1-го июля

1-го июля

12-го июня вернулся в Тифлис, 13-го приехал в Каджоры, с 15-го стал чувствовать себя очень слабым; 19-го слег, 28-го встал с постели и пока в состоянии выздоравливающего. Хуже всего нервная система и слабость. Впрочем, есть от чего. Кругом так неладно, что трудно представить себе хуже. великому князю представил свой доклад оперативного и хозяйственного характера.

9-го июня телеграфировал Болховитинову, что магазины пусты. 10-го приехал в Караурган, там были собраны корпусные интенданты и начальники групп транспортов.

Все, что было раньше, то и в Караурган. Транспорт работает на 60 %, а о грузовых автомобилях и говорить нечего – это сплошное безобразие.

Приехав утром 12-го в Тифлис, прежде всего отправился к Вольскому. Он как будто обиделся, что магазины пусты и заявил мне, что они написали! Потом в Каджорах доложил великому князю. Доложил ему в присутствии Болховитинова и об Янушкевиче и его поступке 18-го мая, когда он сложил с себя самовольно какие-то свои полномочия в виду указаний моих Окружному Интенданту о чрезмерной посылке сена, загромождавшей пути и станции.

Небольшое впечатление это произвело на великого князя. Свою записку я передал 15 или 16-го июня. 19-гo вечером великий князь получил тревожные указания о базисных магазинах в Тифлисе. Я был еще на ногах и поехал туда с князем Шаховским. Базисные магазины оказались пустыми, и никого это раньше не беспокоило, да и никто об этом не знал, и не знал тот, взявший на себя все эти заботы, т. е. Янушкевич. Фатальный человек. На западе своей неспособностью загубил великого князя, теперь своими путанием и практической бездарностью заканчивает свое дело здесь, с сознанием, что приносит пользу. Ничего, кроме своих интересов и своей важности, знать не хочет и не знает. Лебезит перед общественными организациями и путает, путает без конца, обманывая себя и великого князя. Да, трудно человеку, занимавшемуся исключительно в канцеляриях, быть практическим деятелем, а ему приходится вращаться среди их и, кроме путаницы и вреда, он великому князю и делу ничего не дает. Я думал, что он все-таки на что-нибудь способен; а теперь вижу, что ни к чему он не пригоден, кроме как сидеть в совещаниях, говорить (и не дело) и, быть может, писать доклады.

А великий князь еще возлагает на него серьезные поручения. Теперь Болховитинов, по моему настоянию, взялся и силится что-то сделать. Я сомневаюсь, чтобы ему это удалось вполне, у великого князя аппарат управления распался на многие части и теперь распоряжаются все – Орлов{183}, Янушкевич, меньше всех Вольский, и кто ни путается. Из этого выйдет естественно одна путаница и гибель дела. Теперь армия стала оперировать. 7-го июня нельзя было, но понемногу стали что-то делать. Затем оказалось, что турки часть сил оттянули в направлении Трапезунда – охватили [Яблочкина]{184} и еще кого-то и вот теперь то, чего Юденич считал невозможным, оказалось возможным – армия вся к западу от Эрзерума. Ленивый умом и не основательный Юденич.

Но, слава Богу, войска бьют турок. Где же тот грозный кулак, который, по данным разведки, был на Купэ-Даг. Его не оказалось, и теперь мы продвинулись этак на 1? – 2 перехода, при условиях, что и базисные в Тифлисе, и промежуточные магазины в сущности пусты и еле дышат, а железные дороги не возят. Не возят, не потому что не могут, а потому что нечего возить. За время болезни я не мог в это вникнуть, но могу лишь сказать: чудны дела твои, Господи.

Великий князь беспокоится, но от этого делу лучше не будет. Необходимо наверху организоваться и управлять разумно и последовательно, а не вводить какое-то разделение власти по рукам чужих людей.

Мне недостаточно ясно, что делается на фронте и зачем это делается. Но мне представляется, что на Приморском районе ничего хорошего быть не может. Хуже, чем Яблочкина{185}, трудно выбрать, а он там не знаю что делает.

Для меня ясно одно, что если турки не оболванились совсем, а до сих пор действуют разумно, то все их усилия должны быть направлены на Трапезунд.

Со стороны Эрзерума помочь не можем. В самом отряде Яблочкина подготовлено все, чтобы туркам легче было нас атаковать, с запада и юга – на Джависах. Сделают ли это турки? Та к как сижу дома, то послал Л.А. Шаховскому записку. Он доложит ее великому князю. Я совершенно расхлябался силами и нервами. Мне представляется, что в деле службы кругом великого князя какая-то вакханалия лжи, и его влекут, а он как будто охотно идет по этому пути. Он легок. Ему обещают, что все будет, рисуют картины, а на самом деле выходит не так. И мне и Шаховскому хотя верит, в этой области не верит, и все идет по-старому. Преподнесет ему и Орлов в свое время свою деятельность. Мне страшно за него и за дело. На меры – нет характера, на пустяки есть. И что с ним стало. Живем воображением. У нас сильная и в то же время беспомощная армия. Спасибо, что появился деятельный человек Карнаухов. Чтобы делали теперь Юденич со своим Керстичем. Все расползается. Карпов путает безжалостно. Янушкевич самое большое горе. Беспомощен как младенец на большом посту, с внешними формами деловитого человека. Посмотрим, справится ли Болховитинов. Как бы хотелось помочь; но как. Вся жизнь идет мимо меня. Да теперь хвор и слаб. Надо уехать поправиться. Я кончаю сегодня свою записку о Берхмане. Высокую несправедливость совершили над ним. Я изложил всю правду, как ее понимаю. Завтра начну ее переписывать. На днях мне надо решить, оставаться ли здесь, или уехать на поправку. Уезжать, как не трудно, мне не хочется. Я очень обязан князю Шаховскому за его помощь и заботу. Основательный и спокойный человек, много пользы принес он своей наблюдательностью, правдивостью и деловитостью в поездках моих в штаб армии в мае и июне. А во время болезни был другом.