… Георгий Порфирьевич

… Георгий Порфирьевич

в столице стал внедрять в повседневную сыскную работу апробированную им ещё в Киеве тактику ликвидации бандподполья. Делал это мастерски, на высочайшем профессиональном уровне, и пример с Вовой Дегаевым тому подтверждение.

Волевым решением Судейкин стал искоренять практику повальных обысков и скоропалительных арестов. Он требовал от подчинённых осуществления тщательно продуманной и глубокой разработки революционных организаций. К ликвидации выявленных подпольных структур приступал, лишь установив всех их участников и задокументировав преступную деятельность каждого из них. При этом через внедрённую в ОПС агентуру осуществлялись мероприятия по разложению этих сообществ изнутри. В отдельных случаях Судейкину удавалось через секретных сотрудников весьма успешно манипулировать этими структурами в интересах правительства.

Понятное дело: чтобы агента внедрить в террористическую организацию, его необходимо завербовать, воспитать и обучить.

Процесс обучения и воспитания мы опустим, остановимся на вербовке.

Из мемуаров народовольцев усматривается, что Георгий Порфирьевич был весьма искусным вербовщиком, сторонником повального привлечения к секретному сотрудничеству лиц, мало-мальски пригодных для использования в разработке бандподполья.

Тихомиров в «Вестнике Народной воли» о Георгие Порфирьевиче писал следующее: «Он поставил себе за правило — обращаться с предложением поступить в шпионы — решительно ко всякому. Чем мотивировать такое предложение — это все равно. Будет оно принято или отвергнуто с презрением — труд и хлопоты в обоих случаях не пропадают даром»».

А вот как описал Лев Александрович применяемый Судейкиным метод вербовки путём убеждения: «Он имел обыкновение приглашать к себе множество людей не для какого-либо допроса, а так — для «собеседования». Он вступает с намеченной жертвой в теоретические разговоры, причем выставляет себя обыкновенно сторонником «Черного передела». Он уверял, что он — народник, точно так же, как и сам царь. Он в доказательство указывал, что не преследует за пропаганду… Все эти разговоры оканчивались непременно жалобами на террористов и народовольцев, которые-де запугивают правительство и мешают осуществлению его благих намерений… Собеседник, конечно, не решался защищать «Народную волю» и поддакивал. Тогда Судейкин заявлял, что если вы понимаете весь вред террора, то обязаны ему противодействовать. Тут он прямо уже предлагал своей жертве либо роль шпиона, либо какие-нибудь переходящие к ней ступени… Судейкин требовал на первое время не вообще выдач, а только помощи в предупреждении террористических фактов». (При каких обстоятельствах это стало известно автору утверждения, Тихомиров не раскрыл).

Смею уверить, дорогой читатель, это самый распространённый способ вербовки.

Георгий Порфирьевич весьма широко культивировал вербовки на основе материальной заинтересованности: привлекаемому к сотрудничеству из числа прикосновенных к подполью лиц предлагались деньги за предоставление оперативно значимых сведений. Таким образом, приобретались не только источники информации, но и сеялось семя недоверия к сотоварищам. Ведь отказавшийся от такого вербовочного предложения призадумывался — а вдруг его соратник не отказался?!!!

Ну и, естественно, широко применялись вербовки на основе зависимости: арестанту предлагалась тайная служба Закону, длительная каторга или эшафот. Как вы понимаете — от такого предложения трудно отказаться.

Феноменальный пример: знакомый Судейкину ещё по Киеву народоволец Леон Филиппович Мирский, приговорённый в ноябре 1879 года за покушение на шефа жандармов А.Р. Дрентельна к смертной казни, заменённой на вечную каторгу, 26 июня 1883 года раскрыл Георгию Порфирьевичу заговор осужденного С.Г. Нечаева, который с помощью распропагандированных им тюремных стражников планировал поднять в Петропавловской крепости восстание в момент ее посещения Александром III, арестовать царя, а на трон посадить его наследника.

Опять-таки через агентуру Судейкин установил, что в доме 24 по 11 линии Васильевского острова народовольцы организовали динамитную мастерскую, которой руководил Грачевский. Владельцами квартиры являлись студент 5-го курса Военно-медицинской академии Александр Васильевич Прибылев и его жена Роза Львовна Гроссман.

Разработка закончилась тем, что в 60 городах России осуществлены аресты народовольцев. В самом С.-Петербурге в ночь на 5 июня 1882 года было арестовано 120 заговорщиков, в том числе такие авторитеты, как М.Грачевский, А.Корба, В.Караулов, В.Салова, Н.Колодкевич. Таким образом, была ликвидирована одна из главных террористических организаций России.

За эту громкую ликвидацию Судейкину присвоено звание подполковника отдельного корпуса жандармов, выдано 15 тысяч рублей наградных. Одновременно Георгий Порфирьевич был существенно повышен по службе: 3 декабря 1882 г. император Александр III утвердил Положение «Об устройстве секретной полиции в империи», коим возложил на заведовавшего С.-Петербургским отделением по охранению общественного порядка и спокойствия (Судейкина) должность особого инспектора с весьма широкими полномочиями. По сути Георгий Порфирьевич стал третьим лицом в МВД (после министра и заведующего Государственной полицией).

Есть мнение, что эта весьма успешная операция удалась Судейкину благодаря вербовке Сергея Петровича Дегаева.

В определённой степени это предположение зиждется на следующем факте: в марте 1882 года Осмоловская Пелагея Яковлевна сообщила М.Ф. Грачевскому, что в феврале её арестовали, и она приняла предложение Судейкина стать секретным сотрудником якобы только для того, чтобы в последующем убить Георгия Порфирьевича. Предложение это было взято в разработку, и Дегаев вызвался выследить Судейкина.

