6. Жизнь и быт в штабе корпуса
6. Жизнь и быт в штабе корпуса
За время Великой войны мне пришлось служить в штабе корпуса (два года), в штабе армии (один год) и в штабе дивизии (полгода). Служба и жизнь в штабе корпуса оставили у меня самое приятное воспоминание. В штабе армии обстановка службы и жизни уж слишком как-то приближалась к таковым мирного времени. Война, боевое положение, слабо чувствовались. Жизнь – с комфортом, часто по частным квартирам, как в мирное время, иногда даже семейно. Никаких выстрелов, хотя бы в виде эха отдаленных боев, за целый год пребывания в штабе армии я почти не слышал. Служба чиновничья по преимуществу, присутственные часы и прочая скука. Офицерство как-то уединялось по своим «отделениям»[145] и замыкалось в них. Не чувствовалось товарищеской спайки, дружбы.
В штабе дивизии – малолюдье. Генерального штаба два человека всего. Работы всегда почти сверх меры, от нее просто в голове иногда звенит. Начальник штаба – это мученик нескончаемой работы, бессменный часовой, вол невыпрягаемый. В период боев часто хаотическая необъятность непосредственных и посредственных боевых впечатлений, сваливающихся на одну, много на две головы, которые должны разбираться в них. Терзают со всех сторон, доводят нервы до крайнего напряжения и вообще до очумелого состояния.
Никаких этих крайностей нет в штабе корпуса. Жолобки – усадьба несколько захудавшего помещика, полуполяка-полурусского, надолго сохранятся в моей памяти: так много было там прожито и пережито.
Нас, Генштаба, кроме начальника штаба, было трое, хотя по штату полагалось четверо. С марта месяца, когда мы стояли еще в Карпатах, начальником штаба у нас был Генштаба генерал-майор Бутчик[146], вышедший на войну командиром 135-го Керченикальского полка[147], человек прекрасных душевных качеств, но несколько мрачно-болезненный, что, впрочем, объяснялось его ранением в Керченикальском полку: засевшая где-то, кажется, в печенке, и не извлеченная пуля временами доставляла ему немало страданий, омрачая моральное состояние. Тем не менее генерал Бутчик умел быть ровным, спокойным. Под его руководством и началом мы работали гладко, организованно, толково. Ни суеты, ни путаницы в штабе не было. Авторитет его был полный. Личный состав штаба корпуса его уважал и никто никогда не мог позволить себе в кругу друзей какую-либо по его адресу шутку или насмешку. Отношения у нас, офицеров Генштаба, с генералом Бутчиком были прекрасные и никогда ничем не омрачались. Словом, все было налицо для гладкой, хорошо налаженной работы. Так оно и было на самом деле.
Мы – тройка – все были в чине капитанов, Федор Федорович Вознесенский, я и Густав Иванович Хольд. На нас троих, в сущности, и лежала вся тяжесть черной, так сказать, работы в штабе корпуса. И недаром все полушутя, полусерьезно, говорили: «Как земля стоит на трех китах, так штаб 17-го корпуса держится на трех капитанах». Старше всех из нас был Вознесенский, потом я, затем Хольд. Так мы следовали друг за другом и по выпуску из академии: 11-го, 12-го и 13-го годов. Вознесенский был на должности штаб-офицера для поручений, я – старшего адъютанта, Хольд – обер-офицера для поручений. Но в работе мы не сепарировались на основании того, что «это, мол, не по моей части вопрос». Наоборот, все мы трое делали все. Каждый из нас считал своим долгом исполнить работу своего товарища в случае его, хотя бы кратковременного, отсутствия, подробно затем посвящая в исполненное дело того, кто уже специально вел этот вопрос. Никогда у нас поэтому не было никаких недоразумений, и все почти одинаково были в курсе дела.
