§2. ВЗГЛЯД СУХОПУТНЫХ УЧАСТНИКОВ ОБОРОНЫ ПОРТ-АРТУРА НА ПРОБЛЕМЫ ФЛОТА И 1-й ТИХООКЕАНСКОЙ ЭСКАДРЫ
§2.
ВЗГЛЯД СУХОПУТНЫХ УЧАСТНИКОВ ОБОРОНЫ ПОРТ-АРТУРА НА ПРОБЛЕМЫ ФЛОТА И 1-й ТИХООКЕАНСКОЙ ЭСКАДРЫ
Моряки 1-й Тихоокеанской эскадры предстают на страницах повести в образе «белых зайчиков»{45}. Зайчики потому, что к моменту появления повести прошло четыре месяца осады, но к решительным действиям флот так и не приступил. «Флот наш остается верен себе и по-прежнему ограничивается ролью пассивного и хладнокровного зрителя», — писал в дневнике штабс-капитан М.И. Лилье{46}. «Наши моряки умеют только топить свои суда, а в особенности в виду неприятеля, чтобы избежать с ним столкновения», — вспоминал генерал-майор М.И. Костенко{47}. Белыми же зайчиками названы моряки по одной из разновидностей форменной одежды военных моряков, так называемой «вне строя». Как свидетельствовал в своих воспоминаниях один из порт-артурских мирных обывателей: «В садиках, ресторанах и т. п.; они одеты всегда в безукоризненно белые костюмы; видно также, что они не стесняются в средствах»{48}.
Далее в тексте повести говорится о златокудрых сиренах и не случайно. В тот момент, когда среди гарнизона Порт-Артура свирепствовали цинга, дизентерия вследствие употребления нижними чинами и офицерами пищевых суррогатов, морские офицеры позволяли себе отдых в кафешантанах «Звездочка» и «Variete». «Многие из них (моряков. — А. Г.) имели содержанок и мало кто стеснялся обнявшись кататься с ними по улице, быть в цирке, театре…» — писал в своих воспоминаниях один из участников обороны{49}. Штабс-капитан М.И. Лилье, всякий раз возвращаясь поздно ночью со службы, замечал в городе яркий свет, хотя в целях светомаскировки окна завешивались, но на ресторан «Звездочка» это правило не распространялось, так как именно там, согласно его дневнику, «кутят наши морские офицеры»{50}. В своих показаниях в следственной комиссии о бое 28 июля 1904 г. лейтенант Н.Л. Максимов с броненосца «Пересвет» свидетельствовал о нахождении на броненосцах дам и лиц, считавших поход во Владивосток лишь пассажирским рейсом{51}. А дальнейшие события в его показаниях выглядели таким образом: «Главное надо добраться во Владивосток; если все будут сражаться, — никто не дойдет туда, поэтому часть должна сражаться, а другая будет уходить. О неприятеле заботы нет»{52}.
В показаниях младшего флагмана, принявшего на себя командование в бою 28 июля после гибели контр-адмирал В.К. Витгефта, контр-адмирала князя П.П. Ухтомского дамы превращались в «дам морских офицеров». Не жены, не сестры, а именно «дамы»{53}. Обычно в мемуарах было принято употреблять выражение «дамы полусвета», и всем становилось понятно, о ком шла речь. Поразительно и их нахождение на кораблях и шокирующее признание контр-адмирала в том, что «присутствие дам на кораблях нигде не произвело отступления от исполнения боевых обязанностей офицерами»{54}. Князь П.П. Ухтомский в своих показаниях по делу о бое в Желтом море сообщал, что находились они на эскадре якобы с разрешения адмирала В.К. Витгефта, и тем самым, на наш взгляд, перекладывал всю степень ответственности за падение дисциплины на погибшего флагмана{55}. Сухопутные офицеры знали о сложившейся ситуации. В дневнике офицера 14-го Восточно-Сибирского полка А.Н. Голицынского содержалась ремарка, смысл которой в том, что едва ли женщины на судах могли воодушевлять моряков во время боя{56}. Дневник сестры милосердия О.А. Баумгартен демонстрирует то, как быстро новости о таком странном усилении 1-й Тихоокеанской эскадры облетели гарнизон: «Рассказывают еще, будто бы на судах находились женщины, преимущественно на “Пересвете”. Во время боя они попадали в обморок, и наши моряки, забыв дело, стали за ними ухаживать»{57}.
