Глава I «Человек с ружьем» и власть

Глава I

«Человек с ружьем» и власть

Подавляющее большинство политических выступлений вооруженных сил во всем мире было организовано офицерами, то есть командным составом, и лишь в некоторых выступлениях активную роль играли солдаты и матросы. Когда армия и флот не прибегают к открытому вооруженному выступлению, а используют другие методы воздействия на гражданские структуры власти, действующими лицами могут выступать только представители командного состава.

Солдатская и матросская масса по многим причинам сравнительно редко выходит на политическую арену. В массовых вооруженных силах второй половины XIX – первой половины ХХ в., сравнительно короткие сроки службы при системе принудительного призыва[41], как правило, не дают времени солдатам и матросам осознать свои политические цели и выработать политическую программу. Сказываются национальные, культурные, религиозные, профессиональные различия, разный уровень образования и разные сроки службы. С другой стороны, молодость военнослужащих срочной службы, их небольшой жизненный опыт не позволяют большинству из них в полной мере осознать политические и экономические интересы той социальной группы, к которой они принадлежали до службы и в ряды которой вернутся после нее. На службе им сложнее организоваться и совершить вооруженное выступление, чем офицерам, определенную роль играет более низкий уровень образования солдат и матросов по сравнению с офицерами, отсутствие у них привычки к постановке задач и к руководству.

История показала, что в некоторых случаях солдатская или матросская масса все же может выступить как самостоятельный политический фактор. В ХХ в. такие выступления происходили, как правило, в ходе достаточно продолжительных войн, когда массовая мобилизация ставит под знамена большое число мужчин зрелого возраста. Они обладают жизненным опытом и выходят на определенный уровень осознания социально-политических интересов своего класса или социальной группы. В вооруженных силах «революционного типа» (об их специфических чертах речь пойдет ниже) общая политизация достигает такой степени, что выступление массы рядовых с более-менее отчетливо сформулированной программой становится достаточно вероятным.

По нашему мнению, с точки зрения места вооруженных сил в политической системе страны они могут быть отнесены к одному из трех типов, которые можно условно обозначить как «традиционный», «революционный» и «политический». Вряд ли можно найти вооруженные силы, относящиеся к одному из выделенных типов в чистом виде, однако абстрактность – неизбежное свойство любой теоретической схемы.

Вооруженные силы «традиционного» типа возникают при политическом режиме, который сохраняет стабильность на протяжении длительного времени. Главное условие, определяющее поведение личного состава таких армии и флота, – отсутствие необходимости делать политический выбор, так как существующий в стране общественно-политический строй представляется практически вечным, любые противники этого политического строя – ничтожными и бессильными изменить его. Широкие массы в подобном сравнительно стабильном обществе, как правило, не имеют ни опыта вооруженной борьбы, ни опыта участия в организованных массовых кампаниях гражданского неповиновения или забастовочном движении, часто являются политически инертными. Естественно, что солдатская и матросская масса в вооруженных силах подобного общества не будет склонна к протесту и борьбе под политическими лозунгами.

Априорная уверенность в прочности существующего политического режима подкрепляется системой комплектования офицерского корпуса лицами, прошедшими определенный отбор и длительную подготовку в специальных учебных заведениях. По мере изживания феодальных институтов сословная принадлежность как критерий отбора постепенно исчезает, и на ее месте возникают другие формы и методы отбора, более скрытые и изощренные, но, тем не менее, отвечающие основной задаче – укомплектовать офицерский корпус личным составом лояльным властям. В военно-учебных заведениях и во время службы происходит воспитание офицерства в духе твердой уверенности в полной стабильности данного режима (по формуле – «данный общественно-политический строй является лучшим для всего мира или, по меньшей мере, для данной страны, и будет существовать вечно»). Идеологическая обработка может быть не только явной, но и завуалированной, незаметной для самого офицера. В этом случае особую роль играют бесчисленные элементы быта, общение с товарищами, подражание старшим, разнообразные традиционные церемонии, приобщение к общим воспоминаниям об истории воинских частей и вооруженных сил в целом.

