Духовное завещание дуче
Духовное завещание дуче
В декабре 1944 г. Муссолини зажег свой последний факел. Движимый последней надеждой, которую питали немецкое наступление на Арденны и объявление о грядущем запуске нового секретного оружия на Лондон и даже на Нью-Йорк, он выступил в Милане на публике с длинной речью, впервые с момента июльского заговора 1943 г. Дуче рассказал, как проходило его освобождение, описал всю тяжесть положения на текущий момент, выразил решимость вновь обрести исконный дух фашизма. Публика встретила этот гимн надежде бурными овациями. Миланцы ликовали, пока дуче объезжал город в машине с откидным верхом.
Но вскоре (как подтверждают все свидетельства) дуче утратил иллюзии. В его словах преобладали горечь и разочарование, за короткими моментами активности следовали длинные периоды депрессии. «Отныне я труп, — сказал он журналистке Маддалене Молье, супруге немецкого пресс-секретаря. — Моя звезда закатилась, я еще суечусь, хотя прекрасно знаю, что все — фарс… Я ожидаю конца трагедии — не как актер, а как зритель». Еще один современник вспоминал: «Он говорил, как раньше, делал те же жесты, что и раньше, но это уже был не он… и я не узнавал человека, которого представлял себе в своем воображении»{392}. Безусловно, Муссолини представлял собой всего лишь марионетку, руководившую из Гаргано режимом-фантомом. Немцы даже не поставили его в известность о переговорах, которые они вели с союзниками, чтобы положить конец сражениям в Северной Италии.
Об этой эпохе существует красноречивое свидетельство, которое биографы Муссолини и историки фашизма долго игнорировали. Оно принадлежит Виктору Бартелеми, «послу» к дуче от находившегося тогда в Зигмарингене Дорио. Это запись двух бесед, которые он имел с Муссолини. Первая состоялась непосредственно перед смертью Дорио, чья машина была расстреляна самолетом союзников 22 февраля 1945 г. Вторая — в апреле, вскоре после назначения Кессельринга командующим «армиями Юга» и его замещения в Италии генералом фон Фитингхофом, буквально за несколько дней до ареста и казни дуче.
Содержание бесед[39], неизвестных исследователям жизни Муссолини и историкам фашистской Италии, может считаться «духовным завещанием» дуче.
«Муссолини похудел, — пишет Бартелеми, — лицо его несколько осунулось, свидетельствуя об изрядной усталости. Но глаза сохранили определенную живость, а голос оставался сильным и звучным. Как только нас представили друг другу, дуче сразу же приступил к делу. “Я очень рад с Вами познакомиться, — сказал он мне на хорошем французском. — […] Я счастлив побеседовать с французским “фашистом” и главным соратником Жака Дорио, чьей политической волей и военной смелостью я восхищаюсь. Поговорим же свободно, в нашем распоряжении много времени”».
Бартелеми посетовал, что контакты между фашистами разных стран следовало бы сделать более частыми и наладить лучше, как сумели, например, коммунисты с их Коминтерном. Муссолини ответил: «Возможно. Даже безусловно. Но в реализации этого проекта было слишком много трудностей. Видите ли, есть большая разница между коммунистической концепцией мира и фашистской концепцией. Коммунизм основан на двух фундаментальных идеях: на борьбе классов, считающейся исторической очевидностью, и интернационализме, рассматриваемом как необходимость ввиду триумфа коммунизма.
Фашизм же отверг борьбу классов в качестве двигателя истории, он рассматривает факт национальности как очевидность и необходимость для развития народов. Фашизм не интернационален, национализм был абсолютной необходимостью для фашизма и для Италии. Первой исторической задачей фашизма было сделать из Италии большой дом, что еще не стало реальностью сразу после Первой мировой войны. Фашизм должен был раздобыть для своего народа территории, необходимые для его экспансии, и дать ему материальные и духовные средства для их защиты. Это мы как раз сделали. По крайней мере, первую часть вышесказанного. Для второй части нам не хватило времени».
Тут Муссолини вспомнил о собственных ошибках и о том, как ими воспользовались другие: «Мы недостаточно далеко продвинули наш социализм. Мы не урезонили как следует итальянских капиталистов. В 1922 г. они нас приняли за спасителей. Благодаря режиму, тому порядку, что он установил, социальному спокойствию они смогли хорошо раскрутиться и скандально обогатиться. И когда мы оказались в трудном военном положении, они замыслили против режима и лично против меня заговор 25 июля с помощью этого жалкого тюфяка Виктора-Эммануила и горстки предателей, которые в течение двадцати лет прикидывались фашистами и пользовались благами режима». Бартелеми вставил: «Некоторые из этих предателей, по крайней мере, были жестоко наказаны…» — «Это совсем другая история. Ужасная и жестокая история. Для тех, кто был расстрелян в Вероне, а также для меня. Особенно для меня… Де Боно, квадриумвир Марша на Рим… и Чиано, отец моих внуков… Я не желал бы никому, даже злейшему врагу, такой ночи, какую я провел…»{393}
«Мы не дали народу его часть власти, — продолжал Муссолини. — Не ту глупую и бесполезную власть избирательного бюллетеня, но признание его доли в средствах производства, в предприятиях. Я еще задолго до 25 июля чувствовал, что надо вернуться к истокам. Я даже говорил об этом. И тут испугались те, кто почувствовал угрозу, что у них могут отобрать их незаслуженные привилегии. Большие шишки — Аньелли, Пирелли и многие другие… Они начали составлять заговор. Они организовали вместе с несколькими несчастными коммунистами забастовки весной 1943 г. на своих же предприятиях».
