Письма Платова к Ермолову

«Милостивый государь,

Алексей Петрович!

Я бы три раза мог соединиться с первою армией, хотя бы боем. Первый раз еще чрез Вилейку, другой раз чрез Минск, и третий: от Бобруйска мог бы правее чрез Могилев, Шклов, Орту, когда еще неприятель не занимал сих мест. Но мне вначале от Гродно еще велено действовать на неприятеля во фланг, что я исполнил от 18 июня по 23-е число, не довольно во фланг, даже другие части мои были и в тылу, когда был маршал Даву при Вишневицах. А потом я получил повеление непосредственно состоять мне под командою князя Багратиона; тогда я, по повелению его, прикрывал вторую армию от Николаева чрез местечки: Мир, Несвиж, Слуцк и Глуцк до Бобруйска ежедневно, если не формальною битвою, то перепалкою. Сохранил все обозы и всю дрянь тащащуюся, а армия покойно делала одни форсированные марши до Бобруйска. Тут я получил повеление от Михаила Богдановича следовать мне непременно к первой армии. О том же было предписано и князю Багратиону. Тогда он меня отпустил весьма неохотно и оставил у себя десять полков: Донских девять и Бурский один, хотя сказано ему только восемь оставить. Я не оспаривал о двух оставленных полках, пошел поспешно к Старому Быхову, минуя в ночь армию, по пути идущую к Могилеву, ибо я с войском, еще не доходя до Бобруйска за двадцать верст, находился в арьергарде. Князь Багратион, нагнав меня почтою в самом Старом Быкове 11-го числа, объявил мне, что будет иметь генеральное дело с армией Даву при Могилеве и что я должен остаться на два дня, ибо до сих резонов, за отдаленностью, главному начальству неизвестно было, что он меня оправдает пред начальством и даст на то мне повеление. Тогда я и сам, посуди, принял в резон и остался. Вот два дня уже и упущено. Вместо того, генерального дела не было, а была 11-го числа битва, и довольно порядочная. С обеих сторон если не десять, то девять, с убитыми и ранеными, пало, что мне точно известно. В наших войсках был я очевидец, а неприятельский урон на другой день узнал я чрез взятого офицера под Могилевом. Итак я, переправясь через Днепр на левую сторону у монастыря Ворколабова, 12-го следовал на Дубровну, а потом располагал пробраться чрез Бабиновичи к Витебску. Бабиновичи неприятелем уже заняты, как открыли мои передовые, посему судите, как было мне скоро соединиться. А между тем получил я повеление следовать мне к Поречью, потому я и следую направо уже от Бабинович чрез Любавичи, Инково и Наташки. На левом моем фланге, от стороны Бабинович, неприятель ведет меня на глазах. Уведомляют о сем его бестии, наши дворяне белорусские, и часто встречаются с моими партиями, делают препятствия, что два часа только, тому назад было вблизи Любавич. Однако же всюду моими молодцами прогоняются; поражением при Любавичах взято пленных шесть, при разбитии эскадрона их дерзкого. Оставлю о сих мелочных делах продолжать. Это было почти всякой день, а я скажу только то, что с 16 июня по сие время без роздыха и всякий день форсированные марши; лошади в полках притупели, а многих раненых и усталых брошено. Писал бы я вам более, но нет уже на сей бумаге места, и пора ехать вслед за полками.

Покорнейший слуга

Матвей Платов.

Я служу сорок второй год, а такого коловратства, которое я вижу, не видывал и не ожидал.

7 июля. Любавичи».

«Я письмо к вам писал на песке, сидя на коленях, как другу. Прошу его довести до сведения главнокомандующего; он увидит, что мне было невозможно успеть скоро соединиться с первою армией. А теперь уже есть надежда соединиться чрез два дня, разве отретируется до Москвы, тогда уже не скоро нагоню. Боже милостивый, что с русскими армиями делается? Не побиты, а бежим! Одна со страхом отступает, а других отдаленными дорогами отводят без бою. Спасал ее три недели удачливо; прошу Бога, чтобы благословил меня и другую защитить».

III

«Милостивый государь мой,

Алексей Петрович!

Я известился, будто генерал-майор граф Пален за 27-го числа сражение подал реляцию прямо от себя к главнокомандующему армией. Если это правда, то на что это похоже и можно ли быть чему-либо доброму в российской армии? Во-первых, не может быть правды, кроме непростительного неповиновения, и я могу изобличить. А во-вторых, выведу большую историю и неприятно будет для Михаила Богдановича, ежели он примет от него, минуя меня, похожею потачкой неповинному разврату по службе.

Есть и буду всегда непременным и покорнейшим слугою.

Матвей Платов.

20 июля 1812 года.

На марше. Николаев».

«Милостивый государь мой,

Алексей Петрович!

Уведомление вашего превосходительства, за № 406, я получил, что армия остановилась в Семлеве и располагается там пробыть в

завтрашний день: сие меня удивило, ибо неприятеля веду я перестрелкою на плечах, который авангардом своим прошел уже Славново, откуда я послал сего утра к вам уведомление. Я теперь ретируюсь перестрелкою и буду примерно от Славнова в 8 верстах, у моста и находящегося болота по обеим сторонам, удерживать неприятеля всячески, ежели он не собьет меня своими орудиями и не навалится большими колоннами пехоты. В случае же его усиливания принужден буду отступить еще 8 верст, чтобы сблизиться к генерал-лейтенанту Уварову верст за пять, и тут, быть может, не удержу ли неприятеля, тем более что приходить будет к тому времени и вечер. Но ежели вы сего вечера с армией из Семлева не выступите, то я не отвечаю за завтрашнее утро, чтобы не привести к вам неприятеля весьма близко, ибо мне нечего будет делать, потому что неприятель идет одною большою дорогой с великими силами. И потому я и прошу доложить главнокомандующему, что весьма нужно было армии выступить сего вечера, дабы прибыть утром к Вязьме.

Я, по долгу моему, обязан доложить. Надобно ведь место смотреть, и нужно распорядиться, где войско построить, а на это остается только время на один завтрашний день, а много после завтра утро, в рассуждение скорого следования неприятеля по сей дороге.

С левого фланга моего до армии князя Багратиона есть у меня связь, и неприятель там не следует вблизи. На правом же моем фланге, за корпусом генерал-лейтенанта Багговута, офицер Наумов, возвратясь, донес, что и там неприятель вблизи не следует, а по дороге, по которой я следую, неприятель идет в большом количестве.

На сие мое донесение я буду ожидать скорейшего от вас уведомления.

Честь имею быть с отличным почтением вашего превосходительства покорный слуга

Матвей Платов.

Четверть четвертого часа пополудни.

14 августа, 1812 г.».

«Я вашему превосходительству настояще и подробно объяснить не могу о случившемся жестоком в нынешний день сражении, у селения Рыбки, при речке Осма, с 11-го часу по утру до шестого часу по полудни, при самом вечере окончившемся, а скажу только то, что оно уступает одной только баталии кровопролитной.

Божескою милостью и храбростью российских воинов удержал сильный корпус неприятельский, о котором подтвердят и пленные, взятые нами, коих я не считал, но есть довольное число. С нашей стороны убитых и раненых также довольное число всех полков; артиллерия вся была от меня употреблена; в других орудиях и зарядов уже недостало, ибо неприятельских орудий больше гораздо было в действии против нас. Перескажет о сем сей податель, господин полковник Шнерберг, который был повсюду очевидец. Я поспешаю только о том дать знать, что неприятель силен, и не знаю, что будет завтра с моим авангардом. Но скажу и то, что я буду делать то против его, что знаю. А ваше дело распоряжаться армией, как его принять. Это не реляция, а поспешное мое уведомление о жестоком неприятельском на меня нападении, и за сведение даю вам знать, что я во всех сражениях, прошедших от 16 июня по сие число, столько не потерял убитыми и ранеными донских офицеров и казаков, сколько сего дня, ибо шесть раз на сильную кавалерию неприятельскую ходили в атаку до самых пушек и с регулярными полками, находящимися с Розеном. Егери все были в сильном огне, словом сказать, дрались отчаянно, и участь авангарда была на волоске. Я много доволен храбростью и неутомимыми трудами генерал-майоров Розина и Иловайского пятого.

Вашего превосходительства покорнейший слуга

Матвей Платов.

15 августа 1812 г. Селение Семлево».

«Дислокации на сей 16-й день и уведомление ваше об отступлении я получил, и по оному исполняться будет. А вчерашний выговор мне, что я сближаюсь к армии будто от одного авангарда малого неприятельского, чуть было не сразил до болезни. Теперь видите, что я прав. Если б я не брал своих мер, давно бы егери и орудия были в неприятельских руках. Где было можно, не довольно удерживал, даже скрутя голову, дрался отчаянно.

Покорнейший слуга

Матвей Платов».

После сделанного отступления возвратимся опять к запискам Ермолова.

«…Отступая от Смоленска, сделал я распоряжение, чтобы все раненые, в Вязьме находившиеся, препровождены были далее, и, по настоятельному требованию главного по медицинской части инспектора Виллие, должен я был давать направление и 2-й армии раненым, дабы бесполезно не стеснялись они на одной дороге, и так для 1-й армии раненых назначена дорога на Волоколамск и по обстоятельствам далее в Тверь, для 2-й армии на Мещовск, Масальск, Калугу и далее в Рязань. Москве, столице устрашенной и уже трепещущей, не должен я был дать неприятное зрелище нескольких тысяч страждущих.

В селение Царево Займище прибыл князь Кутузов и принял начальство над 1-ю и 2-ю западными армиями. Кончено несогласие командующих оными, водворилось единоначалие».

Здесь, кажется, место напомнить читателям рассказ Давыдова о письмах Ермолова к государю, о которых выше было упомянуто.