Для офицерства «традиционной» армии характерен демонстративный отказ от всякого вмешательства в политическую деятельность, основанный на уверенности самих офицеров в вечности основ существующего режима и на убежденности носителей государственной власти в том, что лояльность армии им обеспечена. Такой отказ может принимать вид чисто формального участия в политической деятельности, например, в виде безусловной поддержки правящей партии. Подавляющее большинство офицеров «традиционной» армии просто не задумывается о политических вопросах, подменяя политический анализ в лучшем случае фразами о патриотизме и констатацией необходимости безусловного повиновения любым приказам, исходящим сверху.

Следствием стабильности политического режима и длительной идейной обработки офицерского корпуса является презумпция лояльности командного состава по отношению к высшей власти. Сама верховная власть может смотреть сквозь пальцы на ворчание и даже откровенное фрондерство отдельных офицеров. Важно, что это фрондерство не затрагивает основ верности существующему строю: офицеры могут сравнительно свободно критиковать отдельные недостатки существующего государственного порядка, в первую очередь – гражданский бюрократический аппарат, но не основы политического строя, не главу государства.

При таком отношении офицеров к власти и властей к офицерам становится излишним аппарат политического контроля в армии. В вооруженных силах «традиционного» типа он или вовсе отсутствует, или атрофируется (в тех случаях, когда «традиционная» армия выросла из «революционной» – о ней ниже). В последнем случае аппарат политического контроля перерождается в культурно-просветительский или финансово-контрольный.

В «традиционной» армии обычно вырабатывается механизм поддержания монолитности офицерского корпуса «своими средствами», что позволяет верховной власти полностью устраниться от поддержания нужного ей климата в офицерской среде. При такой модели отношений офицерства с властью не возникает никакой необходимости в политических чистках офицерского корпуса. Всевозможная «полицейщина», политический сыск презираются и преследуются офицерским общественным мнением как нечто грязное и недостойное офицера. Высшее руководство страны и традиционных вооруженных сил, как правило, и не стремится к насаждению взаимного политического контроля в офицерском корпусе и потому, что в этом не ощущается острой необходимости, и потому, что подобные действия могут привести к утрате корпоративности офицерства, которая сама по себе является достаточной гарантией политической лояльности.

Офицеры настроены на плавную рутинную карьеру, взлеты в которой могут быть связаны либо с успешным участием в боевых действиях против внешнего врага, либо с непотизмом и коррупцией. Вообще офицерством «традиционных» вооруженных сил война воспринимается как своего рода «профессиональный праздник», достаточно вспомнить подъем, охвативший русское строевое кадровое офицерство в начале Первой мировой войны, неоднократно описанный в мемуарной и художественной литературе. С другой стороны, каждый офицер «традиционной» армии рассчитывает на многолетнюю службу и пенсию после отставки, что приводит к боязни сломать карьеру и предоставляет командованию дополнительный рычаг влияния на профессионального офицера.

Офицерский корпус «традиционной» армии являет собой корпорацию, живущую в значительной степени (если не исключительно) своими собственными узкими профессиональными интересами. Профессиональное офицерство практически не ощущает своей связи с теми или иными социальными группами гражданского общества. Такую связь чувствуют прежде всего выходцы из привилегированной среды, ведь для них чин офицера представляет собой необязательное дополнение к образу жизни аристократа или выходца из богатой буржуазной семьи. Офицеры же – выходцы из непривилегированных слоев ощущают себя офицерами по преимуществу, поскольку самоощущение выходца из рабочих, крестьян или мещан ничего не прибавляет к их офицерскому статусу. При этом само осознание принадлежности к привилегированной корпорации командного состава армии настолько поднимает самоощущение выходца из низов, что он, в большинстве случаев, готов приложить любые усилия для упрочения своего нового статуса и боится потерять его. Эти обстоятельства делают офицеров-выходцев из низших слоев общества даже более верными защитниками существующего социально-политического строя, чем офицеров-аристократов. Как известно, многие вожди белого движения во время Гражданской войны происходили из трудовых слоев, но их политический выбор состоялся не в пользу Советской власти. Поведение сверхсрочнослужащих унтер-офицеров, положение которых в этом смысле близко к положению офицеров – выходцев из низов, доказывает правильность данной мысли – ведь именно сверхсрочники, как правило, оказываются вернейшей опорой военного начальства.