В этих целях с санкции М.Ф. Грачевского Сергей Петрович через уже сотрудничавшего по замыслу всё того же Михаила Федоровича с охранкою младшего братца Вову в марте 1882 года осуществил личное знакомство (либо легализовал знакомство, состоявшееся в Петропавловской крепости в апреле-мае 1881 года) с Георгием Порфирьевичем под предлогом выполнения чертёжных работ по переустройству помещения С.-Петербуржского охранного отделения. Только вот для обсуждения столь мирной темы Судейкин встречи с Дегаевым отчего-то проводил не в офисе, а на конспиративных квартирах. [220]

Да и «слежка» Сергея Петровича за Судейкиным закончилась тем, что в мае 1882 года Пелагея Яковлевна отправилась в ссылку, а скрывавшийся под личиною Августа Андреевича Галиновского Грачевский, как отмечалось выше, в ночь на 5 июня 1882 года был задержан в организованной им динамитной мастерской…

Как видим, поводов предполагать, что именно Дегаев представил Судейкину первичные сведения о динамитной мастерской, более чем достаточно.

Многие исследователи считают, что благодаря Сергею Петровичу жандармам в мае 1882 года удалось в Тифлисе и Баку арестовать членов кружка офицеров-народовольцев Мингрельского полка.

В частности, В.Н. Фигнер в этой связи вспоминала: «В сентябре в Харьков приехал Сергей Дегаев со своей женой. Они вернулись с Кавказа, где провели лето одновременно с Г. Ф. Чернявской. Вскоре затем оттуда пришло известие о разгроме кружка офицеров Мингрельского полка, организованного А.П. Корба осенью 1881 года…»

Обвинение недвусмысленно. Однако было бы весьма любопытно взглянуть на личное и рабочее дела секретного сотрудника Дегаева, а также на дела оперативного учёта по названным операциям, чтобы подтвердить или опровергнуть причастность Сергея Петровича к этим успехам и оценить сыскной гений Судейкина или иных оперов.

После петербургской акции Судейкина на воле в России остался единственный член исполкома «Народной воли» Фигнер В.Н., которая утверждала, что на вышеуказанной встрече в Харькове она передала Дегаеву все явки и пароли для связи с народовольческими организациями, в том числе и военными, вне Петербурга. Однако обвиняя Дегаева в сотрудничестве с жандармами, Вера Николаевна не задалась вопросом: почему Дегаев в сентябре 1882 года не выдал её Судейкину? Ведь это было крайне выгодно Сергею Петровичу, ибо после ареста Фигнер он становился в партии фигурой № 1! Более того, сам Государь требовал от жандармов скорейшей поимки Фигнер, и её задержание сулило Судейкину очередную награду. Однако арест не состоялся, что порождает вопрос: сотрудничал ли в сентябре 1882 года Дегаев с охранкою?

Ряд исследователей утверждают, что по заданию Судейкина Сергей Петрович с женою Любовью Ивановной выехал на юг России, затем на Кавказ, где осуществил личное знакомство с авторитетами народовольческого подполья. С Кавказа Дегаевы перебрались в Одессу. Там Сергей Петрович приступил к выполнению поручения Фигнер В.Н. — организации подпольной типографии.

В начале декабря к Дегаеву прибыли посланцы Веры Николаевны — дочь купца 2-й гильдии Калюжная Мария Васильевна, 1864(5) года рождения, которая с 1880 года, после увольнения с 6 класса роменской гимназии, примкнула к народовольцам, и член Исполнительного Комитета Спандони-Басманджи Афанасий Афанасьевич (1853–1906) по кличке «Грек», ещё в 1878 году привлекавшийся к дознанию по делу Чубарова, но освобожденный за недостатком улик.

«Грек» передал Сергею Петровичу письмо Фигнер, в котором она указала, где и как необходимо получить отправленные шрифты для двух типографий. Калюжная же должна была информировать Веру Николаевну о проводимой Дегаевым работе по организации типографии. В этой связи Сергей Петрович под видом горничной поселил Машу в доме, где организовывалась типография.

Получив шрифты, приступили к набору прокламаций, которым не суждено было выйти в свет, ибо 18 декабря 1882 года чета Дегаевых, Калюжная и Суровцев Дмитрий Яковлевич (1852–1925) были арестованы Одесским ГЖУ («Грека» арестовали 20 декабря 1882 года, по другим данным — 10 января 1883 года).

В арендованной Дегаевым квартире было обнаружено и изъято 12 пудов шрифта, пять типографских касс (ящиков для хранения шрифта), программы Исполнительного Комитета и проект газеты «Народная воля», 32 поддельные печати, список «проваленных» печатей, пакеты с марками для прописки, образцы подписей должностных лиц, фальшивые паспорта на имя Трухлицковго и Боголепова, цианид и прочее. Исследованием изъятых шрифтов установили, что они использовались при издании заявления Исполкома НВ от 19 марта 1882 года об убийстве генерала Стрельникова.

Арестованные Спандони-Басманджи, Суровцев и Дегаев отказались давать показания. Жена Дегаева, не знавшая о деятельности Сергея Петровича, и Калюжная были с жандармами откровенны, и по этой причине вскоре их освободили под залог.

Судейкин поспешил в Одессу то ли на выручку своему конфиденту, то ли для вербовки Дегаева с использованием сложившейся ситуации.

Как бы там ни было — бесспорно одно: 14 января 1883 года Сергей Петрович при конвоировании на вокзал «совершил побег». Георгий Порфирьевич обставил это событие так, что все полицейские формальности были соблюдены неукоснительно: с соответствующей помпезностью Одесским ГЖУ были приняты меры розыска, разосланы ориентировки, и т. д. и т. п.