«Письма, писанные им государю в начале Отечественной войны, вследствие особого повеления его величества и чрезвычайных обстоятельств, в коих находилось в то время наше отечество, послужили, как известно, поводом его врагам к изобретению всевозможных на него клевет; его обвиняли в том, что он писал государю письма, в коих будто бы старался поколебать доверие его величества к лицам, казавшимся для него опасными. Я, по крайней мере, не встречал таковых; но, сколько мне известно, письма его, большую часть которых я имел возможность прочесть, заключают в себе лишь довольно резкие указания на некоторые ошибки Барклая, на малое доверие, внушенное им к себе войскам, на необходимость в единоначалии и на действия генерала Эртеля. Эти письма были даны в оригиналах государем Кутузову, при отправлении сего последнего в армию. Кутузов, всегда любивший, особенно во время отступления своего из Баварии, Ермолова, называемого потому Fenfant gate du general, стал с этого времени обнаруживать к нему холодность и недоверчивость, которые еще более усилились во время Отечественной войны, благодаря окружающим светлейшего; известны старания сих последних не допускать Ермолова, коему они завидовали, действовать самостоятельно и умалчивать, по возможности, о нем в реляциях. По смерти Кутузова эти письма перешли к Барклаю; его окружающие, принадлежавшие большею частью к партии, которую Ермолов жестоко преследовал своими насмешками, и потому ненавидевшие его, воспользовались этими письмами, чтоб окончательно восстановить против него Михайла Богдановича, который не упускал впоследствии случая ему, по возможности, вредить[52].

Вот истинная причина, почему Барклай невыгодно отозвался в своем изображении военных действий 1-й армии о Ермолове, который, будучи глубоко предан князю Багратиону, никогда, впрочем, не выказывал большого сочувствия Михаилу Богдановичу. Таким образом, обязанность, возложенная государем на Ермолова, обязанность трудная, опасная, на которую отваживались немногие исторические лица, потому что она никогда не оканчивалась в пользу тех, на которых возлагалась, была выполнена Ермоловым с редкою добросовестностью. Самые ожесточенные недоброжелатели его не могли сказать, чтоб Ермолов написал что-нибудь другое государю, кроме как о некоторых ошибках Барклая, всему свету известных и давно уже оцененных, о вреде, который происходил от отсутствия единства в командовании армиями, и о малом доверии, питаемом войсками к главнокомандующему, что было, к сожалению, вполне справедливо. Из участников же современной эпохи Ермолов отозвался невыгодно лишь об одном Эртеле. Представляю на суд каждого, у кого есть капля здравого смысла, сказать самому себе: много ли было на свете людей, которые бы, взяв на себя такую трудную роль пред государем и Отечеством, исполнили ее более честно и более скромно?

Между тем это подало повод многочисленным и сильным врагам Ермолова, людям, большею частью, бездарным и завистливым, упрекать его в том, что он интриган, обязанный своим возвышением проискам и искательству у начальников; весьма трудно согласить подобного рода обвинения со смелыми, резкими и никому не безызвестными возражениями Ермолова своим начальникам и старшим генералам, коим он часто, в присутствии многих свидетелей, высказывал горькие истины. Возбудив этим против себя многих генералов, в числе коих находилось немало бездарных, корыстолюбивых и алчущих власти лиц, он приобрел тем весьма сильных врагов, которые, распространяя о нем самые неблагоприятные слухи, могли значительно повредить ему, если не в понятиях прозорливого правительства, то в общественном мнении. Вообще, если достоинства человека измеряются числом его врагов, никто более Ермолова не имел столь большого количества ожесточенных недоброжелателей в старших и равных себе, но безгранично преданных почитателей в своих подчиненных.

…Во все время отступления армии от Дриссы до Царева Займища Ермолов, пользовавшийся полным доверием Барклая, отдавал по целым неделям приказы по армии. Когда Барклаю хотелось внести что-нибудь в приказ, он уведомлял его записками.

Ермолов, оценивший способности Толя, с которым он находился впоследствии далеко не в приятельских отношениях, ходатайствовал о нем не раз у Барклая, который, как известно, выслал его однако из армии в Москву. Ермолов подавал даже Барклаю записку, в которой он свидетельствовал об усердии и дарованиях Толя, приобретшего впоследствии огромное влияние на Кутузова, который привез его с собою в армию».

…Приближался великий день Бородинского сражения. В Гжати, говорит Ермолов, прибыли войска генерала Милорадовича в числе 16 тысяч человек и разделены по полкам. Назначена для обеих армий позиция при селении Бородино…

…(26-го числа) после князя Багратиона (получавшего тяжелую рану) принял команду над 2-ю армией и вместе над войсками, на левом фланге бывшими, генерал Дохтуров. Холодность и равнодушие к опасности, свойственные сему генералу, не заменили, однако же, Багратиона. В то самое время как на левом фланге Дохтуров боролся с превосходнейшими силами неприятеля, высота, важная по положению своему и лично защищаемая генерал-лейтенантом Раевским, испытывала сильнейшие нападения. 18 стоящих орудий с трудом уже противились почти вчетверо превосходнейшей артиллерии. Уже дерзнул неприятель приблизиться на картечный выстрел. Бестрепетный Раевский, невзирая на слабое прикрытие батареи, на грозящую ей опасность, но истощились наконец снаряды его артиллерии, и хотя стоящие по сторонам батареи еще ее охраняли, но долго не могло продлиться таковое ее состояние.

В сие время находился я на правом фланге при князе Кутузове на батарее, совершенно от опасности удаленной, которую неприятель до самого почти вечера не почтил ни одним выстрелом. Он запретил мне от него отлучаться, равно как и начальнику артиллерии 1-й армии генерал-майору графу Кутайсову, которого отличная храбрость увлекала уже в средину опасности, и он за то на него досадовал. Уже время клонилось к полудню; атаки на высоту, генерал-лейтенантом Раевским защищаемую, усилясь, охватывали и часть войск 6-го корпуса, справа к ней прилегающего. Военный министр, всегда в опаснейших местах присутствующий, был свидетелем упорного сопротивления генерал-лейтенанта Раевского. В сие самое время приехал от левого фланга полковник князь Кудашев с донесением, что неприятель чрезвычайно умножил свои батареи и войска наши должны были отойти на некоторое расстояние по той причине, что артиллерия наша в необходимости нашлась уступить превосходному огню неприятеля.

Князь Кутузов дал повеление 2-му и 4-му корпусам идти поспешнее на вспоможение левому крылу. Мне препоручил отправиться к артиллерии того фланга и привести ее в надлежащее устройство. Начальник главного штаба 2-й армии генерал-адъютант граф Сен-При был ранен, и потому в звании моем мог я удобнее войти в распоряжение. Графу Кутайсову объявил я, чтоб из резерва приказал он трем конным артиллерийским ротам следовать за мною на левый фланг. Граф Кутайсов непременно хотел со мною ехать, и никакие со стороны моей убеждения не могли отклонить его от намерения. Проезжая неподалеку высоты генерал-лейтенанта Раевского, увидел я, что уже она была во власти неприятеля, батарея на оной взята им, бегущая пехота наша сильно преследуема!

Важность пункта сего была ощутима для каждого и мне натвердили об оной[53]; я бросился к 6-му корпусу, самому ближайшему к высоте, 3-му батальону Уфимского пехотного полка приказал идти быстро вперед, остановил им бегущих стрелков наших и отступающие в расстройстве егерские 18, 19 и 40-й полки. Неприятель не мог употребить захваченной артиллерии, ибо при оной не было зарядов, но по обеим сторонам взятой им батареи подвезены были орудия, и командуемые мною полки осыпаемы были картечью. Три конные роты, меня сопровождавшие, остановились на левом моем фланге и, отвлекая на себя огонь неприятеля, облегчили мне доступ к высоте, которую взял я не более как в десять минут. Телами неприятеля покрылась батарея и отлогость холма до вершины. Все сопротивлявшиеся заплатили жизнью, один только взят в плен бригадный генерал Бонами, получивший двенадцать ран штыками. Потерянные нами орудия все возвращены, но урон со стороны моей по числу людей был ужасный. Слабые полки мои заставляли меня опасаться, чтобы неприятель не похитил приобретенного нами успеха, но главнокомандующий генерал Барклай де Толли, видя собственными глазами близкую опасность, немедленно прислал два полка пехоты, помощью которых я мог удержаться и между тем собрать рассеянных людей. Граф Кутайсов, бывший со мною вместе, подходя к батарее, отделился вправо, где, встретив часть нашей пехоты, повел ее на неприятеля, но пехота сия обращена, и он не возвратился. Вскоре прибежала лошадь, и окровавленное седло давало подозрение о его смерти. Могло оставаться горестное утешение, что он ранен и в руках неприятеля. Погасла жизнь твоя, достойный молодой человек! Не одним близким твоим оставлено сетование, отечество теряет величайшие в тебе надежды! Судьбою предоставлена мне была честь познакомить тебя с первыми войны опасностями[54]; мне оставлена судьбою и горесть видеть тебя жертвою оных.

Около трех часов пополудни, получив картечью в шею рану, должен я был удалиться с батареи, сдав команду генерал-майору Лихачеву, которого полки были неподалеку, и я знал его храбрость.

В пять часов пополудни неприятельская кавалерия, воспользовавшись отдалением нашей, овладела батареей генерал-майора Лихачева, которую малое число нашей пехоты защитить не могло, и сам он достался в плен, причем взято также несколько пушек. Невзирая на потерю сей высоты, господствующей над всею окрестностью, войска наши остались весьма близко оной, и неприятель, опасаясь со стороны нашей усилий к возвращению ее, не решился поставить на ней артиллерию, которая, конечно, много бы наносила нам вреда».

Д. Доу. Портрет Н.Н. Раевского

Д.В. Давыдов так описывает участие Ермолова в Бородинском сражении:

«Некоторые военные писатели приняли в настоящее время за правило искажать события, в которых принимал участие генерал Ермолов; они умалчивают о заслугах сего генерала, коего мужество, способности, бескорыстие и скромность в донесениях слишком всем известны. Так как подобные описания не могут внушить никакого доверия, я решился либо опровергать вымыслы этих господ, либо сообщать моим читателям все то, о чем им неугодно было говорить. Так, например, в описании Бородинского сражения никто не дал себе труда собрать все сведения о взятии редута Раевского, уже занятого неприятелем. Почтенный Николай Николаевич Раевский, именем которого назван этот редут, описывая это событие, упоминает слегка о Ермолове, выставляя лишь подвиги Васильчикова и Паскевича. Отдавая должную справедливость блистательному мужеству этих двух генералов и основываясь на рапорте Барклая и на рассказах очевидцев и участников этого дела, все беспристрастные свидетели этого побоища громко признают Ермолова главным героем этого дела; ему принадлежит в этом случае мысль и исполнение…

…Получив известие о ране князя Багратиона и о том, что 2-я армия в замешательстве, Кутузов послал туда Ермолова, с тем чтоб, ободрив войско, привести его в порядок. Ермолов приказал храброму полковнику Никитину (ныне генерал от кавалерии) взять с собой три конные роты и не терять его из виду, когда он отправится во 2-ю армию. Бывший начальник артиллерии 1-й армии граф Кутайсов решился сопровождать его, несмотря на все представления Ермолова, говорившего ему: «Ты всегда бросаешься туда, куда тебе не следует: давно ли тебе был выговор от главнокомандующего, за то, что тебя нигде отыскать не могли. Я еду во 2-ю армию, мне совершенно незнакомую, приказывать там именем главнокомандующего, а ты что там делать будешь?»

