Святой Георгий, сошедший со старинной иконы

Святой Георгий, сошедший со старинной иконы

Самолет Жукова приземлился в московском аэропорту 26 октября. Знал ли маршал, что его ждет? Нет, по версии его дочери Эллы, которая приехала его встречать вместе со своей матерью, Александрой Диевной, и сестрой, Эрой. «Когда он уже был там [в Югославии], нам стали звонить верные папины друзья: в воинских частях проходят собрания, отца обвиняют в порочных методах руководства армией. Мы пытались его предупредить, но связь по ВЧ „внезапно испортилась“. Хотели передать письмо – не разрешили. И вот встречаем его на аэродроме. Мы заранее приготовили записку, знали, что машина прослушивается. Отец выходит, улыбается, он же ничего не подозревает. Встречал маршал Конев, позвал в свою машину, потому, мол, что папу вместе с ним вызывают на заседание Президиума ЦК. Я (Элла Георгиевна) бросилась папе на шею, прошептала на ухо: „Ты должен ехать с нами, это очень важно!“ В машине он записочку и прочел…»[850] На самом деле Жуков знал, что против него затевается. Его предупредили еще до вылета из Тираны. Возможно, это сделал Штеменко, тогда еще занимавший должность начальника ГРУ и располагавший защищенной линией связи с министром обороны. Жуков отвез жену и дочерей в их квартиру и отправился в Кремль, навстречу буре[851].

Заседание президиума началось с отчета Жукова о его визите в Югославию. Его перебили. Тринадцать присутствующих начали критиковать его. Микоян: «Отношения армии и партии вызывают тревогу. […] [Жуков] запрещал встречать делегацию в Берлине (Гречко, Рокоссовскому, Еременко). Режим страха создал отрыв армии от парторг. на местах»[852]. Мазуров: «Тов. Жуков хотел сосредоточить руководство армией в одном лице и оторвать ее от партии». Жуков стал на дыбы: «Готов признать критику и поправить ошибки. Не считаю правильным, без меня собирали такое совещание и обсуждали вопрос. Отметаю, что я запретил кому-то информировать ЦК. Прошу расследовать, что я принижаю партийно-политическую работу в армии. Я не признаю, что это я делал. О т. Желтове. Я считаю его слабым, как руководителя политической работы в армии. О культе личности. Есть, видимо, ляпсусы. Слава мне не нужна. Прошу назначить комиссию для расследования»[853]. Вмешался Хрущев: «Жуков хотел повредить обороноспособности страны… приняв предложения [Эйзенхауэра] об облете территорий СССР и США. Зачем обрезать нити, связывающие партию с армией? Неизвестно, зачем было собирать этих диверсантов без ведома ЦК? Предлагаю освободить тов. Жукова от обязанностей министра обороны. Сегодня опубликовать по радио». Предложение было принято единогласно. Министром обороны назначили Малиновского.

Но сведение счетов еще не закончилось. 28 и 29 октября Жукову пришлось предстать перед пленумом ЦК, министрами, главными редакторами крупнейших газет, заместителями министра обороны, командующими военными округами, руководящими работниками политорганов армии и флота, членами Военных советов – всего 150 человек, и все настроены враждебно. Василевский, по своему обыкновению, сказался больным. В течение двух дней Жуков получал удары со всех сторон. Суслов бросил, что в стране победившего социализма нетерпима такая ситуации, при которой генерал на белом коне спасает страну. В выступлениях военных ненависти было не меньше. Захаров обличал его «наполеоновские замашки». Соколовский обвинял его в жажде власти, как у его друга Эйзенхауэра. Конев заявил, что Жуков открыто противопоставлял себя партии всякий раз, когда мог. Рокоссовский, который так и не смог преодолеть свою обиду на Жукова, напомнил, как тяжело было с ним работать во время Великой Отечественной войны. Еременко, полный старой досады и горечи, рассказал, как Жуков отнял у него его победу под Сталинградом. По мнению Чуйкова, в армии культ личности Сталина сменился культом личности Жукова[854]. Также он обвинил Жукова в том, что тот заставил заместителя начальника Генштаба Курасова писать прославляющую его версию истории Великой Отечественной войны[855]. Даже Тимошенко вытащили из нафталина, чтобы он раскритиковал мнение Жукова о собственной непогрешимости. Когда к хору обвинителей присоединился Москаленко, Жуков, до того державшийся спокойно, вспылил: «Что ты меня обвиняешь? Ты же сам не раз мне говорил: чего смотришь? Бери власть в свои руки, бери!» В своих воспоминаниях Хрущев признается: «Когда я услышал это, то был поражен. Такого я никак не ожидал от Москаленко. Жукову не было смысла лгать. Да и Москаленко никак не смог парировать такое серьезное обвинение»[856]. Закончил заседание Хрущев. Он долго говорил о войне, обвиняя Жукова в том, что тот, вместе со Сталиным, виновен в разгроме лета 1941 года на Украине. «Так что нельзя считать, что ты во всем герой,  – напыщенно бросил ему Хрущев.  – Нет, ты наберись мужества, покажи и это, а не только свои победы!»[857]