На наш взгляд, отрывок повести: «Когда же дело дошло до смертной схватки, зайцы не выдержали и в кильватерной колонне засверкали пятками, взяв направление на норд-ост…» относится именно к неудачной попытке прорыва из Порт-Артура во Владивосток 28 июля 1904 г. 1-й Тихоокеанской эскадры. Прорыв был предпринят после получения категорического повеления императора Николая II. 28 июля эскадра вышла в море с целью прорваться во Владивосток, встретилась в море с японским флотом и приняла бой. Японцы, верные своему принципу концентрации огня на головном флагмане, обрушили всю мощь своих орудий на эскадренный броненосец «Цесаревич». После гибели контр-адмирал В.К. Витгефта и повреждения флагмана в первой фазе боя части судов удалось прорваться, другая же часть вместе с младшим флагманом 1-й Тихоокеанской эскадры контр-адмиралом князем П.П. Ухтомским вернулась в Порт-Артур. Тем не менее известно, как из описаний боя дореволюционных историков, так и советских и современных, что во время битвы в Желтом море обе эскадры не потеряли ни одного корабля{58}. Причем контр-адмирал П.П. Ухтомский якобы из-за незначительных повреждений на броненосце «Пересвет» поднял сигнал на поручнях мостика «Следовать за мной»{59}. Но на других кораблях эскадры этот сигнал не смогли разобрать. И то, что русская эскадра не управлялась должным образом, как и то, что не желала исполнить приказ о прорыве, остается фактом. Из состава эскадры, вышедшей в море 28 июля, на следующее утро в Порт-Артур вернулись броненосцы «Пересвет», «Ретвизан», «Победа», «Севастополь», «Полтава», а также крейсер «Паллада», миноносцы «Властный», «Выносливый» и «Бойкий» и госпитальное судно эскадры пароход «Монголия». Получивший тяжелые повреждения флагман, 3 крейсера и 5 лучших миноносцев, исполняя приказ В.К. Витгефта, прорвались и интернировались в нейтральных портах. Согласно воспоминаниям японского офицера, непосредственного участника боя 28 июля в Желтом море лейтенанта Т. Сакуры: «Наши суда пострадали весьма серьезно, — не было ни одного, которое не имело бы пробоин с последствиями крена»{60}. Косвенно тяжелые потери японской эскадры подтверждаются тем, что после боя 28 июля 1904 г. морская блокада Порт-Артура была недействительна в течение нескольких недель. Всегда инициативные японцы не преследовали ни броненосец «Цесаревич», ни крейсер «Новик», ни другие суда{61}. Также известно, что очень осторожный адмирал Того приказал своему штабу готовить сигнал об отступлении к военно-морской базе японского флота Сасебо[3], но, к удивлению японцев, русские сами поспешили вернуться в Артур{62}. После возвращения на базу вступивший в командование эскадрой контр-адмирал П.П. Ухтомский, как и большинство морских офицеров, считал, что эскадра, ослабленная прорвавшимися судами, не сможет более повторить организованных попыток прорыва блокады или дать сражение японскому флоту в открытом море. Служба флота была сведена к тралению и охране рейда, а также помощи гарнизону в виде десантов, установке орудий и пр.
