Фигляр власти в армии

Фигляр власти в армии

Кроме обычных для себя интриг, новый министр занимался еще одним делом: он готовил успехи на фронте, которые должны были доказать всем правоту выбранного победившей демократией курса. Делал он это так, как мог, то есть много, часто и красиво призывал к действию. В пример своим подчиненным он готов был поставить самого себя. 12 (25) мая Керенский подписал приказ по армии и флоту о подготовке к переходу в наступление: «Воины, офицеры, солдаты и матросы! В великий грозный час жизни родины нашей воля народа призвала меня стать во главе вооруженных сил Государства Российского. Безмерно тяжело новое бремя мое, но, как старый солдат революции, беспрекословно подчиняясь суровой дисциплине долга, я принял перед народом и революцией ответственность за армию и флот. Все вы, воины свободной России, от солдат до генерала, выполняете тяжкий, но славный долг защиты революционной России. Только этот долг – помните это. Но, защищая Россию, вы боретесь за торжество великих идеалов революции, за свободу, равенство и братство. Ни одной капли вашей крови не прольется за дело неправды. Не для захватов и насилий, а во имя спасения свободной России вы пойдете вперед, туда, куда поведут вас вожди и Правительство. Стоя на месте, прогнать врага невозможно. Вы понесете на концах штыков ваших мир, право, правду и справедливость. Вы пойдете вперед, свободные сыны России, стройными рядами, скованные дисциплиной долга и беззаветной любви к революции и родине»¹.

Вслед за этим призывом министр отбыл в Севастополь и далее отправился в многочисленные поездки по армиям, призывая готовиться к защите завоеваний революции. Его бурно приветствовали². Предшественнику триумфатора было уже не до аплодисментов. 16 (29) мая в Москве открылся 3-й съезд военно-промышленных комитетов. Около тысячи делегатов, представители Земгора, различных общественных организаций и правительства слушали речь Гучкова. Тот говорил о том, что к старому возврата уже нет, и о сильнейшем разочаровании совершившимися изменениями: «Господа, положение страны тяжелое, но не безнадежное. Наш долг – работать до конца, и пусть наша последняя надежда исчезнет с последним дыханием нашей жизни… Нам не на кого возлагать теперь ответственность. Вся ответственность лежит теперь на наших головах, и пусть не заклеймят нас грядущие поколения проклятием за то, что мы в этот тяжкий день испытаний, который выпал на долю нашей родины, оказались не на высоте»³. Следующий оратор – Коновалов – был гораздо менее патетичен. Он заявил, что страна находится накануне катастрофы, в которую и провалится, если руководство Советами не справится с движением масс⁴. Руководство это в лице нового военного министра находилось в пути.

Поездка на фронт в новом качестве была весьма важна для Керенского. Это был его первый контакт с армией в новом качестве. На Юго-Западный фронт военного министра сопровождали представители союзников Альбер Тома, генералы Ниссель и Нокс⁵. Керенскому чрезвычайно важно было продемонстрировать свои способности перед ними, и он делал для этого все возможное. Иногда он терял абсолютный контроль над толпой, иногда, как и Гучкову, ему удавалось повести ее за собой. Впрочем, это было не столь важно. «Слова не могли бороться с фактами, – оценивал сложившуюся ситуацию Деникин, – героические поэмы с суровой прозой жизни. Подмена Родины Свободой и Революцией не уяснили целей борьбы. Солдатская масса, падкая до зрелищ и чувствительных сцен, слушала призывы признанного вождя, и он, и она воспламенялись “священным огнем” с тем, чтобы на другое же утро перейти к очередным задачам дня: он – к дальнейшей “демократизации армии”, она – к “углублению завоеваний революции”»⁶.

Но Керенский все еще надеялся добиться своего словами и довольно дешевыми театральными приемами. Став военным министром, он сменил штатский пиджак на френч защитного цвета, летом 1917 г. у него разболелась рука: бывший адвокат носил ее на черной повязке через плечо, что придавало фигуре «демократизатора армии» оттенок романтизма. Министр был похож на раненого героя⁷. Приемы Керенского пока что вызывали умиление: пресса назвала его Сен-Жюстом русской революции, «существом особым, чуждым человеческих слабостей», в отличие от своего французского оригинала принципиально отказавшимся от кровопролития, и в этом явившим «.то вечное, что очищает и облагораживает всякий факт истории, поднимая его на прозрачный воздух, передавая его благожелательным солнечным лучам – сострадание»⁸. Его выступления были весьма театральны, а призывы к толпе походили на заклинания.

