Иван Чичаев

О таких обычно говорят: человек-легенда. Судьба, а точнее Служба побросали его по миру: Тува и Сеул, Выборг и Таллин, Рига и Стокгольм, Лондон, Прага, Берлин. Когда полковника хоронили, товарищи-разведчики несли на подушечках пять орденов — Ленина, Красного Знамени, еще одного Красного Знамени, Красной Звезды, «Знак Почета», боевые медали. Первые сухие снежинки кружились и падали на красный бархат.

В этом кругу не принято говорить, за что именно та или иная награда. Есть общая, обтекаемая формула: «За плодотворную деятельность в разведке». А указы, как правило, закрытые. Что тогда — Президиума Верховного Совета СССР, что сейчас — Президента России. И все же я предположу, что свой первый орден Красного Знамени Иван Чичаев получил за операцию в Сеуле в 1927 году. К тому времени это была высшая награда нашей страны: орден Ленина появится только через три года, в 1930-м.

В августе 1927 года молодого чекиста Чичаева, за плечами которого были уже командировки в Монголию и зарубежную тогда Туву, назначили генеральным консулом в Сеул. Это была должность на виду, как говорят, — прикрытие. В Сеуле, столице Кореи, оккупированной японцами, Иван Андреевич Чичаев три года возглавлял резидентуру внешней разведки.

С деятельностью этой резидентуры (а также Харбинской) связан один из самых больших успехов советской разведки тех лет на Дальнем Востоке. Речь идет о документе, известном в истории как «меморандум Танаки», который через два десятка лет фигурировал на Токийском трибунале в качестве официального документа.

Генеральное консульство Советского Союза располагалось в центре Сеула, в одноэтажном особняке бывшей царской миссии. Особняк, окруженный тенистым парком, осаждали визитеры, всякого рода просители. С первого взгляда было видно, что их направляет чья-то рука. Так японская контрразведка решила блокировать консульство красной России.

Но Чичаеву удалось завербовать японского разведчика, которому был поручен официальный контакт с генконсульством Советского Союза. Исследователи называют этого человека по-разному: одни — Абэ, вторые — Отэ. Но и те и другие сходятся в одном: это был действительно агент экстра-класса.

О его биографии до сих пор известны самые общие сведения. В Россию впервые попал еще в годы Гражданской войны в составе японских оккупационных войск. Был связным японской контрразведки с адмиралом Колчаком, который объявил себя Верховным правителем России, поддерживал контакты с американским экспедиционным корпусом во Владивостоке. Когда партизаны, как поется в хорошей песне, разгромили атаманов, убрались обратно и интервенты. Судя по всему, знакомство с революционным Приморьем не прошло для Отэ бесследно. (Выбираю именно это имя вслед за Владимиром Пещерским, пожалуй, самым авторитетным биографом Чичаева и его дальневосточного агента.) Наши разведчики отмечали несомненный ум и большую изворотливость Отэ, «силу привычки», которая привязала его к русским и дополнительным деньгам «для многочисленной родни», трезво оценивали и его авантюризм, без которого, наверное, не бывает таких людей. Но главное, Отэ действовал весьма результативно. Он сумел привлечь к работе на советскую разведку офицеров «Тура» и «Чопа» из штаба Корейской армии (так назывались японские оккупационные войска), сотрудников Главного жандармского управления «Сая» и «Ли», влиятельных лиц из белой эмиграции — «Осипова», «Фридриха», «Пана» и других.

Вот как оценила Сеульская резидентура одного из своих японских сотрудников:

«Регулярно дает большое количество материалов, исключительно подлинников. Дал много ценных материалов по разведке Японии в СССР, подготовке Японии к войне. Основные группы добываемых материалов: 1) секретные сводки и журналы Генерального штаба и других центральных органов; 2) сводки и оперативные документы японских органов в Маньчжурии — штабе Квантунской армии, Харбинской военной миссии и других военных миссий; 3) сводки и другие разведывательные и оперативно-стратегические материалы штаба Корейской армии; 4) описания маневров, руководства по боевой подготовке и т. п. материалы военного министерства».

Так в руки советской разведки попал и «меморандум Танаки». Аналогичный документ в ИНО ОГПУ вскоре получили и от резидентуры в Харбине. Значимость секретного документа была столь велика, что о нем доложили лично Сталину. Москва организовала «утечку» информации, и меморандум Танаки появился в американской печати. Как пишет один из современных исследователей, советское правительство не преминуло «погреть руки на попавшем в его распоряжение документе». А может, оно сделало именно то, что и было обязано сделать в такой обстановке?

Премьер-министр и министр иностранных дел Японии барон Гинти Танаки разработал план поэтапного установления японского мирового господства и обратился к императору Хирохито с просьбой содействовать его реализации. Танаки указывал цели, по которым предстояло наносить точные и неожиданные удары.

«Япония не сможет устранить свои затруднения в Восточной Азии, если не будет проводить политику «железа и крови», — писал Танаки. — Но, проводя эту политику, мы окажемся лицом к лицу с Соединенными Штатами Америки… Если мы в будущем захватим в свои руки контроль над Китаем, мы должны будем сокрушить США… Но для того чтобы завоевать Китай, мы должны сначала завоевать Маньчжурию и Монголию. Для того чтобы завоевать мир, мы сначала должны завоевать Китай. Если мы сумеем завоевать Китай, все остальные азиатские страны и страны Южных морей будут нас бояться и капитулируют перед нами…

Имея в своем распоряжении все ресурсы Китая, мы перейдем к завоеванию Индии, Архипелага, Малой Азии, Центральной Азии и даже Европы. Но захват в свои руки контроля над Маньчжурией и Монголией является первым шагом…»

Воспаленному мозгу Танаки грезилась и Россия: «В программу нашего национального роста входит, по-видимому, необходимость вновь скрестить наши мечи с Россией на полях Монголии в целях овладения богатствами северной Маньчжурии».

