию является то, что он выражает идеалы революции. Революция требует разрыва со всей старой политикой, приведшей армию и страну на край гибели. Оздоровить армию и поднять ее боеспособность можно не попытками задушить в сердцах солдат стремление к миру и к освобождению от гнета старой дисциплины, а нахождением разумных способов удовлетворить эти стремления»³⁸. В сложившейся ситуации армия была основной и практически единственной силой. А. И. Деникин был прав, когда утверждал: «Исследуя понятие “власть” по отношению ко всему дооктябрьскому периоду русской революции, мы, в сущности, говорим лишь о внешних формах ее. Ибо в исключительных условиях мировой войны небывалого в истории масштаба, когда 12 % всего мужского населения было под ружьем, вся власть находилась в руках – Армии»³⁹.

Генералы хотели восстановить контроль над этой силой для победы над внешним врагом, но им не верили и им не собирались предоставлять возможность достичь первую цель. Наиболее искренен был М. И. Скобелев, заявивший о том, что Приказ № 1 был необходим из-за недоверия к офицерам и командованию на фронте, и при этом отношение Петросовета к командному составу с этого времени не изменилось⁴⁰. «У нас была скрытая тревога, как отнесется к революции фронт, – говорил он. – Отдаваемые распоряжения внушали опасения. Сегодня мы убедились, что основания для этого были. Необходимо сказать правду: мероприятия командного состава привели к тому, что за 2^ месяца армия не уразумела происшедшего переворота… Мы согласны с вами, что у нас есть власть, что мы сумели ее заполучить. Но когда вы поймете задачи революции и дадите уразуметь народу объявленные лозунги, то получите ее и вы»⁴¹.

Иначе говоря, лидеры «революционной демократии» продолжали свою игру: отказываясь от участия в правительстве, не отказываться от власти или, во всяком случае, делать все, чтобы правительство эту власть не имело. Характерно, что почти одновременно в Совете шли горячие споры о дележе портфелей для будущих «министров-социалистов»⁴². Итоги совещания общими словами подводил А. Ф. Керенский – «военный министр революции», как назвал его Скобелев. Вдаваться в подробности ему не было необходимости. Решение уже было принято⁴³. Теперь ему было нужно только скрыть это, и Керенский успокаивал генералов, как мог. «Ответственность мы берем на себя, – заявил он, – но получаем и право вести армию, и указывать ей путь дальнейшего развития. Тут никто никого не упрекал. Каждый говорил, что он перечувствовал. Прошу ехать на ваши посты и помнить, что за вами и за армией – вся Россия. Наша задача – освободить армию до конца. Но этот конец сам не придет, если мы не покажем всему миру, что мы сильны своей силой и духом»⁴⁴.

Конец действительно не пришел сам. Правительство даже не пыталось поддержать даже собственных назначенцев, как только они предлагали выход из кризиса путем применения силы. Когда посланный в Кронштадт на должность военного коменданта член Государственной думы В. Н. Пепеляев (будущий премьер-министр правительства Колчака) предложил навести порядок путем расстрела нескольких сотен матросов, он встретил жесткое сопротивление в Петрограде. Ссылки на то, что иначе он не ручается за контроль над городом и флотом, не действовали. Г. Е. Львов заявил, что он скорее подаст в отставку, чем прольет «братскую кровь». В результате в отставку ушел Пепеляев⁴⁵.

Учитывая то, что Петросовет и правительство для поддержки своего курса готовились собрать в столице Всероссийский съезд офицеров, военных врачей и чиновников, и в таком случае можно было ожидать фальсификации мнения офицерского корпуса и, прежде всего, фронтовиков, Ставка вынуждена была организовать офицерский съезд в Могилеве. На съезде должен был прозвучать голос русского офицера, а в результате его работы должна была появиться новая организация – «Союз офицеров армии и флота»⁴⁶. В Ставку прибыло 297 делегатов-офицеров (230 – с фронта, 57 – с тыла, причем 40 из них были представлены строевыми частями) и 1 доктор. Съезд получился исключительно офицерским. Среди делегатов было немало офицеров военного времени, людей с высшим образованием (84), многие имели награды и ранения⁴⁷. 7 (20) мая съезд был открыт речью Алексеева, призывавшего защитить страну от внешнего и внутреннего врага, к объединению во имя спасения Отечества, которое, по словам генерала, уже находилось на краю гибели. Главковерх назвал лозунг «мир без аннексии и контрибуций» утопией и заявил о том, что мощной власти, в которой нуждается страна, в ней нет⁴⁸.

