Второй день рождения
Второй день рождения
Время шло, день за днем пополняя мой боевой опыт. Я неплохо освоил технику минных постановок и без особых затруднений справлялся с нанесением бомбовых ударов. Тем не менее чувство полного удовлетворения так и не появилось. И неудивительно, ведь все мои четыре торпедные атаки окончились досадными промахами.
Я очень сильно переживал из-за этого и каждый раз после очередной неудачи шел на доклад мрачнее тучи. Боевые товарищи, понимая мои чувства, всегда стремились поддержать и утешить меня.
– Ничего страшного, не в этот раз, так в следующий, – говорил Иван Бабанов, многое повидавший на своем веку. – Никуда они, транспорты эти, от тебя не уйдут!
Конечно, он прав, но от этого легче как-то не становилось. Ведь я был абсолютно убежден: стать полноправным гвардейцем можно, лишь имея на своем счету подтвержденные потопления. А таковых у меня пока что не наблюдалось.
Причина тоже не являлась тайной за семью печатями. Ведь когда идешь в атаку, транспорт несется на тебя со скоростью почти сто метров в секунду, стремительно увеличиваясь в размерах. Поэтому практически все молодые пилоты, и я не был исключением, сбрасывали свои торпеды слишком далеко от цели, при этом так и не успевая правильно взять упреждение… В следующий раз стремишься подойти поближе, но эмоции зашкаливают, глаз подводит… И вновь торпеда уходит мимо…
Но закон перехода количества в качество никому так и не удалось отменить, поэтому накопленный мною опыт, пусть и негативный, не мог не привести меня к закономерной победе. Вопрос заключался лишь в том, когда это все-таки произойдет…
В последних числах марта вновь наступили белые ночи. С одной стороны, это здорово упростило нам поиск, но с другой – увеличило риск нежелательного обнаружения нас противником. Исходя из этого, выработалось следующее тактическое решение: взлет около двух часов ночи, затем – поворот в сторону перешейка, соединяющего Чудское озеро с Псковским, и уже оттуда – к Рижскому заливу, прочесав который мы через Ирбенский пролив выходили в открытое море. Дальнейший путь лежал на север, где-то до острова Утэ, и уже оттуда – домой через Финский залив.
Маршрут был построен так, что практически в любом месте мы имели возможность атаковать обнаруженную цель с южного направления, то есть с темной стороны. Зачастую враг успевал заметить торпедоносец лишь после сброса торпеды…
Чтобы обезопасить себя во время перехода через линию фронта, мы научились обманывать немецкую ПВО, заставляя наши «Бостоны» подражать звуку «Ju-88», самого распространенного в наших краях бомбардировщика противника. Для этого одному из двигателей давались максимальные обороты, одновременно несколько прибирая газ на другом. Специально для отработки этого приема Борзов пригласил специалистов постов ВНОС (воздушного наблюдения, оповещения и связи), приказав нам полетать над аэродромом. В результате совместных усилий удалось добиться того, что даже опытному наблюдателю не удавалось уловить на слух разницу между «Бостоном» и «Юнкерсом». Примерно с начала 44-го мы уже вовсю использовали этот эффект, и причем весьма успешно.
Итак, 27 апреля мой экипаж вновь вышел в крейсерский полет. Напрасно мы до боли в глазах просматривали каждый участок морской глади… Ни в Рижском заливе, ни восточнее островов Эзель и Даго так ничего обнаружить не удалось. Мы уже собирались поворачивать направо, чтобы пройти посередине Финского залива, как вдруг… Я увидел весьма четкие очертания вражеского судна, направлявшегося примерно на северо-восток.
– Смотри! Спереди-справа! – почти в то же самое время крикнул Иван.
– Вижу! Заходим с правого борта!
Теперь нужно действовать осторожно и без суеты. Тем более пока нет никаких признаков того, что нас заметили. Цель была классифицирована нами как танкер водоизмещением 6000 тонн. Видимо, с полным грузом шел, борта незначительно поднимались над поверхностью моря. Лишь в кормовой части имелись некоторые надстройки.
Мы уже на боевом курсе, а враг все еще молчит. «Отлично, – подумал я, – значит, будем бить наверняка! Не спеши… Еще немного»…
– Торпеда пошла! – слышу голос радиста Ивана Двойнишникова.
И практически одновременно небо прочертили пунктиры трассеров, но было уже поздно – мой самолет со скольжением пронесся над палубой танкера.
– Есть! Командир! Взрыв! – не сдерживая эмоций закричали Двойнишников и Китаев.
Вне себя от внезапно нахлынувшей радости, я круто заложил влево, успев увидеть окутанную дымом корму. Сердце учащенно забилось в груди, и мне еле удалось удержать внутри рвавшийся наружу победный крик…
Немного придя в себя, начал ходить вокруг погружавшегося в воду танкера, чтобы сделать фотографии. Но, как выяснилось уже на земле, ничего из этого не вышло – слишком уж темными оказались сумерки для нашей пленки. Правда, пару дней спустя командир все-таки засчитал нам это потопление. Наверное, пришли соответствующие агентурные данные…
Лишь после того, как тонущее судно полностью скрылось под водой, не оставляя и тени сомнения в своей незавидной судьбе, мы повернули домой. Сейчас я не помню, сколько времени продолжалась его агония, по-моему, не более десяти минут, но могу сказать лишь одно: каждая секунда казалась мне тогда бесконечно долгой.