Фантастичность замыслов поначалу вызвала у Чичаева сомнения: не фальшивка ли перед ним? Но почти одновременно документ такого же содержания был добыт Харбинской резидентурой и тщательно проверен на подлинность. В последующие 15–20 лет японские военно-морские и сухопутные силы действовали почти в полном соответствии с этими замыслами.

Вырисовывалась довольно полная картина стратегических замыслов самураев. А какова ближайшая тактика их внешнеполитических авантюр? Ответ на этот вопрос удалось получить, когда в 1927 году в Маньчжурии советская разведка перехватила карты и схемы, выполненные сотрудниками мятежного генерал-лейтенанта Андогорского по заданию японцев. В них были отражены планы военной экспансии Японии в Монголию через Халхин-Гол с последующим захватом Улан-Батора, оккупация МНР и превращение ее в опорную базу борьбы за русское Приморье.

Генерал-лейтенант Андогорский — эмигрант, военный теоретик, бывший начальник академии Генерального штаба Российской армии. С февраля 1923 года фигурировал в списках «российских правительств», которые тасовали белоэмигранты и японцы. Он регулярно сочинял пространные докладные записки для начальника японской военной миссии в Харбине генерала Савады, подталкивая японцев к военному вторжению в Приморье.

Японская военная миссия в Харбине направляла деятельность прояпонских организаций по всей Маньчжурии. Под «крышей» различных исследовательских бюро, экспортно-импортных контор, банков, представительств иностранных предприятий и фирм подвизались сотни кадровых разведчиков и агентов.

С ними трудно было бороться на равных, приходилось настойчиво искать слабые места, компенсируя неблагоприятное соотношение сил. Выяснилось, к примеру, что японцы обходятся без дипкурьерской связи, переписку со своими центрами ведут, используя китайскую почту, принимая определенные меры предосторожности.

Для осуществления своих замыслов японцы намеревались забросить в Советский Союз диверсионные группы, усилить в нашей стране свою агентуру, готовили серию вооруженных прорывов на границе.

Разведке — в те годы в Маньчжурии работали В. Рощин, Э. Такке (Гурский), П. Попов, профессора-японисты Мацокин и Р. Ким — удалось установить имена командиров боевых групп. Так, белогвардейский отряд генерала Карлова, перейдя границу, должен был перерезать Амурскую железную дорогу между Хабаровском и Благовещенском. В 1927 году при двух последовательных попытках пересечь с боем границу отряд был уничтожен. Прорыв отряда под командой генерала Сахарова японцы отложили, заподозрив утечку информации.

В конце 30-х годов Япония предприняла вооруженные акции у озера Хасан и на реке Халхин-Гол. В обоих крупномасштабных столкновениях с Красной Армией войска императорской Японии потерпели поражение.

Анализируя документы, связанные с Японией, оказавшиеся в поле зрения Сеульской резидентуры, Чичаев и его сотрудники уже в 1927 году пришли к стратегически важному выводу. По их мнению, в японских правящих кругах противостояли друг другу две концепции. Сторонники первой поддерживали военную экспансию на юг, чтобы завладеть юго-западным бассейном Тихого океана; за это деятельно ратовали «морская партия» в японском руководстве и военно-морской флот. По другой концепции, главный удар направлялся на материк, чтобы овладеть Китаем и русским Дальним Востоком; эти цели активно поддерживало командование сухопутной армии.

Эти подходы определяли борьбу в японском руководстве вплоть до осени 1941 года, когда было принято решение отказаться от нападения на Дальний Восток и направить все силы на Юг. Эта информация имела жизненно важное значение для Советского Союза, и ее своевременно сумел добыть и передать в Москву Рихард Зорге.

Впереди были другие страны — Латвия и Швеция, Англия и Чехословакия, Германская Демократическая Республика. Но прежде чем мы последуем за разведчиком в довоенную Прибалтику, в военную Англию и послевоенную Чехословакию, вспомним еще раз Сеул, резидентуру в тенистом парке, где преемники Чичаева умело продолжали его дело.

Совершенно секретные документы поступали к ним в таком объеме, что порою не хватало сил их обработать. Из донесения в Центр в феврале 1934 года:

«Оперативная нагрузка резидентуры растет. Особенно мы зашились по японскому сектору… Чтобы хоть немного разгрузиться, мы вынуждены с колоссальным риском использовать «Пана»… на несколько дней вызвали переводчика из Мукдена и даже работника из Тяньцзина».

В следующем году, оценивая деятельность Отэ, резидентура докладывала в Центр: «Дает ценный информационный и документальный материал по жандармерии, японской военной миссии и работе белоэмигрантов…» Его называют «наиболее ценным среди японцев источником».

Как же сложилась его судьба в дальнейшем?

В 1938 году в разгар большого террора и чисток Москва приказала прекратить связи со всеми людьми Отэ и с ним самим. Начальник разведки Фитин в рапорте на имя Берии от 3 сентября 1940 года обвинил агента в «вербовке шпионов в пользу японской разведки» и во многих других грехах. В японские шпионы записали и расстреляли Евгения Калюжного — именно он сменил Чичаева и два года возглавлял Сеульскую резидентуру. Теперь выходило, будто Отэ завербовал Калюжного.