Образно говоря, до февраля 1917 г. Верховный главнокомандующий уговаривал держать оборону или переходить в наступление главнокомандующих фронтами, а после революции все вплоть до военного министра убеждали уже солдат и унтер-офицеров. В первый период войны, несмотря на низкий уровень управления, армия показала себя с самой лучшей стороны. «В минувшую Великую войну, – отмечал историк русской армии А. А. Керсновский, – Россия одна приняла на себя удар половины сил вражеской коалиции. Другую половину поделили между собою Франция, Великобритания, Италия и Соединенные Штаты, страны, гораздо лучше снабженные боевой техникой. Боевое напряжение каждой русской дивизии было в несколько раз выше такового же любой союзной дивизии»⁹. После 1917 г. о таких результатах не могло быть и речи. С другой стороны, армия получила зрелищные встречи со своим руководством.

При встрече с дивизией в Подгайцах 13 (26) мая 1917 г. Керенский в течение двадцати минут говорил о «мистической Свободе», которую получила Россия. Керенский нередко прибегал к простому демагогическому приему – заклинал защитить страну, революцию, землю и волю, и требовал, чтобы винтовку вручили и ему, чтобы он мог пойти вперед – победить или умереть. По очереди вместе с присутствовавшим на митинге Брусиловым Керенский размахивал красным знаменем, пытаясь встать выше генерала и махать энергичнее его. Речь прерывалась бешеными аплодисментами и заверениями толпы в 12 тыс. человек, что свободные люди свободной страны пойдут сражаться за Россию с радостью в сердце. По окончании речи солдаты отнесли Керенского на плечах в автомобиль¹⁰. Вслед за отъездом министра Георгиевские кавалеры 3-го Кавказского армейского корпуса «по единодушному желанию всех чинов корпуса» присудили «первому гражданину, министру революционных российских войск армии и флота Александру Федоровичу Керенскому пожаловать Георгиевский крест 2-й степени за № 27087», который солдат 2-го Кавказского инженерного полка Д. А. Виноградов «сорвал со своей груди и передал министру в знак своей преданности и понимания долга». Корпус отправил делегацию в столицу, вручать крест¹¹. Это был триумф.

Правда, 12 (25) мая выступление Керенского в Каменец-Подольске перед тысячами обозных, преимущественно старых возрастов, окончилось провалом¹². Как это часто бывало, ему аплодировали, но после того, как министр отбыл, аплодисменты поочередно достались большевику, агитировавшему против Керенского, и военному врачу, призвавшему к ответственности и рассудку и напомнившему солдатам, что нельзя одновременно быть за всех. Комментируя этот случай, Брусилов сказал о солдатах: «В большинстве – это большие дети. Они рукоплещут не мыслям, а красивым словам»¹³. У детского поведения были весьма серьезные последствия. Уговоры убеждали солдата в том, что выполнение или невыполнение приказа – вопрос спорный. «Аргументы и убеждения не улучшали положения, – вспоминал сопровождавший Керенского Станкевич, – но ухудшали, так как вызывали мысль, что солдат волен убедиться аргументами или не убедиться, что не укрепляло, а лишь расшатывало дисциплину»¹⁴.

16 (29) мая Керенский прибыл в Одессу, где его встретили парадом. Солдаты радостно отвечали на приветствие «Здравствуйте, товарищи!», над полем летали аэропланы. Во встрече принимали участие и сербские части, что дало возможность министру заявить: «Рад засвидетельствовать перед союзниками, что все слухи о падении мощи армии есть ложь и клевета»¹⁵. После этого он направился в Кадетский корпус, откуда благодарные слушатели вынесли его на руках. После этого была встреча с командованием флота и матросами. Министр объяснил последним, что они служат в самом свободном флоте в мире, а посему должны явить всем пример благотворности этих преобразований: «Мы должны помочь нашим товарищам за границей добиться такой же свободы»¹⁶.

