В деревне Речицы

В деревне Речицы

27 февраля 1942 года

Путь в глубоких снегах продолжался всю ночь. В движении застал нас и рассвет. Пурга стихла, снегопад прекратился, и утром, когда стало совсем светло, покрытый свежим снежным покровом новый, ещё не виданный нами лес был удивительно красив. Ушли далеко, ветра совсем не было, как будто бы непогода оставлена нами у Малого Старо, только усталость стала совершенно непереносимой, останавливались мы всё чаще и чаще, поджидая остальных.

Мороз был не сильным, временами появлялось солнце, но догнать автоматчиков и батальонную разведку не удавалось.

Вышел на какую-то просеку. Стали появляться пни и занесённые снегом стволы поверженных на землю деревьев. Я ушёл вперед от своих разведчиков и брёл по просеке в одиночестве. Дороге, казалось, конца не будет. Решив сделать небольшой привал, подождать своих, смахнул с подступившего к дороге пенька снеговую шапку, посмотрел на часы: шёл десятый час утра, присел и задремал. Сначала заснул очень крепко, как будто куда-то провалился. Потом вздрогнул, проснулся, стал то засыпать, то пребывать в каком-то полусознании, поглядывая вдоль просеки — не бредут ли мои ребята?

Окончательно пробудился и протрезвился я совершенно неожиданно, внезапно, увидев приближающихся ко мне по просеке лыжников. Вот показался один, вот второй, третий... шестой... десятый... Идут прямо на меня, ходко и ровно, соблюдая дистанцию между собою метров в десять. Наши? Немцы? Продолжаю сидеть, удивляясь мысленно: кто бы это мог быть? Через несколько секунд убеждаюсь: идут наши, без масккостюмов, в красноармейских шинелях и ушанках, с винтовками за спиной, без вещевых мешков, налегке. Батальон не на лыжах, батальон в масккостюмах, кто же это? И совсем молодёжь — мальчишки восемнадцатилетние!

Спрашиваю. Оказывается, Свердловский лыжный батальон, идут на Хохели. Все одногодки, 1923 года рождения.

Семьсот шестьдесят человек пропустить мимо себя — не так уж это скоро. Идут и идут. Иногда бывают небольшие перерывы: вероятно, рота отделяется от роты.

Наконец, прошли. Ещё подождал — подошли и мои разведчики. Двинулись дальше вместе, а вскоре пришел конец и лесной просеке. Она вывела нас на хорошо наезженную дорогу, пересекающую просеку под прямым углом.

Здесь, на этом месте пересечения дорог, ведущих и прямо, и влево, и вправо, расположился лыжный батальон, с весело трещавшими уже кострами, звоном котелков и людским гомоном. Здесь же, на этом перекрёстке, непосредственно перед нашим приходом разыгралась лесная трагедия. Автоматчики и батальонная разведка, дойдя до перекрестка, остановились, выставив дозор по два человека налево и направо по дороге. В скором времени дозоры слева прибежали с криком: “Немцы, немцы!”... Вслед за этим из-за поворота вылетели верховые: один, другой, третий, четвёртый...

Затрещали очереди из автоматов — слетели немцы с лошадей. Пытались отбиться, да недолго это продолжалось. Трупы четырёх немецких офицеров остались на снегу. Трёх лошадей убили и тут же раскромсали — по котелкам разошлись, а одна унеслась по дороге, от перекрестка вправо.

Встали автоматчики на лыжи, погнались за умчавшейся лошадью.

Подошли мы к раскинувшимся на снегу трупам немецких офицеров, долго рассматривали их. А тут и знакомый рёв моторов: подходят наши тягачи с пушками.

В кабине первого тягача — комбатр Калугин. Как узнал он, какое было тут дело, поднял меня и разведчиков: “Давай, догоняй автоматчиков, я тоже сейчас за вами пойду”.