К счастью, сам Отэ не пропал за эти годы. Его нашли уже после Великой Отечественной войны в одном из сибирских лагерей для японских военнопленных. Следствие по его делу, в котором принимал участие и Чичаев, опровергло все обвинения, «признав их несостоятельными и надуманными». Была подтверждена ценность переданных им сведений, «которые помогли в течение длительного периода обеспечивать безопасность нашей страны на дальневосточных рубежах». Заметим: это было сделано не через годы, когда началась хрущевская оттепель, а значительно раньше. Во внешней разведке во все времена, а нередко — вопреки временам, вопреки навязывающимся нравам — ценили и берегли свой золотой запас, свои кадры. Правда, не всегда это удавалось. «Я был почти единственным из старых работников разведки, который не был репрессирован и даже получил назначение ехать в буржуазную Латвию, чтобы создать там резидентуру и агентурный аппарат на совершенно голом месте, — вспоминал позже Чичаев. — Выехал туда в августе 1938 года. При отъезде мне была поставлена задача разобраться в обстановке. Вопрос о кадрах был отложен до моего возвращения в Москву».

А Отэ вместе с другими пленными после освобождения вернулся на родину, в свой дом, из окон которого видно море. Вы скажете: в Японии море видно почти отовсюду — и будете правы. Но я не могу назвать город, куда вернулся человек, которого мы и сегодня знаем только по псевдонимам. Настоящее его имя наверное навсегда останется для нас неизвестным.

Вернемся на несколько десятков лет назад, в юношеские годы нашего героя. Они прошли в Мордовии. Иван Чичаев сам успел обстоятельно и тепло написать о них. В 1970 году в Мордовском книжном издательстве в Саранске вышла его первая книга «Рузаевка на заре Октября», а спустя несколько лет еще одна — «Незабываемые годы». Понятно, ни в одной книге нет и слова о разведке. Издатели представили Ивана Андреевича как «старого большевика, деятельного участника борьбы за установление Советской власти». Еще в аннотациях говорилось, что Чичаев «работал чекистом, боролся с контрреволюцией. Длительное время находится на дипломатической работе в зарубежных странах».

Так это все и было. Но, право, жаль, что не мог Иван Чичаев в ту пору рассказать о себе больше.

Родился Ваня Чичаев в Мордовии, в селе Ускляй. «По правде говоря, — вспоминал он на закате жизни, — Ускляй ничем не выделялся: ни своей историей, ни знатностью имен, ни богатством, ни ремеслами, ни песнями, ни красотой. Это — заурядное небольшое русское село, каких множество разбросано на широких просторах русской равнины. Свое мордовское название оно получило по маленькой речушке Ускляйке, в долине которой приютилось».

Типичное село, типичное детство в большой крестьянской семье. У Ванюшки было четырнадцать братьев и сестер, но выросли немногие. Своего хлеба, как и во многих других бедняцких семьях, хватало лишь до нового года. А потом, если не удавалось выпросить взаймы пуд-другой, отец перекидывал через плечи полотняную нищенскую суму и шел побираться, христарадничать. Не по душе ему было ходить по миру, выпрашивая милостыню, но что поделаешь. Если нужда одолела…

На девятом году подпаска Ваню отдали в церковноприходскую школу. Эта школа, да еще вечерние курсы Высшей партшколы при ЦК ВКП(б), — единственные учебные заведения, которые официально удалось окончить Ивану Андреевичу. Он мечтал поступить в Институт востоковедения, несколько раз обращался с просьбами отпустить его на учебу, чтобы «получить систематическое самообразование», но каждый раз не позволяли дела. Оставался один путь — настойчивое, последовательное самообразование. И он добился на этом пути поразительных успехов. Даже нарком иностранных дел Советского Союза Георгий Васильевич Чичерин, один из образованнейших людей своего времени, готовясь к одной из загранкомандировок, пригласил Чичаева поработать его личным референтом по Японии. Но мы опять забежали далеко вперед.

Окончив церковно-приходскую школу, Ваня батрачил в соседней деревне Княжуха, прислуживал в вокзальном ресторане на станции Рузаевка «за три рубля в месяц на готовых харчах». Заправляя самовары, перетаскивая волоком большие ящики с углем, отмывая посуду, мечтал о Москве… Дружок и тезка Чичаева, Ванюша Фадеев, перебравшийся в столицу раньше, пообещал, как только заработает, выслать шесть рублей — столько стоил самый дешевый билет на «железке» до Москвы. Слово свое Ваня Фадеев сдержал.

Покорять столицу Чичаев приехал с сорока копейками в кармане. Прямо с вокзала пошел со своим сундучком по улицам искать работу и пристанище. Удалось устроиться в бакалейный магазин на тех, что и в Рузаевке, условиях: три рубля в месяц, хозяйские харчи, угол в общей комнате. Таких ребят никто не вводил в большую жизнь за ручку. Они всего добивались сами, взрослея на глазах. Так и Ваня Чичаев.

В мае 1917 года его зачислили в маршевую работу и отправили на Юго-Западный фронт — 638-й пехотный Ольгинский полк, 160-я пехотная дивизия, 16-й корпус, 8-я армия. Это были еще одни университеты Чичаева. С фронта в Рузаевку он вернулся вполне сложившимся человеком, который ясно знал, с кем быть, за какую жизнь воевать.