Вечером, на митинге в городском театре, Керенский призвал жертвовать на нужды обороны награды и драгоценности. «Ответом является настоящий дождь украшений, настоящий дождь крестов и орденов, падающий с разных ярусов театра и лож на сцену, где размещается стол президиума». Из зала шли женщины с кольцами и серьгами, кто-то протягивал на сцену деньги¹⁷. Все это, как могло показаться, было явным свидетельством силы и правды Керенского. Видимо, поэтому при посещении Одессы он убеждал и командира Сербского добровольческого корпуса, генерала Живковича, в том, что дух революционной русской армии весьма высок и, несмотря на последние неудачи, она вскоре нанесет решающий удар по противнику. Живкович был против употребления своих войск на фронте, Керенскому он не поверил и, как показали дальнейшие события, не ошибся¹⁸.

После Одессы министр отправился на главную базу Черноморского флота. Сюда его просил приехать Колчак, который уже начал терять контроль над подчиненными¹⁹. Совсем недавно казалось, что власть и авторитет командования на Черноморском флоте, среди рабочих и в гарнизоне Севастополя были прочны и надежны. «Если бы кто-нибудь начал агитацию против офицеров вообще, – заявлял еще 4 (17) мая корреспондент «Русских Ведомостей», – героическая фигура Шмидта сейчас бы стала на его дороге»²⁰.

Здесь даже формировались делегации, которые отправлялись на фронт агитировать за продолжение войны до победного конца. Одна из первых перед поездкой к «товарищам в окопах» посетила Москву, где ее шумно чествовали в Городской думе. Матрос Федор Баткин ответил на приветствия зажигательной речью: «Отечество в опасности! Вот лозунг, который справедливо и вовремя был брошен в русские сердца, – и Черноморский флот, гарнизон и рабочие не могли не поднять своего голоса по этому поводу. Вот с чем мы едем. Мы едем не только за тем, чтобы призвать всех к единению, – мы едем за тем, чтобы, если будет нужно, отдать наши жизни там, на позиции, чтобы показать, как нужно умирать за свободную Россию»²¹.

На самом деле ситуация была далеко не безоблачной. 10 (23) мая Исполком флота поставил вопрос об аресте помощника главного командира Севастопольского порта генерала-майора Н. П. Петрова. Колчак протестовал и угрожал покинуть свой пост, но генерала все же арестовали. Командующий немедленно обратился к Керенскому с просьбой уволить его с занимаемой должности. Министр вызвал адмирала в Одессу, откуда они вместе направились в Севастополь²². Приезда Керенского ждали с нетерпением, город стал готовиться к встрече дорогого гостя еще 17 (30) мая. На следующий день огромная толпа под красными знаменами с криками «Ура!» встречала Керенского и Тома на Графской пристани²³.

Керенский был очень доволен сердечной встречей и даже призвал моряков отчитаться за проведенные накануне его приезда самочинные обыски у представителей семьи Романовых, проживавших в Крыму, и вернуть все изъятые при этом вещи и документы. Министр призвал манифестантов приветствовать командующего флотом – последовало бурное «Ура!»²⁴. Керенский приказал немедленно освободить Петрова, что и было выполнено²⁵. Министр покинул Крым с чувством выполненного долга. 19 мая (1 июня) он телеграфировал Львову со станции Раздольная: «Положение в Севастополе весьма благоприятно и возникший там эпизод благополучно разрешен»²⁶.

«Заложник демократии» явно не понимал того, что происходит. На фронте он был еще популярен, что, без сомнения, это укрепляло его веру в себя. Впрочем, он предпочитал подавать это как веру в людей. Склонность к театральности и позе никогда не покидали Керенского. Приехав в Ригу, «министр, гражданин и первый солдат революции», как его уже официально называла правительственная печать, устроил один из спектаклей, которые так нравились тогда зрителям: «Верой в начатое дело освобождения, верой в людей дышат слова министра. Ему не надо спрашивать, верят ли ему и думают ли так же граждане Риги и солдаты. Перекатный гул криков восторга говорит лучше слов о взглядах и мнении народа. Министру подносят цветы. Он с балкона бросает красивые розы на память успевающим их подхватить»²⁷. Основная мысль речи Керенского сводилась к тому, что «революционная русская армия ныне – самая свободная в мире», что не могут не понять и не защищать солдаты²⁸.

Ответом на эти заявления стали заверения во взаимной любви вроде стихотворения «Вождь», посвященного военному реформатору революции:

«Речь его источник жизни Всех сближает и роднит,

К погибающей отчизне Властно граждан всех манит!

И, зажженные словами,

Рати грозные встают Окрыленные мечтами Знамена свои несут!

С ними вместе вся Россия Поднимается на бой За надежды золотые,

За свободу и покой!