Фрагмент «о старом седом и самом трусливом зайце» был адресован, скорее всего, высшим морским офицерам. К моменту появления повести вице-адмирал С.О. Макаров погиб и контр-адмирал В.К. Витгефт был назначен командиром 1-й Тихоокеанской эскадры. Причем обстоятельства гибели контр-адмирала В.К. Витгефта 28 июля 1904 г. в ходе боя в Желтом море позволяют предположить, что сами моряки были также знакомы с текстом «Повести о белых зайчиках». Во время боя, находясь на головном броненосце, адмирал В.К. Витгефт не захотел занять свое место в боевой бронированной рубке, а остался с чинами своего штаба на мостике. Видимо, стремление адмирала умереть подчеркнуто бесстрашно, демонстративно, объясняется желанием остаться героем в памяти современников (и артурцев в том числе). Наше предположение о том, что военным морякам 1-й Тихоокеанской эскадры был известен текст «Повести о белых зайчиках», находит подтверждение в ведомственном сборнике документов о действиях флота{63}. Составители предполагали не подвергать материалы сборника разглашению вплоть до 1933 г. В сборнике приведены показания всех выживших офицеров эскадры, но только лейтенант Н.Л. Максимов с броненосца «Пересвет» в своих показаниях свидетельствовал о том, что 13 мая во время боя на перешейке близ Цзиньчжоу эскадра не оказала достаточной поддержки армии, «выслав одну лодку “Бобр”, и тем восстановила против себя мнение сухопутных, следствием чего были появившиеся на эскадре письма и стихи, где морских офицеров называли трусливыми зайцами»{64}.
Следующий интересный сюжет в тексте повести отражал степень подготовки флота: «зайцы дальше своего лесочка никуда не ходили». Этот фрагмент повести указывал на отношение сухопутных офицеров к существовавшей в то время на флоте системе морского ценза. Морским цензом называлась совокупность условий, требуемых от офицеров флота для производства в чины и назначения на строевые должности. Положение о морском цензе издано в 1885 г. (Собр. узак. 1885 г. № 26) и внесено в VIII книгу Свода Морских постановлений. Первоначально положение о морском цензе имело целью уменьшить сверхкомплект флотских офицеров, состоявший преимущественно из лиц, уже много лет не плававших и фактически не несших строевой службы. Эта цель в связи с изданными одновременно правилами о предельном возрасте скоро была достигнута. Морской ценз приобретался как плаваниями на военных судах, так и командованием судами, отрядами и эскадрами. Все плавания исчислялись для каждого офицера отдельно, по месяцам, полным числом дней, без различия якорных дней от ходовых. Строевые офицеры должны были в рамках рассматриваемой системы плавать: кадетами, гардемаринами морского корпуса и мичманами — 40 месяцев, лейтенантами — 58, капитанами 2 ранга — 24 (12 месяцев в должности старшего офицера и 12 — командира судна 2-го ранга и т. д.). Необходимым дополнением положения о морском цензе служили правила о предельном возрасте. Для каждого чина был установлен особый возрастной срок, по достижении которого нельзя было оставаться на действительной службе. Для мичмана ограничения составляли 10 лет в чине; для лейтенанта — 47 лет от роду; для капитана 2 ранга — 51 год; для капитана 1 ранга — 55 лет; для контр-адмирала — 60 лет; для вице-адмирала — 65 лет. Не успевшие в срок выполнить требований морского ценза с достижением предельного возраста увольнялись от службы без права прошений и представлений. Первоначально, согласно VIII книге Свода Морских постановлений, правила о предельном возрасте были установлены лишь для флотских офицеров. Но затем такие же правила были введены для упразднявшихся корпусов флотских штурманов и морской артиллерии. Для инженеров-механиков флота требования морского ценза были несколько понижены и введено условие, чтобы машины судна были определенного размера. Для корабельных инженеров морской ценз был установлен в виде участия в определенных судостроительных работах, получении от морского технического комитета свидетельства о самостоятельном составлении чертежа боевого судна по утвержденной программе и участия в постройке или капитальном исправлении судовых механизмов. Для инженеров и техников морской строительной части также был установлен особый ценз ввиду необходимости получения от морского технического комитета свидетельств об удовлетворительном выполнении порученных им работ, самостоятельном составлении планов и заведовании постройками. Введение морского ценза не оправдало надежд, возлагавшихся на эту меру морским министерством адмирала И.