На железнодорожной станции еще помнили знаменитую стачку 1905 года. А между тем уже накатывалась новая эпоха… Вскоре после Октября 1917 года в Рузаевке появился отряд Красной гвардии — возглавил его совсем молодой паренек Володя Кирпичников, ему было только восемнадцать. Через два года в 1920-м году в боях с белыми он потерял своего товарища Ставского и в память о боевом друге взял его фамилию. Писатель Владимир Ставский воевал в республиканской Испании, был на Халхин-Голе, где японские милитаристы проверяли на крепость советскую границу, а погиб на Великой Отечественной в 1943 году, собирая материал для очерка.

Чичаев и Ставский снова встретились в Москве в самом начале 20-х годов. Ваня уже служил в ЧК, Владимир — искал себя в журналистике, литературе. Дружеские отношения остались между ними на всю жизнь. Ставский познакомил Чичаева с Фадеевым, Всеволодом Ивановым, Фединым… У них было общее прошлое: гражданская война, память о товарищах, которые отстаивали новую жизнь.

Иван Лобазин, отчаянно смелый человек, солдат Первой мировой войны, и Петр Прончатов рекомендовали Чичаева в Коммунистическую партию. В те дни белогвардейские отряды уже подступали к Рузаевке. Принадлежность к большевистской партии обещала не льготы, а скорую и жестокую расправу. Но Красная Армия выстояла.

В начале мая 1919 года уездный комитет партии направил Чичаева в ЧК. Он возглавил участковую транспортную Чрезвычайную комиссию (УТЧК). В зоне ее действия были «железнодорожные линии от Рузаевки до Сызрани, Симбирска, Кустаревки, Нижнего Новгорода и Пензы», почти тысяча километров.

Чичаев показал себя дельным организатором и весной 1923 его перевели в Москву — начальником Московского отделения транспортной ЧК Октябрьской железной дороги. Так он во второй раз оказался в Москве. Он работал и учился на вечернем рабфаке при Высшем техническом училище, широко известном как «Бауманка». Но доучиться опять не удалось.

В 1923 году Чичаев делает, может быть, самый главный в своей жизни выбор: становится сотрудником внешней разведки. В жизни каждого из нас бывает такой момент, когда подобно сказочному герою на перепутье приходится решать, по какому пути идти дальше. Ивану Чичаеву этот выбор помог сделать старый большевик, профессиональный юрист Алексей Николаевич Васильев. Одно время он возглавлял трибунал Московско-Казанской железной дороги, которому подчинялся и Рузаевский трибунал. Алексей Николаевич обратил внимание на рассудительного паренька из провинции, возможно, посоветовал при случае перевести его в Москву. В Москве они часто встречались, даже подружились — Иван Андреевич, случалось, обращался к старшему товарищу за житейскими советами. «Для меня он был большим авторитетом, — вспоминал Чичаев о Васильеве, — и я прислушивался к его мнению и советам».

Осенью 1923 года Васильева назначили полпредом СССР в Монголии. Алексей Николаевич предложил Чичаеву возглавить консульский отдел посольства, «…соблазн работать в дипломатическом представительстве был большой — я согласился, — продолжает свои воспоминания Чичаев. — Однако требовалось согласие на уход с работы моего начальства. А. Н. Васильев переговорил лично с Ф. Э. Дзержинским, который дал согласие на перевод меня в Народный комиссариат иностранных дел. Вот так, недуманно-негаданно, попал в дипломаты. Это был крутой поворот в моей судьбе, определивший мой дальнейший жизненный путь».

Больше в своих воспоминаниях, изданных в 1976 году, Иван Андреевич по вполне понятным соображениям сказать не мог, а жаль. Новая служба ввела Чичаева в круг известных людей, самых крупных специалистов в своей области. Он знакомится с командующим войсками на Дальнем Востоке Иеронимом Петровичем Уборевичем — на квартире советского консула в Кяхте идут его переговоры с Чойбалсаном, командующим монгольской армией; встречается с Иваном Михайловичем Майским, будущим академиком и будущим послом в Великобритании, с советником полпредства в Корее, полпредом Советского Союза в Японии Александром Антоновичем Трояновским…

Можно предположить, что Чичаев назвал далеко не всех, у кого он учился в эти годы, обретая навыки разведчика и дипломата. В 1944 году ему присвоят высокий дипломатический ранг — Чрезвычайного и Полномочного Посланника. Это тоже признание профессионализма.

Примечательный эпизод остался в памяти Чичаева. Из Кызыла после переговоров советская правительственная делегация возвращалась на плоту — дорог в Туву, кроме вьючных троп, не было. «Корабль» миновал несколько опасных порогов, но без приключений все-таки не обошлось. Плот наскочил на один из порогов. Чтобы сдвинуть его с места, пришлось сбросить в реку половину груза и отрубить часть, застрявшую на камнях. Консул трудился вместе со всеми, а потом вспомнил о своем новом увлечении — фотографии. Перебрался по камням на соседнюю скалу и сделал снимок. Конечно, риск был большой — плот в любую минуту мог поплыть дальше, оставив смелого фотографа посреди большой реки. Но Иван хорошо плавал и в крайнем случае надеялся добраться до берега, куда мог пристать и плот. К счастью, все обошлось благополучно, а редкий снимок «кораблекрушения» пополнил семейный альбом.

Корейская командировка Чичаева продолжалась три года. «За эти годы хорошо изучил страну, ее историю, народ, его традиции, обычаи и быт», — пишет он, в своих мемуарах, словно только этим и занимался. В эти три года он стал признанным профессионалом и в своем деле, о котором не принято много говорить. «Меморандум Танаки», добытый Чичаевым, принес ему признание в кругах профессионалов разведки.

Новое назначение — ответственный референт МИДа по Японии — казалось, определяло дальнейшую судьбу Чичаева. Но жизнь распорядилась иначе.