Они следовали полем, как вдруг заметили вправо на редуте Раевского большое смятение: редутом овладели французы, которые, не найдя на нем зарядов, не могли обратить противу нас взятых орудий; Ермолов рассудил весьма основательно: вместо того чтоб ехать во 2-ю армию, где ему, может быть, с незнакомыми войсками не удастся исправить ход дел, не лучше ли восстановить здесь сражение и выбить неприятеля из редута, господствующего над всем полем сражения и справедливо названного Беннигсеном ключом позиции. Он потому приказал Никитину поворотить вправо к редуту, где они нашли уже не Паскевича, а простреленного полковника 26-й дивизии Савоини с разнородною массой войск. Приказав ударить сбор, Ермолов мужественно повел их на редут. Найдя здесь батальон Уфимского полка, последний с края 1-й армии, Ермолов приказал ему идти в атаку развернутым фронтом, чтобы линия казалась длиннее и ей легче было захватить большее число бегущих. Для большого воодушевления войск Ермолов стал бросать по направлению к редуту Георгиевские кресты, случайно находившиеся у него в кармане; вся свита Барклая мужественно пристроилась к ним, и в четверть часа редут был взят. Наши сбрасывали с вала вместе с неприятелем и пушки; пощады не было никому; взят был в плен один генерал Бонами, получивший 12 ран. (Этот генерал жил после долго в Орле; полюбив весьма Ермолова, он дал ему письмо в Южную Францию к своему семейству, которое он просил посетить. При получении известий о победах французов раны его закрывались и он был добр и спокоен; при малейшем известии о неудачах их раны раскрывались и он приходил в ярость.)

Так как вся масса наших войск не могла взойти на редут, многие, в пылу преследования, устремившись по глубокому оврагу, покрытому лесом и находящемуся впереди, были встречены войсками Нея. Но Ермолов приказал кавалерии, заскакав вперед, гнать наших обратно на редут. Мужественный и хладнокровный до невероятия Барклай, на высоком челе которого изображалась глубокая скорбь, прибыв лично сюда, подкреплял Ермолова войсками и артиллерией. В это время исчез граф Кутайсов, который был убит близ редута; одна лошадь его возвратилась. Один офицер, не будучи в состоянии вынести тела, снял с него знак Св. Георгия 3-го класса и золотую саблю. (Этот молодой генерал, будучи полковником гвардии 15 лет и генералом 24 лет, был одарен блистательными и разнообразными способностями. Проведя вечер 25 августа с Ермоловым и Кикиным, он был поражен словами Ермолова, случайно сказавшего ему: «Мне кажется, что завтра тебя убьют». Будучи чрезвычайно впечатлителен от природы, он в этих словах неизвестно почему услышал голос судьбы.)

Ермолов оставался на редуте около трех часов, пока усилившаяся боль, вследствие сильной контузии картечью в шею, не вынудила его удалиться. Барклай написал Кутузову следующий рапорт о Бородинском сражении: «Вскоре после овладения неприятелем всеми укреплениями левого фланга сделал он, под прикрытием сильнейшей канонады и перекрестного огня многочисленной его артиллерии, атаку на центральную батарею, прикрываемую 26-ю дивизией. Ему удалось оную взять и опрокинуть вышесказанную дивизию; но начальник главного штаба генерал-майор Ермолов, с свойственною ему решительностью, взяв один только 3-й батальон Уфимского полка, остановил бегущих и толпою, в образе колонны, ударил в штыки. Неприятель защищался жестоко; батареи его делали страшное опустошение; но ничто не устояло… 3-й батальон Уфимского полка и 18-й егерский полк бросились прямо на батарею, 19-й и 40-й егерские полки по левую сторону оной, и в четверть часа наказана дерзость неприятеля; батарея во власти нашей, вся высота и поле около оной покрыты телами неприятельскими. Бригадный генерал Бонами был один из снискавших пощаду, а неприятель преследован был гораздо далее батареи. Генерал-майор Ермолов удержал оную с малыми силами до прибытия 24-й дивизии, которой я велел сменить расстроенную атакой 26-ю дивизию».

Барклай написал собственноручное представление, в котором просил князя Кутузова удостоить Ермолова орденом Св. Георгия 2-го класса; но так как этот орден был пожалован самому Барклаю, то Ермолов был награжден лишь знаками Св. Анны 1-го класса.

«В Бородинском сражении принимал участие и граф Федор Иванович Толстой, замечательный по своему необыкновенному уму и известный под именем Американца; находясь в отставке в чине подполковника, он поступил рядовым в московское ополчение. Находясь в этот день в числе стрелков при 26-й дивизии, он был сильно ранен в ногу. Ермолов, проезжая после сражения мимо раненых, коих везли в большом числе на подводах, услыхал знакомый голос и свое имя. Обернувшись, он, в груде раненых, с трудом мог узнать графа Толстого, который, желая убедить его в полученной им ране, сорвал бинт с ноги, откуда струями потекла кровь. Ермолов исходатайствовал ему чин полковника».

В другом месте Давыдов говорит еще:

«…На Бородинском поле… Ермолов… блистательно исторгнул из рук неприятеля (редут Раевского).

…Этот знаменитый подвиг Ермолова не был оценен Николаем Николаевичем, как он того вполне заслуживал. По причинам, для меня непонятным, Раевский, упоминая о нем слегка, приписывает всю славу этого подвига Паскевичу и Васильчикову; он, по-видимому, желает убедить всех, что честь защиты этого редута и изгнания из него неприятеля принадлежит лишь подчиненным ему генералам и войскам. Изложив уже весь этот эпизод Бородинского побоища, я почитаю обязанностью сказать, что все мною сказанное об этом основано на словах очевидцев и участников этого дела, из которых многие доселе живы, как, например, мужественный А.П. Никитин. Сам фельдмаршал князь Барклай де Толли, весьма не благоволивший впоследствии к Ермолову, относил весь успех этого дела его решительности и мужеству.

Это же самое подтвердил почтенный и благородный граф Иларион Васильевич Васильчиков, сказавший не одному мне следующие замечательные слова о Ермолове: «Quoique je n’aie jamais ete ami de coeur du general Ermoloff, je ne puis ne pas conveuir, que notre armee lui doit son salut a Witebsk, Borodino et Culm; dans une foule d’autres occasions ce general a fait preuve de beaucoup de talent, de courage, de presence d’esprit et d’un rare desinteressement»[55]. Высокое мужество и самоотвержение Раевского и его сподвижников… не нуждаются в присвоении чужих заслуг.

…После Бородинского сражения Ермолов отправился с Толем и полковником (русским, австрийским и испанским) Кроссаром с Поклонной горы к Москве отыскивать позицию, удобную для принятия сражения. Войска были одушевлены желанием вновь сразиться с неприятелем; когда после Бородинского сражения адъютант Ермолова Граббе объявил войскам от имени светлейшего о новой битве, это известие было принято всеми с неописуемым восторгом. Отступление наших войск началось лишь по получении известия с нашего правого фланга, которого неприятель стал сильно теснить и обходить. Князь Кутузов, не желая, однако, оставить столицу без обороны, имел одно время в виду вверить защиту ее со стороны Воробьевых гор Дохтурову, а со стороны Драгомиловской заставы принцу Евгению Виртембергскому.

Граф Растопчин, встретивший Кутузова на Поклонной горе, увидав возвращающегося с рекогносцировки Ермолова, сказал ему: «Алексей Петрович, зачем усиливаетесь вы убеждать князя защищать Москву, из которой уже все вывезено? Лишь только вы ее оставите, она по моему распоряжению запылает позади вас». Ермолов отвечал ему, что это есть воля князя, приказавшего отыскивать позицию для нового сражения. Кутузов, узнав, что посланные не нашли хорошей позиции, приостановил движение корпуса Дохтурова к Воробьевым горам. На Поклонной горе видны доселе следы укреплений, кои надлежало защищать принцу Виртембергскому. Кутузов отправил в другой раз к Москве Ермолова с принцем Александром Виртембергским, Толем и Кроссаром; принц, отличавшийся большою ученостью, сказал: «Ей faisant creneler les murs des cou-vents, on aurait pu у tenir plusieurs jours»[56].

Возвратившись в главную квартиру, Ермолов доложил князю, что можно было бы, не заходя в столицу, совершить, в виду неприятельской армии, фланговое движение на Тульскую дорогу, что было бы, однако, не совсем безопасно. Когда он стал с жаром доказывать, что невозможно было принять нового сражения, князь, пощупав у него пульс, сказал ему: «Здоров ли ты, голубчик?» – «Настолько здоров, – отвечал он, – чтобы видеть невозможность нового сражения».

Хотя на знаменитом военном совете в Филях Ермолов, как видно из предыдущего, был убежден, что новое сражение бесполезно и невозможно, но, будучи вынужден подать свой голос одним из первых, дорожа популярностью, приобретенною им в армии, которая приходила в отчаяние при мысли о сдаче Москвы, и не сомневаясь в том, что его мнение будет отвергнуто большинством, он подал голос в пользу новой битвы. Беннигсен, находившийся в весьма дурных отношениях с Кутузовым, постоянно предпочитавшим мнения противоположные тем, кои были предложены этим генералом, требовал того же самого; неустрашимый и благородный Коновницын поддержал их. Доблестный и величественный Барклай, превосходно изложив в кратких словах материальные средства России, кои были ему лучше всех известны, требовал, чтобы Москва была отдана без боя; с ним согласились граф Остерман, Раевский и Дохтуров. По мнению сего последнего, армия, за недостатком генералов и офицеров, не была в состоянии вновь сразиться с неприятелем. Граф Остерман, питавший большую неприязнь к Беннигсену с самого 1807 года, спросил его: «Кто вам поручится в успехе боя?» На это Беннигсен, не обращая на него внимания, отвечал: «Если бы в этом сомневались, не состоялся бы военный совет, и вы не были бы приглашены сюда».