А. Шестакова. Особенно неудачно мера эта отразилась на строевых офицерах флота. Хотя главная цель — освобождение морского ведомства от большого числа «береговых» офицеров — и была достигнута, но к началу войны 1904-1905 гг. флот скорее пострадал от введения морского ценза, чем выиграл. Ведь до введения системы можно было точно определить, кого действительно следует считать военным моряком, а кого канцелярским чиновником в морском мундире, и для боевых действий укомплектовать эскадру действительно лучшим составом. После введения морского ценза формально на бумаге все морские офицеры являлись знатоками строевой службы. Необходимость выполнения ценза вызывала постоянные перемещения офицеров с одной должности на другую, не считаясь с требованиями службы: «Очередные назначения оф-ров в загранич. плавание, а также смена командиров судов производятся с таким расчетом, чтобы каждый оф-р, приблизительно ко времени производства в след. чин, мог выполнить требования морского ценза» (ст. 137, кн. VIII Свода Морских постановлений, изд. 1899 г.){65}. В результате офицер, у которого не хватало для производства в следующий чин нескольких месяцев плаванья, получал самые ответственные назначения на эти несколько месяцев, по окончании которых высшее начальство спешило его сменить, чтобы очистить вакансию для нового кандидата, нередко такого же вольного или невольного «гастролера». Усовершенствование техники и развитие судостроения сделали невозможным успешное освоение судовых механизмов офицерами в срок, отводимый цензом. Бюрократическая машина в лице Главного морского штаба сумела выработать своего рода механизмы, позволявшие компенсировать, свести на нет все положительные стороны требований морского ценза. В итоге уже через несколько лет после введения положения о морском цензе выдвигались не талантливые и способные, а успевшие своевременно (в силу связей, случая, дачи взятки, успешного знакомства и пр.) исполнить требования морского ценза. Парадокс ситуации в том, что карьера строевых офицеров зависела от береговой военной бюрократии, которая назначала в плавание. Эпоху 1885-1904 гг., предшествовавшую разгрому флота в войне с Японией, справедливо называют эпохой морского ценза. Русско-японская война продемонстрировала нехватку командиров при множестве офицеров с огромным багажом морского ценза. Сознание серьезного вреда, принесенного флоту морским цензом, подтолкнуло монарха высочайшим рескриптом от 18 сентября 1905 г. на имя морского министра пересмотреть «Положение о морском цензе». Об эффективности отбора офицеров в рамках системы морского ценза красноречиво свидетельствует анекдот, приписываемый адмиралу М.П. Лазареву: «Мой сундук сделал со мной семь кругосветных походов, но так сундуком и остался»{66}. Полковник К.И. Дружинин вспоминал о системе ценза следующее: «Так обыкновенно вырабатывали свои цензы в Балтийском море, где плавание обращалось в пикники», или «Любили еще плавать в Средиземном море, где наслаждались поэтической Ривьерой и гостеприимством французов»{67}.
Генерал-майор М.И. Костенко высказывал в своих воспоминаниях аналогичные мысли: «Командирами судов состояли люди… мало знакомые не только с боевой обстановкой, но даже вообще с морской службой»{68}. Но и таких кадров 1-й Тихоокеанской эскадре не хватало в полном объеме для заполнения штата. За два года до войны начальник 1-й Тихоокеанской эскадры доносил об огромном некомплекте в личном составе. Недоставало обер-офицеров от 16,5 до 39%, инженеров-механиков от 25 до 29%.{69}Некомплект этот так и не был пополнен к началу кампании. Так, на легендарном крейсере «Варяг», входившем в состав 1-й Порт-Артурской эскадры, половину всех офицеров составляли только начавшие службу мичманы{70}. А из-за цензовой системы за два года полностью сменился весь офицерский состав, включая командира и старшего офицера{71}.
Ближе к концу «Повести о белых зайчиках» мы узнаем о том, что какой-то заяц, то есть корабль, «на камне сидит, какой-то на берег выпрыгнул, у многих одни уши торчат». К моменту появления повести небоевые потери флота были настоящим бедствием. Например, 13 мая 1904 г. два морских минных катера, увидев на горизонте японцев, повернули в направлении к городу Дальнему, «сами себя подорвали, а команды во главе с офицерами вернулись пешком в Артур»{72}. Крейсер «Боярин» был брошен командой, но «в течение 3 дней носился по воле волн», после чего наскочил еще на 2 мины и был выброшен на камни{73}. Суд, проходивший по этому эпизоду еще во время осады, признал капитана 2 ранга В.Ф. Сарычева виновным лишь в поспешном снятии экипажа с крейсера «Боярин», но не обвинил его в неумелом или неосторожном управлении кораблем{74}.