«Убежал» от жандармов Дегаев к руководителю Одесского военного кружка — ротному командиру Люблинского 59-го пехотного полка штабс-капитану Крайскому Болеславу Антоновичу, который утром следующего дня в сопровождении участника его подпольной организации Страшиновича переправил Сергея Петровича в Николаев.

В Николаевской военной организации Дегаев погостил недельки две, однако этого хватило, чтоб в проведённых ГЖУ летом 1883 года арестах участников этой конспирации народовольцы в последующем обвинили именно Сергея Петровича.

В начале февраля 1883 года Дегаев в Харькове, рассказывая о своих злоключениях Фигнер, отметил, что местом её нахождения весьма настойчиво интересовались жандармы. Растроганная такой заботой о себе любимой и, вероятно, подсознательно чувствуя скорый арест, Вера Николаевна передала Сергею Петровичу все явки, пароли и полномочия руководителя «Народной Воли».

Интуиция не обманула Фигнер, ибо после этой встречи с Дегаевым за нею невидимой тенью следовали филёры Судейкина, установившие, что Вера Николаевна поддерживает тесный контакт с нелегалами Чуйковым и Ивановым, а также руководит деятельностью подпольной типографии, организованной в квартире Немоловского Аполлона Иринеевича (1855–1886).

Однако Судейкин был верен себе и воздержался от прямолинейного ареста Фигнер, дабы не скомпрометировать Дегаева, перед которым открывалась головокружительная перспектива совместить руководство народовольцами с тайною службою в МВД под началом самого Георгия Порфирьевича!

Спешным порядком Судейкин истребовал из Петропавловской крепости в Харьков лично знавшего Фигнер Меркулова, о предательстве коего был осведомлён практически каждый народоволец. Георгию Порфирьевичу не составило труда организовать «случайную» встречу на улице Василия Аполлоновича с Верой Николаевной, после чего задержать последнюю, исключив подозрение к Дегаеву.

Для пущей зашифровки Сергея Петровича по указанию Судейкина начальник Харьковского ГЖУ генерал И.К. Турцевич провёл процессуальное опознание Фигнер Меркуловым, в ходе которого Вера Николаевна со словами «Подлец! Шпион!» плюнула Василию Аполлоновичу в лицо. Позже она написала: «…Василий Меркулов, выдавший…в Одессе всех известных ему рабочих и члена группы Сведенцева, на суде по "процессу 20-ти" обличавший своих бывших товарищей и, наконец, 10 февраля 1883 года поймавший меня на улице в Харькове, куда этот предатель, будто бы сосланный в Сибирь на каторгу, был отправлен специально для ловли меня.».

Народовольцы не сомневались, что арест Фигнер был следствием рокового стечения обстоятельств.

Комментарии излишни.

В № 48 (292) журнала «Русский базар» опубликована статья «Так начинался терроризм», в которой не пожелавший назваться автор утверждает, что в фонде Департамента полиции ГАРФе он лично видел следующий документ: «Начальнику Санкт-Петербургского охранного отделения, его благородию господину Г. П. Судейкину от потомственного дворянина, штабс-капитана в отставке Дегаева Сергея Петровича, 1857 года рождения, прошение. Покорнейше прошу, Ваше благородие, дать распоряжение о зачислении меня на службу в Санкт-Петербургское охранное отделение с окладом 300 рублей в месяц.

С.П. Дегаев. 10 февраля 1883 года».[221]

Из Харькова Дегаев двинул в Киев, где, как утверждают отдельные исследователи, начальнику ГЖУ Новицкому выдал руководителя военной организации Рогачёва Николая Михайловича (1856–1884, повешен в Шлиссельбургской крепости), участников его конспирации Похитонова Николая Даниловича (1857–1897, умер на каторге) и других. Только вот сам Василий Дементьевич в своих мемуарах о роли Дегаева в разгроме киевской военной организации не упоминает.

Из Киева Сергей Петрович стопы свои направил в С.Петербург, где как облечённый полномочиями представителя центра, участник цареубийства, свершивший дерзкий побег из жандармских застенков, «. сразу занял в петербургской организации центральное положение, я бы сказал, командное положение. Якубович и оба Карауловых отошли на второй план, их руководящая роль, особенно Карауловых, поблекла». Так в марте 1926 года описывал триумфальное прибытие в столицу Сергея Петровича в своей автобиографии видный народоволец Попов Иван Иванович (1862–1942).

Звёздный час пробил и для Георгия Порфирьевича, стараниями коего руководящее звено народовольческого подполья было разгромлено и прошедшая в Москве 15 (27) мая 1883 года коронация тринадцатого Императора Всероссийского Александра III не была омрачена экстремистскими проявлениями.

Более того, трудами Судейкина пред Императором открылись масштабы народовольческой организации, которая объединяла порядка 80–90 местных, 100–120 рабочих, 30–40 студенческих, 20–25 гимназических кружков по всей стране — от Гельсингфорса (Хельсинки) до Тифлиса (Тбилиси) и от Ревеля (Таллина) до Иркутска.[222] Военных кружков «Народной воли» было не менее 50, как минимум в 41 городе.[223] Юридически оформленных членов организации насчитывалось порядка 500 человек, но участвовали в её деятельности в 10–20 раз больше.

Стараниями ОКЖ с июля 1881 по 1883 годы за участие в «Народной воле» было репрессировано около 8 000 человек,[224] которые вели пропагандистскую, агитационную и организаторскую работу среди всех слоев населения Империи — от крестьянских «низов» до чиновных «верхов».

В этих успехах ОКЖ была заслуга и Дегаева.

Заслуга и беда.

Трудно даже представить масштабы стрессовых разрушений жизни человека, который длительное время находится под воздействием психоэмоциональных нагрузок, проистекающих из его агентурной деятельности. Вероятно, масштабы разрушения личности агента соразмерны его самооценке последствий свершённого.