Сильной стороной «традиционных» вооруженных сил является внешне строгая дисциплинированность. Явное и безнаказанное нарушение приказа в такой армии практически невозможно. Конечно, всегда остаются возможности для тихого саботажа отдельных распоряжений командования, но откровенное нарушение приказа кем-либо из офицеров просто не будет поддержано их коллегами и вызовет осуждение. Даже не одобряемый общественным мнением офицеров приказ все же не может быть проигнорирован. Сильный корпоративный дух «традиционной» армии представляет собой более действенное дисциплинирующее средство, чем самые строгие наказания. Оборотной стороной такой корпоративности является слабое развитие личной инициативы командного состава.

Понятно, что в рядах вооруженных сил «традиционного» типа могут появиться исключения из общего правила: офицеры или солдаты, вступившие в революционную организацию или даже подготовившие вооруженное антиправительственное выступление. В России примеры такого рода показали декабристы, офицеры-народовольцы, офицеры, вступившие в революционные партии в начале ХХ в. Однако это были лишь единицы.

Русские армия и флот второй половины XIX – начала ХХ в. имеют все признаки вооруженных сил «традиционного» типа. Что касается отношения властей к лояльности офицерства в тогдашних вооруженных силах, можно приводить бесконечные примеры явного фрондерства, которое не считалось заслуживающим наказания. Так, осенью 1904 г. перед царским смотром Второй тихоокеанской эскадры второй артиллерист броненосца «Орел» лейтенант А. В. Гирс 3-й спокойно рассуждал в кают-компании: «Ведь “он” (царь. – К. Н.) сам знает меньше нашего, зачем приходится посылать эскадру, а сказать он может лишь те шаблонные фразы, которые ему вложат в уста. Весь завтрашний смотр – это просто политическая бутафория. После этих слов старший офицер (капитан 2 ранга К. Л. Шведе. – К. Н.), сочувственно слушавший Гирса, махнул рукой и скомандовал: – Ну, кажется, договорились до точки. Все ясно! Больше ничего умного не выдумаете. Стоп на этом! Марш спать по каютам…»[42] В этом эпизоде офицеры безнаказанно сомневаются в компетентности носителя высшей власти и живого символа государственности, причем ни один из них не собирается участвовать в каком-либо антиправительственном выступлении.

Слабым местом «традиционной» армии представляется прежде всего воспитание командного состава в духе конформизма – офицеру предлагается готовый набор политических идей, отстаивать которые в столкновении с носителями альтернативных концепций ему не приходится. В повседневной жизни для офицерства «традиционной» армии корпоративная сплоченность подменяет идею верности далеким и туманным политическим идеалам. Этому способствует неизбежный для армии такого типа упор в воспитательной работе на традиции и истории воинских частей (или родов войск), который направлен как раз на воспитание корпоративной сплоченности за отсутствием или практической невостребованностью масштабного комплекса политических идей.