Достаточно обратиться к «Перечню военных действий флота», составленному на основании флагманских и вахтенных журналов, и перед нами откроется поразительная картина: «Гибель минного транспорта “Енисей” в Талиенванской бухте от взрыва мин им же поставленного заграждения», «миноносец “Грозовой”, при выходе из гавани ставший на мель»{75}, или столкновение двух миноносцев II отряда после осмотра ими 29 мая островов Мяо-той (в источнике: Miao-toy. — А.Г.), причем один получил пробоину, другой же «свернул» нос{76}. Возмущало военно-сухопутное общество даже не наличие множественных аварий, ослаблявших боеспособность, а реакция на них морского начальства. Так как, по мнению командира 11-го Пехотного полка М.В. Грулева, они «оставались постоянно совершенно безнаказанными; а затем еще хуже то, что эта безнаказанность организована законом»{77}. В данном случае оценки действий флота в воспоминаниях командира пехотного полка, действовавшего в Маньчжурии, а не в Порт-Артуре, очень интересны и нуждаются в пояснении. При авариях и подобного рода происшествиях в русском флоте и в мирное, и в военное время отдавался специальный приказ о назначении суда. Так как разобраться в правильности действий командира и членов экипажа могут только специалисты с соответствующей подготовкой, то в качестве судей, как правило, приглашались командиры судов и начальствующие лица той же эскадры или того же соединения. Таким образом, совершенно законно создавались условия для круговой поруки, ибо подсудимый или подсудимые являлись одновременно если не близкими друзьями судьям, то, во всяком случае, сослуживцами. В свою очередь, любой морской офицер понимал, что не сегодня-завтра сам может оказаться на месте подсудимого в составе крейсерского отряда или эскадры и ему самому потребуется снисходительность товарища. Так, командиры канонерских лодок «Гремящий» и «Отважный» капитаны П.Е. Николаев и А.В. Лебедев, отказавшиеся вовремя выйти из гавани для выполнения боевой задачи, были всего лишь отстранены от командования. «Посмотрели бы мы, как в подобном случае поступили бы с командирами сухопутных сил, очевидно, расстреляли бы, не задумываясь ни на минуту», — вынужден был констатировать в своем дневнике инженер С.А. Рашевский{78}. На пятом заседании дела о сдаче Порт-Артура японским войскам контр-адмирал М.Ф. Лощинский свидетельствовал, что 25 апреля на собрании флагманов и генералов, происходившем на броненосце «Севастополь», капитан 2 ранга А.В. Лебедев, командир канонерской лодки «Отважный», заявил о том, что откажется исполнять приказ о выходе в Цзиньчжоускую бухту{79}. Мотивировал он свой отказ тем, что «он хочет с пользою умереть за отечество… А там будет смерть бесполезная»{80}. Отдавая должное мужеству капитана А.В. Лебедева, отметим, что он погиб на сухопутном фронте 9 августа 1904 г. при отражении атаки японцев на редут № 1 у форта № 3, возглавляя 5-й десантный батальон{81}. Но, пожалуй, самый яркий случай, характеризующий особенности расследования аварий 1-й Тихоокеанской эскадры, отмеченный сухопутными мемуаристами, относится к действиям миноносца «Внимательный» 12 мая 1904 г. «Внимательный» сел на камни во время рейда отряда миноносцев. Начальник отряда капитан 2 ранга Е.П. Елисеев при появлении «на горизонте проблесков электрических фонарей»{82}, показавшихся опасными, приказал уничтожить миноносец. Пятьдесят три матроса под началом четырех офицеров вернулись в крепость пешком. Миноносец команда бросила. Китайцы-рыбаки, найдя его недалеко от берега, начали понемногу разворовывать оставленное на корабле имущество{83}. Узнав об этом, туда отправились офицеры 28-го Восточно-Сибирского стрелкового полка и нашли на брошенном миноносце ружья, кортики, шинели, судовой журнал, Андреевский флаг и портрет государя с его собственноручной подписью. Согласно дневнику капитана М.