В начале 1934 года Чичаева после неполного года работы в советском генконсульстве в Выборге назначили вторым секретарем полпредства СССР в Эстонии. Ему надлежало заниматься прессой и культурными связями. Официальный статус давал возможность встречаться с творческой интеллигенцией, бывать в редакциях, заводить новые контакты. Но были и неафишируемые задачи.

В «Очерках истории Российской внешней разведки» цитируется директива Центра в резидентуры в странах Балтии на 1933 год: «Необходимо углубить работу по освещению деятельности немцев. А именно:

а) следить за германской политикой в Прибалтике, и в особенности в Эстонии,

б) выявлять работу немецких нацистов по созданию местных фашистских организаций и каналы их связей,

в) освещать влияние Германии на внешнюю и внутреннюю политику Прибалтийских государств и их связи с германскими нацистами».

Резидентуру в Эстонии в 1935–1936 годах возглавлял Иван Чичаев; затем с 1938 по 1940 год он был резидентом «легальной» резидентуры в Латвии. Как установили советские разведчики, «непосредственной разработкой акций политического влияния на правящие круги стран Балтии занимался специальный разведывательный центр военной разведки — абвера — в Кёнигсберге. Немцы подталкивали прибалтов на путь так называемого нейтралитета, за внешне благопристойной формулой которого скрывался отказ от сближения с Советским Союзом, активно выступавшим в то время за создание системы коллективной безопасности с целью обуздания экспансионистских устремлений Гитлера».

Вокруг маленьких стран шла большая игра. Советская резидентура в Латвии сумела получить секретный доклад чехословацкого посла в Риге своему Министерству иностранных дел. «Наиболее многочисленный слой Латвии — крестьянства — страшится СССР меньше, чем власти баронов, — говорилось в этом документе. — Интеллигенция и лица свободных профессий согласны полностью с настроениями и взглядами крестьянских слоев… Правительство, вероятнее всего, пошло бы вместе с армией и аграрниками против немцев.

Эстония проявляет резко выраженные антирусские настроения. В случае войны она, однако, скорее все же встала бы на сторону России.

Литва до сих пор играла на двух странах — немецкой и русской. Литва также решила бы в пользу России».

Учитывая эволюцию настроений в Прибалтике, разведка направляла руководству страны предложения, сутью которых была необходимость нормализации отношений со странами Балтии. Так, в одной из докладных записок на имя Сталина было предложено, в частности, в интересах расширения сотрудничества с Прибалтикой увеличить импорт эстонской сельскохозяйственной продукции и экспорт бензина в Эстонию, открыть в Таллине отделение Госбанка СССР, издавать коммерческий печатный орган. Ряд предложений касался Латвии.

Кстати, именно по рекомендации Рижской резидентуры, в 1937 году в Москве был оказан самый теплый прием министру иностранных дел Латвии Мунтерсу «несмотря на его прогерманские настроения». Посольство Финляндии в Риге, информируя свой МИД, дало такую оценку визиту Мунтерса: «Вместо 3–4 дней визит продолжался 10 дней. Знаки внимания к министру были необычайно велики. Сам Сталин на завтраке у Молотова более часа говорил с Мунтерсом. Последний сообщил нам, что разговаривал со Сталиным не о внешней политике, а о положении в Латвии. Причем Сталин спросил: что думают в Латвии о помещиках — немецких баронах?»

Помните строки из секретного доклада чехословацкого посла в Риге о «власти баронов»? Вот как отозвался тот доклад, который, как теперь ясно, Сталин внимательно читал; Иосиф Виссарионович решил лично проверить выводы, о которых ему доложили.

Резидентом внешней разведки НКВД в Риге Чичаев был назначен в августе 1938 года. Официально он значился первым секретарем полпредства СССР, но уже вскоре стал советником полпредства. 19 октября 1939 года он, Поверенный в делах полпредства СССР в Латвии, писал наркому иностранных дел В. М. Молотову:

«Подписанный 5 октября с [его] года пакт о взаимной помощи до некоторой степени разрядил наблюдавшиеся последнее время напряжение и растерянность в правительственных кругах. Однако полного успокоения пакт не внес. Правящие классы вместе со своим правительством не верят в прочность и долговечность создавшегося положения после заключения пакта. Страх перед возможностью большевизации Латвии связывается с предстоящим вводом сюда наших военных частей для охраны военно-морских баз, аэродромов. Господствующие классы боятся также выступления революционных сил внутри страны…

Для характеристики позиции правительства интересно отметить следующий] факт: здесь почти открыто говорят, что перед заключением пакта правительство Ульманиса усиленно добивалось поддержки своей позиции в Берлине. Оно решилось на заключение пакта только после того, когда получило ответ, что Германия никаких интересов, кроме экономических, в Прибалтике не имеет. Видимо, привычка согласовывать свои действия с западноевропейскими державами продолжает довлеть над правительством до сих пор…

В последние дни положение осложнилось мероприятием германского правительства о переселении местного немецкого населения в Германию, о чем я уже информировал Вас по телеграфу. Более подробные данные по этому вопросу Вы найдете в материалах, которые мы передаем по линии ТАСС».

11 октября Пакт о взаимопомощи между СССР и Латвией вступил в силу. Но со стороны Латвии это был вынужденный шаг. «Совершенный поворот правительством Ульманиса может быть оценен как формальный — писал в Наркомат иностранных дел полпред СССР в Латвии И. С. Зотов. — Руководящему, правительственному, военному и хозяйственному аппарату они дали инструкцию, что отношения с Советским Союзом и после договора о взаимопомощи не должны быть теплее и дружественнее, чем до заключения этого договора».