Народоволец лейтенант Е. А. Серебряков[43] писал о русском флоте рубежа 70–80-х годов XIX в.: «…но в то время морская среда была так дружна и корпоративна, что из ее среды очень мало и очень редко что-либо могло дойти до ушей Департамента полиции»[44]. «Кстати, расскажу маленький эпизод, как всякое ведомство старается отклонить от себя неприятности (выделено авт. – К. Н.). Вскоре после 1 марта [1881 г.], еще до ареста Суханова, когда были найдены бомбы на Тележной улице, заподозрили, что в них были употреблены запалы Морского министерства; потребовали специалиста из Кронштадта. Был послан минный офицер лейтенант Бергман, реакционер по убеждению. И вот что он говорил в клубе о своей поездке: “Прихожу, показывают запалы … смотрю – наши! Никакого сомнения – наши!.. Но, черт их побери, я им втер очки … доказал, что австрийские. А то такую бы кашу заварили”»[45]. Конечно, в данном случае речь не о бюрократическом стремлении ведомства «отклонить от себя неприятности», ведь лейтенант Бергман не мог отвечать за других морских офицеров, он не был ни министром, ни главным командиром Кронштадтского порта, ни даже командиром корабля. Дело в корпоративной сплоченности офицеров «традиционной» армии и в презумпции их лояльности существующему строю, которая доходит до покрывания революционных элементов в офицерской среде. Основная масса лояльных офицеров настолько уверена в прочности существующего порядка, что не видит необходимости в ежедневной и личной борьбе за его сохранение. Воспоминания Е. А. Серебрякова особенно интересны именно тем, что их автор был совершенно нетипичным офицером «традиционных» вооруженных сил и обращал внимание на те стороны сознания своих сослуживцев, которые ускользали от «обычного» его современника.

В другом месте своих мемуаров Е. А. Серебряков вспоминал: «Не помню, кто из артиллеристов рассказывал мне, что хотя он и один из всей батареи состоит членом партии, но вся батарея об этом знает…»[46], и никто из офицеров не собирается доносить на революционера-террориста.

Относительно подмены политических взглядов офицерства «традиционных» вооруженных сил корпоративной сплоченностью можно привести другой пример. Е. А. Серебряков описал своего сослуживца, А. Протасьева, который «искренно ненавидел не только революционеров, но и самых скромных либералов». «Весь пропитанный дворянскими традициями, презиравший мужика и все сословия, кроме дворянского, ярый защитник самодержавия со всеми его атрибутами», А. Протасьев, узнав о том, что народоволец мичман В. В. Луцкий арестован и должен быть казнен, прибежал к Е. А. Серебрякову «весь бледный» и заявил: «Это так оставить нельзя, надо обдумать план его освобождения. Подумай над этим хорошенько, а я пойду к другим…” Не знаю, на какой шаг он решился бы – человек он был твердый и смелый»[47]. «И это было не исключением, – замечал Е. А. Серебряков, – но в той или другой форме, среди офицеров, по крайней мере на флоте, дух товарищества всегда пересиливал сознание долга перед (не говоря уже о начальстве, оно не считалось) правительством в целом. Будь здесь вопрос об императоре, то, несомненно, А. Протасьев был бы против Луцкого, но правительство никогда не отождествлялось ни с императором, ни с Россией»[48]. Отказ офицеров Черноморского флота участвовать в расстреле лейтенанта П. П. Шмидта в 1906 г. – еще один пример подобной корпоративности. Участвовать в расстреле товарища по Морскому корпусу, даже явного врага существовавшего политического режима, офицеры «традиционных» вооруженных сил посчитали позорным, при том что говорить о сочувствии революционным идеям в среде морских офицеров было бы нелепо.

Ненависть и презрение офицерства традиционных вооруженных сил к организованной системе политического контроля чувствовали сами революционеры. Большевик матрос Н. А. Ховрин писал о 1914–1915 гг.: «У нас на “Павле” (линейный корабль “Император Павел Первый”. – К. Н.) таким жандармским прихвостнем был старший штурман [лейтенант В. К.] Ланге. Этот человек, разумеется, скрывал свое истинное лицо не только от матросов, но и от командного состава: многие офицеры, даже из самых заядлых монархистов, брезгливо относились к таким типам»[49].