Вполне естественна позитивная самооценка секретного сотрудника от осознания того, что он сотворил богоугодное дело — предотвратил (раскрыл) террористический акт либо иное преступление, чем сохранил жизнь, здоровье, имущество и т. д. человеку, пусть даже незнакомому. Но ведь при этом агента гнетёт осознание того, что предотвратил он это преступление путём предательства относительно близкого ему человека, которого в этой связи ждёт суровая кара. И предал агент участника преступной организации, в которой он сам состоит. При этом секретный сотрудник осознаёт, что раскройся его предательство — сотоварищи не пощадят. И месть их будет соразмерна их пониманию справедливости и чести. Это в среде ботаников-литераторов-артистов за донос могут руки не подать или обструкции подвергнуть, а в бандитско-террористическом сообществе в лучшем случае расправа закончится тяжкими телесными повреждениями.

Сергей Петрович осознавал — раскройся его сотрудничество с Судейкиным, сотоварищи обвинят его, Дегаева, во всех провалах и арестах, даже в тех, к которым он не имеет никакого отношения (что, собственно, и случилось). А как народовольцы расправляются с заподозренными в причастности к охранке лицами, Дегаев знал не понаслышке.

В этой связи заслуживает внимания оценка личности Сергея Петровича, высказанная Н.М. Саловой: «Дегаев, по моему мнению, не был только простым предателем-шкурником, он еще и психопат, страдавший манией величия; запутавшись в судейкинских сетях, тяготясь, в конце концов, жалкой и опасной ролью простого предателя, он искал выхода».[225] Неонила Михайловна отмечала, что о предательстве Сергея Петровича ей стало известно многим позже его явки с повинной. «Открывая мне тайну, ставшую уже явной, М.Н. Ошанина, удивляясь ловкости Дегаева, сказала, что даже работавшие с ним революционеры не заподозрили его в предательстве, из России ничего не сообщалось о подозрении на его счет». [226]

Однако судьбы Дегаева и Судейкина решил его величество Случай.

О сотрудничестве Сергея Петровича с охранкою Фигнеру якобы стало известно от. товарища прокурора Петербургской судебной палаты Добржинского Антона Федоровича!!!

По этому поводу Вера Николаевна писала, что примерно в мае 1883 года в Петропавловской крепости «…Вы узнаете этот почерк?» — спросил Добржинский, положив передо мною особую непереплетенную тетрадку. Я не знала почерка и сказала: «Нет». Тогда он повернул всю тетрадь и указал подпись. Там стояло: Сергей Дегаев, число и месяц. В памяти осталось: 20 ноября, но, должно быть, это была ошибка: типография в Одессе была арестована 18-го, по другим указаниям — 20 декабря.

Затем, развертывая одну страницу за другой, Добржинский указывал мне отдельные места в тетради, другие же прикрывал рукой.

Не оставалось сомнения, предо мною лежал документ величайшей важности: он предавал в руки правительства все, что автор знал из имеющего отношение к партии. Не только сколько-нибудь видные деятели были названы по именам, но и самые малозначительные лица, пособники и укрыватели разоблачались от первого до последнего, поскольку автор доноса имел о них сведения. Военные на севере, на юге были изменнически выданы поголовно: от военной организации не оставалось ничего.

Все наличные силы партии были теперь как на ладони, и все лица, причастные к ней, отныне находились под стеклянным колпаком.

Я была ошеломлена. Дегаев! И это сделал Дегаев!.. Несколько минут, вскочив с места, я ходила взад и вперед по комнате, в то время как Середа[227] и Добржинский молча перелистывали страницы привезенных фолиантов.

Когда я вернулась на свое место, Добржинский стал показывать мне показания офицеров: Крайского, Маймескулова, Талапиндова и других южан. Каждое начиналось постыдными словами: «Раскаиваясь в своих заблуждениях, сообщая…» и т. д. Раскаивались 35-40-летние мужи. Раскаивался Крайский, в которого я верила, и которого так хотела привлечь в партию, возлагая на него много надежд, как на человека твердого, с характером сильным, который не отступит».[228]

Вероятно, Добржинский продемонстрировал Вере Николаевне показания арестованных офицеров в целях подавления её воли к сопротивлению. А вот «тетрадка с доносами Сергея Петровича», наверное, была сфальсифицирована для того, чтоб побудить Фигнер дать показания против своего преемника — Дегаева. Приём не нов, но наивен и рассчитан на простаков, каковой и оказалась Фигнер.

Если бы Вера Николаевна поразмыслила над происшедшим, то призадумалась бы: с чего бы товарищ прокурор Петербургской судебной палаты, не опасаясь негативных для себя последствий, раскрыл перед нею личность секретного сотрудника полиции; как от жандармов агентурное сообщение в подлиннике попало к прокурору, не имеющему отношения к сыску; отчего это секретное донесение Дегаев подписал своею фамилией, а не псевдонимом и почему оно изложено в «тетрадке».

Как бы там ни было, но именно указанная несогласованность действий предварительного следствия и оперативного подразделения привела к непреднамеренной расшифровке секретного сотрудника Дегаева. При условии, что описанное событие не является плодом творческо-мемуарных фантазий Веры Николаевны!

Как это проверить?

Да очень просто — углубимся в мемуары Фигнер: «…Когда после этого я, — продолжала Фигнер, — в первый раз вышла на свидание, родные поняли, что со мною случилось нечто потрясающее…

Мне хотелось умереть. Хотелось умереть, а надо было жить. Я должна была жить, жить, чтобы быть на суде — этом заключительном акте деятельности активного революционера. Как член Исполнительного комитета, я должна была сказать свое слово — исполнить последний долг, как его исполняли все, кто предварил меня. И, как товарищ тех, кого предал Дегаев, я должна была разделить до конца участь, общую с ними».[229]

Как видим, высказав всё, что думает о негодяе Дегаеве, Вера Николаевна описывает свидание с родственниками, которое ей было предоставлено ещё до суда. Только вот незадача: отчего Фигнер не упомянула, что, дабы обезопасить сотоварищей, она на этом свидании через родичей передала на волю весточку о предательстве Сергея Петровича.