И. Лилье, у рыбаков удалось отобрать секретную книгу сигналов, подаваемых с помощью флагов{84}. Командир миноносца лейтенант А.В. Стеценко в своих показаниях заявил, что спасение судового журнала и секретных книг не являлось в тех условиях задачей первостепенной важности{85}. Вещи, найденные чинами 28-го полка, были отправлены «по команде» начальнику Ляотешанского отряда, который и переправил их морскому начальству{86}. Генерал А.М. Стессель, в свою очередь, имел «удовольствие» указать адмиралу В.К. Витгефту на очередное «отличие» моряков. Информация источников личного происхождения полностью подтверждается как показаниями мичмана В.Ф. Дудкина{87}, так и донесением поручика 26-го Восточно-Сибирского стрелкового полка С. Ендрживского{88}. И тем не менее комиссия, созданная по делу о гибели миноносца, признала действия и командира миноносца, и начальника отряда, в который входил этот корабль, правильными{89}.
При наличии современных для той эпохи кораблей Россия не имела экономической возможности поддерживать навыки и умения личного состава флота на должном уровне. Эскадра требовала постоянных выходов в море, что означало траты на дорогой импортный уголь, который приходилось покупать за валюту. Все машины и механизмы имели ограниченный ресурс и требовали постоянной замены после учебных плаваний, что также было накладно. И зачастую «соломоновым решением» в такой ситуации для морского ведомства являлась строгая экономия{90}. Совместные плавания всей эскадры в организованном боевом порядке почти не практиковались, и вообще на протяжении нескольких лет, предшествующих войне, 1-я Тихоокеанская эскадра была в сборе не более двух месяцев ежегодно{91}. На миноносце «Расторопный», одном из двух миноносцев, несших так халатно службу по охране рейда в ночь с 26 по 27 января 1904 г., не успели к началу войны даже испытать машины миноносца на наибольшую скорость. Из четырех командиров налицо был один, из двух трюмных начальников — также один, сигнальщиком был простой матрос, «не умевший разобрать ни одного сигнала»{92}; машинную и кочегарную команду составляли частью ученики, взятые с других судов эскадры, частью рядовые матросы{93}. На эволюции выходили суда эскадры поодиночке и по жребию, стреляли редко, зачастую при помощи «стволиковых» стрельб. В этом случае канонир отрабатывал навыки наводки не с боевыми снарядами, а винтовкой, вставленной в канал орудия. Специальное устройство позволяло производить выстрел ружейной пулей. Считалось, что это не ослабляло подготовки комендора, так как якобы сам навык наведения артиллерийского орудия на цель оставался тем же, но зато происходила существенная экономия средств за счет подмены снаряда пулей. Такая методика применялась повсеместно, но она должна была служить только первым этапом подготовки. В Российском флоте «стволиковые» стрельбы, наоборот, составляли главную часть учений. Трудно судить, но и в известных нам эпизодах борьбы на море русские комендоры не справлялись со своей задачей, а артиллерийские офицеры не умели руководить артиллерийским огнем. В рапорте командира крейсера «Варяг» о бое в Чемульпо 27 января 1904 г. приводится расход боеприпасов: 152-мм — 425 шт., 75-мм — 470 шт., 47-мм —210 шт., всего 1105{94}. Мы можем проследить судьбу всех японских кораблей, участвовавших в бою с «Варягом», но ни одна единица японского флота в этом бою не была уничтожена или серьезно повреждена{95}, что свидетельствует о низком проценте попаданий. Аналогичные проблемы возникли у русских моряков Отдельного отряда крейсеров 1-й эскадры флота Тихого океана контр-адмирала К.