В «традиционной» армии степень сознательности командного состава, овладения набором политических знаний, убежденности офицерства в официальных политических идеях оказывается на поверку довольно слабой. Политические идеи стабильного режима достаточно приелись населению, в то время как идеи, распространяемые противниками данного политического режима, кажутся привлекательными уже в силу своей свежести и непривычности. Следствием воспитания офицерства в духе конформизма является отношение к военной службе как к ремеслу в определенном смысле выработка психологии ландскнехта. При внезапном падении политического режима, который еще вчера казался таким стабильным, кадровое офицерство без большого сопротивления, вероятно, перейдет на службу новому режиму, даже если тот провозглашает политические лозунги, прямо противоположные лозунгам павшего строя. Безусловно, при этом личная мотивация офицеров может быть самой разной – от твердой веры в то, что новый режим падет через несколько дней, и все вернется на круги своя до желания подрывать новый строй изнутри или до объявления себя чистым профессионалом, более или менее цинично торгующим своим ремеслом. «Ландскнехтская» психология военных специалистов видна на примере поведения военных летчиков эпохи Гражданской войны. Как ценные специалисты, они могли найти применение в любой из воюющих армий. У них была техническая возможность легко перелететь (в прямом и переносном смысле) через линию фронта. Привычка к постоянной опасности, выработанная полетами на несовершенных и изношенных машинах, позволяла легче пойти на риск перехода из одного лагеря в другой. Действительно, военные летчики часто перелетали от красных к белым и обратно. Некоторые меняли знамя, под которым шли в бой, по несколько раз[50].

Именно об этом явлении Е. А. Серебряков образно писал так: «усилиями воспитателей, начальства, властей в той части головы, в которой у западного человека помещаются политические убеждения, понимание своих обязанностей и своей роли в государстве, у русских офицеров образовалось пустое пространство, в котором свободно перекатывались, подобно шарикам, ничем между собою не связанные слова – православие, самодержавие и народность, и стоило умелому человеку заполнить эту пустоту чем-нибудь более существенным, шарики переставали перекатываться и офицеры начинали говорить другим языком, а потом те, у которых головные дверцы были слабы, выйдя на свежий воздух, растеривали вновь приобретенное, и у них в голове опять начинали перекатываться излюбленные шарики»[51]. По нашему мнению, Е. А. Серебряков напрасно считал описанное им положение атрибутом лишь русского офицерства. Правильнее было бы говорить о состоянии, характерном для кадрового офицерства любой «традиционной» армии.

Переход на сторону нового политического режима, порожденного революцией, для профессионального офицера «традиционных» вооруженных сил был не столь уж труден, как это ни парадоксально. У кадрового военного «традиционной» армии всеми способами в течение всей службы воспитывается привычка к безусловному повиновению. Необходимость дисциплины для профессионального офицера очевидна, и если он видит в начальнике ясный разум и сильную волю, то в нем и не может возникнуть ни малейшего протеста против повиновения такому начальнику. По словам Е. А. Серебрякова, «после же встречи с Желябовым и Колодкевичем наше мнение о революционерах резко изменилось. В них мы встретили не только умных, но и сильных людей с ясным политическим пониманием»[52]. Стоило офицеру «традиционных» вооруженных сил увидеть реальную силу, готовую бороться с существующим строем и способную свергнуть его, и почувствовать себя в привычной среде, проникнутой ясными целями и связанной дисциплиной, как сразу же выяснялось, что он в принципе может перейти в ряды «другой армии».

В стабильном обществе у большинства населения, в том числе и у офицерского корпуса, политический режим и страна не разделяются четко. Устойчивый и привычный политический режим склонен оправдывать необходимость собственного существования населению посредством патриотической пропаганды. Таким образом, патриотическая, а то и откровенно националистическая пропаганда становится основой политического воспитания военнослужащих. Парадоксальным образом в умах офицерства складывается комплекс «службы стране», а не «службы режиму». В случае смены политического строя, комплекс «службы стране» значительно облегчает переход под новые знамена. Известный историк В. И. Старцев заметил, что после Октябрьской революции «как ни странно, много военных переходило на сторону новой власти. Причины этого были не только идейные (это характерно только для солдат, унтер-офицеров, младших офицеров), но и недовольство поведением Керенского и прочих “демократов” во время их восьмимесячного правления. Крутые меры, к которым сразу же стали прибегать большевики, нравились многим военным, увидевшим в них, наконец, “сильную власть”»[53].