Забыла?

А быть может, Добржинский с тетрадью ей тоже привиделся или Вере Николаевне захотелось лишний раз блеснуть своею осведомлённостью?

Ну да Бог ей судья.

Весьма уважаемый мною Феликс Лурье в книге «Полицейские и провокаторы: политический сыск в России. 1649–1917» утверждал, что наших героев сгубил начальник Одесского ГЖУ полковник А.М. Катанский.

В частности, Феликс Моисеевич написал, что летом 1883 года отец народоволки К.И. Сухомлиной передал дочери рассказ подвыпившего полицейского чиновника — приятеля А.М. Катанского о том, что побег Дегаева из Одесской тюрьмы был подстроен столичной охранкой. Сухомлина об этом сообщила своей подруге по конспирации Серебряковой (Тетельман) Екатерине Александровне (1882–1942),[230] а, возможно, и не только ей. Та в сентябре 1883 года в Женеве всё рассказала Л.А. Тихомирову. Лев Александрович не поверил Серебряковой, заявив, что знает Дегаева много лет. Но Екатерина Александровна проявила бойцовский характер и потребовала очной ставки с Дегаевым, который на свою беду приехал в Женеву к Тихомирову.

13 сентября Серебрякова на даче Льва Александровича в Морнэ под Женевой, основываясь на сообщении Сухомлиной, предъявила Дегаеву обвинение в предательстве. Сергей Петрович всё отрицал. Уже в 1924 году Екатерина Александровна в мемуарах писала, что её муж Эспер Александрович Серебряков рассказал ей, как Тихомиров 14 сентября 1883 года «в Женеве, что называется, прижал Дегаева к стенке. Дегаев ему во всем признался»».[231]

Меня как опера заинтересовал и возмутил такой факт! Как так начальник губернского жандармского управления спьяну разгласил сведения о личности агента!

Начал искать «народоволку К.И. Сухомлину» и её папу, водившего дружбу со столь осведомлённо-болтливыми полицейскими чинами.

Нашёл нечто подобное.

Необоснованно репрессированный в 1938 году и реабилитированный посмертно народоволец Сухомлин Василий Иванович 1860 года рождения, 14 января 1926 года в автобиографии писал: «В декабре произошел арест супругов Дегаевых, хозяев налаженной в Одессе центральной народовольческой типографии. Дегаеву был устроен в январе 1883 г. фиктивный побег, и началась в партии мрачная эпоха так называемой дегаевщины. Весною 83 г. одесситам первым удалось узнать от одного военного, приятеля жандармского полковника КАТАНОВСКОГО, истинную роль Дегаева. Я немедленно сообщил об этом за границу Саловой, а равно и Харьковской местной группе, но последняя отказалась этому поверить, и пришлось связь с нею порвать. Салова и жившие тогда за границей члены Исполнительного Комитета Тихомиров и М. Н. Ошанина нам поверили и в виду создавшегося положения посоветовали одесситам прекратить всякие сношения с Питером и другими организациями, находившимися через Дегаева в руках Судейкина. Летом 83 г. я был вызван в Париж и Женеву, где Ошанина и Тихомиров рассказали мне, что Дегаев явился с покаянной и согласился помочь партии убить Судейкина».[232]

В этих мемуарах видится фальшь и стремление придать значимость своей персоне. Отчего бы Василию Ивановичу не указать человека, предоставившего столь важную информацию о двурушничестве одного из руководителей бандподполья? Да и с какой стати «зубры террора» Тихомиров и Ошанина будут вызывать 23-летнего мальчишку то ли в Париж, то ли в Женеву, чтоб доложить ему, что Дегаев сознался в предательстве? И почему не указал Сухомлин, что было это не просто летом, а «бабьим летом»?

Почему мы должны верить «необоснованно репрессированному»? Давайте проверим, что по этому поводу говорят названные им лица.

Как отмечалось выше, Салова 26 марта 1926 года в автобиографии указала, что о предательстве Дегаева ей стало известно от Ошаниной. При этом ни о Сухомлине, ни о Катанском Неонила Михайловна не упоминала.

Об «очной ставке» с Дегаевым Серебрякова говорила так: «Она повторила, глядя в упор на Дегаева: ваш «побег» устроила полиция; вы устроили арест Веры Фигнер, провалы Военной организации… Дегаев возражал, но вяло. Он говорил, что изменник — в офицерской среде».[233] Опять-таки ни о каком жандармском полковнике Екатерина Александровна не упоминала.

А что обо всём этом скажет Тихомиров?

В 1924 году исторический журнал «Красный архив» опубликовал Прошение о помиловании, поданное Львом Александровичем 22 августа 1888 года на имя Александра III. Забегая вперёд, отмечу, что Царь-батюшка простил заблудшего подданного своего. Лев Александрович вернулся в Россию и из революционера трансформировался в активного защитника самодержавия, православия и национализма.

Но речь не о Тихомирове, а о его показаниях по существу нашего исследования.

В прошении Лев Александрович писал: «.Приехавший из России ко мне Сергей Дегаев, не знаю почему и для чего, сознался, что он состоит агентом полк. Судейкина, которому и предал всех революционеров с их планами и организациями. По словам Дегаева, Судейкин этих сведений не сообщит полностью правительству, так что смерть полковника могла бы спасти большинство выданных ему лиц. Вообще Дегаев изображал полковника Судейкина, как честолюбца, готового действовать даже против правительства…»[234]

13 марта (28 февраля) 1909 года газета «Речъ» опубликовала статью «Смерть С.Дегаева», в которой нью-йоркский корреспондент «Голоса Москвы» некто Fields в своей интерпретации изложил версию Сергея Петровича.