Что характерно, меня совершенно не заботила судьба немецких моряков, принявших смерть в холодных водах Балтики. Если я и на какое-то время задумывался об этом, в памяти сразу же всплывали ужасные картины разрушенных ленинградских улиц и леденящие кровь рассказы переживших первую, самую страшную, блокадную зиму. Поэтому никакой жалости к врагам я не испытывал. Как говорится, что посеешь, то и пожнешь…
Назад я возвращался в приподнятом настроении. Усталость, вызванная длительным поиском противника, нервное напряжение атаки – все это практически не ощущалось. И если бы сразу же по возвращении Борзов дал приказ лететь вновь, я с радостью выполнил бы его.
Вскоре я поймал себя на том, что довольно громко напеваю любимый мною «Авиационный марш». В памяти тут же всплыла сцена, имевшая место еще в школе, основным действующим лицом которой была учительница пения, безуспешно пытавшаяся заставить меня правильно спеть какую-то песню.
– Давай сначала. Вот нота «до», – терпеливо продолжала она. – Теперь ты.
– До-о-о! – невпопад затянул я.
– Нет, не так! Выше надо!
Насколько «выше» должна звучать требуемая нота, я так и не сообразил, поэтому решил добавить громкости…
– У тебя что, совсем ушей нет! – искренне огорчалась учительница, и все начиналось сначала.
Лишь после нескольких неудачных попыток, сопровождаемых дружным хохотом одноклассников, она все-таки отправила меня на свое место…
…Я улыбнулся этим детским воспоминаниям и, убедившись, что мой ларингофон отключен от внутренней связи, предохраняя тем самым уши моих товарищей, продолжил свое занятие.
Тем не менее нельзя было ослаблять внимание ни на мгновение, ведь финские истребители могли атаковать практически по всему Финскому заливу. В памяти еще свежи были воспоминания о пропавших без вести моих лучших друзьях – Коле Соловьеве и Коле Шарыгине. Может быть, именно здесь их, уже считавших себя вернувшимися домой, подстерегли вражеские асы.
Слава богу, наше возвращение обошлось без каких-либо приключений, и вскоре, отдавая дань нашей полковой традиции, над аэродромом прозвучали первые в моей жизни шесть победных очередей из курсовых пулеметов, по одной за каждую тонну водоизмещения потопленного судна. Мой пульс как будто сливался с их ритмичным стрекотанием. Счастье было безграничным.
Вечером того же дня, принимая в столовой поздравления однополчан и выпивая по этому поводу законные сто грамм, я и не подозревал, что следующая же торпедная атака станет для меня одним из самых тяжелых испытаний, выпавших на мою долю за всю долгую летную жизнь.
…Наверное, каждому боевому летчику Великой Отечественной хотя бы один раз приходилось возвращаться домой, как говорится, «на честном слове и на одном крыле», ежесекундно балансируя на грани жизни и смерти. И если, несмотря ни на что, все же удавалось посадить израненную машину на своем аэродроме, для большинства авиаторов это становилось источником веры в свое фронтовое счастье и, конечно же, в надежность своего самолета. Иногда, к сожалению, бывало и наоборот – истерзанная напряжением предыдущих сражений нервная система, не выдержав этой последней капли, ломалась, в некоторых случаях необратимо. Мне посчастливилось оказаться в числе первых…
В ночь на 25 мая три экипажа нашего полка (Гептнера, мой и, к сожалению, не могу вспомнить третий) получили задание на «свободную охоту». Маршрут остался тем же, только взлет произвели на несколько часов раньше, избегая однообразных шаблонных решений.
Поначалу вылет как две капли воды походил на предыдущий – тот же безрезультатный поиск цели в Рижском заливе и на выходе из него, тот же поворот на север. Даже транспорт водоизмещением 3 000 тонн попался нам практически в том же самом районе, немного юго-восточнее предыдущего. Оставалось лишь вновь зайти с темной стороны горизонта, подобраться поближе и…
Сперва все складывалось в нашу пользу, и сразу же после сброса торпеды я привычным движением левой руки дал обоим моторам полный газ, стараясь как можно быстрее проскочить над палубой… Тем более, как мне тогда казалось, нас до сих пор еще не заметили…
Именно это и стало той самой роковой ошибкой, едва не стоившей жизни моему экипажу. То, что было единственно правильным в дневных условиях, в сумерках белой ночи оказалось абсолютно неприемлемым. Вырывавшиеся из коротких выхлопных глушителей снопы огня помогли вражеским зенитчикам поставить огневой заслон точно по направлению движения моего самолета. И я прошел как раз сквозь него…
Как град по железной крыше, сыпанули по фюзеляжу десятки осколков. Самолет резко дернулся, словно столкнувшись с невидимой преградой, задрожал мелкой дрожью и, многократно потяжелев, стал понемногу терять высоту, заваливаясь на левое крыло. В кабине появился дым…
Я тут же повернул голову и обомлел… Левый двигатель полностью объят дымом, сквозь который настойчиво пробиваются язычки пламени… «Все, – молнией пронеслось в мозгу, – конец!» Но еще на долю секунды раньше я машинально, даже не задумываясь над своими действиями, перекрыл подачу топлива к левому мотору и включил его противопожарную систему. И тут же сунул правую ногу вперед с одновременным поворотом штурвала в ту же сторону, чтобы парировать заваливание самолета.