А. Д. Крившенко. Военный совет в Филях в 1812 г.

Вернувшись после совета на свою квартиру, Ермолов нашел ожидавшего его артиллерию поручика Фигнера, столь знаменитого впоследствии по своим вполне блистательным подвигам. Этот офицер, уже украшенный знаками Св. Георгия 4-го класса за смелость, с которою он измерял ширину рва Рущукской крепости, просил о дозволении остаться в Москве для собрания сведений о неприятеле, вызываясь даже убить самого Наполеона, если только представится к тому возможность. Он был прикомандирован к штабу и снабжен на Боровском перевозе подорожною в Казань. Это было сделано затем, чтобы слух о его намерениях не разгласился в армии».

Возвращаемся к повествованию самого Алексея Петровича о событиях, следовавших за Бородинской битвой:

«1-го числа сентября армия наша неприметно приблизилась к самым стенам Москвы. Место, на котором расположилась армия, простиралось от урочища, называемого Фили, чрез речку Карповку, Воробьевы горы, почти до самой Калужской дороги… Князь Кутузов показывал вид, что непременно хочет дать сражение…

Всем очевидным недостаткам местоположения никто не хотел противостать. Господа генералы молчали, и, конечно, не от того, чтобы многие могли разуметь, что князь Кутузов обманывает обещанием защищать Москву. Он спросил меня по прибытии на место, каковою нахожу я позицию? Я отвечал, что о месте, назначаемом для 60 или 70 тысяч человек, по одному взгляду решить не можно, что, однако же, приметны в нем такого рода недостатки, что усомниться должно в возможности на нем удержаться. Он взял меня за руку, ощупал пульс и сказал, здоров ли я? Подобный вопрос не вызвал меня на скромный ответ, и я с некоторою живостью возразил, что место таково, что на нем драться он не будет или в короткое время разбит будет совершенно.

Кутузов не хотел далее раздражать меня оскорблениями, ласково приказал мне, взяв с собою генерал-квартирмейстера Толя, осмотреть ту же самую позицию и донести ему о ее недостатках, а потом, когда найдется другая, предложить об оной. Со мною также объезжал позицию г. Кроссар, принятый в службу нашу полковник, служивший прежде долго в Австрии и Испании, человек с дарованиями. Я сам сделал рисунок позиции и объяснил ее порочность. Кутузову доложил я, что тут же есть другая позиция, хотя также с большими недостатками, но то важное имеющая преимущество, что отступление безопасно и не чрез весь город, но чрез некоторую только часть Замоскворечья и не переправляясь через реку, прямо на Тульскую дорогу (и проч. и проч.).

…Кутузов, все выслушав благосклонно, ничего, однако же, не сказал. Я нашел Кутузова с графом Растопчиным, с коим он объяснялся весьма долго. Граф говорил мне, что он не понимает, почему Кутузов усиливается непременно защищать Москву… что вывезены все сокровища… Несколько перед тем дней клялся Кутузов седыми своими волосами, что неприятель путь к Москве должен проложить чрез его тело. Он не знал, как сложить с себя вину оставления Москвы. Он подробно пересказал мне разговор свой с Растопчиным и со всею невинностью уверял меня, что до того времени не знал он, что неприятель приобретением Москвы никаких не снищет выгод, что подлинно оставить ее можно, и спросил у меня на то мнения. Я боялся повторения испытаний моего пульса, замолчал, но, когда приказал он мне говорить, я отвечал ему, что если отступать, то для соблюдения наружности приказал бы в честь древней столицы арьергарду нашему дать сражение.

День клонился уже к вечеру, и об оставлении Москвы еще неизвестно было. Военный министр, призвав меня к себе, объяснил мне причины, по которым отступление полагает он необходимым, причины самые ясные и основательные, против которых возразить было невозможно. Никогда не слыхал я его столь благоразумно рассуждающего. Он пошел к Кутузову и мне приказал идти за собою. Барклаю де Толли более, нежели кому-либо, известны были обстоятельства. В восхищении был Кутузов от сего предложения, ибо не первый он его сделал и имел на кого возложить вину, а дабы более отклонить от себя упреки, приказал созвать совет, и в восемь часов вечера назначено для сего время.

(На совете) Барклай де Толли предлагал взять направление на Владимир, дабы сохранить сообщение с Петербургом, а особенно царскою фамилией. Кутузов приказал мне, или по званию моему, или потому, что я младший, объяснить мое мнение. Я убежден был основательным предложением военного министра, которому можно было противоречить в одном направлении на Владимир в единственном намерении сохранить сообщение с Петербургом, ибо оно отдавало во власть неприятеля все полуденные наши области и знатные готовые уже для армии запасы. Гораздо важнее было не потерять сообщения с ними и армиями генерала Тормасова и адмирала Чичагова, потому что царская фамилия могла, при малейшей грозящей ей опасности, выехать в Казань или северные губернии, не порабощая армию невыгодному направлению. Не смел я, как офицер весьма малоизвестный, дать согласие мое на оставление столицы. Не хочу, однако же, защищать мнения моего, ибо оно было неосновательно, но, страшась упрека соотечественников, дал я голос атаковать неприятеля. 900 верст беспрерывного отступления, говорил я, не приучили неприятеля к подобным со стороны нашей движением, и нет сомнения, что в распоряжении войск его произойдет большое замешательство, которым его светлости, как искусному полководцу, предложит воспользоваться, и что, конечно, сие произведет оборот в делах наших[57].

Князь Кутузов с неприятностью отвечал мне, что потому даю я такое мнение, что не на мне лежит ответственность. Генерал Беннигсен, известный знанием военного искусства и опытностью своей, хотя удивил меня, дав мнение, с моим согласующееся, но я не мог усомниться, что он основывает его на вернейших, нежели я, расчетах.

Приехавшему после всех генерал-лейтенанту Раевскому приказано мне было пересказать предложение военного министра и каждого особенно мнение, и он отвечал, что обстоятельства, военным министром объясняемые, достаточны склонить его к мнению оставить Москву… Приказано сделать диспозицию к отступлению… к Рязанской заставе…

…Неприятель в положенное по условию время вошел без боя, не препятствовал выходить обозам армии, а даже самим жителям, занял тотчас все заставы, и Москву оставили мы в руках его.

Тщательно наблюдал я действие, которое произвело над войсками оставление Москвы, и сверх чаяния заметил, что солдат не терял духа и далек был ропота…

В городе Гжатске переменил Кутузов распоряжение мое о больных и раненых и разосланным от себя офицерам приказал отовсюду свозить их в Москву. Их было до 26 тысяч человек. В последнюю ночь послал я к коменданту, чтоб объявил он им, что оставляем мы Москву и чтобы те, кои в силах, удалились.

…Ближе к вечеру слышны были в Москве два взрыва пороха и пожар ужаснейший далеко освещал окрестности. Исполнил обещание свое граф Растопчин!..

Неприятель покорением столицы мнит, поколебав твердость россиян, достигнуть славного для себя мира. Он не находит столицы и вместо мира видит народную войну, под ужасающими его признаками возгорающуюся. Мнит стяжать сокровища, награду воинов за понесенные труды, – их не обретает… За что отнимать у себя славу пожертвования столицей? Справедливый неприятель у нас ее не похищает! Все доселе народы, счастию Наполеона двадцать лет покорствующие, не явили подобного примера. Судьба сберегла его для славы россиян! Двадцать лет побеждая все противоборствующие народы, в торжестве неоднократно проходил Наполеон столицы их. Чрез Москву единую лежал ему путь к вечному стыду и сраму! В первый раз устрашенная Европа осмелилась увидеть в нем человека!

Армия, 3-го числа сентября имев растах, пошла по Рязанской дороге к Боровскому перевозу чрез Москву-реку[58].

Армия расположилась у города Подольска… Растах…

Армия спокойно прибыла к селу Красная Пахра (на Калужской дороге)… отошла к селу Воронову и наконец в Тарутино.

В Тарутине возвратился артиллерии капитан Фигнер, отправленный мною из Подольска в Москву. Предприимчивый и храбрый сей офицер взялся разведать о неприятеле и, буде бы возможность была, хотел вкрасться в свиту Наполеона. Он, бывши в Москве, возвратился к передовым войскам, под командою генерал-лейтенанта и Раевского, а объявил, что послан от меня. Генерал-лейтенант Раевский, знавши его в Молдавии, дал ему небольшую команду кавалерии, с которою он отправился на дорогу между Можайском и Москвою. Скрыв отряд свой и осмотрев идущие неприятельские шесть орудий с небольшим прикрытием, напал на них при селении Вязьме и взял в плен, где поблизости расположенный неприятель, уведомлен будучи о происшествии, не успел прийти на избавление. Фигнер был первый из партизанов употребленный при большой армии. Успехи его, в которых много способствовали ему вооруженные им поселяне, дали мысль Кутузову умножить число партизан…

Приводим два документа, касающиеся этого храброго офицера.

Его светлости высокоповелительному г. генерал-фельдмаршалу, главнокомандующему всеми армиями, князю Голенищеву-Кутузову

Начальника главного штаба 1-й армии генерал-майора Ермолова рапорт

«Вчерашний день я имел честь предупредить г. дежурного генерала всех армий для доклада вашей светлости о действиях отряженной с артиллерии штабс-капитаном Фигнером партии; ныне рапорт его в подлиннике имею честь представить вашей светлости.

Сей офицер, известный своею предприимчивостью и прежними отличными действиями, был употреблен мною в полной уверенности, что он воспользуется первым случаем, чтобы доказать свое рвение к пользам службы. Действие его, но лучше свидетельство самых пленных вполне оправдали сделанный мною выбор и выказали все его способности.

Благоволите, ваша светлость, вознаградить труды сего офицера, имеющего единым предметом пользу службы своего государя, и обратить благосклонное внимание свое на его усердие, заслуживающее величайших похвал. Простите также смелость моего предложения о том, что надо отрядить сего отличного офицера с большею партией, избрав ему предприимчивых офицеров, дабы малочисленность конницы его не ослабила его деятельности и не вынудила его часто по необходимости скрываться в лесах.

№ 490

25 сентября 1812».