Так зови же, вождь народный,

За страну вперед зови!

Верь, пойдет народ свободный,

Полный веры и любви!»²⁹

Керенский был доволен собой, и тем более неприятной для него оказалась оппозиция генералитета. 15 (28) мая, через 5 дней после принятия «Декларации прав солдата», Гурко подал рапорт Верховному главнокомандующему и копию его переправил министру-председателю. Генерал заявил, что при подобных условиях он не может отвечать за вверенные ему войска³⁰. Гурко и раньше не отличался желанием участвовать в революционной демагогии. О его отношении к переменам можно судить по приказу от 1 (14) апреля 1917 г., в котором он говорил о необходимости усиления контроля над сохранением военной тайны: «За последние дни, когда решается судьба России, быть ли ей независимой, свободной и могущественной или порабощенной, разбитой и униженной, обнаружилось, что многие стали забывать уроки прошлого»³¹. Правильнее было сказать, что многие не проходили эти уроки, а многие не сделали из них правильного вывода.

4 (17) мая В. И. Гурко вынужден был отдать очередной приказ по армии. Один из командиров бригад Западного фронта отдал распоряжение снять красные банты перед инспекторским смотром, за что немедленно был арестован по требованию толпы. Гурко был возмущен: «Хотя такого приказа делать не следовало, тем не менее требование генерала основывалось на точном выполнении правил о форме одежды и не могло служить причиной самоуправного нарушения дисциплины, недопустимой ни в одной благоустроенной армии в самых свободных странах. Отданное приказание необходимо было сперва в точности исполнить, а затем его обжаловать. И от того обстоятельства, что команда собралась бы один раз без бантиков, свобода не пострадала бы. От невыполнения приказа пострадала дисциплина, и со временем может пострадать и самая свобода»³². Столь последовательная позиция генерала была неприемлемой для революционной демократии.

В приказе по армии и флоту от 23 мая (5 июня) глава Временного правительства заявил: «Такое заявление (имеется в виду рапорт Гурко. – А. О.) в настоящее время совершенно недопустимо. Главнокомандующий облечен высоким доверием правительства и, опираясь на него, должен все свои усилия направлять к достижению возложенных на него задач… Без нравственной ответственности перед родиной генерал Гурко не может более занимать своего высокого и важного поста»³³. Как было возможно опираться на Временное правительство, еще раз показали последующие действия Керенского: он распорядился понизить Гурко, назначив на пост не выше начальника дивизии. Этот свой шаг он предпочел подать как своего рода благодеяние: «Подобной мерой Временное правительство нашло возможным ограничиться лишь в виду прежних боевых заслуг генерала Гурко; впредь же поступки начальствующих лиц, подобные заявлению названного генерала, будут караться с еще большей строгостью вплоть до назначения их на самые низшие должности»³⁴.

Почти одновременно с Гурко настала и очередь Алексеева. В принципе вопрос о новом Верховном был решен во время поездки на Юго-Западный фронт, из которой Керенский возвращался через Могилев. В ходе встреч с министром А. А. Брусилов сделал все от него зависящее, для того чтобы продемонстрировать свою лояльность новым властям. При встречах с представителями революции он любил повторять, что был первым русским генералом, который потребовал от императора отречения³⁵. В конце месяца Брусилов, уже поддержанный Л. Г. Корниловым, пытался доказать приехавшему в Россию Э. Вандервельде преимущества нового порядка для внутренней службы армии³⁶. Весьма сомнительно, что эти восторги носили искренний характер. Тем не менее своего Брусилов добился: он стал фигурой, на которую поставил Керенский.

Подготовка к смещению Главковерха происходила на фоне обострявшегося противостояния офицерского съезда в Ставке с курсом Временного правительства. 14 (27) мая в результате обсуждения доклада о дисциплине в армии был сделан вывод о том, что армия пришла к развалу, что пришедшие из Петрограда лозунги привели к тому, что «темные солдатские массы недоверчиво относятся ко всякому, кто говорит за войну, будь то офицер или солдат»³⁷. Съезд все больше и все очевиднее раздражал сторонников революции. 17 (30) мая один из его делегатов – прапорщик Никитин – поставил вопрос об ответственности за случившееся: «Приказ № 1 развалил армию в один день. Говорят, что это ошибка. Но есть ошибки и ошибки. Прежде губернаторов, по ошибке расстрелявших несколько человек, назначали в Сенат. А теперь по ошибке разрушена вся наша армия, подставлена под удары врага. И что же? Виновников этой ошибки тоже делают сенаторами». Эти слова вызвали аплодисменты офицеров и шум негодования солдат³⁸.