Справедливости ради давайте её прочтём.

«Около месяца тому назад, — пишет T.Fields, — я получил от одного моего знакомого, профессора химии в одном из известных американских университетов, письмо с посылкой. Профессор извещал меня, что его давний приятель умер в Зеландии и оставил после себя записки, которые просил его передать мне, если когда-нибудь он разыщет меня, ибо со всей своей семьей Дегаев разошелся или, лучше сказать, все его родные отвернулись от него, и потому он с ними никогда не переписывался. Записки его оказались до крайности интересными; видимо Дегаев следил за революционным движением в Росси до самой смерти. Особенно интересной является его записка по поводу статей о нем в русских газетах и в «Былом». Записку эту видимо он хотел послать в Россию для опубликования, ибо написана она в третьем лице и в форме фельетона. Другая записка — характеристика бывших вожаков русской революции тоже крайне интересна, и в ней проглядывает аналитический ум Дегаева.

Другие записки относятся больше к его жизни за границей, причем одна написана в 1902 году в Париже, куда он ездил делегатом на математический конгресс. В своих записках Дегаев видимо старается доказать, что он не был предателем в обыкновенном значении этого слова, что предательства, совершенные им, входили в программу действий партии, что сношения с Судейкиным были известны нескольким лицам партии и были одобрены некоторыми из них. (Златопольский, Грачевский, Осмоловская, а быть может, и ещё кто-то). Хотя все это дегаевское дело до крайности гнусно, тем не менее, предательство совершил он вряд ли из-за личных выгод, хотя очень возможно, что перспектива долгого одиночного заключения заставила его сделать роковой шаг и сойти в могилу с именем предателя». В напечатанном отрывке «самозащиты» Дегаева он признает, что совершил преступление против Рогачева, Ашенбреннера и других офицеров и тут не имеет оправданий, но «никогда не чувствовал себя виноватым перед Верой Фигнер, хотя она и была арестована по его указанию». Причину эту он видел в том, что Фигнер продолжала, вопреки всем указаниям здравого смысла и фактов, вести дело «Народной Воли» по старому плану, не имея ни людей, ни способности руководить этим делом, результатом чего было водворение Судейкина и его игра в революцию, и затем многочисленные аресты, без каких-либо результатов для партии. Одесская типография, а с ней и Дегаев с женой были арестованы вследствие неконспиративности молодого посланца В.Фигнер Спадони. Тогда Дегаев убедился в полном провале старой организации и, по его словам, «с глубоко обдуманным намерением решился на поступок, который — он знал заранее — обречет его имя на бесславие, но от которого он ожидал больших результатов». Он рассчитывал организовать за границей новую террористическую организацию и удалить гр. Толстого, Судейкина, Скандракова, Катанского, Победоносцева. Но так как Судейкин, вопреки условиям, продолжал ловить отдельных революционеров, то Дегаев решил его убить. Летом 1883 года, под предлогом завязки сношений с Тихомировым, он ездил за границу, открыл свою душу этому господину и г-же Полонской (фамилия Ошаниной по второму мужу) и спросил их мнения относительно своего плана. Оба, Тихомиров и Полонская высказали свое мнение о неумении Веры Фигнер руководить движением, о ее упрямстве и сказали, что игра, которую ведет Дегаев с Судейкиным, очень опасна. Но оба, зная Дегаева, верили ему вполне и выразились в том духе, что его план может повести к новой организации за границей. Когда Дегаев уехал обратно в Россию, Полонская и Тихомиров начали сомневаться и требовали от Дегаева, чтобы весь план, за исключением казни Судейкина, был покинут и это последняя приведена в исполнение как можно скорее. В Петербурге Дегаеву удалось завести организацию, вполне неизвестную Судейкину. В ней были Лопатин, Стародворский, Конашевич, Росси и Куницкий. Последний знал всю историю, чем Тихомиров был очень недоволен. Куницкий верил в Дегаева до конца своей жизни. Вся эта организация знала отношение Дегаева к Судейкину. Петр Якубович — излагает г. Fields записку Дегаева — помнить, вероятно, как он изложил мысли Дегаева по случаю кончины Тургенева в подпольном листке. Сергей Иванов, пожалуй, и был единственным человеком, который был готов убить Дегаева, но он никого не знал об отношениях последнего с Судейкиным. С другой стороны, Дегаев сохранил Иванова, как одного из самых выдающихся людей партии. Таким образом, Дегаев сам, по своей инициативе, выполнил план казни Судейкина, предупредив всех кого можно было уехать за границу, и сам с большим риском оставил столицу, даже без заграничного паспорта. В Либаве он должен был жить целую неделю, пока Куницкий не привез ему паспорт какого-то поляка коммивояжера.

Само собою разумеется, что ответственность за точность этих сообщений мы всецело оставляем на корреспонденте московской газеты».

Что на это ответил Тихомиров?

В изданных в 1927 году Москве и Ленинграде «Воспоминаниях» Лев Александрович весьма красочно и лживо описал, как он «расколол»[235] Дегаева:

«…В начале 1883 года, может быть, в марте, не могу припомнить, — явился ко мне неожиданный посетитель — Сергей Васильевич Дегаев. (Это первая ложь — события имели место в сентябре.)