Г. начальнику главного штаба 1-й западной армии генерал-майору и кавалеру Ермолову

Артиллерии штабс-капитана Фигнера рапорт «Вверенным мне отрядом о причинении неприятелю вреда донести честь имею следующее: 1) в окрестностях Москвы истреблены все продовольствия; 2) в селах, лежащих между Тульскою и Звенигородскою дорогою, побито до 400 человек; 3) на Можайской дороге взорван парк, шесть батарейных орудий приведены в совершенную негодность, а 18 ящиков, сим орудиям принадлежащих, взорваны. При орудиях взяты: полковник, 4 офицера и рядовых 58, убито офицеров три и великое число рядовых. Невзирая на чрезвычайную трудность путей, офицеры наблюдали в своих командах совершенный порядок. От чего в самые мрачные ночи в лесах, едва днем сквозящих, марши были быстры, а следствия оных неприятелю гибельны. Перенося равнодушно холод и стужу, презирая опасность среди многочисленнейшего неприятеля, они поселяли твердость и надежду в солдатах. Урон, понесенный сим отрядом, состоит в одном убитом и двух легко раненных.

Артиллерии штабс-капитан Фигнер.

(?) дня 1812 года».

В Подольске генерал-лейтенант Коновницын[59] назначен дежурным генералом при князе Кутузове. Генерал сей по новому званию своему входил в мою должность в обязанности, непосредственно на мне лежащие, которые прежде сближали меня с Кутузовым.

…Князь Кутузов произведен был после Бородинского сражения в фельдмаршалы и вместе с возвышением сим почел необходимым создать дежурного при себе генерала, дабы управление армиями не оставить в руках генерала Беннигсена, который состоял при нем в звании начальника главного штаба всех действующих армий. По получении известия о смерти достойнейшего генерала князя Багратиона 2-я армия хотя и существовала по имени, но штаб оной был уничтожен и присоединен к штабу 1-й западной армии, и я наименован начальником главного штаба обеих армий.

22-го числа сентября военный министр Барклай де Толли оставил армию и поехал в Калугу и далее. Я знал намерение его и для того незадолго пред его отъездом подал рапорт, что чувствую себя к отправлению моей должности неспособным и прошу возвратить меня в армию.

Он представлен был в подлиннике фельдмаршалу, но никакого не последовало ответа. Вместе с Барклаем де Толли уехал и правитель собственной канцелярии его, флигель-адъютант гвардии полковник Закревский, офицер отличных и благороднейших свойств, с которым был я приятель, и вместе разделяли и горести неудачной войны и приятные в оной минуты. И я, кроме достойного дежурного генерала 1-й армии флигель-адъютанта Кикина, не видал никого желающего мне добра, и положение мое час от часу делалось более неприятным. Генерал-лейтенант Коновницын возмечтал, что я должен обрабатывать часть дел, собственно до него относящихся. Я некоторое время делал то с терпением…

Он вместе с полковником Толем вредили мне у Кутузова и расположение ко мне и внимание, всеми замеченное, уничтожали. Он охладел ко мне, я не искал его милостей и старался отдалиться от главной квартиры, в которой я не жил во все время пребывания армии в Тарутине и не иначе появлялся, разве приказано мне бывало. Я посещал Коновницына и в то же время имел с ним переписку, в которой он ничего у меня не выигрывал.

В таких отношениях с Коновницыным и Толем, могущественными людьми настоящего времени, я был совершенно праздным, и мне оставалось быть свидетелем разных интриг главной квартиры, вражды между Кутузовым и генералом Беннигсеном, которую возбуждал полковник Толь единственно в намерении, отдаляя его влияние на Кутузова, сохранить над ним власть свою. Звание начальника главного штаба оставалось еще при мне, и, невзирая на повторенный мною о неспособности рапорт, я не мог получить увольнения от оного[60].

Сражения Тарутинское и Малоярославецкое описаны у Давыдова с большими подробностями, чем у Ермолова, и мы считаем целесообразнее представить прежде его рассказ:

«Главная квартира Кутузова находилась, как известно, в Леташевке, а Ермолов с Платовым квартировали в расстоянии 1 версты от этого села. Генерал Шепелев дал 4-го числа большой обед, все присутствовавшие были очень веселы, и Николай Иванович Депрерадович пустился даже плясать. Возвращаясь в девятом часу вечера в свою деревушку, Ермолов получил чрез ординарца князя Кутузова, офицера Кавалергардского полка, письменное приказание собрать к следующему утру всю армию для наступления против неприятеля. Ермолов спросил ординарца, почему это приказание доставлено ему так поздно, на что он отозвался незнанием, где находится начальник главного штаба.

Ермолов, прибыв тотчас в Леташевку, доложил князю, что, по случаю позднего доставления приказания его светлости, армию невозможно собрать в столь короткое время. Князь очень рассердился и приказал собрать все войска к 6-му числу вечером; вопреки уверением генерала Михайловского-Данилевского, князь до того времени и не выезжал из Леташевки. В назначенный вечер, когда уже стало смеркаться, князь прибыл в Тарутино. Беннигсену, предложившему весь план атаки, была поручена вся колонна, которая была направлена в обход; в этой колонне находился и 2-й корпус. Кутузов с свитой, в числе которой находились Раевский и Ермолов, оставался близ гвардии; князь говорил при этом: «Вот просят наступления, предлагают разные проекты, а чуть приступишь к делу, ничего не готово, и предупрежденный неприятель, приняв свои меры, заблаговременно отступает». Ермолов, понимая, что эти слова относятся к нему, толкнул коленом Раевского, которому сказал: «Он на мой счет забавляется».

Когда стали раздаваться пушечные выстрелы, Ермолов сказал князю: «Время не упущено, неприятель не ушел; теперь, ваша светлость, нам надлежит с своей стороны дружно наступать, потому что гвардия отсюда и дыма не увидит». Кутузов скомандовал наступление, но чрез каждые сто шагов войска останавливались почти на три четверти часа; князь, видимо, избегал участия в сражении. Место убитого ядром Багговута заступил мужественный принц Евгений Виртембергский, который стал у головного полка.

Ермолов послал сказать чрез капитана квартирмейстерской части Ховена графу Остерману, чтоб он следовал со своим корпусом быстрее. Остерман выслал к назначенному месту лишь полковые знамена при ста рядовых. Беннигсен, выведя войска к месту боя, вернулся назад; если бы князь Кутузов сделал со своей стороны решительное наступление, отряд Мюрата был бы весь истреблен. Фельдмаршал, окруженный многими генералами, ехавшими верхом, возвратился вечером в коляске в Леташевку. Он сказал в это время Ермолову: «Голубчик, неприятель понес большую потерю, им оставлено много орудий в лесу». Кутузов, не расспросив о ходе дела у главного виновника победы Беннигсена, послал государю донесение, в котором вместо 19 орудий, взятых у неприятеля, показано было 38. С этого времена вражда между Беннигсеном и Кутузовым достигла крайних размеров и уже никогда не прекращалась».

Н. Самокиш. Бой под Малоярославцем

О сражении при Малоярославце Давыдов говорит следующим образом:

«Князь Кутузов, получив известие чрез Дорохова о приближении неприятельской колонны, отправил из Тарутина к Фоминскому корпус Дохтурова с начальником главного штаба 1-й армии Ермоловым.

Перед выступлением своим Ермолов приказал Фигнеру и Сеславину следовать по направлению к Фоминскому, с тем чтобы собрать сведения о неприятеле. Фигнеру не удалось перейти Лужу, тщательно охраняемую неприятельскими пикетами. Сеславин успел перейти реку и приблизиться к Боровской дороге; здесь оставив позади свою партию, он пешком пробрался до Боровской дороги сквозь лес, на котором еще было немного листьев. Достигнув дороги, он увидал глубокие неприятельские колонны, следовавшие одна за другою к Боровску; он заметил самого Наполеона, окруженного своими маршалами и гвардией. Неутомимый и бесстрашный Сеславин, выхватив из колонны старой гвардии унтер-офицера, связал его, перекинул чрез седло и быстро направился к корпусу Дохтурова.

Между тем Дохтуров с Ермоловым, не подозревая выступления Наполеона из Москвы, следовали на Аристово и Фоминское. Продолжительный осенний дождь совершенно испортил дорогу; большое количество батарейной артиллерии, следовавшей с корпусом, замедляло его движение. Ермолов предложил Дохтурову оставить здесь эту артиллерию не доходя верст пятнадцать до Аристова; отсюда, находясь в близком расстоянии от Тарутина и Малоярославца, она могла быстро поспеть к пункту, где в ее действии могла встретиться надобность, а между тем успела бы отдохнуть. Дохтуров не замедлил изъявить свое на то согласие, и корпус его к вечеру прибыл в Аристово; сам Дохтуров расположился на ночлег в деревне, а Ермолов с прочими генералами остался на биваках.

Уже наступила полночь, и чрез несколько часов весь отряд, исполняя предписание Кутузова, должен был выступить к Фоминскому. Вдруг послышался конский топот и раздались слова Сеславина: «Где Алексей Петрович?» Явившись к Ермолову, Сеславин, в сопровождении своего пленника, рассказал все им виденное; пленный подтвердил, что Наполеон, выступив со всею армией из Москвы, должен находиться в довольно близком расстоянии от нашего отряда. Это известие было столь важно, что Ермолов, приказав тотчас отряду подыматься и становиться в ружье, лично отправился на квартиру Дохтурова. Этот бесстрашный, но далеко не решительный генерал, известись обо всем этом, пришел в крайнее замешательство. Он не решался продолжать движение к Фоминскому из опасения наткнуться на всю неприятельскую армию и вместе с тем боялся отступлением из Аристова навлечь на себя гнев Кутузова за неисполнение его предписания.

В этот решительный момент Ермолов, как и во многих других важных случаях, является ангелом-хранителем русских войск. Орлиный взгляд его превосходно оценил все обстоятельства, и он, именем главнокомандующего и в качестве начальника главного штаба армии, приказал Дохтурову спешить к Малоярославцу. Приняв на себя всю ответственность за неисполнение предписания Кутузова, он послал к нему дежурного штаб-офицера корпуса Волховского[61], которому было поручено лично объяснить фельдмаршалу причины, побудившие изменить направление войск, и убедительно просить его поспешить прибытием с армией к Малоярославцу.

Ермолов советовал Дохтурову захватить с собою во время движения своего на Малоярославец всю оставленную батарейную артиллерию; сам Ермолов с 1-м кавалерийским корпусом барона Меллера-Закомельского и с конною ротой полковника Никитина, желая лично удостовериться в справедливости показаний Сеславина, двинулся по направлению к селу Катову, где был расположен отряд генерала Дорохова. Услыхав перестрелку, которую Дорохов завязал с неприятельскими пикетами, Ермолов послал ему сказать, чтоб он тотчас ее прекратил. На что Дорохов отвечал: «Если б Алексей Петрович находился сам здесь, он бы поступил точно так же, как и я».