П. Иессена в бою 1 августа 1904 г. Согласно «Описанию военных действий на море в 37-38 гг. Мейдзи», русские добились в общей сложности 30 попаданий (снарядов){96}. Процент попаданий русской стороны с учетом данных о всех выпущенных снарядах — 1%. Так же как и с «Варягом», количество выпущенных снарядов сравнительно велико, а процент попаданий относительно низок. Приведенные факты скорее свидетельствуют о том, что «стволиковые» стрельбы, видимо, являлись хотя и дешевой, но не равноценной заменой настоящим учебным стрельбам с использованием унитарных артиллерийских боезапасов. Чтобы как-то выделять лучших и не распускать команду, использовали шлюпочное учение и учения по эвакуации экипажа, гребные гонки на тех же веслах. Матрос крейсера «Рюрик», входившего в Отдельный отряд крейсеров 1-й эскадры флота Тихого океана контр-адмирала К.П. Иессена, М. Сливкин вспоминал, как одного из офицеров списали на берег после не очень удачного выполнения командой под его руководством шлюпочного учения{97}. Логика военно-морского ведомства была ясна — гребные гонки и шлюпочные учения ничего не стоят для казны, экипажи в то же время не расслабляются, офицеры отрабатывают навыки командования нижними чинами. В итоге действительно некоторые морские офицеры, как командир уже упоминавшегося мною крейсера «Боярин», при виде неприятеля, как бы это трагикомично ни звучало, вспоминали блестяще отработанные навыки образцовой эвакуации команды с боевого корабля и успешно ими пользовались. Ожидать от командиров судов 1-й Тихоокеанской эскадры инициативных действий в боевой обстановке было наивным. Дело в том, что инициативу в командирах подавляли всячески. Доходило до того, что на 1-й Тихоокеанской эскадре к починке вещей команды приступали только после специального указания адмирала О.В. Старка{98}.
Попытки моряков после целого ряда происшествий и аварийных ситуаций списать пассивный характер действий на море ожиданием починки всех судов эскадры, в том числе и пострадавших после внезапной атаки японцами рейда в ночь на 27 января, привели к появлению в гарнизоне ироничных поговорок. По крепости циркулировали многочисленные каламбуры про моряков: говорили, что они оттого не выходят в море, что ждут «победы»: «победы Куропаткина, а никак не готовности броненосца “Победа”», — писал в своем дневнике от 30 мая подполковник С.А. Рашевский. Броненосец «Победа» действительно получил повреждения (небольшую пробоину), наскочив на японскую мину во время выхода эскадры на внешний рейд 31 марта 1904 г. А для ставшего после гибели адмирала С.О. Макарова командующим 1-й Тихоокеанской эскадрой адмирала В.К. Витгефта ожидание починки и исправления судов являлось долгое время основным аргументом на постоянные требования как генерала А.М. Стесселя, так и главнокомандующего о выходе эскадры из гавани для дачи сражения. Необходимо пояснить, что исправление повреждений судов эскадры было достаточно сложной технической задачей даже для имевшихся в Порт-Артуре командированных Путиловским заводом рабочих. Так, из поврежденных в ночном бою 27 января судов только крейсер «Паллада» закончил свои исправления к 3 апреля{99}. А исправление броненосца, такого как «Победа», являлось еще более длительным и трудоемким процессом. После долгих ожиданий даже попытка прорыва русской Тихоокеанской эскадры во Владивосток 28 июля 1904 г. совершалась не в полном составе, без крейсера «Баян», не успевшего заделать пробоины.