Затем Бартелеми и Муссолини затронули тему изменений положения на фронтах. Бартелеми порадовался недавним успехам немцев в Арденнах, а Муссолини заверил его, что у Гитлера в скором времени будет оружие непревзойденной мощи: фюрер, дескать, сказал ему, что он в нем уверен.
Потом Муссолини вернулся к тому, что его терзало: «Ах, если бы меня тогда послушали! Мы заключили бы мир с Россией. В этой войне не русские являются нашими врагами, а англосаксы. Англичане и американцы. Начиная с 1942 г. я упрашивал Гитлера заключить мир с Россией. Сталин, я знаю, только об этом и мечтал. И Россия после всех полученных ею ударов больше не представляла собой угрозу для Европы». — «Но Гитлер был одержим Россией!» — «Видите ли, немцы — замечательные солдаты, лучшие в мире. Они великолепные организаторы. Но они ничего не смыслят в политике. И потом, они придерживаются предвзятых мнений, от которых ни за что не желают отступиться. Гитлер одержим двумя идеями: будто Англия — это расовая сестра, с которой можно и нужно договориться, а Россия — это страна дикарей, недочеловеков, которых нужно уничтожить и использовать завоеванную территорию под поселенческие колонии европейцев. То есть немцев. В этих двух пунктах он ошибается. Англичане — самая эгоистическая, самая беспощадная нация, какая только есть на земле. Вся их история это доказывает. И я тоже верил, что с ними можно договориться. Это мне дорого обошлось. Что же до русских, то неправда, что они дикари. Конечно, большевизм — чудовищная и преступная ошибка. Но Россия произвела на свет великих ученых, музыкантов, гениальных писателей. Я первым в Европе установил дипломатические отношения с Советами и совершенно об этом не жалею»{394}.
Муссолини злился на военных: Гитлер думал, будто те его предали, а Муссолини вообще считал ни на что не годными. Таким образом, из трех диктаторов один только Сталин, несмотря на поражения своих армий и казни, совершавшиеся по его приказу вследствие этих поражений, в конце концов, начал работать в тесном сотрудничестве с военачальниками.
«Бадольо сказал мне, что итальянской армии гарантирована быстрая победа, — уточнил Муссолини. — Вы же знаете, как все произошло на самом деле… Командиры итальянской армии — бездари и ровным счетом ничего не стоят. Они никогда ничего не стоили — аристократы, салонное офицерье! Посмотрите только, что произошло с морским флотом. Я создал благодаря жертвам итальянского народа одну из самых прекрасных военных флотилий, потрясающие корабли! Что же сделал наш флот? Ровным счетом ничего. Ах, да, он терпел поражение, причем зачастую в боях, где численно превосходил врага… В какой-то момент, в 1942 г., Гитлер предложил мне поставить на итальянских военных кораблях штабы немецкого флота. Я отказался. Я не мог принять подобного предложения. Но он был прав»{395}.
При второй встрече в апреле 1945 г., непосредственно перед смертью дуче, Виктора Бартелеми сопровождал Дзербино, сменивший Буффарини на посту министра внутренних дел. На этот раз встреча получилась очень короткой: «Он обратился к Дзербино за новостями. У того их не было… “Мы сидим в плену и ничего не знаем! — воскликнул с яростью дуче. — Последний из воров в последней из тюрем получает новости и имеет право на свидание с родственниками. Я же — нет! Мне ничего не говорят, я не могу больше свободно звонить. А тем временем происходит много чего. Но я сбегу отсюда! Обоснуюсь в Милане. Там я, по крайней мере, буду знать хоть что-то!” — “В Милане Рауфф, — сказал Дзербино. — Тот знает все, но ничего не говорит. Басси [префект Милана] ничего не знает”. — “Но Милан — мой город. Все меня там знают. И если я должен умереть, то умру там!” Я не сказал ни слова. Я был немым зрителем этой сцены шекспировского драматизма, разыгрывавшейся передо мной…»
«Ах, если бы меня только послушали, — сокрушался Муссолини. — Уже два года — слышите? — два года мы были бы в мире с Россией! Мы выиграли бы войну. С русскими мы могли бы договориться. Сталин — кто угодно, только не дурак. Остальные — все дураки. […] Через несколько дней я буду в Милане. И если ничего больше не остается, мы будем сражаться в Вальтелине, одни, если понадобится. И погибнем там»{396}.
Два дня спустя Муссолини казнили.