Итак, двинулись и мы вправо: хорошо хоть то, что на наезженную дорогу попали! Идти несравнимо лучше. Пошли пешком, без лыж. Который же это километр мёрзнем мы со вчерашнего вечера?..

В трёх-четырёх километрах от перекрёстка, где раскинулись на обочине четыре немецких трупа, дорога выходила к мелколесью и сворачивала через небольшой овражек в деревушку. Выйдя из леса, автоматчики увидели небольшую группу немцев, стоящих у околицы и державших прибежавшую осёдланную лошадь из-под убитого немецкого офицера. Вышли из леса автоматчики не сразу, а рассредоточились в растянутую по опушке цепь, укрываясь за стволами деревьев.

— Russ, Russ, komm zu mir! — закричал кто-то из немцев и замахал руками, заметив показавшегося автоматчика. Из леса в ответ посыпались длинные очереди, и немцы — их было человек восемь, что-то обсуждавших и с тревогой посматривавших на дорогу, по которой прискакала лошадь, — бросились опрометью бежать в деревню.

Наши автоматчики и батальонная разведка, спускаясь с горки на лыжах и с ходу стреляя, наступала широкой цепью через овражек в деревню. Немцам было не до отпора. Они поспешно заводили машины, стоявшие на улице, выбегая из домов, бросались в них и удирали из деревни в противоположную сторону. Как в этих случаях говорится, деревня была захвачена с ходу, противник был выбит.

Мои разведчики вошли со мной в деревню в тот момент, когда беспорядочная стрельба прекратилась, а автоматчики шарили по избам, с ходу жевали найденные там закуски. На некоторых столах остался недопитый немцами ещё горячий кофе, вино и фрукты.

У коновязи стояли непривязанными высокие и крупные немецкие лошади — “голландки”. Откормленные и холёные, с короткими, подстриженными хвостами и гривами, не чета нашим, оставшимся в лесу и тянувшим вторую батарею.

Всего лошадей было семнадцать. Пять были ранены в ноги. У одной совсем отваливалось копыто. Здесь же стояла красивая, как с картинки, осёдланная верховая лошадь, которая с небольшими перерывами громко ржала, глядя в сторону леса и оставшегося там убитого своего хозяина. На улице, подготовленная, по-видимому, к погрузке и отправке, стояла немецкая походная кухня, массивная, с отделением для кофе, в котором сохранилось ещё порядочное количество зёрен. Другое отделение для молотого кофе легко было определить по аромату и небольшим остаткам. Кухня имела форму правильного параллелепипеда, почти куба, в отличие от наших кухонь цилиндрической формы.

Пока мы толкались на улице, а ребята “пикировали” за хлебом в избы (приносили белый!), приехал верхом на Умном с подложенным вместо седла одеялом Калугин.

Привязав Умного к длинной коновязи, он тоже отправился ходить по избам, откуда вернулся не на твёрдых ногах: нашлось, должно быть, что можно было выпить. Калугин был возбуждён, нервничал и опасался скорого возвращения немцев в деревню.

— Давай забирай скорее лошадей и кухню! — стал торопить он меня.

Однако как же их забрать, когда все лошади без уздечек, и не на что погрузить кухню? Это простое соображение не остановило Калугина, так же, как и то, что нас всего пять человек.

— Приказал — выполняй. Чтоб все лошади и кухня в лесу у тягачей немедленно были. Это нам жизненно необходимо. Понял? — добавил он, как всегда, с ругательствами.

Пересев на немецкую осёдланную лошадь, Калугин отправился обратно в лес, оставив меня в недоумении и даже растерянности посреди улицы. Мои ребята, слышавшие весь разговор и тоже пытавшиеся вполголоса протестовать, не стали ждать дальнейших приказаний. Они раздобыли где-то санки без оглобель, верёвки, водрузили и привязали к санкам кухню, сделали постромки и вожжи, впрягли большую серую “голландку”. Сами же взгромоздились, кто как сумел, на лошадей (Афонин забрался на Умного), привязали их, связав в необходимых случаях хвостами, и лошади крупными шагами, даже раненые, хромые, двинулись в лес.