Эта мгновенная реакция, опередившая осмысление создавшейся ситуации, спасла нам жизнь. Огонь почти сразу исчез, а дымный шлейф выгорающего масла, еще немного потрепавшись на ветру, вскоре бесследно растаял в сумерках. Попытка перевести винт во флюгерное положение не удалась из-за полного отказа электросистемы. Приборы, питавшиеся от нее, превратились в бесполезные декорации. Остались лишь индикатор температуры правого двигателя да магнитный компас. «Ну ничего, чтобы добраться домой, хватит!»
Связь с экипажем тоже пропала. Осмотрев через остекление пилотской кабины изрешеченную осколками носовую часть самолета, я с ужасом подумал о своих товарищах, Иване Бабанове и Иване Двойнишникове, людях, ставших для меня за эти месяцы практически родными.
Поверьте, это не преувеличение, ведь боевой экипаж – не просто коллектив, связанный выполнением общей боевой задачи, а скорее семья, в которой все понимают друг друга с полуслова, с полувзгляда. В которой все общее – и победа, и смерть…
Внутри меня все похолодело… «Бабанов вряд ли уцелел… Слишком уж много осколков… Наверное, и Двойнишникову изрядно досталось…» Но времени предаваться унынию или каким-либо другим эмоциям не было. Ребятам уже ничем не помочь, остается спасаться самому. Но все же в глубине души теплилась надежда, что им повезло отделаться лишь ранениями…
Конечно, в подобной ситуации ни о каком наблюдении за судьбой атакованного транспорта и речи быть не может. Тут хоть бы до дома дотопать. А самолет, обремененный умолкнувшим мотором, да еще и незафлюгерованным винтом, так и норовит развернуться влево и, кувыркнувшись через крыло, камнем рухнуть в воду… Малейшее неверное движение – и все… Высота слишком мала, чтобы успеть исправить ошибку. Так что держу машину «на руках», словно младенца, уговаривая ее, как живое существо: «Родная моя «двоечка»! Только продержись! Тебе тяжело, знаю. И мне тоже. Давай, милая, не подведи!» И самолет, словно внимая моим мольбам, хоть тяжело, но все-таки продолжает свой нелегкий путь на восток…
Иду на минимальной высоте, до пятнадцати метров, стараясь буквально слиться с морем. Так меньше шансов, что обнаружат. Как назло, солнце светит прямо в глаза… Но это не страшно… Главное, уцелевший мотор пока не барахлит… На всякий случай все же стараюсь держаться в видимости эстонского побережья – какой-никакой, но шанс спастись в случае чего… А там, если повезет, переберусь через линию фронта…
Одна минута следует за другой, а самолет как будто повис в воздухе. Лишь немного изменяющаяся конфигурация береговой линии убеждает меня в обратном. Бросаю взгляд на часы – сейчас я должен находиться над противолодочными сетями, в три ряда перегородившими Финский залив от Таллина до Хельсинки. Где-то рядом должны быть немецкие сторожевые катера, их охраняющие… А вот и они… Постреляли по мне, конечно, но так, больше для острастки. Слишком уж далеко я пролетал.
На исходе сороковой минуты, прошедшей с момента атаки, показались острова Гогланд и Большой Тютерс, промежуток между которыми мы называли «воротами». За ними – Лавенсаари, где располагался полк истребителей под командованием Василия Голубева. На душе стало намного спокойнее – в случае чего, сяду у них…
Внезапно слева-спереди появились темные силуэты двух быстроходных десантных барж, направлявшихся как раз в нашу сторону. Враги, никаких сомнений. Нашим нечего делать в этом районе. «Хоть бы удалось проскочить… Только бы не заметили…»…
Вдруг… раздались пулеметные очереди из кабины стрелка. «Ваня! Стой! Ты что делаешь!» – закричал я изо всех сил, как будто он, отделенный от меня бомбоотсеком, мог что-либо услышать… Вот тут-то немцы и отозвались… А я иду прямо, лишенный возможности хоть какого-либо маневра, держусь, чтобы только не упасть. Словом, идеальная мишень… Но, видно, кому-то там, на небе, я был очень-очень небезразличен, иначе никак не объяснить тот факт, что обычно столь метким немецким зенитчикам не удалось даже одним-единственным осколком зацепить мой самолет.
Едва успев перевести дух, по привычке глянул на приборную доску: температура моего правого мотора уже переползла за двести градусов. Открыть юбки, увеличивающие продув охлаждающего воздуха, не могу – не работают. Гидросистема перебита.