Я был, конечно, очень рад и засыпал его вопросами о том, что делается в России. Он рассказывал, и в этих разговорах мы провели несколько дней. Но скоро он начал казаться мне несколько странным, в рассказах его концы не сходились с концами, я переспрашивал (у меня таки были способности следователя). Его объяснения еще более запутывали картину, он начал замечать, что я усматриваю в его рассказах какое-то вранье, стал путаться и что-то на третий или четвертый день ошарашил меня неожиданным признанием. (Это вторая ложь по умолчанию роли Серебряковой.) Что его к этому побудило? Тут действовало, конечно, очень сложное сочетание чувств и размышлений. Ехал он за границу, конечно, не для такого самозаклания, а для того, чтобы и заграничных народовольцев опутать полицейскими сетями. Что касается лично меня, то он даже имел от Судейкина поручение заманить меня на германскую территорию, где я был бы тотчас схвачен и отправлен в Россию. Но при разговорах со мной в нем пробудилось прежнее уважение к старым деятелям исполнительного комитета, даже преклонение перед ними. Он дрогнул при мысли поднять руку и на меня. Сверх того, он стал предполагать, что я угадываю его тайну, и в то же время кое-что из моих слов внушило ему мысль, не могу ли я стать его единомышленником. Действительно, не упоминая о Николадзе, я высказывал, что положение партии безнадежно, людей нет и что, может быть, было бы выгоднее всего сойтись с правительством на каком-нибудь компромиссе. Вся эта сложность впечатлений потрясла его, сбила с толку, тем более что было ясно: если я действительно угадаю его предательство, то могу погубить его двумя-тремя словами публичного обвинения и разоблачения.

И вот он — может быть, неожиданно и для самого себя — прервал мои расспросы. «Слушайте, — сказал он, — не будем играть в прятки. Расскажу вам начистоту всю правду, а тогда судите меня. Отдаюсь на вашу волю. Что скажете, то я и сделаю».

Так началась его кошмарная правда. Можно представить, с каким вниманием я его слушал, серьезно, сосредоточенно, только ставя при надобности вопросы, но ни малейшим движением лица, ни малейшей интонацией голоса не выдавая своих ощущений, чтобы и не спугнуть его откровенности, и не внушить никакой надежды, а дать ему как можно сильнее вариться в собственном соку. Да, меня недаром считали в комитете дипломатом и выдвигали на труднейшие переговоры. (Сам себя не похвалишь, кто похвалит?) Я рассчитал, что мое бесстрастие будет сильнее всего вытягивать из него жилы. И он действительно старался вырвать у меня хоть какое-нибудь негодующее восклицание, цинично входя в подробности предательства, и какой-нибудь знак одобрения, выставляя высоту своих побуждений. Напрасно. Я твердо держался своей позиции, а на сердце у меня скребли кошки, и, слушая его, я в то же время на все лады обдумывал вопрос: что же я сделаю с этим негодяем?

В декабре 1882 года Дегаев держал типографию Одессы под фальшивым паспортом на имя Суворова и был арестован 20 декабря. Мне случилось видеть его фотографию, снятую в тюрьме. (Это с какой радости жандармы фото своих сидельцев Льву Александровичу показывали?) Выражение лица ужасное, мрачное, подавленное, лицо преступника, обдумывающего злодейство. И он действительно находился в таком настроении. «Вы, — говорил он мне, — знаете, что за ничтожества составляют так называемую партию. Ведь я был один на всю Россию. Теперь я арестован и уже не выскочу. Значит, не осталось ни одного человека. Не считать же Веру Фигнер! Я ее очень люблю, но какая же она деятельница! Я мог надеяться как-нибудь вырастить организацию из этой толпы плохеньких новобранцев. Но вот я выбыл из строя. Теперь все пропало. И я, как ни размышлял, приходил к одному заключению, что мне приходится поискать способ сделать что-нибудь из тюрьмы, своими собственными силами, в одиночку».

Эти роковые размышления самовлюбленного человека привели его к мысли попробовать сойтись с Судейкиным… Мысль совершенно глупая. Я говорил, что Дегаев был умен, но, очевидно, его ума не хватало на сложные задачи. Кроме того, нравственная тупость в высшей степени спутывает действия ума, а Дегаев в нравственном смысле был очень туп. Почему, однако, он подумал именно о Судейкине? Судейкин распускал слухи, будто бы он убежденный народник и стоит не против пропаганды, а только против конституции. На этой почве он дурил многих арестованных народников. На эту детскую удочку пошел Дегаев. Он не хотел пропадать, не хотел расстаться с мечтой какого-нибудь великого дела и поддался на фантазию совершить какое-то великое, ему самому еще не ясное дело в союзе с гениальным сыщиком. Он обратился через тюремное начальство с письмом на имя инспектора секретной полиции Судейкина, извещая, что он — Дегаев и просит личного с ним свидания. (С чего бы это начальник Одесского ГЖУ, потакая арестанту, коих у него в застенках было хоть пруд пруди, вызвал начальника столичной охранки и т. о. расписался в собственной беспомощности?) Судейкин немедленно покатил в Одессу, и у них с Дегаевым начались длинные разговоры, в течение которых он совершенно одурачил самовлюбленного безумца, подпевая в тон его новой мечте, высказывая, что он сам только и мечтал, как бы найти себе друга-единомышленника среди крупнейших революционеров, чтобы совместными усилиями дать совершенно новое направление политике правительства. Он, Судейкин, так же одинок в правительственных сферах, как Дегаев, в сущности, одинок среди революционеров, не способных возвыситься до его новых идей. Соединившись вместе, действуя, с одной стороны, на правительство, с другой — на революционеров, они могут добиться великих результатов в ходе развития России. (Что мешало Судейкину этапировать Дегаева в С.Петербург и там беседы беседовать?)