Шестнадцать немецких лошадей скоро скрылись из моих глаз. Остался я с семнадцатым, серым жеребцом, санками и кухней.

Примостившись на санках сзади, взяв в руки верёвочные вожжи, двинулся и я по дороге.

Лошадь с места пошла быстро, крупным шагом — такие тяжеловозы с места рысью не берут.

Недолго продолжалось это путешествие: при спуске в овраг санки перевернулись, кухня, как пробка из бутылки, вылетела из своего ненадёжного крепления и глубоко зарылась в сугроб, даже удивительно далеко от дороги. Серый конь не обратил на это ровно никакого внимания. Он продолжал идти тем же крупным шагом, никак не реагируя на мои команды и крики. И тпру, и стой, и хальт не помогали. Пришлось бежать, на ходу поставив на место перевернувшиеся санки, забраться на них и ехать дальше порожняком. Дорогой старался утешить себя и подбодрить соображением, что всё равно одному из сугроба достать кухню было бы невозможно.

Дальнейшее следование порожняком не обошлось без нового инцидента: навстречу в лесу попалось двое порожних саней с ездовыми из батальона. Их тащили наши смирные, голодные, маленькие лошаденки, которые, завидев издалека моего Серого, остановились. Знали, что на лесных дорогах разъезды не так-то легки, кому-то придётся в целину сворачивать.

Однако Серый и не подумал ни сворачивать, ни остановиться. Он пошёл прямо на стоящих лошадей и на сани. Лошади сдали назад, уперев санями в снег. Мирно лажащие в санях ездовые вывалились, ругаясь и пустив в ход кнуты. Серый упорно тащил мои маленькие санки через первые, потом вторые розвальни, разворотил всё, как будто бы так и следовало, наконец, выбрался и снова ходко попёр по дороге. Я опять догнал его, но уже под ругательства, несущиеся теперь по моему адресу.

Что можно было поделать, если он ничего не понимает и не слушает?

Через несколько минут я уже стоял перед Калугиным. Ярость его была беспредельной. Он кричал “расстреляю сейчас же” и хватался за наган, причём сцена эта была более тяжёлой и горькой, чем под Малое Старо. Сколько ни оправдывался я, не помогало. Выручили ребята моего взвода.

— Товарищ лейтенант, — обратились они к Калугину, — дайте двадцать минут срока, доверьте нам это дело, — кухня здесь будет.

Это подействовало. Калугин смягчился и, заявив, что через двадцать минут расстреляет меня, если кухни здесь не будет, отпустил человек шесть за кухней.

Не прошло и двадцати минут — походная кухня былау кровавого перекрестка, раненых лошадей пристрелили, остальные стояли привязанными к деревьям и временами жалобно ржали.

Скопление наше у этого перекрестка снова напоминало большой табор. Тягачи с пушками стояли в разных, неопределённых местах и направлениях, уткнувшись в снег, между деревьями. Лес в основном был из высоких корабельных сосен, молодых берёзок и кустарника. Трещали костры, на которых жарилась или варилась конина. В стороне раскинулась чья-то палатка. Сунув туда нос, я обнаружил у жаркого, хорошо сложенного костра капитана Фокина и начальника штаба нашего артдивизиона лейтенанта Колбасова, туда же пробрался и Калугин, причём ясно было, что там неплохо. Я поспешил ретироваться. Стемнело. Стало морозно. Чувствовал я себя страшно измученным и физически, и морально. Ноги отказывались служить. Пробравшись к кузову одного из тягачей и обнаружив в нём среди вещевых мешков плащ-палатку, я постарался закататься в нее, спасаясь не столько даже от мороза, сколько от ветра, дувшего и по просеке, и по дороге. Зарывшись в кузове, как-то заснул, точнее, пожалуй, забылся в тяжёлом, но чутком сне. На всё, казалось, наплевать. Только бы отдохнуть...