Тем не менее я решил не садиться на Лавенсаари, а идти дальше. Двигатель, несмотря ни на что, работает нормально, температура пока не растет. Эх, была не была! Полечу до Кронштадта, там тоже аэродром имеется, Бычье Поле. Оттуда все-таки легче будет перегнать домой подремонтированный техниками самолет.
И вновь израненная машина продолжает свой путь. Мои нервы, натянутые до предела, словно вросли в ее лонжероны и нервюры, улавливая даже самое незначительное подрагивание плоскостей. В этот момент мы, как никогда ранее, нераздельно слились в одно целое, так, что едва возможно было бы провести четкую границу между человеком и ведомым его волей самолетом.
…Именно тогда я окончательно понял: крылатая машина – такое же живое существо, как и любое другое. Она – не просто металл, по воле человеческого разума принявший форму летательного аппарата. Она – живая душа, жаждущая от летчика такта и уважения, в награду за это отвечающая искренней любовью и преданностью, вынося его на своих крыльях из, казалось бы, безвыходных ситуаций.
Может быть, человеку, далекому от авиации, подобные рассуждения покажутся несколько фантастическими. Скорее всего, скажет он, чудесное спасение экипажа от неминуемой гибели – заслуга лишь конструкторов, талантливо спроектировавших планер и двигатель, и летного мастерства пилота, да и вообще, нет в этом «бездушном железе» ничего такого, чего нельзя было бы оценить формулами аэродинамики и прочности… Очень может быть… Но, думаю, бывалый летчик, услышав подобные рассуждения, просто многозначительно промолчит, не желая вступать в бесполезные споры…
Добравшись до Кронштадта, я, немного подумав, направился домой. «Чего уж там! Дотянем домой, до Каменки всего ничего осталось, минут десять. Мы оба выдержим это!»
…Вспоминая эти полтора часа, проведенные на грани жизни и смерти, до сих пор удивляюсь счастливому стечению обстоятельств, позволившему мне остаться в живых. И то, что при хорошей видимости на протяжении четырехсот километров нам не встретился ни один вражеский истребитель, можно расценивать лишь как необъяснимое везение…
Наконец мы дома, начинаю разворачиваться для захода на посадку. Сейчас необходима предельная собранность. Расслабляться – смерти подобно. Стоит лишь на мгновение зазеваться, самолет, до сих пор заботливо оберегавший тебя сотни километров, словно строптивый жеребец, почуявший волю, тут же ударит о землю своего беспечного наездника. Не счесть подобных случаев в авиации.
Честно признаться, вначале хотел на пузо садиться – давления в гидросистеме, с помощью которой выпускались шасси, нет. Затем все же решил попробовать аварийный выпуск, работавший от сжатого воздуха. Дернул ручку, смотрю – а шасси-то вышли. Хорошо!
Захожу на посадку… Боковые колеса коснулись матушки-земли. Так… Опускаю нос. Но что это? Самолет хоть понемногу, но все-таки катится в сторону обочины взлетно-посадочной полосы… И пока он движется еще слишком быстро, ничего поделать с этим нельзя. Тормоза ведь тоже от гидросистемы работают… А ее нет… Использовать аварийную воздушную систему рано… Она же ведь сразу затормозит колеса. Тогда – не миновать аварии!
Вот черт! На обочине куча песка лежит, и мы как раз на нее идем! Она уже совсем близко… Будь что будет! Торможу. Самолет резко вздрогнул, несколько раз качнулся взад-вперед и замер… Сразу же выключаю двигатель. «Все! – отлегло от сердца. – Сели…» Откинулся на спинку сиденья, чтобы немного перевести дух. Смотрю – глазам не верю… Из-за носовой части, как всегда спокойный, выходит Иван Бабанов со своей неизменной штурманской сумкой. Жив! Слава богу!
Сколько я просидел в кабине, отходя от пережитых потрясений, затрудняюсь сказать. Наверное, не больше минуты. Помню лишь, как, услышав отдаленный звук подъезжающего автомобиля, повернул голову направо и скорее угадал, чем увидел, в сидевшем рядом с водителем офицере Ивана Ивановича Борзова…
– Товарищ командир! Разрешите…
– Потом доложишь! – прервал он меня, пару раз обошел вокруг самолета и, внимательно осмотрев его, задумчиво произнес: – Ты просто счастливчик!
Вскоре подошли техники во главе с инженером полка. Их удивлению также не было границ. И точно, машина изуродована так сильно, что, глядя на нее, с трудом можно было поверить, что она не только дошла домой, но и совершила нормальную посадку так, как и положено – на колеса. Ее носовая часть местами походила на решето, изрядно досталось и фюзеляжу. При более детальном осмотре техники насчитали в общей сложности сто пятьдесят семь пробоин…
Прямое попадание снаряда превратило переднюю часть левого двигателя в хаос искореженных обломков… И вот ведь повезло – бензиновые трубки оказались совершенно неповрежденными! Именно это и спасло нас, ведь летали мы на высокооктановом «Б-100». Попади он на горячий мотор… и все – пожар неминуем. Сбить пламя, скорее всего, не получилось бы – необходимого для этого запаса высоты у нас не было совершенно… А горит самолет не более пяти минут. Так что, попади снаряд хоть чуть-чуть не туда… там бы мы и остались.