Наконец все собравшиеся проголосовали за исключение Жукова из состава Президиума и Центрального комитета. Сам маршал тоже проголосовал против себя. Следует отметить небывалое новшество: военных попросили проголосовать отдельно от гражданских, как будто их профессиональный статус вдруг поставил под сомнение полноценность их членства в партии. Делегаты, очевидно из страха перед проявлением корпоративной солидарности, не заметили в этом решении противоречия с их же собственной концепцией неразрывной связи между армией и партией. Но опасения оказались напрасными: из 16 присутствовавших военных[858] ни один не выступил в защиту Жукова. Все они страдали от грубости маршала, ставшего министром обороны? За исключением начальника ГлавПУРа Желтова, ни один из них ничего об этом не сказал. Прочие личные обиды восходят еще ко временам Великой Отечественной войны. Как бы то ни было, Жуков остался совсем одиноким, без союзников и друзей, и то, как дружно на него набросились все члены Президиума и все военачальники, самым красноречивым образом свидетельствует о его политической неловкости, даже наивности. Величайший советский солдат не был Эйзенхауэром. Буквально за секунду до того, как Жуков, прямой, как статуя, вышел из зала, Хрущев, довольный результатом, подвел итог: «Наше единодушное голосование – это хорошая демонстрация силы и единства нашей партии»[859].

«Само заседание длилось часа полтора-два,  – вспоминает С.П. Марков, охранник Жукова.  – Я ждал в кремлевской раздевалке вместе с другими „прикрепленными“. Наконец появился Георгий Константинович. Таким я его никогда не видел – ни в годы войны, ни после. На лице сине-красные пятна, оно словно окаменело. Но держался, как всегда, с достоинством. Прибыли домой, на улицу Грановского. Он: „Пройдемся немного“. И после томительной паузы: „Сегодня вечером по радио в 19 часов объявят о моем освобождении с поста министра обороны“»[860].

Анализируя двухсотстраничную стенограмму пленума, можно увидеть, что против Жукова были выдвинуты четыре основных обвинения.

Первое: насаждение в армии собственного культа. В 1946 году Сталин уже упрекал Жукова в этом, и тот сначала готов был принять критику по данному пункту в свой адрес. Вся проблема вращалась вокруг постоянного переписывания истории Великой Отечественной войны. В различных своих заявлениях начиная с 1955 года Жуков только разоблачал чудовищные перегибы и злоупотребления сталинского периода. Также он напоминал о своей роли – решающей, сегодня это невозможно отрицать – в Битве за Москву, затем, вместе с Василевским, в Сталинградской битве, в Курской и затем в Берлинской. Нельзя отрицать, что заслуги армии и народа он всегда ставил выше заслуг партии. В этом деле он столкнулся с Хрущевым, партийным функционером и бывшим членом Военных советов нескольких фронтов, который, с помощью Еременко, Чуйкова и Москаленко, захотел приписать себе решающую роль, в частности, в Сталинградской битве, тем более что новый коммунистический вождь нуждался в легитимизации своей власти, которую могло дать только его участие в Великой Отечественной войне. Как мы увидим, битва за историю, которую Жукову придется вести с 1958 по 1974 год, окажется самой длительной из всех битв полководца.