Над вопросами узко оперативного характера работали втроем. Я лишь почти всегда писал оперативные приказы, обладая лучшим почерком, да и стиль особый выработал, который всем нравился. И только вопросы по «разведке» в тесном смысле вел Хольд, и я с Вознесенским в это не вмешивался, хотя в курс дела всегда достаточно вводились Густавом Ивановичем. Последний в своем «специальном вопросе» был большой мастер. Владея в совершенстве немецким языком, Хольд за время в течение более года хорошо наспециализировался в вопросе сбора сведений о противнике путем «добычи языка». Точно так же вопрос связи в узком смысле – руководство прокладкой новых телеграфно-телефонных линий, организацией центральных станций и прочее – подлежал моему исполнению, и в это никто не вмешивался. Получив задание, я обыкновенно призывал командира телеграфной роты, штаб-капитана Марциновского – отличного офицера, каким, впрочем, было и большинство офицеров 17-го саперного батальона, выучки полковника Исакова – передавал ему задание, посвящал в необходимых рамках в обстановку и, высказав некоторые свои соображения, спокойно и уверенно ждал, что задание толково будет исполнено. Затем произошедшее изменение в связи вносилось в схему связи, и новость становилась общим достоянием. Заговорив о связи, не могу с особым даже теперь, когда все это ушло в далекое прошлое, удовлетворением не отметить, что служба связи[148] была налажена очень хорошо, за редкими исключениями, шла гладко, прочно, это – опыт более чем одного года боевой практики. А сколько испытано на этом пути горечи…
Начальник штаба, серьезный генерал Бутчик ценил нашу работу. Предоставлял нам большую долю самостоятельности в ней. Мнения и предложения наши в большинстве случаев одобрялись им, а затем и командиром корпуса и проводились в жизнь.
Когда в ноябре месяце на смену генерала Бутчика прибыл генерал-майор Скобельцын[149], мы почувствовали еще большую самостоятельность и легкость в работе. Генерал Скобельцын до приезда к нам был начальником штаба 40-го корпуса, недавно сформированного в составе 2-й и 4-й стрелковых дивизий. Корпус действовал на крайнем правом фланге 8-й армии, в районе Рафаловка – Чарторийск. По каким-то соображениям высшего начальства было произведено перемещение названных начальников штабов одного на место другого. Помню, что генерал Бутчик покидал нас с грустью, но отказаться от «предложения» не мог, оно имело скрытый характер почти приказания.
Генерал Скобельцын имел общительный, открытый, веселый нрав, с заметным оттенком русского барства, что к нему очень шло. С ленцой, с нелюбовью к бумагам, он был нам более по душе, чем генерал Бутчик. Мы еще больше могли проявлять самостоятельность и инициативу.
Одним словом, работали мы в штакоре[150] легко и дружно, а это наиважные условия правильного функционирования штаба. Не могу воздержаться, чтобы не поставить часть заслуги в этом нам, «китам». Конечно, лицо части, ее тон делает ее командир, и здесь у нас много зависело от личности начальника штаба, но многое из достигнутого результата следует отнести на долю наших усилий. С капитаном Хольдом мы были старожилами, так сказать, в штабе 17-го корпуса и начали свою работу в нем еще с места, что называется, из Москвы, при начальнике штаба генерале Стремоухове, когда чуть не всякий вопрос оперативного характера решался «военным советом» из офицеров генерального штаба с командиром корпуса во главе. С тех пор переменилось три начальника штаба, командир корпуса остался тот же, но от былого порядка работы в штабе не осталось и следа, и это в главной мере нужно приписать нашим усилиям.
Внеслужебное время, часы досуга мы проводили хорошо и часто весело. Часов же досуга осенью и зимой 15/16 года было более чем достаточно. Народа в штабе корпуса было много, но не столько, чтобы не знать всех и каждого.
Все друг друга хорошо знали, и преобладали приятельские отношения. В столовой за обедом или ужином собиралось «все общество», человек 20 минимум и, за очень редкими исключениями, эти собрания проходили оживленно, а часто и весело. Элементы веселья вносили комические фигуры, первую роль среди которых играл инспектор артиллерии, генерал-лейтенант Развадовский[151].