Второй снаряд угодил как раз между мной и стрелком-радистом, прямо в перегоночный бак, а третий, разорвавшийся в хвостовой части фюзеляжа, имел не меньшие шансы отправить нас на корм рыбам. Его осколки едва не перебили один из двух десятимиллиметровых плетеных тросов управления рулем высоты, оставив неповрежденной всего лишь одну жилку. Именно на ней и висели целых полтора часа наши жизни. Хорошо, что не было необходимости производить резкий маневр, как это происходит, например, при встрече с вражескими истребителями. Потяни я хоть немного сильнее штурвал на себя…
Да и с этой самой кучей песка тоже занятная история получилась. Передняя стойка обогнула ее, прокатившись буквально по краю. Самолет при этом остановился так, что песок оказался как раз посередине между боковыми колесами…
Но удивительнее всего то, что экипаж отделался всего лишь легким испугом: стрелок-радист обошелся легкими царапинами, а я – пробитой осколками фуражкой. Штурмана вообще даже не задело. И это при таких повреждениях, когда, казалось, надо было уменьшиться до размеров насекомого, чтобы пройти сквозь этот смертоносный ливень. Тем не менее факт налицо: все трое остались целыми и невредимыми… «Теперь точно до Победы доживешь!» – говорили друзья, хлопая меня по плечу, и наверное, впервые за последнее время у меня появилась хоть робкая, но все-таки уверенность, что именно так оно и будет. Неудивительно, что именно этот день я считаю своим вторым днем рождения…
Немного позже меня вновь поздравляли. Атака моя оказалась результативной, и тот самый транспорт, едва не стоивший мне жизни, ныне покоится там, куда чуть было не отправил меня, – на дне Балтийского моря.
Но тогда, сразу после возвращения, я практически не вспоминал о нем. Мои мысли были заняты совершенно другим. Память вновь и вновь возвращалась к тому самому моменту, когда я оказался на линии огня. Что это – роковое стечение обстоятельств или моя личная ошибка? И мне никак не удавалось переключиться на что-нибудь другое. Ведь эта же самая ситуация может повториться в следующем вылете, а на одном лишь везении далеко не уедешь.
Конечно, в тот день эмоции просто зашкаливали, не позволяя мне собраться с мыслями. Они сумбурно метались из стороны в сторону, словно вольная птица, неожиданно попавшая в клетку. Перед глазами, как обрывки кинохроники, хаотически мелькали отдельные эпизоды только что завершившегося полета…
Вот так, в абсолютном молчании, погруженные в свои собственные переживания, мы и не заметили, как добрели до столовой. После «ста грамм» настроение немного улучшилось.
Но нервное перенапряжение вскоре дало о себе знать внезапно навалившейся усталостью, практически моментально потяжелевшими конечностями и непреодолимым желанием забыться в объятиях сна. Помню, как, сидя в автобусе, теребил пальцем рваную рану на околыше своей фуражки. В этот раз смерть прошла совсем рядом, как никогда ранее…
Но поспать вдоволь так и не удалось. Около двух часов дня меня растолкал дежурный матрос.
– Товарищ лейтенант, – сообщил он, – к вам девушка пришла, у входа ждет…
Словно подброшенный невидимой пружиной, я вскочил с кровати и, моментально одевшись, поспешил по направлению к лестнице. И как будто не было ни тяжелейшего ночного вылета, ни связанного с ним полного истощения всех моральных и физических сил… Любимая ждала меня за дверью, и одного этого оказалось достаточно, чтобы вдохнуть новые силы в измученное тело…
Едва увидев меня, Маша слегка вздрогнула. Ее обычно веселый жизнерадостный взгляд сегодня был слишком взволнованным. «Что-то случилось?» – екнуло сердце…
– А вот и наш герой! – стали подначивать меня друзья-летчики, стоявшие рядом. – А где же твой головной убор? Нехорошо как-то, не по форме…
Моя фуражка так и осталась лежать на тумбочке. Вернее, я специально оставил ее там. Своим видом она уже никак не соответствовала назначению. Да и Машу волновать совершенно не хотелось. У нее своих проблем по горло. Тем более что на свете существуют гораздо более приятные темы для разговоров двух влюбленных.
Но, глядя на улыбающиеся лица моих товарищей, я догадался, что они, не пожалев ярких эпитетов, рассказали Маше обо всем, что со мной произошло, и скорее всего, с большими преувеличениями. Вот она и переживает.
– Раз из такого пекла живым вернулся, – никак не могли угомониться товарищи, – считай, экзамен на зрелость сдал! Теперь и жениться можно!
Еще несколько минут не умолкали шутки и смех. Лишь мы двое стояли молча.
– Мне в комитет комсомола надо, – тихо сказала Маша, когда ребята наконец оставили нас наедине, – взносы отдать. Сможешь меня проводить?
Ее глаза так и светились надеждой, и мне было очень тяжело отказать ей. Я ведь военный и, следовательно, не могу распоряжаться собой по своему усмотрению… Но мне повезло и сейчас – в этот самый момент в поле зрения показался Смольков, мой командир эскадрильи.