Он думал поручить Дегаеву под своей рукой сформировать отряд террористов, совершенно законспирированный от тайной полиции; сам же хотел затем к чему-нибудь придраться и выйти в отставку. В один из моментов, когда он уже почти решился начать свою фантастическую игру, Судейкин думал мотивировать отставку прямо бестолковостью начальства, при котором он-де не в состоянии добросовестно исполнять свой долг; в другой такой момент Судейкин хотел устроить фактическое покушение на свою жизнь, причем должен был получить рану и выйти в отставку по болезни. Как бы то ни было, немедленно по удалении Судейкина Дегаев должен был начать решительные действия: убить гр. Толстого, великого князя Владимира и совершить еще несколько более мелких террористических актов. При таком возрождении террора, понятно, ужас должен был охватить царя, необходимость Судейкина, при удалении которого революционеры немедленно подняли голову, должна стать очевидной, и к нему обязательно должны были обратиться, как к единственному спасителю. И тут Судейкин мог запросить чего душе угодно, тем более что со смертью Толстого сходит со сцены единственный способный человек, а место министра внутренних дел остается вакантным… Таковы были интимные мечты Судейкина. Его фантазия рисовала ему далее, как при исполнении этого плана Дегаев, в свою очередь, делается популярнейшим человеком в среде революционеров, попадает в Исполнительный комитет или же организует новый центр революционной партии, и тогда они вдвоем — Судейкин и Дегаев — составят некоторое тайное, но единственно реальное правительство, заправляющее одновременно делами надпольной и подпольной России; цари, министры, революционеры — все будут в их распоряжении, все повезут их на своих спинах к какому-то туманно-ослепительному будущему, которое Судейкин, может быть, даже наедине с самим собой не смел рисовать в сколько-нибудь определенных очертаниях.

Изумительно, что Дегаев мог поверить этой болтовне и воспарил духом до какой-то восторженности (изумительно, что гения сыска выставляют доверчивым простофилей, ведущим такого рода беседы с едва знакомым руководителем бандподполья). Его жалкая судьба решилась как раз около рождественских праздников. Он форменно принял должность агента секретной полиции и, кажется, на сочельник вызвал к себе сидевшую тоже в тюрьме жену свою для совместного празднования этого дня и начала своего подвига. Жена его была толстая, совершенно неразвитая женщина, едва ли имевшая какие-нибудь идеи, но веровавшая в своего мужа как в непогрешимый авторитет».

А.П. Корба по этому поводу писала: «Дегаева ввели в просторную красивую комнату, где находился обильно накрытый стол. Вскоре появилась жена, которая с плачем бросилась ему на шею. Нежных супругов оставили наедине». Возникает вопрос — при каких обстоятельствах об этом стало известно Анне Павловне, арестованной в С.-Петербурге 5 июня 1882 года?

Л.А. Тихомиров продолжал: «Он был в восторге: значит, все хорошо — и ей оставалось только проливать слезы умиления. В этих сладких и торжественных чувствах они встретили праздник со всякими яствами и питиями, в мечтах о будущих великих делах, которые совершит Дегаев. Эти минуты он переживал в таких светлых ощущениях, что даже теперь вспоминал их весь расчувствованный и обрисовывал почти художественную картину: мрачная, бедная обстановка тюремной камеры, еле освещенной тусклой лампой, с одной стороны, а с другой — две человеческие души, освещенные яркими лучами радости и торжества.

…Цари, министры, революционеры — все будет в их распоряжении, все повезут их на своих спинах к какому-то туманно-ослепительному будущему, которое Судейкин, может быть, даже наедине с самим собою не смел рисовать в сколько-нибудь определенных очертаниях.

Таковы были безумные мечты. (И без семи пядей во лбу понятно, что вся эта лирика — плод фантазии Льва Александровича.)

В действительности в ожидании будущих благ нужно было, конечно, немедленно посвятить своего нового союзника во все тайны революционных дел. Дегаев сделал это со всей полнотой, перечислил кружки и людей, охарактеризовал их, дал их адреса, открыл, под какими паспортами они проживают, что замышляют, какими шифрами переписываются и т. д. Он выдал все до последней ниточки. Я переспрашивал его поименно о многих. Он подтверждал:

— Да, конечно, выдал.

— И Веру Фигнер?

— Ну, понятно.

— Но ведь вы с нею большие друзья.

— Конечно, но что же из этого? Притом Судейкин обещал ее не арестовывать…

Да и вообще Судейкин сказал ему, что не имеет в виду никого арестовывать. Задача состояла в том, чтобы дать деятельности революционеров направление, соответствующее совместным планам Судейкина и Дегаева, и только впоследствии будет видно, кого требуется убрать.

Прежде всего, нужно было выпустить Дегаева, и они решили, что это лучше всего сделать в виде бегства из тюрьмы… Это псевдобегство было проделано 14 января 1883 года.

— Так что, вы не сами убежали? — невольно переспросил я.

Он криво усмехнулся:

— Ну конечно. Как же я мог убежать? Наши же агенты вытребовали меня из тюрьмы и будто бы повели куда приказано, а потом пустили на все четыре стороны.

Но когда бежавший Дегаев явился к товарищам, это возбудило общий восторг. Вот молодец! Давно уж не было ничего подобного. Вера Фигнер ему безусловно доверяла. Но она была все-таки единственным человеком, способным ему мешать. Когда же она была 10 февраля арестована вопреки обещанию Судейкина, Дегаев стал владыкой революционной России. Еще раньше сама Вера Фигнер сделала его членом устроенной ею «центральной организации», без нее он уже делал что хотел.

…Приводя в порядок провинциальные кружки, Дегаев решил, что нужно организовать также исполнительный комитет, через который можно бы было за ними присматривать. Судейкин одобрил эту мысль. В этот исполнительный комитет, организацию которого начала еще Вера Фигнер, Дегаев не привел ни одного полицейского агента, это было излишне. Но он набрал людей безличных, вполне ему подчинявшихся. Я не помню их фамилий. Впоследствии, когда измена Дегаева разоблачилась, эта организация получила прозвище «соломенный исполнительный комитет».