Опрокинув неприятельские пикеты, Дорохов наткнулся на сильные резервы; Ермолов, увидав это и боясь быть разбитым сильным неприятелем, придвинул конную роту Никитина. Подтвердив свое приказание Дорохову, он, следуя чрез небольшой лес, достиг обширной поляны, которая простирается от Боровска до самого Малоярославца. Здесь он увидел обширный лагерь итальянской армии и узнал от пленных, что Наполеон должен был обедать в тот день в Боровске. Решившись быстро спешить к Малоярославцу, Ермолов приказал одному отважному офицеру Сысоева казачьего полка, следуя по прямому пути к Малоярославцу, хотя бы в самом близком соседстве с неприятелем, достигнуть города и собрать все возможные сведения как о нем, так и о неприятеле; ему было приказано, по исполнении поручения, отыскать начальника главного штаба по направлению к Малоярославцу. Этот смелый офицер донес вскоре Ермолову, что перед городом находились уже три батальона итальянцев, которые были задерживаемы жителями, успевшими разобрать мост; власти городские выехали весьма недавно из города, куда приезжал атаман Платов, который, по отъезде своем оттуда, оставил там казаков.

Ермолов прибыл на рассвете к Малоярославцу, пред которым уже находилась вся армия вице-короля; Дохтуров, расположившись лагерем позади города, поручил защиту его Ермолову, которого подкрепил своею пехотой. Войска наши были два раза выбиты из города, хотя рота храброго полковника Никитина, действиями которой руководил сидевший на колокольне адъютант Ермолова Поздеев, жестоко поражала неприятеля.

Между тем фельдмаршал, придя с армией в село Спасское, не в далеком расстоянии от Малоярославца, приказал войскам отдохнуть. Ермолов отправил в Спасское генерал-адъютанта графа Орлова-Денисова с убедительнейшею просьбой спешить к городу; не получив никакого ответа, он отправил туда одного германского принца, находившегося в то время при наших войсках, с настоятельнейшею просьбой о скорейшем прибытии армии. Фельдмаршал, недовольный этою настойчивостью, плюнул. Тогда корпус Раевского выступил к Малоярославцу, и за ним тронулась вся армия. Сам Раевский, в качестве зрителя, уже давно находился близ Малоярославца, где наблюдал за ходом сражения. Выбитый в последний раз из города превосходным неприятелем, Ермолов расположил против главных его ворот 40 батарейных орудий; он намеревался, за неимением войска, встретив неприятеля жестокою канонадой, начать отступление, но прибытие армии изменило весь ход дела.

Неустрашимый Коновницын выбил неприятеля из города. Князь Кутузов, приобретший большую опытность в войне с турками, прибегнул к весьма странному средству для удержания неприятеля, если б он решился продолжать наступление. Он приказал приступить к возведению нескольких редутов в расстоянии выстрела от города; но после нескольких выстрелов неприятеля из города 1500 человек рабочих, бросив здесь весь свой инструмент, рассеялись. Город был однако оставлен нашими и занят неприятельскими войсками. После битвы князь Кутузов имел весьма любопытный разговор с Ермоловым, который я здесь лишь вкратце могу передать. Князь: «Голубчик, ведь надо идти?» Ермолов: «Конечно, но только на Медынь». Князь: «Как можно двигаться в виду неприятельской армии?» Ермолов: «Опасности нет никакой: атаман Платов захватил на той стороне речки несколько орудий, не встретив большого сопротивления. После этой битвы, доказавшей, что мы готовы отразить все покушения неприятеля, нам его нечего бояться».

Когда князь объявил о намерении своем отступить к Полотняным заводам, Ермолов убеждал его остаться у Малоярославца по крайней мере на несколько часов, в продолжении которых должны были обнаружиться намерения неприятеля[62]. Но князь остался непреклонным и отступил.

…Если бы Наполеон, дойдя до Боровска, поспешил направить всю армию к Малоярославцу, он неминуемо и весьма легко овладел бы этим городом; предупредив здесь нашу армию, он, без сомнения, не встречая больших затруднений, дошел бы до Юхнова, откуда безостановочно продолжал бы свое обратное шествие по краю изобильному и не разоренному. Ермолову выпал завидный жребий оказать своему отечеству величайшую услугу. К несчастию, этот высокий подвиг, искаженный историками, почти вовсе неизвестен.

…В это самое время партизан, князь Кудашев, находившийся между Лопаснею и Вороновым, стал преследовать неприятельский авангард, заслонявший движение главной его армии и двинувшийся уже от берегов Мочи для присоединения к его хвосту.

Всякий военный человек, знающий свое дело, ясно увидит, что неприятельская армия, окруженная, так сказать, отрядами Дорохова, Сеславина, Фигнера и князя Кудашева, не могла сделать шагу скрытным образом, хотя бы спасение ее и зависело от быстрого и никем не замеченного движения мимо левого фланга нашей армии и внезапного появления ее в Малоярославце. Чрез это Наполеон, выпутавшись из сетей, расставленных ему фельдмаршалом при Тарутине, открыл бы себе беспрепятственный путь к Днепру, в богатый и не истощенный еще край; он мог бы, соединясь с Виктором Жюно и Эверсом, возобновить наступательное действие без малейшей опасности, имея свои фланги и тыл обезличенными. Если перейдем от следствия к причине, то удостоверимся, что извещением Сеславина решилась участь России, но для сего нужен был проницательный и энергический Ермолов, принявший на себя ответственность за своевольное изменение в направлении корпуса Дохтурова, прозорливый главнокомандующий, оценивший представление начальника штаба 1-й армии и прибывший с войсками к Малоярославцу».

Вот другой рассказ Давыдова о сражении под Малоярославцем:

«Кутузов не знал и не мог знать о выступлении всей неприятельской армии из Москвы 7-го числа октября, т. е. на другой день по разбитии им Мюрата на речке Чернишне, а следственно, и о направлении этой армии на Фоминское. Генерал Дорохов, занимавший легким отрядом село Катово на новой Калужской дороге, открыл в Фоминском передовые войска неприятеля (кавалерию Орнано и пехотную дивизию Брусье, принадлежавшие корпусу Евгения); не подозревая, что за ними следует вся неприятельская армия, он уведомил о том Кутузова с изложением мнения своего насчет цели их прибытия. Он полагал, что они явились на этом пункте или для связи неприятельского авангарда с большою Смоленской дорогою, или это доказывает, что вся наполеоновская армия двигается к Калуге.

Кутузов немедленно послал по направлению к Катову, где находился Дорохов, сильный отряд под начальством Дохтурова, составленный из одного пехотного корпуса и гвардейской легкой кавалерийской дивизии; при этом отряде находился начальник главного штаба 1-й армии Ермолов. Ермолов, пред самым выступлением из Тарутинского лагеря, послал партизана Сеславина к Фоминскому для вернейшего осмотра прибывших туда неприятельских войск; корпус же двинулся к Катову и остановился на половине дороги в деревне Аристов; Сеславину удалось захватить унтер-офицера старой гвардии Наполеона и доставить его Ермолову. Завеса спала. Узнали, что в Фоминском не одни войска Орнано и Брусье, а вся неприятельская армия и что сам Наполеон находился в Боровске.

Ермолов и начальник отряда дали о том знать в главную квартиру; но столь же строгий исполнитель приказаний начальства, сколь храбрый генерал, Дохтуров не мог решиться принять на свою ответственность изменение в направлении, тем более что было строго приказано главнокомандующим идти против войск Орнано и Брусье к Катову. Ермолов, пользуясь правом начальника главного штаба, приняв на себя всю ответственность за самовольное изменение в направлении войск, именем Кутузова предписал Дохтурову следовать с пехотой к Малоярославцу; желая лично удостовериться в истинном направлении неприятельской армии, он с кавалерией направился к Боровску; открыв здесь многочисленного неприятеля, он так же быстро обратился к Малоярославцу. Таким образом таинственное выступление Наполеона из Москвы было обнаружено.

Вскоре горизонт по направлению к Боровску зачернел неприятельскими войсками. Ермолов с главными войсками бросился в город Малоярославец, где вступил в ожесточенный бой с дивизией Дельзона, но он был два раза выбит из него армией вице-короля. Хотя князь Кутузов прибыл с армией в село Спасское (находящееся в весьма близком расстоянии от Малоярославца), но, приказав войскам отдыхать, он не трогался с места. Ермолов, сражаясь с многочисленным неприятелем, не переставал посылать записки за записками фельдмаршалу, с убедительнейшею просьбой спешить на защиту города.

Наконец, после довольно продолжительного колебания, Кутузов подкрепил сражающихся корпусами Раевского и Бороздина; хотя город остался за неприятелем, но путь на Юхнов и Калугу был прегражден неприятелю. Если бы Наполеон по выступлении из Москвы быстро направился на Малоярославец, он овладел бы им весьма скоро и без всякой потери. Не встретив здесь нашей армии, он бы направился на Юхнов, а оттуда далее к Польше, двигаясь по хлебородным и богатым губерниям нашим. Я распространился в описании малоизвестных подробностей этого важнейшего из всех событий, потому что это есть зародыш всех злополучий Наполеона и переворота в судьбе государств и народов. Будь Сеславин менее предприимчив и решителен, будь Ермолов одарен не столь замечательною прозорливостью и высокою решительностью и Кутузов меньшею проницательностью, указавшею ему на Тарутино как на точку спасения для отечества; замедли он несколькими часами в прибытии к Малоярославцу, – весь плод превосходного движения из Москвы по Рязанской дороге, переход на Калужскую для занятия Тарутина и все выгоды вследствие бокового направления нашего до Березины, которые сами по себе были лишь следствием или, лучше сказать, продолжением направления от Тарутинского лагеря к Малоярославцу, все рушилось бы, все исчезло бы безвозвратно!»

Теперь предлагаем собственное описание Ермолова.