Незадолго до этого, в октябре 1939 года в Либавский порт (Лиепая) прибыла советская эскадра: крейсер «Киров» и два эсминца. От имени советского полпредства их встречал советник полпредства Иван Андреевич Чичаев, другие товарищи. Латвийский генерал Данкерс устроил прием в честь советских моряков.

— Я думаю, что защита Балтийских берегов теперь реальна и эффективна, — говорил он. — Я пользуюсь случаем поднять тост за великого вождя народов и руководителя Советского государства.

По предложению латвийской стороны была создана Смешанная комиссия для решения текущих вопросов, которые накатывались волной один за другим. Председателем советской части комиссии был назначен И. Чичаев. Он последовательно отстаивал интересы Советского Союза. Дошло до того, что в ходе беседы с наркомом иностранных дел В. М. Молотовым посланник Латвии в СССР Ф. Коциньш предложить заменить Чичаева. Вот эта выдержка из записи их беседы, датированная 20 января 1940 года.

«Коциньш, поблагодарив за прием и передав тов. Молотову привет от президента Мунтерса, поставил следующие вопросы:

1. О желательности иметь председателем советской части делегации в советско-латышской Смешанной комиссии вместо советника полпредства тов. Чичаева представителя командования советских частей.

Коциньш выразил удовлетворение началом работы указанной Комиссии.

Тов. Молотов заметил, что при назначении председателем советской части Комиссии советника Чичаева нам казалось более удобным иметь председателем не военного».

Через несколько месяцев в мае 1940 года, Центр срочно затребовал в Москву резидента в Латвии И. А. Чичаева, сотрудника резидентуры Е. И. Кравцова и резидента в Эстонии С. И. Ермакова. Как оказалось, их вызвали по личному поручению Сталина. Иосиф Виссарионович хотел из первых рук узнать о положении в странах Прибалтики, настроениях населения. Сам факт такой встречи выразительно говорит о том, как тщательно Сталин готовил свои решения, как скрупулезно проверял и перепроверял информацию.

В Кремль гости прикатили в одной машине с наркомом — им был Берия. Лаврентий Павлович проследовал в кабинет Сталина, а его спутники приготовились ждать вызова. Но их тут же пригласили в кабинет Сталина. Кроме хозяина и Берия, там были Молотов и Жданов. Сталин попросил Чичаева рассказать об обстановке.

Чичаев подробно доложил «о военных приготовлениях латышей, их тайных переговорах с нацистами, действиях латвийской охранки». После ряда дополнительных вопросов и ответов, когда Чичаев и его коллеги уже собрались выходить из кабинета. Молотов, словно бы невзначай, проговорил:

— Ждите скоро в гости!

А Сталин счел необходимым добавить, хотя это было ясно и так:

— О сегодняшнем разговоре здесь — никому ни слова. Немедленно возвращайтесь к месту работы.

Тем же летом в трех прибалтийских республиках сменилась власть. Советская история называла эти перемены народными революциями. Западная — твердила, да и твердит о советской оккупации. Латвия и сейчас, в первые годы XXI века, судит советских чекистов и партизан, которые боролись с фашистами. А суть проста: Советский Союз укрепил свою безопасность на прибалтийском направлении. В условиях возрастающей угрозы со стороны фашистской Германии это было единственно верным решением.

Когда в Риге провозглашали советскую власть, Иван Андреевич Чичаев был уже на другом берегу. Он, резидент советской внешней разведки в Швеции, докладывал о своем прибытии послу Советского Союза Александре

Михайловне Коллонтай. Конечно, ему хорошо было известно ее имя, дочери царского генерала, одного из первых советских наркомов, талантливого, полемичного литератора.

«Я впервые услышал имя Коллонтай после Февральской революции, — вспоминал Чичаев. — Однако о том, что в дальнейшем мне придется работать вместе с ней, даже не мечтал.

Александра Михайловна приняла меня в своем кабинете, обстановка которого показана в кинофильме «Посол Советского Союза». А. М. Коллонтай было тогда 68 лет, но я увидел бодрую, энергичную женщину с живыми голубыми глазами, она встретила меня приветливой улыбкой, словно старого знакомого. Поблагодарив за приветы, которые в Москве просили меня передать ей, она расспросила, как я долетел, где устроился, не нужна ли ее помощь; поинтересовалась, в каких странах работал я раньше, какими иностранными языками владею, какое у меня образование. В то же время тактично разглядывала меня, как бы прикидывая, на что я способен. Я также старался делать это, незаметно изучал черты ее лица, выражение глаз, жесты, манеру говорить и держаться.

— Ну что же, Иван Андреевич, очень рада вашему приезду, устраивайтесь, отдыхайте, потом я введу вас в курс дела, — закончила она нашу первую беседу».

Таких бесед за год с лишним работы Чичаева в Стокгольме было много. Она приглашала Чичаева и на чашечку кофе, когда вспоминала о встречах с Лениным и Крупской, и на беседы с официальными лицами, политическими и общественными деятелями… Чичаев с большой признательностью пишет о том, как помогала ему Коллонтай, каким тесным и плодотворным было их взаимодействие.

На эту деталь стоит обратить особое внимание и потому, что в первые постсоветские годы из МИДа России прозвучал призыв освободиться от разведчиков: пусть, дескать, находят себе другую «крышу». Трудно упрекнуть инициаторов таких призывов в политической наивности, все граждане вроде бы опытные, не вчера появились на свете. Почему же торопились «очиститься»? Разве мир за эти годы стал безопаснее? Или исчезли уже национальные интересы? И почему не слышно таких призывов из заокеанского Госдепа или из Пекина, Берлина?