18 (31) мая съезд принял ряд резолюций («О принципах командования», «О состоянии армии»), в которых говорилось о том, что армия должна получать приказы только от военных начальников, что необходимо обеспечить восстановление их власти, что в настоящий момент наблюдается полная потеря дисциплины, упадок воинского духа, потеря доверия к офицерам и, как следствие, «сведение авторитета начальника к нулю»³⁹. 20 мая (2 июня) съезд принял резолюции «О единении солдат и офицеров», «О восстановлении дисциплины», призывавшие ради победы в войне восстановить дисциплину в армии, не останавливаясь перед использованием «самых суровых наказаний»⁴⁰.

22 мая (4 июня) 1917 г. офицерский съезд в Могилеве завершил свою работу. Его закрывал А. И. Деникин, выступивший с горячей речью в защиту русского офицера: «Пусть же сквозь эти стены услышат мой призыв строители новой государственной жизни. Берегите офицера, ибо от века и доныне он стоит верно и бессменно на страже русской государственности, и сменить его может только смерть»⁴¹. Ответ на этот призыв последовал незамедлительно. В тот же день Алексеев был все же смещен, причем прибывший за два дня до того в Могилев Керенский ни словом не обмолвился во время встречи с Главковерхом, что готовит его смещение. Впрочем, Керенский не делал секрета из своих планов для своего окружения⁴². Он приехал в Ставку с Юго-Западного фронта с готовым уже решением. Диалог с Брусиловым доказал ему правильность готовящейся смены⁴³.

«Кадровое решение» сопровождалось травлей Алексеева, Гурко и Драгомирова, которую начали Советы и их печать⁴⁴. Уход Алексеева вызвал у левых всплеск радости. «Мы от всей души приветствуем этот шаг, – отмечал орган большевиков Гельсингфорса. – Лучше поздно, чем никогда. Вред, нанесенный революции преступным поведением генерала Алексеева и окружающих его лиц, весьма велик. Погромная агитация ставки наделала слишком больших бед только потому, что наткнулась на стену высокой сознательности и революционности широких масс армии…»⁴⁵ Интересно, что призывы к защите Родины и отказу от внутренней борьбы перед лицом внешнего врага уже назывались погромной пропагандой.

Уходя в отставку, Алексеев обратился к армии с прощальным приказом: «Почти три года вместе с вами я прошел по тернистому пути русской армии. Переживал со светлой радостью ваши славные подвиги, болел душой в тяжкие дни наших неудач, но шел с верой в Промысел Божий, призвание русского народа, доблесть русского воина. И теперь, когда дрогнули устои военной мощи, я храню ту же веру, без нее не стоило бы жить. Низкий поклон вам, мои боевые соратники, всем, кто честно исполнил свой долг, всем, чье бьется сердце любовью к родине, тем, кто в дни народной смуты сохранил решимость не давать на растерзание родную землю. Низкий поклон вам от старого солдата и бывшего главнокомандующего. Не поминайте лихом»⁴⁶.

В этот момент активно поддержал Керенского командующий Юго-Западным фронтом. В телеграмме к министру Брусилов заявил, что готов «всеми силами оправдать доверие Временного правительства и Ваше»⁴⁷. Уверенность в том, что именно он сумеет провести армию к победе, если возглавит Ставку, объективно делала Брусилова игрушкой в руках Керенского. Готовность к широкой социальной демагогии, замена решения вопроса демонстрацией, отданием распоряжения, пусть даже самого бессмысленного, но обязательно публичного, – все это роднило Брусилова с новыми властями, которые к тому же начали появляться в действующей армии.

Очень верную характеристику военному министру дал Половцов: «.Керенский знал командный состав армии еще хуже Гучкова, да кроме того он, по-видимому, боялся всякого человека с популярностью»⁴⁸.