Еще одна слабость «традиционной» армии – установка на действия исключительно против внешнего врага. «Традиционная» армия практически не сталкивается с необходимостью бороться с «врагом внутренним» в силу стабильности и прочности режима, которому она служит. «Традиционные» вооруженные силы будут беспрекословно подавлять отдельные вспышки неповиновения властям, но систематическое использование такой армии внутри страны против серьезного революционного движения быстро приводит офицерство к моральному кризису. Начинается перерождение «традиционной» армии, связанное с конфликтом в сознании военнослужащих «служения стране» и «служения режиму».

Укажем еще на одну особенность сознания профессионального военного: ценности демократии и гражданских свобод ему, как правило, не близки, поскольку вся его служба проходит в условиях строгого единоначалия и ограничения личной свободы. Поэтому личная свобода не является важной, а анархия представляется офицеру более страшным злом, чем диктатура.

Большая опасность для политического облика вооруженных сил «традиционного» типа связана с большой войной и неизбежной при этом (в исследуемую эпоху) массовой мобилизацией. Офицерский корпус начинает пополняться огромным количеством офицеров военного времени и запаса, у которых не выработана корпоративная этика кадрового офицерства. Часть этих людей смотрит на свою военную форму как на временное одеяние и мечтает о возвращении к своим прежним занятиям по окончании войны. Такие офицеры являются носителями самосознания тех социальных групп, из которых они вышли. Среди них могут встретиться не только сторонники, но и активисты политических партий и групп, в том числе оппозиционных и революционных.

Другая часть офицеров военного времени (прежде всего, выходцы из непривилегированных слоев) остро переживает повышение своего социального статуса после приобщения к офицерской корпорации и стремится как можно быстрее перенять манеру поведения и мышления кадровых офицеров. Многим из них это успешно удается. Однако на их пути стоят более или менее серьезные препоны, не позволяющие им влиться в замкнутую корпорацию профессионального офицерства. Это может быть и законодательство, ограничивающее карьерные возможности офицеров запаса, и традиции, не позволяющие принять как своего офицера, не учившегося в престижном военном училище или не принадлежащего к «приличному» обществу.

Офицерство запаса и военного времени представляет собой среду, в значительной степени подготовленную для принятия новых «правил игры» в случае революционных событий в стране и превращения вооруженных сил «традиционного» типа в вооруженные силы «революционного» типа. Это никоим образом не предопределяет конкретный политический выбор таких офицеров. Они могут с равным успехом стать на сторону революции, контрреволюции или какой-нибудь третьей силы. В любом случае их выбор будет продиктован интересами тех социальных групп, которые эти офицеры представляют, с серьезной поправкой на чувство благодарности к свергнутому режиму за возможность приобщиться к привилегированной офицерской корпорации.

Распространено мнение, что кадровые профессиональные офицеры в большей степени способны сохранить верность свергнутому революцией режиму, тогда как офицеры военного времени и призванные из запаса склонны скорее перейти под знамена новых властей. Например, А. А. Зданович основную причину, определившую проантантовскую, а точнее проанглийскую ориентацию сотрудников русской морской разведки в начале 1918 г., видит в том, что «антибольшевистский накал у флотских офицеров был значительно сильнее, чем в сухопутных частях. В отличие от армейских частей, где офицерский корпус на третьем году войны представляли в большинстве своем вчерашние студенты, учителя, инженеры, государственные служащие, на флоте доминировали кадровые офицеры – выходцы из дворянских семей, потомственные военные»[54]. Такое объяснение лежит на поверхности, но его нельзя признать удовлетворительным.