– Хорошо, иди, – разрешил он. – Но чтоб через два часа вернулся, не позже. Это все, что я могу для тебя сделать.
Поблагодарив командира, мы направились к трамвайной остановке. Наверное, Маше очень хотелось подробно расспросить меня о том, что же на самом деле произошло в сегодняшнем вылете. Но она, будучи очень чуткой и тактичной девушкой, прекрасно понимала: сейчас я совершенно не расположен обсуждать эту тему. Поэтому мы просто шли рядом, болтали о всякой всячине, наслаждаясь своим неожиданным счастьем, которым была для нас каждая возможность побыть вместе…
Двадцать минут, которые Маша пробыла в комитете комсомола, располагавшемся на улице Карла Маркса, тянулись ужасно долго. За это время участок тротуара перед фасадом его здания был многократно исхожен мной вдоль и поперек. И опять, как по дороге в столовую, моими мыслями безраздельно завладели неприятные воспоминания о пережитом. Черный дым, словно флаг, развевающийся на ветру, бесплодные попытки докричаться до экипажа, щемящее чувство одиночества – все это никак не хотело отпускать меня. Лишь появление Маши вновь вернуло мне хорошее настроение. «Спасибо, милая», – с нежностью подумал я.
И вот мы не спеша идем по направлению к остановке. В запасе еще почти час, но он, к превеликому сожалению, тает слишком быстро, неотвратимо приближая момент расставания. Правда, сколько времени ни дай нам тогда, все равно его никак бы не хватило. Это неудивительно, ведь мы молоды и влюблены друг в друга. И над нашим счастьем черной зловещей тенью нависает война. Она вольна навеки разлучить нас в любой момент, поэтому каждая встреча может стать последней…
Не знаю, почему я повернул голову направо. Первое, что бросилось в глаза, были четыре буквы названия учреждения, мимо которого мы проходили и ранее, ни разу не обращая на него никакого внимания. Это был ЗАГС. Неожиданно даже для самого себя я, замедлив ход, сказал своей спутнице: «Пойдем?» – «Пойдем», – спокойно ответила она. Мы настолько сроднились за эти восемь месяцев, что научились понимать друг друга без лишних слов…
Между прочим, никогда ранее между нами даже и разговора никакого не велось на эту тему. Правда, пару месяцев назад было дело, но разве только в шутку: «Поженимся… Не поженимся… После Победы, если доживем»… А как по-другому? Планировать свою жизнь хотя бы на несколько дней вперед было верхом оптимизма. Да мы и не пытались, жили сегодняшним днем, всем сердцем радуясь каждой выпавшей на нашу долю минуте счастья…
И тут вдруг резкий поворот… Такое спонтанно принятое решение на первый взгляд может показаться слишком уж импульсивным, более подобающим романтическим подросткам, чем взрослым, хоть и довольно молодым людям. Но это совсем не так.
Ведь нас связывала не просто любовь, как говорится, с первого взгляда. Такая любовь, не подкрепленная ничем иным, подобно спичке, мгновенно вспыхивает, ярко горит, дотла сжигая сердце огнем неистовой страсти, и, полностью опустошив его, столь же быстро угасает. Кроме этого нас связывало полное совпадение жизненных ценностей, мыслей и желаний. Именно поэтому наши взаимные чувства с каждым днем становились все крепче. Мы были созданы друг для друга и даже на мгновение не могли, да и не хотели, представить рядом с собой другого человека.
Может быть, повлияла недавняя переделка, из которой мне удалось выскочить, укрепив мою веру в то, что я выживу в этой кровавой мясорубке… Так что решение узаконить наши отношения вызревало уже давно, и мы уже были готовы к нему. Тем не менее, переступая порог ЗАГСа, я ощутил некоторое волнение, правда, приятное.
– Чем могу помочь, молодые люди? – доброжелательно спросила симпатичная пожилая женщина, сидевшая за большим дубовым столом.
– Мы решили зарегистрироваться, – стараясь выглядеть совершенно спокойным, ответил я.
– Хорошо. Дайте, пожалуйста, ваши документы.
Смотрю, Маша свой паспорт достает из сумочки… А у меня с собой лишь бумажка, удостоверяющая, что ее предъявитель действительно лейтенант Шишков, проходящий службу в 1-м Гвардейском минно-торпедном авиационном полку.
– Вот, – говорю с некоторым замешательством в голосе, – у меня только это…
На удивление, регистратор несколько секунд покрутила в руках мое «удостоверение», улыбнувшись, посмотрела на нас, достала из ящика стола печать и шлепнула ее на наши документы. Еще несколько минут ушло на оформление свидетельства о браке. Вот и вся церемония.
Вышли мы из ЗАГСа, сели на трамвай и приехали на нашу остановку. Смотрю – ребята навстречу идут.
– Товарищи летчики и штурманы! Ваше пожелание выполнено! – Эти слова я стараюсь произнести четко и бесстрастно, подражая докладу старшим по званию. Но, конечно, счастливая улыбка все-таки пробивается сквозь напускную серьезность. – Расписались мы… Только что.