И собственно последние претензии сухопутных офицеров к военным морякам получили следующее оформление в повести: «наши шкурки-то дорого стоят — вот и спасались». Действительно, постройка и содержание флота стоили дорого. Для сравнения: средний душевой доход от сельского хозяйства равнялся в 1901 г. 30 рублям в год, а одна 12-дюймовая пушка на боевом судне стоила порядка 200 тысяч, а каждый выстрел из нее — 700 рублей{100}. И, как уже отмечалось, не последнюю роль играл вопрос финансирования. В воспоминаниях генерал-майора М.И. Костенко находим: «Флот! К сожалению, с этим маленьким словом соединена только трата громаднейших средств»{101}. Когда командование решило усилить оборону сухопутного участка крепости морскими орудиями, то «все морские офицеры, принимающие участие в работах по доставке или установке орудий флота на батареях, получили, кроме своего морского большого содержания, почему-то еще и суточные деньги», — отмечал в дневнике М.И. Лилье{102}. Разница в денежном довольствии привела к тому, что сухопутные офицеры стали публично обвинять моряков в том, что «они, при своем постоянном безделии в самый горячий момент компании, поощряют исполнение своих прямых обязанностей денежной наградой»{103}. У многих высших офицеров сухопутной армии, таких как Михаил Иванович Костенко (во время войны 1904-1905 гг. председатель военного суда крепости. — А.Г.), за годы службы, предшествовавшей войне, было сформировано определенное отношение к военным морякам. Разрыв в жалованьи был достаточно веской предпосылкой для взаимного неприятия. Мичман, только что сошедший со скамьи училища, получал в месяц 300-400 рублей содержания, «которые получает далеко не всякий генерал сухопутной армии», — возмущался в своих воспоминаниях генерал-майор М.И. Костенко{104}. Для нас важны оценки генерала М.И. Костенко как представителя сухопутной армии, но необходимо все-таки обратиться и к официальным сведениям о довольствии чинов армии и флота. В русской армии существовало три основных вида выплат сухопутным офицерам: жалованье (в зависимости от чина), столовые деньги (в зависимости от занимаемой офицером должности) и квартирные (в зависимости от чина, места службы и семейного положения). Конечно, на первый взгляд данные о выплатах жалованья сухопутных офицеров уступают морякам, но следует учесть ряд факторов. Во-первых, годовое жалованье моряков зависело от отнесения к разрядам. Жалованье на Балтике и Черном море, составлявшим 1-й разряд, даже порой выглядело скромнее обычного оклада сухопутного жалованья: мичман получал 504 рубля (меньше сухопутного младшего офицера), капитан 2 ранга меньше командира батальона — 900 рублей{105}. С другой стороны, во время Русско-японской войны сухопутные чины получали, согласно приказу Главного штаба, усиленный оклад жалованья, отличавшийся от обычного. В свою очередь, размер столовых денег сухопутного ведомства, за исключением полковников на должности полкового командира, уступал столовым выплатам и так называемым месячным окладам офицеров флота{106}. За счет того, что сухопутные издерживались на оплату квартиры[4], и даже часть столовых уходила на содержание квартиры, то в итоге получалось, что действительно моряк получал примерно в 1,5 раза больше по сравнению с обычным довольствием сухопутного, но усиленный оклад нивелировал эту разницу до 1,1 раза. Следует сделать оговорку, что разница особо была заметна на обеспечении младших офицеров — подпоручики, прапорщики сухопутных родов войск столовых выплат не получали, а вот мичманы флота получали. Поэтому морская молодежь имела денежные средства для походов в ресторан, веселого времяпрепровождения в кафешантанах и пр. Недаром в письме к сыну от 7 июля, гардемарину Морского корпуса, командир броненосца «Севастополь» писал о нравах морской молодежи: «Зная, что в корпусе, да и между молодыми офицерами, мало внушается чувство долга, то, что тебе не даст среда, то ты должен сам в себе воспитать и помнить…»{107} Но неформально сухопутные офицеры в условиях боевых действий могли пополнить бюджет за счет денег, отпускаемых на офицерских лошадей, которые присутствовали в действительности лишь в отчетных документах, и прочих «злоупотреблениях». Подпоручики и поручики изыскать возможность получить казенную прибавку к содержанию, как правило, в отличие от ротных командиров, не имели, и их положение на фоне довольствия, жалованья, столовых и отдельной каюты мичманов, начинавших службу во флоте, было очень незавидным. По воспоминаниям мирных жителей Порт-Артура, даже извозчики, ожидавшие вечером у ворот порта выхода морских офицеров, брали весьма неохотно сухопутного или просто частного пассажира, причем заявляли без особого стеснения, что моряки расплачивались намного щедрее сухопутных армейцев или обывателей{108}.