Если говорить о специфике флота в «традиционных» вооруженных силах, то он является наиболее консервативной их частью. Во всяком случае, такое утверждение верно применительно к эпохе парового флота. Значительно меньшая (в сравнении с сухопутной армией) численность флота позволяет более тщательно подходить к подбору офицеров: флотский командный состав укомплектовывается почти исключительно кадровыми офицерами, прошедшими длительное обучение в специальных учебных заведениях, в отличие от массовой армии, в офицеры которой поневоле приходится допускать, даже в мирное время, лиц не слишком «надежных» с точки зрения господствующего режима. Сравнительная малочисленность командного состава флота позволяет поставить его в лучшие материальные условия. Длительные плавания еще больше усиливают корпоративность флотского офицерства. Опасность «затопления» волной мобилизации практически не грозит кадровому офицерству флота, поскольку степень мобилизационного развертывания флота всегда значительно меньше таковой в сухопутной армии.

* * *

Другим типом вооруженных сил является «революционный», в значительной степени противоположный «традиционному». Прежде всего, политический режим, которому служит «революционная» армия, является «новорожденным». Он появляется прямо на глазах и пока не освящен традицией. Нестабильность такого строя очевидна современникам, однако может быть кажущейся. Практически любой новорожденный политический режим имеет достаточное количество противников, которым хочется верить в его скорое падение. С другой стороны, у него есть достаточное количество сторонников, испытывающих страх перед реставрацией прежнего политического и социального строя. Если новый режим, в конце концов, пройдет проверку временем (исчисляемым, по меньшей мере, несколькими десятилетиями), то все равно в течение этих лет найдется множество реальных или вымышленных поводов сомневаться в его прочности. При этом как сторонникам, так и противникам революционных властей будут то тут, то там мерещиться силы, угрожающие новому общественно-политическому строю.

Отсюда возникает повышенное, часто даже болезненное, внимание к проблеме лояльности вооруженных сил и прежде всего их командного состава. Можно сказать, что для «революционной» армии характерна презумпция нелояльности офицерства, особенно выходцев из армии «старого режима» или из многочисленных и разнообразных политических организаций, которые всегда появляются в революционную эпоху. Это порождает пристальное внимание к любым высказываниям и поступкам офицерства, подавление малейшего фрондерства среди них, пропаганду «сверхлояльности», обязательности взаимного политического контроля среди военнослужащих.

Разницу в подходах к проблеме лояльности офицеров «традиционной» и «революционной» армий прекрасно иллюстрирует эпизод из воспоминаний М. Д. Бонч-Бруевича. Бывший генерал, служивший в Красной Армии, описал визит к нему прежнего сослуживца, офицера Логвинского: «Он долго еще продолжал “вербовать” меня, цинично соединяя сомнительные комплименты по моему адресу с явными угрозами. Я слушал Логвинского, размышляя над тем, имею ли я моральное право арестовать его и отправить в ВЧК. Для нынешнего моего читателя, особенно молодого, этот вопрос даже не встал бы, – явился тайный посланец врагов, пытается склонить тебя к измене, так чего же с ним церемониться! Но людям моего поколения было совсем не просто решить, как следует поступить в таком непредвиденном случае (курсив наш. – К. Н.). Офицер доверился мне как бывшему своему начальнику и русскому генералу. Я мог еще заставить себя сражаться с моими однокашниками в “честном” бою. Но использовать свою власть и прибегнуть к мерам, которые по старинке все еще считал “полицейскими”, – о нет, на это я был не способен. Рассуждения мои теперь кажутся смешными. Но мое поколение воспитывалось иначе, и гимназическое “не фискаль”, запрещающее жаловаться классному начальнику на обидевшего тебя товарища, жило в каждом из нас до глубокой старости»[55]. Для офицера, воспитанного в понятиях презумпции лояльности, в духе корпоративных ценностей, характерных для армии «традиционного» типа, совсем непросто было встроиться в новую систему, предусматривавшую презумпцию нелояльности и всеобщую подозрительность как норму жизни.