Думается, Александра Михайловна Коллонтай своим подчеркнутым вниманием к резиденту разведки своей страны показывает пример и многим нынешним дипломатам.

Чичаев и Коллонтай расстались за одну неделю до начала Великой Отечественной войны. Ивану Андреевичу предстояло принять должность начальника англо-американского отдела центрального аппарата разведки.

В субботу, 21 июня 1941 года, он с женой добрался до Москвы. Первый звонок, как положено, на службу. Спокойный ответ:

— Отдыхайте с дороги, Иван Андреевич. Явитесь к начальству в понедельник.

Но между той, мирной субботой, и первым днем войны пролегла пропасть. Она разделила все, что было в нашей жизни на «до войны», войну и после войны. В пятом часу утра 22 июня 1941 года Чичаева поднял тревожный звонок.

— Объявлена тревога! Вам следует немедленно явиться на Лубянку.

…Вскоре после начала войны правительство Великобритании обратилось к руководству СССР с предложением «наладить сотрудничество между английской и советской разведками в борьбе против общего врага — фашистской Германии». Так после обстоятельных переговоров было подписано совершенно секретное соглашение, по которому стороны брали на себя обязательства «обмениваться разведывательной информацией о Германии, проводить совместными усилиями диверсионно-разведывательные операции на ее территориях и в оккупированных ею государствах, взаимодействовать при заброске в эти районы агентуры и обеспечивать с ней радио- и иную специальную связь». В Москве миссию английских спецслужб возглавил полковник Хилл, знакомый с Россией по операциям 1917–1918 годов, один из участников широко известного «заговора Локкарта». В Лондоне миссию советской внешней разведки возглавил Иван Чичаев, красногвардеец, чекист. Вот как удивительно порой смыкаются людские судьбы.

Сотрудничество двух спецслужб, безусловно, принесло обоюдную пользу. Но вот одно обстоятельство тревожило Ивана Андреевича Чичаева и в военные годы, и много лет после войны. Та загадка не раскрыта до сих пор.

Речь идет о судьбах наших агентов, которых центр готовил для заброски в Германию, Австрию, Францию и Голландию. Их переправляли в Англию группами по два-четыре человека. Здесь на конспиративных квартирах продолжалась «дополнительная, строго индивидуальная учеба, включавшая, в частности, тренировочные прыжки с парашютом, ориентирование на местности по немецким картам и т. д. В обязанности английской стороны входила также соответствующая экипировка наших людей, снабжение их продуктами питания, германскими продовольственными карточками, предметами диверсионной техники». По этой части англичане, надо отдать им должное, были большими мастерами. Некоторым агентам — с их личного согласия и одобрения советской стороны — делались пластические операции.

«К сожалению, ни одна акция не была доведена до конца, — отмечают авторы «Очерков истории Российской внешней разведки». — Агенты-исполнители, переправленные за линию фронта, бесследно исчезли, не дав ничего о себе знать в соответствии с условиями связи. Судьба этих отважных людей оказалась трагичной. О большинстве из них ничего не известно до сих пор».

…До марта 1944 года в Англию отправили 36 агентов. Трое погибли во время полета, 29 были выброшены в Германию, Австрию, Францию, Голландию, Бельгию и Италию. «Выброшены» — в данном случае профессиональный термин, но каким же холодом веет от него.

Агенты один за другим уходили в безвестность. На документах, и то не на всех, остались лишь пометки: «Высажен, но связи нет».

Докладывая Центру о сотрудничестве с англичанами в апреле 1942 года, Чичаев писал, что оно «в части переброски людей себя не оправдало. Затягивание переброски, отказ снабжать нас немецкой документацией, нежелание производить переброску в отдаленные районы, наконец, повторение несчастных случаев — все это выглядит подозрительно и свидетельствует о саботаже». Четырех агентов — «группу Гофмана», подобранную из австрийцев — англичане перевербовали, но в конце концов их удалось вернуть в Советский Союз.

Наверное, по архивным материалам можно восстановить судьбы агентов, которых советская и английская разведки забрасывали в Германию, Австрию, Францию, другие страны… Кто-то из них погиб под пытками. Кто-то, хочется в это верить, дождался освобождения из фашистских застенков…

Кроме службы в миссии, у Ивана Андреевича Чичаева была еще одна государственная обязанность — советник посла Советского Союза при эмигрантских правительствах Бельгии, Голландии, Греции, Норвегии, Польши, Франции, Чехословакии и Югославии. После отъезда посла А. Е. Богомолова Чичаев исполнял обязанности Временного поверенного в делах СССР при названных правительствах. Именно в это время, 15 апреля 1945 года, Указом Президиума Верховного Совета СССР ему был присвоен ранг Чрезвычайного и Полномочного Посланника 2-го класса.

…Эмигрантская житуха равняет всех — и вчерашних господ положения, и нынешних изгнанников. Какими королями еще пару лет выглядели хозяева Польши! Когда Франция и Англия бросили Чехословакию к ногам Гитлера, когда собственный министр иностранных дел называл ее «фикцией, государством без всякого значения», бросилась урвать кусок и Польша. 30 сентября 1938 года министр иностранных дел Польши Ю. Бек направил депешу послу Польши в Чехословакию К. Папэ. Министр обязал посла вручить чехословацкому правительству ноту, «которая является ультиматумом, целью которого является положить конец фальшивой игре соседей и показать, что, защищая справедливые интересы и честь нашего государства, польское государство не остановится даже перед самым большим риском.