К этому следует добавить, что министр не очень жаловал Ставку⁴⁹. Популярность генерала Алексеева, выступавшего за сохранение твердой армейской дисциплины, не могла не вызывать опасений у Керенского: он твердо решился нанести удар по «реакции» в армии и назначить на пост Главковерха своего сторонника. Смена Алексеева была предопределена, на его место был назначен Брусилов. Он действительно оставил свой пост, как и обещал на совещании в Ставке перед поездкой в Петроград. И занял другой⁵⁰. Решение правительства не было внезапным для бывшего Главковерха: судя по всему, ничего обнадеживавшего для себя и армии от людей, с которыми он «совещался» в столице, ожидать было невозможно.

«Как ни тяжело было за последние месяцы командование армиями, – писал Алексеев генералу А. П. Скугаревскому, – как ни быстро шло разложение частей, я не решился бы сам оставить управление и обратиться в постороннего зрителя борьбы, которой в течение почти трех лет отдал все свои силы без остатка… Я оказался неудобным, неподходящим тем темным силам, в руках которых, к глубокому сожалению, безответственно находятся судьбы России, судьбы армии. Не ведая, что творят, не заглядывая в будущее, мирясь с позором нации, с ее неминуемым упадком, они – эти темные силы – видели только одно, что начальник армии, дерзающий иметь свое мнение, жаждущий возрождения в армии порядка и дисциплины, живущий мыслью, что русская армия не имеет права сидеть сложа руки в окопах, а должна бить неприятеля и освобождать наши русские земли, занятые противником, – для них неудобен и нежелателен. Меня смели.»⁵¹

23 мая (5 июня) интервью по поводу этой отставки дал глава правительства. Князь Львов заявил: «Генерал Алексеев на днях подал прошение об отставке. Свою просьбу генерал Алексеев мотивировал болезнью. Верховный главнокомандующий давно возбуждал вопрос об освобождении его от исполнения обязанностей, а здесь события назревали еще, и необходимо было, чтобы в Ставке боевая жизнь не нарушалась, почему Временное правительство и удовлетворило ходатайство генерала Алексеева»⁵². Особо было отмечено и то, что «отставка генерала Гурко не находится в зависимости от ухода генерала Алексеева»⁵³.

Ориентировавшаяся на правительство пресса начала восхвалять бывшего Главковерха: он был назван «прекрасным организатором, человеком с большими познаниями», в уходе которого нет особых оснований для беспокойства, ведь правительство пригласило его в столицу. В России якобы происходило то же, что и во Франции, где Жоффр был переведен в распоряжение совета министров. Прекрасные слова были найдены и для Брусилова с Гутором (заменившим Гурко): они одни из первых примкнули к Временному правительству⁵⁴. После увольнения «по собственной просьбе», которая была хорошо подготовлена политикой Временного правительства, генерал Алексеев поступил в его распоряжение, но предпочел уехать в Смоленск. При этом сторонники Алексеева в Ставке по-прежнему держали его в курсе изменений в штабе⁵⁵.

Новый главнокомандующий сразу же проявил свою способность соответствовать новым требованиям. 30 мая (12 июня) он отдал свой первый приказ по армии: «22-го сего мая я назначен Временным правительством верховным главнокомандующим. Я смело, без колебания, принимаю на себя этот тяжелый пост служения народу для выполнения поставленной народом цели: довести нашего врага до согласия заключить с нами и нашими союзниками мир, почетный для нас и справедливый для всех, – мир, на условиях, установленных Временным правительством в полном согласии со всеми представителями народа. Наши враги с их правительствами, которые только одни имеют право вести переговоры о мире, на наши условия мириться без аннексий и контрибуций, с правом самоопределения народов не согласны, а потому выбора нам и выхода другого нет и быть не может, как только силой нашего оружия заставить его мириться и согласиться на наши столь умеренные условия»⁵⁶.

Не был забыт и солдат «самой свободной армии мира». Брусилов призвал его защищать выстраданную народом свободу: «Если вы при старом режиме, под угрозой расстрела, храбро сражались и били врага, то неужели теперь, чтобы отстоять нашу свободу и нашу великую революцию, вы будете колебаться? Неужели вы хотите оправдать позорное для всех нас утверждение врага, что нас, якобы, свобода развалила, что мы недостойны ее, что русская революционная армия не грозная сила, а слабая разрозненная толпа недостойных свободы людей? Нет, я знаю русский народ и русского солдата. Я сам – русский солдат и смело перед русским правительством отвечаю отечеству. Отвечаю, что мы исполним наш долг до победного конца и добудем нашему отечеству почетный мир с ореолом сияния лучезарной свободы, которую мы навеки за собой закрепим»⁵⁷.