Выступление генерала было весьма эмоциональным. Он призывал к единению и защите Отечества: «Я думаю, что нельзя выбрать более удобного и неотложного момента для того, чтобы единение водворилось в нашей семье, чтобы общая дружная семья образовалась из корпуса русских офицеров, чтобы подумать, как вдохнуть порыв в наши сердца, ибо без порыва нет победы, без победы нет спасения, нет России. Вот почему я особенно приветствую вас, пришедших к большой и трудной работе. В этом громадная и заманчивая программа нашей деятельности: восстановить дисциплину; слить в единое целое то, что составляет русскую армию, то есть офицеров и солдат; перебросить сначала крепкие мостки, а потом засыпать совсем ту пропасть, которая разъединила офицера и солдата, и снова обратить их в прежнюю силу русского воинства. Еще так недавно, скажем – вчера, офицеры и солдаты дружно шли бить врага, дружно и согласно жертвовали всем, что у них есть, для блага родины. И думается мне, что большинство съезда так и поняло свои задачи. Найдутся, как всегда, иначе мыслящие, ставящие иные цели. Об этом я должен сказать, потому что в получаемых мною письмах, подписанных и неподписанных, касающихся настоящего съезда, говорится, о том, что он вреден и опасен, что он уширит ту пропасть, о которой я только что сказал. Но ведь идеал наш, это – слияние офицеров и солдат в одну дружную семью, в один общий союз. Чтобы достигнуть этого идеала, надо преодолеть тяжелый путь, нужно много поработать. Где же провести этот труд, как не на таком съезде, который составит первый этап на пути к достижению заветной цели – к слиянию всех воинов в одно дружное целое, готовое беззаветно выполнить свой долг. Наметьте пути, как приподнять нравственный и умственный склад солдат для того, чтобы они сделались искренними и сердечными вашими товарищами. Устраните ту рознь, которая искусственно посеяна в вашей семье. Я читаю в письмах, что задачи съезда не таковы: ведь политика охватила нас полностью, и нужно прежде всего определить нашу политическую платформу. В настоящее время это общая болезнь: хотели бы всех граждан России поставить на платформы и платформочки, чтобы инспекторским оком посмотреть, сколько стоит на каждой из них. Что им за дело, что масса армии с восторгом приняла новый порядок и новый строй. Частности будущего устройства принадлежат учредительному собранию. Мы же все должны объединиться на одной великой платформе: “Россия в опасности”. Нам надо как членам великой армии спасать ее. Пусть эта платформа объединит вас и даст силы к работе»⁴⁹.

После этой речи Алексеев немедленно стал мишенью критики революционно настроенных газет⁵⁰. Между тем столь желанного для него единства относительно возможных действий на съезде не было. Делегаты раскололись на две группы. 163 человека образовали блок, выступивший за создание общевоинского союза, в который вместе с офицерами вошли бы и солдаты. Разногласия сразу же приобрели очень острый характер. Они лишь усиливались тем, что на съезде в качестве слушателей присутствовали и солдаты, которые шумно выражали свое отношение к тому, о чем говорили депутаты⁵¹. Среди последних все больше набирало силу здоровое самосохранительное начало. В частности, делегаты единодушно выступили в защиту Алексеева от нападок и искажений «крайне левых газет по поводу его речи на открытии съезда»⁵².

Тем временем преемник Гучкова на посту военного министра явно надеялся оседлать настроения тыла. В этом он надеялся на помощь социалистов всех стран и направлений. По России разъезжала делегация французских социалистов во главе с Альбером Тома. 7–9 (20–22) мая его шумно приветствовала Москва. Тома встречался с городскими властями, представителями Земгора и ВПК, посетил местный совет солдатских депутатов, собрание офицеров, митинг-концерт в Большом театре, устроенный Бундом. Везде его ждали самые бурные и самые дружественные встречи⁵³. Настроения в поддержку нового Временного правительства были сильными и, как могло показаться, достаточно устойчивыми. Мобилизовать эмоции и направить их в необходимое для себя русло – вот та задача, которую ставил перед собой Керенский.

Ему, очевидно, казалось, что он может рассчитывать на достижение этой цели. Керенский был высококлассным демагогом, так и не сумевшим понять разницу между думской аудиторией и страной. 9 (22) мая 1917 г. новый военный и морской министр посетил Гельсингфорс, где посетил ряд судов и частей, встретился с представителями флота и адмиралом Максимовым. Керенского бурно приветствовали. Под бурные аплодисменты он сообщил, что если ранее он был единственным представителем демократии в правительстве, то теперь их количество значительно возросло. Понятие «демократ» и «социалист» были уже тождественны. Керенский продолжал: «Товарищи, оставаясь социалистом, я взял на себя обязанности военного и морского министра. Взял, потому что в настоящее время борьба на фронте – это та же самая революционная борьба»⁵⁴.