Вторым стало обвинение в желании уменьшить партийный контроль над армией и идеологическую работу в ней. Нельзя отрицать того, что Жуков стремился освободить офицеров от некоторых обязанностей, которые считал ненужными и обременительными, поскольку практически все офицеры являлись членами партии. Так, он сделал факультативными занятия по марксизму-ленинизму. Он продолжал борьбу, которую вел всю жизнь, и делал это с меньшей осторожностью, чем при Сталине[861]. Его отставка означала окончательный провал попыток разрыва неразделимой связи, возникшей в 1918 году. Советская армия, как до нее Красная, осталась армией партии, которой она была подчинена множеством уз и систем контроля. Таковая подчиненность была и до самого конца оставалась основным тормозом для появления в ней корпоративного духа. Как и в ходе чисток 1937–1938 годов, советские военачальники не проявили никакой солидарности с тем, кто был первым среди них, являлся символом победы и популярности армии. Они выли вместе с волками, растравляя свои старые раны, нанесенные им Жуковым в период между 1941 и 1945 годами, и клялись партии в своей безграничной преданности.

Третье обвинение касалось военных и стратегических ошибок. На Октябрьском пленуме оно не получило большого развития, хотя Хрущев и обвинял маршала в непонимании современной военной техники, но буквально на следующий день после пленума эту тему начнут раскручивать в прессе Конев и Малиновский[862]. Жукова обвиняли в отсталости в вопросах ядерного вооружения и в непонимании необходимости оснащения флота стратегическими подводными лодками. В действительности он высказывался в пользу развития ядерного оружия, разумно и сбалансированно встроенного в структуру вооруженных сил, а также стремился оживить военно-теоретическую мысль, создать новую доктрину. Хрущев в целом был с ним согласен, а радикализация его взглядов с отданием абсолютного приоритета ракетам и подлодкам, наступит только в 1960 году. В данном случае Жуков был прав. С 1975 года советское военно-политическое руководство вернется к сбалансированному соотношению ядерных и обычных вооружений.

Четвертым, самым страшным, стало обвинение в бонапартизме. Якобы Жуков хотел захватить власть и готовил военный переворот. В своих воспоминаниях Хрущев пишет: «Когда Жуков вошел в состав Президиума ЦК, то стал набирать такую силу, что у руководства страны возникла некоторая тревога. Члены Президиума ЦК не раз высказывали мнение, что Жуков движется в направлении военного переворота, захвата им личной власти. Такие сведения мы получали и от ряда военных, которые говорили о бонапартистских устремлениях Жукова. Постепенно накопились факты, которые нельзя было игнорировать без опасения подвергнуть страну перевороту типа тех, которые совершаются в Латинской Америке. Мы вынуждены были пойти на отстранение Жукова от его постов. Мне это решение далось с трудом, но деваться было некуда»[863]. Это обвинение нелепо и смехотворно. Если бы оно имело под собой хоть какую-то почву, Жукова не отпустили бы в отставку так спокойно, с сохранением маршальского звания, госдачи, машины с водителем и права пользования медицинскими учреждениями, предназначенными для высшей номенклатуры. Здесь мы имеем дело с обычными для большевистской пропаганды заклинаниями. Советская армия никогда не пыталась вмешиваться в вопросы государственной политики, точно так же, как ее предшественница, царская армия, не пыталась этого делать после вылившейся в кровавый фарс декабристской попытки переворота 1825 года. Жуков был и остался коммунистом, его приверженность советской системе не вызывала никаких сомнений. Для него, начиная с 1918 года, советская власть была властью партии, ему никогда и в голову не приходило, что может быть как-то иначе.

Единственной осязаемой уликой в обвинении маршала в бонапартистских замашках является план создания центральной школы для войск специального назначения (спецназа). Якобы Жуков проинформировал об этой своей инициативе только двух генералов (это ложь) и не выносил ее на рассмотрение ЦК. На самом деле начиная с 1955 года в каждом военном округе существовала своя рота спецназа. И, как показал историк Владимир Карпов, создавая центральную школу повышения подготовки этих сил, Жуков действовал в рамках своих служебных обязанностей министра обороны и реализовывал свою идею в соответствии с принятыми бюрократическими правилами.