Для укрепления своего контроля Керенский ввел институт комиссаров уже и при Ставке Верховного главнокомандующего⁵⁸. Зоркий глаз был установлен над лично преданным Брусиловым. Между тем генерал старательно демонстрировал свою способность жить и работать по-новому. Главковерх, как и военный министр, верил в живительную силу слов и все активнее занимался демагогией. Левые сразу же поняли это и ответили дружной травлей генерала. Большевики требовали продолжения чистки верхов армии: «Хотя ген. Алексеев и является одним из столпов контрреволюции, но ведь он не один. А между тем ни о каких других “реформах” в командном составе армии мы что-то не слышим. И на место ген. Алексеева был назначен ген. Брусилов, его соратник и сподвижник»⁵⁹.

Характерно, что одним из первых распоряжений Брусилова на новой должности был приказ о формировании добровольческих «особых ударных революционных батальонов». Эти части должны были «вселить Армии веру, что весь русский народ идет за нею во имя скорого мира и братства народов с тем, чтобы при наступлении революционные батальоны, поставленные на важнейших боевых участках, своим порывом могли бы увлечь за собой колеблющихся»⁶⁰. Юго-Западный фронт в этот период еще не подвергся окончательному разложению. Солдаты в его окопах неплохо снабжались и еще готовы были сражаться⁶¹. Расчеты Брусилова не оправдались: тыл не дал революционную массу, стремящуюся защитить новое революционное отечество. Зато она активно вооружалась, формируя рабочие отряды, получавшие оружие из разгромленных полицейских участков, «из различных складов, вагонов, идущих на фронт, оружейных заводов и т. д.»⁶², то есть за счет армии. В ударные части потянулись сторонники дисциплины из разложившихся подразделений, что сделало их достаточно стойкими, но совсем не революционными.

Остальные становились все более революционными и свободными и все менее походили на армию. Русские солдаты толпами выходили к проволочным заграждениям противника, чтобы обменивать хлеб, сахар и мыло на кошельки, ножи, часы, бритвы и т. п. Размах продуктообмена принял такой масштаб, что 29 мая (11 июня) Керенский вынужден был отдать приказ, запрещающий его и призывающий комитеты на фронте разъяснять свободным солдатам свободной страны недопустимость снабжения противника продовольствием⁶³.

Ради защиты революции Керенский даже был готов пойти далее – решиться на угрозу применить определенные наказания. 26 мая (8 июня) Временное правительство приняло постановление о борьбе с дезертирами. Лица, покинувшие части и не возвратившиеся до 15 (28) мая, независимо от наказания, которому они подлежали по закону, лишались права участвовать в выборах в Учредительное собрание и органы местного самоуправления, их семьи лишались прав на получение пайка. Учредительному собранию предлагалось лишить их и права на получение земли при земельной реформе. Те, кто вернется в части после 15 (28) мая, получали право освобождения от ответственности при условии «доблестного исполнения своего долга»⁶⁴.

30 мая (12) июня правительство приняло очередное постановление об усилении воинской дисциплины: «С фронта поступили донесения о нескольких случаях совершения как отдельными лицами, группами их, так и целыми частями войск тягчайших воинских преступлений: неповиновения, доходящего до сопротивления и явного восстания, самовольного оставления позиций или мест расположения, отказа от исполнения боевых приказов и от иного участия в бою, а также подстрекательства к этим преступлениям». Виновным в этих преступлениях теперь угрожала каторга с лишением гражданских и имущественных прав, их семьи лишались права на помощь со стороны государства, включая получение продовольственного пайка, части, в которых проходили подобного рода выступления, должны были быть расформированы⁶⁵. 31 мая (13 июня) Керенский издал приказ по армии и флоту, повторявший слово в слово постановление от 26 мая

(8 июня)⁶⁶.

Очевидно, от таких мер ожидали значительного эффекта, но угрозы и уговоры мало помогали. Временное правительство вынуждено было признать: на фронте шли массовые преступления, совершаемые как индивидуальными лицами, так и целыми частями. Львов и Керенский в ответ грозили их участникам наказаниями⁶⁷. Очевидно, военный министр революции действительно верил в любовь солдат к себе, как и в действенность предлагаемых им мер. Опираясь на любовь масс, которая казалась ему серьезной опорой, Керенский не боялся угрозы слева: его тревожила только опасность реакции. Во всяком случае, такой вывод для себя он сделал из истории.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.