Тут уж боевые друзья подсуетились, достали бутылку спирта, организовав легкую закуску. На «сладкий стол» был подан шоколад. Но самым главным подарком стало разрешение командира отсутствовать в расположении части до трех часов ночи. Свадьба свадьбой, а война продолжается…
С тех пор нам многое пришлось пережить вместе. Были как радостные, так и тяжелые времена. Но вне зависимости от этого мы всегда знали: что бы ни случилось, у каждого из нас всегда есть человек, способный поддержать в трудную минуту. Наши чувства выдержали всестороннюю проверку на прочность. И сегодня, шестьдесят восемь лет спустя, я никак не могу представить себе свою жизнь без любимой Машеньки.
Испытания, подобные тем, что нам пришлось пережить в последнем полете, никак не могли пройти бесследно. И, несмотря на удачное завершение этого тяжелого дня, я все равно чувствовал себя не слишком хорошо. Да, было счастье от сознания того, что любимая девушка стала моей законной женой, тронули мое сердце и простые искренние поздравления друзей и командиров, была, конечно же, гордость за одержанную с таким трудом победу…
Но свинцовая тяжесть, волнами разливавшаяся по всему телу, никак не хотела отступать, нашептывая мне колыбельные мотивы. Тогда я старался не прислушиваться к своей усталости и, забыв о ней, сконцентрировать внимание на разговорах, которые велись рядом. Иногда это мне удавалось, и несколько моих удачных шуток вызвали всеобщий гомерический смех… Временами бывало и совсем наоборот – бороться со сном становилось все труднее, и тогда реальность как будто ускользала от меня, все происходившее со мной казалось каким-то далеким и нереальным…
Утро следующего дня хоть и принесло заметное улучшение моего самочувствия, но о полном восстановлении, конечно же, не могло быть и речи. Не в лучшей форме находились и остальные члены моего экипажа. Но военное время не знает жалости и снисхождения, и получи мы новое задание, безо всяких колебаний и сомнений отправились бы его выполнять. Только вот лететь нам было не на чем – моя голубая «двойка» требовала серьезного ремонта, а свободных самолетов в полку не было. Да и Борзов прекрасно понимал, что, отдав нам боевой приказ, фактически подписал бы нам смертный приговор. В общем, так или иначе, Иван Иванович принял самое разумное решение – отправить наш экипаж в дом отдыха летного состава Балтийского флота, расположенный в Приютино.
Пока полковой автобус везет нас к месту назначения, я, как обычно, смотрю в окно. Это нехитрое занятие всегда дарит мне состояние блаженного покоя. Мимо степенно проплывают бесконечные ряды устремленных в небесные выси великанов-сосен, между стволами и игольчатыми лапами которых проглядывают живописные лужайки – простая и вместе с тем завораживающе красивая картина природного великолепия. Попадавшиеся на пути небольшие домики ленинградских окраин и дачных районов, обрамленные вековой зеленью, кажутся настолько сроднившимися со своим естественным окружением, что поневоле проникаешься желанием прожить всю оставшуюся жизнь именно тут…
Полностью поглощенный своими мыслями, я не сразу заметил, как автобус замедлил ход и вскоре остановился неподалеку от аккуратного двухэтажного строения.
– Вот мы и приехали, – объявил матрос, сидевший за рулем.
Мы с Бабановым, не медля, выбрались наружу, а вот Двойнишников немного задержался. Мягкое место, оцарапанное осколками, немного сковывало его движения. Не успели мы осмотреться по сторонам, как к нам подошли несколько человек, среди которых был и наш однополчанин Гриша Бажанов.
– Ну что, ребята, – весело сказал он, обменявшись с нами крепким рукопожатием, – сначала становитесь на довольствие, занимайте койки – и айда к нам!
Мы тут же последовали совету бывалого фронтовика и вскоре уже раскладывали по стоявшим у кроватей тумбочкам свои нехитрые солдатские пожитки. Покончив с этим немудреным занятием, тут же выходим на свежий воздух – грех засиживаться дома при такой хорошей погоде.
Красота этого живописного места оказалась необыкновенным лекарством, которому, вполне вероятно, к вечеру первого же дня оказалось бы под силу заставить меня начисто забыть о войне… Но увы. И в столовой, и в комнатах отдыха, и на улице любой разговор неминуемо возвращался к боевым полетам, опасностям, им сопутствующим, и различным ухищрениям, позволявшим нам, летчикам, остаться в живых. Ничего не поделаешь, война настолько глубоко пробралась внутрь каждого из нас, что стала неотъемлемой частью нашего сознания.
Но кипучая энергия молодости все равно брала свое. Те, кому позволяло состояние здоровья, вели жаркие футбольные баталии. Постоянных команд не было, поэтому перед каждым матчем формировались совершенно другие коллективы, правда, так было даже интереснее. Остальные занимали свои места на длинных скамейках, шумно споря о том, кто же все-таки выйдет победителем в сегодняшней встрече. Сплошь и рядом заключались всевозможные пари, словом, страсти кипели, как во время настоящего футбольного чемпионата. Я, как один из немногих совершенно здоровых, принимал участие практически во всех играх и почти с тем же азартом, что и в далеком детстве, изо всех сил пинал мяч в сторону ворот противника. Тут же, совсем рядом, находилась и волейбольная площадка с настоящей сеткой, но мы редко пользовались ей, отдавая предпочтение футболу.