«9-го числа октября генерал-майор Дорохов донес, что неприятель занимает село Фоминское, деревню Катово и небольшая часть сил его расположена около города Боровска, что повсюду его не более 8 тысяч человек, просил к отряду, им командуемому, дать два полка пехоты и что тогда он непременно разобьет неприятеля. Фельдмаршал рассудил отправить 6-й корпус генерала Дохтурова, 1-й кавалерийский корпус генерал-адъютанта барона Меллера-Закомельского и пять казачьих полков. Благоразумное сие распоряжение давало вернейшие средства к успеху. Кутузов, осыпав меня тысячью приветствий, приказал отправиться с генералом Дохтуровым, уверяя меня, что он надеется на меня и будет спокоен. Надобно знать Кутузова, чтобы не давать тому никакой цены. Партизаны Фигнер и Сеславин вверх по левому берегу Нары отправились с партиями узнать, не имеет ли неприятель, кроме войск в селе Фоминском, других близко расположенных, которые бы могли прийти в помощь, также нет ли каких движений между Фоминским и Москвою. К 11 часу обещали они мне дать непременно обстоятельное известие.

Генерал Дохтуров 10-го числа остановился в 5 верстах от деревни Катово, с тем чтобы, пройдя сие расстояние ночью, напасть на рассвете на неприятеля. Генерал-майор Дорохов, явясь к нему в команду, донес, что неприятель в 2 тысячи пехоты преследует от Боровска подполковника Власова с тремя казачьими полками. Около деревни Катово расположено не более 4 тысяч человек. Близ села Фоминского лагерь скрыт в лесу, и сил потому определить невозможно, ночью примечены большие по лесам огни, и у моста чрез реку Нару стоит батарея. Я предложил всю тяжелую артиллерию обратить за 6 верст назад, где весьма тесное дефиле с трудом мы проходили. Была уже полночь, приближалось время идти вперед, и от Фигнера или Сеславина никаких не было известий; дано уже было приказание о приготовлении к движению.

Ночью на поле сталкиваюсь я с Сеславиным, который меня отыскивал. Он, скрыв в лесу свою партию, в 4 верстах от села Фоминского, осмотрел идущие неприятельские войска, которые состояли из всей пешей и конной гвардии Наполеона и всего корпуса маршала Нея. Взятые им несколько человек показали, что сам Наполеон при войсках, которые пятый уже день выступили из Москвы, где не более оставлено 4 тысяч человек для подорвания стен кремлевских. Тягости и артиллерия тяжелая прежде отправлены на Можайск и вместе с ними вся кавалерия, потерявшая лошадей, и для прикрытия всего 5-й корпус польских войск. В войсках большой недостаток в продовольствии, который задолго до выступления весьма был чувствуем. По слухам, Наполеон идет чрез Малоярославец в Калугу. Фельдмаршал не имел известия о Москве, и стоящий близ оной генерал-адъютант барон Винценгероде не успел дать о том уведомления.

Оказанная Сеславиным услуга спасла от поражения корпус генерала Дохтурова, и то могло зависеть от нескольких часов разницы. На рассвете генерал Дохтуров отступил и, присоединив отосланную артиллерию, переправился при селе Спасском чрез реку Протву и пошел на Малоярославец. Вся кавалерия пошла к стороне Боровска примечать за движением неприятеля, и я остался при ней, дабы извещать Дохтурова.

Поутру в некотором расстоянии прошли мы мимо Боровска, видели, что неприятель проходил оный. Пополудни заметили его идущего в больших силах к Малоярославцу, и нас разделяла с ним одна река Протва. Бежавший от неприятеля слуга одного генерала уведомил, что Наполеон в 10 часов утра прибыл в Боровск, где гвардия его имеет ночлег, что на завтра, 12-го числа октября, идет далее. Спускаясь по левому берегу Протвы, часа за два до вечера переправились мы за реку, сбили форпосты, наблюдавшие нас, преследовали конницу, которая их подкрепляла, и, проскакав небольшой лес, увидели близ почтовой дороги обширный лагерь корпусов вице-короля итальянского маршала Даву.

Мы отошли к переправе, но не перешли за реку, дабы сохранить кратчайшую дорогу к Малоярославцу. Неприятель за поздним временем нас не преследовал. Разъезд, отправленный к Малоярославцу, дал знать, что у самого города также стоит неприятельский лагерь.

В городе есть несколько казаков, присланных от атамана Платова, жителями разобраны мосты, и они не допускают в город неприятеля. В ночи присоединились мы к генералу Дохтурову, который за час до начала дня прибыл к Малоярославцу. Впереди корпуса прислан был 33-й егерский полк, который хотя и занял город, но не мог выгнать неприятеля, удерживающего один квартал, к реке прилежащий. Во власти его были мосты, и два орудия артиллерии переправлены в город.

Наставший день открыл на противоположном берегу реки Лужи силы неприятельские весьма превосходные, 33-й егерский полк был утесняем, исправлялись мосты, и колонны неприятеля двинулись в город. Удерживать город надобно было во что бы то ни стало, ибо армия следовала уже из Тарутина и дорогу Калужскую уступить было невозможно. Генерал Дохтуров подкрепил 33-й полк 6-м и 19-м егерскими полками и команду над ними поручил полковнику Вуичу.

Все войска наши расположились в версте от города на Калужской дороге, на правой стороне 1-й кавалерийский корпус и отряд генерал-майора Дорохова. В городе загорелся ружейный огонь очень сильный и атаки неприятеля сделались гораздо упорнее. На левом нашем фланге устроилась батарея гвардейской конной артиллерии, которая препятствовала исправлению мостов и останавливала идущие в город подкрепления. Храбрый полковник Никитин был со своими орудиями в середине города, и неприятель уважал его присутствие. Егерские полки наши принуждены были к отступлению, с трудом могли мы вывезти из города артиллерию, и стрелки неприятельские, пройдя стремительно город, появились на правом крыле нашем. Генерал Дохтуров возложил на меня защиту города, и к полкам, прежде в оном бывшим, прибыли в распоряжение мое 11-й егерский полк и пехотные – Софийский, Либавский и Вильманстрандский с достаточным количеством артиллерии. Невзирая на то, четыре раза выгнан я был из города и не раз терял совсем надежду возвратиться в оный.

Храбрая атака в штыки Либавского полка под начальством генерал-майора Талызина и Софийского под командою полковника Халяпина, которые, не сделав выстрела, вошли в город и все противоставшее им истребили, удержали во власти нашей город. Артиллерии полковника Никитина, офицера неустрашимого, много обязан я успехом; храбрые адъютанты мои, гвардии поручик Фонвизин и артиллерии поручик Поздеев, чрезвычайно не способствовали. Всюду, куда посылал я их, не менее верил я им, как самому себе.

На прочие войска генерала Дохтурова неприятель сделал одну из города сильную вылазку, но действием батарей был отражен с большим весьма уроном. На короткое весьма время приезжал из армии дежурный генерал Коновницын; сие появление было для одной реляции. С нетерпением ожидали мы прибытия армии, но Кутузов поздно выступил из Тарутина, шел чрезмерно тихо и без нужды медлил у переправы чрез Протву в селе Спасском. Первый прибывший корпус был генерал-лейтенанта Раевского и в 3 часа пополудни частью войск своих занял город вместе с моими полками; я, как старшему, сдал командование правым флангом, но вскоре прибыла вся наша армия и мы превзошли неприятеля силами; приехал и фельдмаршал. Ночью пошли полки в город на смену некоторых утомленных, но неприятель вытеснил их[63], и город за ним остался, невзирая на все со стороны нашей усилия возвратить его. Не знаю, почему фельдмаршал тотчас по прибытии армии не приказал оставить город, ибо с того времени потеря людей была бесполезна, и даже желать можно было, чтобы неприятель осмелился выйти на поле, где, без сомнения, нашел бы он гибель.

На другой день, 13 октября, армия осталась в позиции в 2 верстах от города. Неприятель вывел несколько войск из города, протянул правое крыло свое по дороге на Медынь на расстояние почти 3 верст и действовал из орудий против цепи казаков и кавалерии, составлявшей резерв их, более же во весь день ничего не предпринял. Атаман Платов, с большими силами донских войск занимавший конечность левого крыла, перешедши за реку Лужу, ударил на неприятельскую конницу, взял много пленных и 13 пушек. В лагере неприятеля замечено было великое беспокойство, и тотчас большие отряды войск на него обратились. При сем случае много потерпел уланский полк польской гвардии Наполеона.

Атаман Платов возвратился, оставив часть казаков, дабы беспокоить тыл неприятеля. Фельдмаршал, призвав меня, сказал, что армию привести надобно в движение. Я отвечал, что надобно взять направление на Медынь, представляя к убеждению, что мы в силах превосходных, неприятель свои главнейшие удерживает за рекою и против нас только авангард его; особливо известны будучи об отправлении части войск и артиллерии на Можайск, видим, что невозможно ему решиться на генеральное сражение, которому и самое местоположение противится, ибо надобно переправиться чрез реку самую неудобную, спуск к оной и въезд в город только один и имеет не менее 10 саженей отвесной высоты, что при малейшей неудаче могло быть причиною важнейшей потери.

Кутузов сказал мне, что он любит говорить со мною, ибо никогда обстоятельства не представляются мне в худом виде. Однако ж, сколько ни старался уговорить я его остаться одни сутки и даже менее, не мог никак согласиться на то, и он в ночи на 14-е число отошел к селению Дичин 20 верст ближе к Калуге. В арьергарде генерала Милорадовича оставлены 4-й корпус, 2-й корпус генерал-лейтенанта князя Долгорукого, бывшего министром в Неаполе, кавалерийский корпус генерал-адъютанта барона Корфа и пять донских полков с генерал-майором Карповым. Я оставался у генерала Милорадовича.

14-го числа в 10 часов утра началась канонада и, два часа продолжаясь, не имела никаких следствий, войска с обеих сторон были неподвижны, и тем кончился день. Тот же день лично донес я обо всем фельдмаршалу и просил позволения возвратиться в авангард, но мне сие не позволено. По обстоятельствам нужно было послать отряд в Медынь; я просил, чтобы меня отправить с оным, он никак не согласился, говоря, что удерживает меня на важнейшее употребление.

В ночи на 15-е число неприятель отступил от Малоярославца и остановился в 5 верстах за рекою. Атаман Платов со всеми казаками с левого фланга, генерал-адъютант барон Корф, командующий передовыми постами, весьма долго того не приметили. Генерал Милорадович приказал генерал-майору Карпову переправиться с казаками и преследовать неприятеля; регулярной коннице и конной артиллерии идти поспешно вслед, как скоро мосты готовы будут. Фельдмаршал приказал мне тотчас отправиться в авангард, и как генерал Милорадович донес, что он оба корпуса пехоты оставил по сей стороне реки, поручил мне, по изведанию обстоятельств, сделать им назначение и ему тотчас донести, говоря притом, что даст он согласно оному всей армии направление.