Как-то так подобралось, что среди чинов штаба нашлось несколько необычайно музыкальных людей, пианистов и певцов. А в большой зале, где помещалось оперативное отделение и мы трое («киты»), стоял старый хороший рояль. И каждый день задавались музыкально-вокальные развлечения. Ф. Ф. Вознесенский, я, доктор (для поручений при корпусном враче), штабс-капитан Марциновский выступали солистами вокальных номеров, штабс-капитан Берг (старший адъютант по инспекторской части), инженер-полковник Черник (корпусный инженер) и еще один офицер-сапер, молодой композитор-пианист (фамилию его забыл) выступали в музыкальных номерах за роялем, аккомпанируя и нам.
Нечего и говорить, что вечера эти собирали всегда немало публики и создавали всем приятное ощущение уюта и нередко эстетического удовольствия. И так мы в это втянулись и привыкли, что без музыки не могли провести ни одного дня. Однажды с сольным пением выступил даже почтенный командир корпуса. Часто во время какой-либо уж очень скучной, нудной работы мы с Ф. Ф. Вознесенским вызываем, бывало, полковника Черника, будто по службе, к начальнику штаба и тут же засаживаем его за рояль нам аккомпанировать. Оторванный от своего дела – бесконечных отчетов-расчетов по укреплению тыловых позиций – корпусный инженер, человек уже почтенного возраста, весьма добродушный и симпатичный, не мог никогда нам отказать; садился, доставал очки и начинал аккомпанировать. Если не было полковника Черника, тащили штабс-капитана Берга, который обладал необычайной способностью читать ноты и с равным успехом исполнял все, что ему не откроют из нот. Последних у нас накопился огромный выбор, так как всех, кто уезжал в отпуск, мы обязывали купить в Киеве у Л. Идзиковского[152] одну-две вещи для сольного пения (из каких вещей – давался всегда список), не менее одной пластинки для граммофона (и таковой был у нас) из каких-либо шедевров – и не менее фунтовой коробки сухих засахаренных фруктов от знаменитого ими магазина Балабухи[153], тоже на Крещатике. Нужно заметить, что эти поручения-обязательства всеми охотно исполнялись, и у нас собрался огромный выбор нот и пластинок – все в исполнении знаменитостей.
Наши музыкальные упражнения были для нас и удовольствием, и отдыхом, лекарством, приятно освежающим голову, недаром же кто-то умный сказал, что «музыкальные звуки освежают ум, успокаивают утомленные нервы и облегчают мышление».
Осенью, в сентябре и октябре, мы не раз посещали Кременец. Имея какой-либо служебный предлог, старались вечер, а то и ночь провести в Кременце: там очень долго тянулись запасы спиртных напитков (недаром же в городе квартировали один пехотный и один кавалерийский полки), ну и еще кой-что привлекательное для молодежи. Не могу сказать, чтобы среди нас были особенные любители пить, но выпить в хорошей компании друзей с целью приятно провести время мы любили все. Еще когда штаб дивизии был в Кременце, и комендант его наводил в нем порядок, были конфискованы запасы водки местного производства. Один ящик «мерзавчиков»[154] был преподнесен в виде подарка нам и поступил в «заведование» к Густаву Ивановичу. Около месяца тянулись у нас эти мерзавчики, войдя как норма в ежедневное наше довольствие около 12 часов дня. Пьянства не было, и генерал Скобельцын его преследовал даже. Так, на обязанности коменданта штаба корпуса лежала задача конфисковать все спиртные напитки не только в Жолобках, но и в целом районе, если получались какие-либо сведения о торговле ими. Однажды таким образом было конфисковано у спекулянта еврея в м. Шумск десятка два бутылок коньяку. Бутылки были представлены начальнику штаба. Пока они постояли в нашей комнате, по предложению «блюстителя трезвости» коменданта, несколько бутылок мы опорожнили, вылив содержимое в чайник и наполнив их опять чаем. С большим трудом сдерживали себя, чтобы не прыснуть от смеха, когда начальник штаба, осматривая преступный продукт спекулянта, обнаружил по плавающей в одной из бутылок чаинке, что коньяк был совсем не коньяк, а чай, и каскад нелестных эпитетов послан был по адресу «мерзавца-жида».