Вышеуказанную ноту Вы должны любой ценой вручить до 23 часов 59 минут сегодняшнего дня, так как срок данного ультиматума истекает завтра, 1 октября, в 12 часов дня».

Ах, как спешили господа положения воспользоваться чужой бедой! В тот день Масарик, посол Чехословакии в Лондоне, обычно сдержанный и даже несколько циничный, обнимая Ивана Майского, расплакался, как ребенок. «Они продали меня в рабство немцам, — говорил он об Англии, Франции, — как когда-то негров продавали в рабство в Америке!»

Рассказывая об этом эпизоде Чичаеву, Майский добавлял, что Масарик умеет заглянуть и в завтрашний день, а польские деятели не видят дальше сегодняшнего. И это было очень точной оценкой. 26 января 1939 года министр иностранных дел Польши Ю. Бек в беседе со своим немецким коллегой Риббентропом не скрывал, что «Польша претендует на Советскую Украину и на выход к Черному морю». Той же осенью немецкие войска вошли в Польшу. Началась Вторая мировая война.

После победы Ивана Андреевича Чичаева назначили политическим советником посольства СССР в Финляндии. Однако до Хельсинки он не доехал — его знания, опыт, контакты, приобретенные в годы дипломатической службы при эмигрантских правительствах в Лондоне, оказались более необходимыми в Чехословакии. Два года жизни Чичаева связаны с прекрасной страной в центре Европы, которая возрождала свою государственность после мрачных лет фашистской оккупации.

Сохранился редкий снимок, сделанный вскоре после победы: группа советских журналистов с министром иностранных дел Чехословакии Яном Масариком, сыном первого президента страны Томаша Гаррига Масарика.

Так подписан снимок в документальной повести о Масарике «Дипломат веселой мысли и печальной души», изданной в 2000 году в Праге. Слева рядом с Масариком — улыбается Иван Чичаев, справа Борис Полевой. Да, это сорок пятый год, но не раньше 30 июля — именно в этот день Масарик после семи лет эмиграции вернулся на родину. Среди тех, кто встречал его в пражском аэропорту Рузине, были послы Советского Союза, Соединенных Штатов, Великобритании… Министр обрадовался, увидев и своего давнего знакомого Ивана Чичаева, ныне Чрезвычайного и Полномочного Посланника. Они не раз встречались в Лондоне. Оттуда Масарик обращался к соотечественникам со словами надежды и веры: «Перечитываю сейчас «Войну и мир», этот великий роман Толстого…» Он верил в то, что у России появится новый Кутузов, верил в победу и в те горькие дни, когда Красная Армия отступала к Москве и Сталинграду… Конечно, Чичаев знал об этом. Они вместе искали пути сотрудничества наших стран. И не лишне напомнить сейчас, что уже в начале войны Советский Союз, несмотря на разгром Чехословакии — вместо нее гитлеровцы образовали протекторат Богемия и Моравия и марионеточное Словацкое государство, — признал ее в прежних границах. А затем подписал с этой непокоренной страной договор о сотрудничестве. В СССР была сформирована чехословацкая воинская часть, первое иностранное соединение, которое плечом к плечу с Красной Армией воевало против фашистов. Командовал корпусом генерал Людвик Свобода, будущий президент Чехословакии. В той или иной мере всеми этими сложнейшими проблемами, контактами с эмигрантскими правительствами пришлось заниматься Чичаеву.

В послевоенной Праге столкнулись интересы вчерашних союзников. Американская и британская разведки активно вербовали агентов, охотились за художественными ценностями и архивами, нарушая при этом элементарные нормы.

Так, 10 февраля 1946 года в Праге объявилась группа из тринадцати американцев. Впрочем, американцев было двенадцать, а тринадцатым — пленный офицер СС Гюнтер Ашенбах, которого переодели в американскую униформу и выдали документы на имя некоего Ланга, местного жителя. Ланг-Ашенбах показал американским разведчикам место, где весной 1945 года немцы упрятали в штольне более тридцати ящиков с совершенно тайными документами пражского гестапо за 1940–1945 годы, списками чешских сотрудников гестапо, материалами немецких исследовательских проектов… Гости нагло выгребли все это богатство и укатили на своих «студебеккерах» в Баварию, в американскую зону оккупации, не поставив даже в известность чехословацкие власти.

Разгорелся грандиозный скандал. В конце концов американцы привезли в Прагу те же 30 ящиков, но кто бы поверил, что они вернулись со всем содержимым!

Вот в такой обстановке, порой в прямом противодействии со вчерашними союзниками, пришлось работать и Чичаеву.

В 1947 году его отозвали в Москву, он работает начальником отдела, а затем заместителем начальника управления центрального аппарата разведки.

Десятого марта 1948 года приходит трагическая весть из Праги: погиб Ян Масарик. Самоубийство? Или кто-то расправился с министром иностранных дел, который был так близок к коммунистам, что даже Клемента Готвальда, в ту пору председателя правительства и главу КПЧ, называл дружески: «Клемо»? Ответа нет до сих пор.

Иван Чичаев искренне переживал о потере этого талантливого, душевно ранимого человека.

А самому ему предстояла еще одна длительная зарубежная командировка в Берлин. Но всего через полгода Ивану Чичаеву пришлось проделать обратный путь. В сопровождении врача.

Ему суждена была долгая жизнь, до 88 лет, но уже без любимой работы. Такие нагрузки, как выпали ему, не проходят бесследно…

В. АНДРИЯНОВ