Я застал генерала Милорадовича и даже генерал-адъютанта барона Корфа в Малоярославце. Неприятель стоял в 5 верстах на дороге от Боровска на Медынь, для того, вероятно, чтоб отделенным от него войскам дать время отойти и собою закрыть их движение. Жители окрестностей дали знать, что между Медынью и Вереею находятся войска неприятельские и что туда сходятся все силы. Известие сие было, однако же, неосновательно и ввело меня в некоторую погрешность в рассуждении данного мною корпусам направления. Не доходя Медыни по полученному сведению, что неприятель самым поспешнейшим образом отступает на Верею, атаман Платов идет вслед за ним и что взял уже фланг его, генерал Милорадович ускоренным маршем чрез село Кременское, Егорьевское и, перейдя в селе Никольском идущую от Гжатска на Юхнов дорогу, прибыл в окрестность Гжатска, тогда как атаман Платов занимал самый город и с того времени были они между собою в беспрерывном сношении.

Из села Егорьевского доносил я фельдмаршалу, что армии полезно, сколько возможно, сократить путь и прямо идти на Вязьму, что ход ее совершенно закрывает авангард своим движением. Сие удобно было сделать потому, что неприятелю почтовою дорогой было идти гораздо далее. Фельдмаршал взял предложенное мною направление, но шел чрезмерно тихо, ничего не отвечал и оставил в неведении насчет движения своего, ибо до того знали мы только, что армия чрез Полотняные заводы пошла на Медынь. Авангард сблизился с селением Царево Займище, где генерал Барклай де Толли, отступая от Смоленска, намерен был дать сражение. Местоположение было мне весьма знакомо, а я, объяснив генералу Милорадовичу выгоды оного, легко согласил его упредить неприятеля и занять трудное дефиле, у самого селения лежащее. Опасно было по слабости авангарда отрезать путь всем силам неприятеля, ибо гвардия Наполеона была в хорошем состоянии и многочисленная, но из показания пленных и известий от атамана Платова знали мы достоверно, что Наполеон с гвардией идет целыми сутками впереди и все прочие войска по частям и в беспорядке.

Четыре марша сделал авангард с тем, чтобы воспользоваться выгодами дефиле и труды марша вознаградить верным успехом. Сделано было распоряжение, чтобы сближающиеся к Цареву Займищу корпуса, на последнем ночлеге своем, скрыли свое присутствие и запрещено было иметь огни в лагере. Генерал-адъютанту барону Корфу приказано было иметь кавалерию в готовности, но даже не выставлять постов. Генералу Милорадовичу надлежало быть в сем случае самому с первыми войсками, но он долго оставался назади обедать, войска мимо его проходили с музыкою, по обыкновению много было рассказов, и он опоздал.

Войска между тем прибыли на ночлег. Командир 4-й дивизии генерал-майор принц Евгений Виртембергский, увлеченный храбростью своею, не вняв благоразумному начальства распоряжению, обнаружил прибытие свое и так близко подошел к дороге, по которой беспечно проходил неприятель, что он начал собираться в силах и выслал стрелков закрыть движение свое, тогда как уже располагался он на ночлег. Прочие войска авангарда, видя принца

Евгения далеко впереди и опасаясь, чтобы неприятель не атаковал его, должны были идти ему в подкрепление.

Неприятель, от самого Малоярославца преследуем будучи одними казаками с самою малою частью регулярной конницы, вдруг увидя несколько тысяч пехоты на фланге и на выстрел от дороги, где проходил, ускорил движение свое и, не останавливаясь на ночь, со всеми силами прошел известное дефиле. Поспешность и беспорядок в движении так велики были, что, не будучи ни тесним войсками авангарда, ни преследуем казаками, неприятель оставил немало орудий тяжелой артиллерии и бросил множество обоза, так что на другой день надобно было расчищать дорогу для войск наших. Из сего можно заключить, что бы последовало, если бы, по предположению, выход из дефиле занят был войсками авангарда и 50 орудиями артиллерии, при нем состоявшими. Принц Евгений сделал грубую ошибку и молодому человеку непростительную…

21-го числа октября генерал Милорадович получил приказание 26-ю дивизию с генерал-майором Паскевичем отрядить к атаману Платову, у которого не было ни человека пехоты, с нею пошли также и три полка кавалерии. Не успев в намерении напасть на неприятеля при Царевом Займище, не оставалось ничего другого, как атаковать у города Вязьмы.

В другой раз писал я рапорт к фельдмаршалу: если армия придет к Вязьме, то можно отбросить неприятеля от большой дороги по направлению на Духовщину, где по причине трудных осенью дорог должен он будет оставить тяжелую артиллерию и обозы, и, сверх того, приобретем мы ту выгоду, что кратчайшею на Смоленск дорогою повсюду предупредим его. Фельдмаршал чрез полковника Толя отвечал мне, что он прибудет с армией 21-го числа в окрестности Вязьмы. Я представил ему, что можно прибыть одним днем позднее, то есть 22-го числа, но вместо окрестностей нужно прийти к самому городу Вязьме. Я думаю, что после первого его предложения было уже сие сделать не трудно.

21-го числа отправился я к войскам атамана Платова, действующим по большой дороге. Того же дня присоединилась к нему 26-я дивизия и три кавалерийских полка с генерал-майором Паскевичем. Неприятель во весь день отступал поспешно, слабо защищался.

Атаман Платов имел ночлег в 27 верстах от Вязьмы. Увидясь с ним, генерал Милорадович сделал условие на будущий день действовать совместно. Авангард должен был проселочною дорогой ускорить движение и, обойдя неприятеля, атаковать в тыл у селения Федоровского, 10 верст не доходя Вязьмы. Атаман Платов начал тот день преследование гораздо позже обыкновенного, дабы дать время генералу Милорадовичу успеть в своем предположении. По расчету времени, авангард не прежде одиннадцатого часа мог вступить в дело.

В 7 часов утра войска атамана Платова вышли с ночлега, неприятель показал арьергард весьма слабый. В начале девятого часа услышали мы на левом нашем фланге канонаду, думая, что она происходит против отрядов генерал-майоров Иловайского 5-го и Кутейникова, находившихся в той стороне. Наконец получили известие, что авангард наш вступил в дело, и неприятель в больших против него силах, и, вместо того чтоб атаковать неприятеля у села Федоровского, сам он, верст семь не доходя оного, им атакован. Я сей день начальствовал над 26-ю дивизией, полками кавалерии и несколькими казачьими. Пехота была еще далеко, и потому атаман Платов приказал триста егерей 5-го полка подвезти на казачьих лошадях. Вместе приспела казачья конная артиллерия, полковник князь Вадбольский с полками кавалерии и несколько донских полков. Неприятель обратил на нас значащую часть сил, и генерал Милорадович мог подвинуться, правый фланг его сомкнулся с войсками, мною управляемыми.

Канонада на всех пунктах началась жестокая, неприятель с упорностью защищал одну весьма выгодную высоту и не только оттеснил меня, но едва не взял было батареи. Решительная атака Курляндского драгунского полка приближавшуюся часть пехоты истребила, невзирая на картечный огонь. Прибывшие в сие время полки 26-й дивизии восстановили порядок, и усилившегося неприятеля отразили. Полки донские с частью артиллерии отправлены с правого фланга обходить неприятельскую небольшую кавалерию. Пришла 11-я дивизия генерал-майора Чоглокова и способствовала сбить неприятеля с сильной его позиции. Каргопольский драгунский полк храбро ударил на пехоту. Неприятель отступил на всех пунктах, к чему немало побудило его движение отрядов Фигнера и Сеславина, переправившихся на правом его крыле, которое неприятель, почитая непреодолимым по причине болота, оставил весьма слабым. Занятые неприятелем, в некотором расстоянии, возвышения составляли позицию лучше прежней.

Казалось всем нам по времени, к вечеру клонящемуся, по силам неприятеля, что, вспомоществуемый твердым положением места, удержится он до ночи и защитит город, чтоб иметь свободное отступление. Совершенно удивлены мы были, увидев, что при вашем приближении неприятель ее оставил. Быстро взошла войска наши на возвышения и умножая на каждом шагу замешательство в полках неприятельских, вместе с ним ворвались в город. Из числа мне подчиненных войск первый вошел генерал-майор Паскевич, встретил неприятеля в улице, проложил штыками путь по телам его и, ни на мгновение не остановленный в течении своем, перешел реку и на внешней черте города остановился. Со стороны генерала Милорадовича первые вошли в город полки Перновский и Кексгольмский, а с нами генерал-майор Чеглоков; встретившая их неприятельская колонна гренадер истреблена.

Адъютант мой, поручик Граббе, находившийся при генерале Милорадовиче, с двумя орудиями конной артиллерии и со стрелками, вошел впереди сих полков. Партизаны Фигнер и Сеславин в то же время ворвались в город с другой стороны. Войска наши расположились в городе и кругом, атаман Платов перешел за реку, дабы назавтра преследовать ранее. В сей день взято в плен: один генерал, много офицеров и более 2 тысяч нижних чинов, два знамя и несколько пушек. Неприятель имел три корпуса: вице-короля итальянского, маршалов Даву и Нея, всего, по словам пленных, 40 тысяч человек… Гвардия Наполеона была за один марш от Вязьмы в селе Семлеве. Сам Наполеон был еще в городе, но при начале действия поехал к гвардии… Фельдмаршал, обещавший прибыть 21-го числа в окрестности Вязьмы, пришел сутками позже и так рано, что мог бы участвовать в деле, но остановился за 8 верст по дороге, на Юхнов идущей. В сем распоряжении можно понять то, что дежурному генералу Коновницыну и полковнику Толю больно было, что мною сделано предложение прийти армии к Вязьме. Вся армия двинулась на Ельню.

В Вязьме в последний раз видели мы войска неприятельские, в последний встретили сопротивление, каковое дать могли от войск, победами вселивших ужас повсюду. На другой день не было войск… исчезло повиновение солдат… каждый из них более или менее был жертвою голода, истощения и жестокости погоды.

В Дорогобуже я, по приказанию фельдмаршала, отправился в главную квартиру».

Приводим здесь следующие письма.