Конечно, имелись и другие способы приятного проведения досуга, но они практиковались уже в вечернее время. Собирались группы из нескольких единомышленников, скидывались на покупку спиртных напитков и после их распития направлялись на танцы. Но это в основном холостяки. Мы же с Иваном Двойнишниковым при первой же возможности стремились сбежать к своим женам, но увы, это не всегда получалось. В числе других женщин они, отработав положенное время на основном месте работы, привлекались к уборке улиц, пострадавших от бомбежек и обстрелов, восстановлению промышленных предприятий… Словом, им было не до нас…
А наше основное время проходило в прогулках и беседах. Правда, компании в основном подбирались по возрастному критерию, поэтому Бажанов гораздо больше общался со своими сверстниками, чем с нами. И вот однажды я, направляясь в столовую, увидел Гришу в окружении нескольких летчиков и, поскольку мне оказалось по пути, присоединился к ним. Мое внимание сразу же привлек невысокий плотно сбитый мужчина с изуродованным давними ожогами лицом. «Вот это досталось человеку», – с ужасом подумал я, представляя себе, какую нечеловеческую боль ему пришлось перетерпеть…
Вечером я спросил у Гриши об этом летчике и в ответ услышал совершенно невероятную историю, которая в устах другого человека вполне могла бы вызвать у меня полное недоверие. Тем не менее она была абсолютной правдой…
Леонид Белоусов начинал свою армейскую жизнь в пехоте, но, заболев небом, поступил в Борисоглебскую военную авиационную школу летчиков и окончил ее в 35-м году. Еще до начала войны с Финляндией Леонид был поднят на перехват самолета, нарушившего нашу границу. Неприятель, почувствовав опасность, скрылся, а для Белоусова этот полет стал роковым. Внезапно испортившаяся погода помешала посадке, самолет потерпел аварию и загорелся. Обожженного летчика удалось спасти лишь каким-то необъяснимым чудом, но его лицо оказалось изуродованным навсегда.
Леонид перенес множество пластических операций, после чего вместо восстановительного отдыха, на котором так настаивали врачи, добился возвращения в полк – как раз в это время началась финская война, и отважный летчик не считал для себя возможным оставаться в тылу. В январе 40-го его боевые заслуги были отмечены орденом Боевого Красного Знамени.
Но самым главным испытанием на прочность стала для Леонида Великая Отечественная. Белоусов прикрывал от налетов вражеской авиации спасительную для Ленинграда Дорогу жизни, наносил штурмовые удары по немецкому переднему краю, вел воздушную разведку… В декабре 41-го его самолет был сбит, а Леонид воспользовался парашютом. Немцы не сочли для себя зазорным попытаться расстрелять повисшего на стропах беззащитного человека. Несмотря на тяжелые ранения, Леонид все же остался в живых, но из-за начавшейся гангрены спасти его перебитые вражескими пулями ноги врачи так и не смогли. Одну из них пришлось отрезать выше колена…
Казалось бы, все. С авиацией покончено раз и навсегда. Но настоящий пилот, всей душой влюбленный в небо, никак не мог смириться с этим суровым приговором, и в начале 44-го Белоусов вернулся на Балтику, в свой родной 4-й Гвардейский истребительный полк.
– Представляешь, Миша, – восторгался Бажанов, – он на «Ла-5» все необходимые тренировки прошел! Скоро на боевые задания летать будет! Без обеих ног! Железный мужик!
– Да, – восхитился я, – настоящий летчик!
…Забегая наперед, расскажу о дальнейшей судьбе Белоусова. Ему действительно удалось осуществить задуманное, и наравне с другими летчиками своего полка он стал принимать участие в воздушных сражениях, сбив несколько вражеских самолетов.
После окончания войны Леонид уволился в запас, но из авиации так и не ушел, став начальником ленинградского аэроклуба. Некоторое время спустя, когда состояние здоровья не позволило ему подниматься в небо даже на учебном самолете, Белоусов стал работать директором таксопарка.
Удивительно, но Золотую звезду отважный пилот получил с довольно большим опозданием. Заслуженная награда нашла своего героя лишь в 57-м году…
«…Вернуться в авиацию без обеих ног… – вновь и вновь размышлял я. – Через что только ему довелось пройти, чтобы все-таки добиться своего! Для этого надо быть больше чем солдатом, больше чем летчиком…»
Немногим менее двух недель длился мой отдых в Приютино. Я полностью восстановил свои физические и моральные силы и уже начал немного тяготиться вынужденным бездействием. Как раз в это самое время техники закончили восстановление моего израненного самолета, а значит, моему экипажу пришло время возвращаться назад, в полк. С легким оттенком грусти я, окинув прощальным взглядом уютный домик, в котором мне довелось провести эти прекрасные дни, уверенно заскочил в приехавший за нами «ЗИЛ». Я вновь был готов встретиться со всеми сложностями и опасностями нашей тяжелой боевой работы.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.