Свободного времени у нас было много. Иногда, кроме срочных донесений в штаб армии, часто в виде установившегося стереотипа: «на фронте корпуса редкая перестрелка и поиски разведчиков», по целым дням мы ничего не делали.
Понятно, что в такой обстановке мы искали возможных развлечений для заполнения досуга и нередко собирались сплоченными компаниями и проводили вечера с доброй чарой зелена вина, чтобы сердцу было веселей. Поэтому мы придирались ко всякому случаю, чтобы «отпраздновать день»; так праздновались, например, именины каждого из нас и различные «исторические события», как получение наград, производства и прочее.
Настоящих событий не было никаких на всем или, вернее, на всех фронтах, не за чем было и следить. Уже к октябрю месяцу весь наш полуторатысячеверстный фронт точно окаменел. Боевые дела измельчали. Даже в сводках армейских описывались подробно удачные поиски разведчиков с добычей «языка».
С особенным поэтому интересом следили мы в конце октября за последней вспышкой активности с нашей стороны, носившей, впрочем, частный местный характер. Это были наступательные попытки с нашей стороны в районе Чарторийск – Рафаловка (на Стыри), на правом фланге армии[155] в молодом ХХХХ корпусе.
Два раза стрелки 4-й дивизии генерала Деникина переправлялись через Стырь, брали Чарторийск, где однажды целиком почти уничтожен был немецкий гвардейский полк[156]. Затем успех развивался в западном направлении. 2-я стрелковая дивизия генерала Белозора[157] успешно содействовала 4-й. Последняя проявляла себя, как всегда, блестяще. Был такой эпизод во время последнего наступления. Прорвавши фронт противника у Чарторийска, стрелки 4-й дивизии стали развивать успех в западном направлении. Соседи справа, стрелки 2-й дивизии и пехота одной из второочередных дивизий задержались у железной дороги оказываемым противником сопротивлением. Но стрелки железной дивизии не смущались тем, что ни справа, ни слева никаких соседей, продолжали преследовать на своем участке разбитого противника. Местность тут была сплошь покрыта огромными болотистыми лесами. К вечеру передовой полк 13-й стрелковый полковника Маркова[158] (знаменитого впоследствии генерала добровольческой армии) достиг тракта Колки – Маневичи. Но наутро оказалось, что 4-я дивизия имеет противника не только впереди, справа и слева, но и сзади. Однако это не очень смущало стрелков. Полковник Марков повел наступление на юг, на Колки и на… восток, а на север и запад были выставлены заслоны. Генерал Деникин, как всегда, со штабом был близко к боевой линии, не теряя связи с полками. Но связь с тылом, со штабом корпуса была потеряна, и тщетно старались ее восстановить, все поиски остались безрезультатны. Тогда генерал Деникин донес непосредственно в штаб армии о своем положении. Как это было ни странно, его донесение в штабе армии было получено исправно. Оно гласило, что за ненахождением штаба корпуса генерал Деникин вступает во временное командование ХХХХ корпусом. Далее излагалась обстановка и курьезно-чудесное положение 4-й стрелковой дивизии, как это видно из приведенной схемы.
С особой жутью следили мы за этими событиями и очень боялись за участь 4-й стрелковой дивизии. Но железные стрелки видали, что называется, виды: они с честью вышли и из этого, казалось бы, невозможного положения. Войска были безболезненно отведены опять за Стырь. Попыток выдвинуть здесь фронт наш к западу больше не производилось.
Мы потом подшучивали над генералом Скобельцыным, который вскоре после этих событий прибыл к нам, мы ему говорили: «А помните, ваше превосходительство, как генерал Деникин всех вас отрешил». Начальник штаба, несколько сердясь, оправдывался, что ничего подобного не было, что генерал Деникин сам виноват и прочее.
Октябрь кончился. Наступил ноябрь, и мы кое-что стали делать на фронте и в тылу.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.