«Я теперь спокоен, – говорил министр. – Мы увидели русский народ. Русская демократия и все, кто с ней, могут спокойно смотреть в будущее, так как мы доказали, что созрели для гражданственности. При старом режиме русская демократия и русская свободная мысль была под каблуком самодержавия, но все это время мы жили интересами государства, болели и плакали кровавыми слезами о гибели страны. Мы спокойными рядами один за другим шли, если нужно было, на смерть, но мы знали также, что русский народ должен перейти от азиатского самодержавия в семью европейских народов. Мы сознательно тянули его туда. Сейчас, когда мы притянули его, мы хотим его дело укрепить, так как создаем не какой-нибудь английский или немецкий строй, а демократическую республику в полном смысле этого слова»⁵⁵.

Вслед за Керенским к собравшимся обратился Максимов: «Граждане, военные и рабочие! Можете ли вы обещать министру без погон, министру из рабочих, что вы будете исполнять его приказы лучше, чем исполняли приказы министров, генерал-адъютантов царя?» Из зала закричали «Обещаем!»: судя по всему, участники встречи были весьма довольны друг другом⁵⁶. Зал клялся защитить свободу и республику, кричал «Ура!», депутаты передавали в президиум для Керенского Георгиевские кресты «в знак преданности и уважения». Тот принимал их с благодарностью⁵⁷. В тот же день министр вернулся в Петроград и провел встречу со 2-м Балтийским экипажем. И здесь его ждали овации⁵⁸.

Картина была впечатляющей: казалось, новый военный и морской министр явно мог опереться на новую дисциплину, новую армию и новый флот. Впрочем, так только казалось. Не все было так просто. В Гельсингфорсе, в частности, министру задали вопрос относительно того, когда же будут опубликованы секретные договоры России с союзниками, на что тот ответил уклончиво. Керенский заявил, что эти документы должны быть преданы публичности всеми одновременно, в результате чего сразу же был выставлен большевиками противником открытой и честной политики⁵⁹.

Одним из первых шагов Керенского на воинском поприще стала публикация «Декларации прав солдата» 10 (23) мая. 11 (24) мая она была введена приказом министра по армии и флоту. Некоторые ее положения звучали как весьма похвальная декларация, как, например, статья 8: «Взаимоотношения военнослужащих должны основываться при строгом соблюдении воинской дисциплины на чувстве достоинства граждан свободной России и на взаимном доверии, уважении и вежливости». При этом статья 9, отменявшая обязательную ранее словесную этику армии, вводила вместо нее новую, иногда звучавшую странно для все еще воевавшей армии. Так, например, вместо старорежимного «так точно» предполагалось отвечать «да» или «постараемся»⁶⁰. Последняя форма ответа отнюдь не предполагала категоричности при выполнении отданного приказа. Документ, фактически заменявший Устав, стал новым, довольно мощным ударом по сторонникам сохранения дисциплины, но тем не менее недовольство Керенским слева постепенно нарастало.

Эффект «Декларации…» был недолговечен, ее содержание не удовлетворяло и большевиков. Им была нужна безбрежная демократия. «Выборные войсковые комитеты, – писал в «Правде» 16 (29) мая Г Зиновьев в статье с показательным названием “Декларация прав или декларация бесправия.

Вниманию солдат”, – имеют право внутреннего самоуправления. Это хорошо. Но выбирать своих начальников солдаты не имеют права. А между тем без этого говорить о демократической армии просто смешно. Какая же это декларация прав? В этом самом важном, самом больном вопросе это декларация бесправия для солдат и декларация прав для командиров… Обидно и больно читать важнейшие пункты “декларации прав”. Не это называется демократизировать армию, гражданин Керенский»⁶¹. Очевидно, с последним доводом Зиновьева Керенский был согласен.

Он готовился к снятию одиозного для большевиков и для себя Главковерха. С приходом Керенского в Военное министерство значительно ускорилось принятие положения о военных комиссарах в армии. Оно было разработано Петросоветом еще в апреле, но тормозилось Ставкой. Разумеется, Алексеева не могли устроить такие положения, как неподконтрольность комиссаров военному командованию и Военному министерству (только Петросовету). Теперь «Положение.» было принято военным министром и направлено в Ставку для исполнения. Комиссар назначался по согласованию с Военным министерством, но оставался в подчинении Петросовета⁶².

Аппарат, который интриган нового государственного порядка явно собирался использовать для контроля над армией, был создан. Оставалось только одно – показать себя подчиненным. На следующий день после издания «Декларации прав солдата» «министр из рабочих» проезжал через Могилев по пути на фронт. Почему-то поезд Керенского прибыл в этот город в 5 часов утра и на встречу с собой, в поезд, «заложник демократии» пригласил только начальника штаба Ставки – генерала Деникина. Впрочем, разговор был почти бессодержательным, за исключением одного. Так же, как и Гучков, Керенский начал с желательности чистки верхов армии, назвав прежде всего имена генералов Гурко и Драгомирова. В Ставке воцарилось напряженное ожидание. Оно было небезосновательным⁶³.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.