Взаимное недоверие в «революционной» армии усиливается еще и тем, что она комплектуется, как правило, случайным командным составом: добровольцами или мобилизованными, степень преданности которых можно проверить только в бою. Костяк командного состава «революционной» армии более или менее долго служил в войсках «старого режима» и пропитан его ценностями, а лица, преданные новому строю, как правило, в армии не служили, во всяком случае, не служили на офицерских должностях. «Революционная» армия формируется в ходе гражданской войны, когда выбор, на чьей стороне сражаться, можно совершить легко, да к тому же и не один раз. «Были ловкачи, умудрявшиеся по 3–4 раза послужить в каждой из враждебных армий», – писал белый генерал А. Г. Шкуро[56].

Для «революционных» вооруженных сил, как уже указывалось, характерно наличие непрофессионального командного состава, вчерашних политических деятелей или рядовых солдат и матросов. Такой командный состав не прошел обработку в духе «профессиональных ценностей» кадрового офицерства. Он не замыкался в рамках узких профессиональных интересов, а ощущая себя частью той или иной внеармейской социальной группы, жил ее интересами и чаяниями. Надежды той социальной группы, интересы которой выражают такие «непрофессиональные» офицеры, оказывают решающее влияние на их политическую ориентацию. Другими словами, значительная часть командного состава «революционной» армии не оторвалась от народа и живет его интересами.

Служба в «революционной» армии чревата многими соблазнами. Прежде всего, это мгновенный карьерный рост, классическими примерами которого стали «Тулон» Наполеона Бонапарта или карьера М. Н. Тухачевского. Такой взлет может сравнительно легко вывести удачливого военачальника за пределы военной службы и превратить его в диктатора, примеров чему достаточно: от того же Наполеона до китайского генералиссимуса Чан Кайши. Реакцией революционных властей на подобную угрозу зачастую являются жесткие репрессии по отношению к военачальникам по первому подозрению, причем никакой пост не может в этой ситуации защитить от гибели, более того, чем выше должностное положение военного, тем большие подозрения он неизбежно вызывает. Судьбы А. М. Щастного, Б. М. Думенко, Ф. К. Миронова и многих других военачальников Красной Армии (в конце концов, того же М. Н. Тухачевского) прекрасно подтверждают данный тезис. Чем популярнее тот или иной командир среди подчиненных ему войск, тем выше вероятность его устранения. На наш взгляд, именно популярность в подчиненных им войсках была одной из главных причин возбуждения судебных процессов против названных военачальников и их гибели. Как выразился И. В.Сталин, «он призывал вооруженных людей к действиям против правительства, значит, его надо уничтожить»[57].

Расстройство экономической и политической системы, которое сопровождает любой революционный взрыв, приводит к перебоям со снабжением и комплектованием вооруженных сил. Армия и флот в значительной степени переходят на комплектование импровизированными способами и самоснабжение за счет населения. Боевая обстановка во время гражданской войны меняется с калейдоскопической быстротой. Эти факторы вынуждают военачальников выступать одновременно в роли полководцев, снабженцев, вербовщиков, пропагандистов и т. д. Боеспособные части «революционной» армии и флота складываются вокруг харизматических лидеров, способных повести за собой вооруженных людей. Формальный статус, столь важный в «традиционных» вооруженных силах, уходит на второй план, а на первом плане оказывается авторитет полководца или флотоводца в глазах его подчиненных. Вокруг удачливого предводителя складывается своеобразная «дружина», готовая пойти за ним куда угодно. Так формируются группы командного состава, связанные дружескими узами, совместными испытаниями, возглавляемые, как правило, авторитетным военачальником, который «тянет» за собой «свиту» вверх по служебной лестнице, что, с одной стороны, сплачивает командный состав, но, с другой стороны, несет в себе опасность политического выступления сплоченной группы офицеров во главе с готовым лидером[58]. Понятно, что для гражданских властей подобные военные вожди представляют огромную опасность, но в то же время они являются единственным средством достичь победы в гражданской войне.

Возможность поставить вооруженные силы хотя бы в какие-то рамки лояльности дает в такой ситуации полноценное политическое воспитание. В 1926 г. И. В. Сталин давал советы руководству Коммунистической партии Китая в условиях развернувшейся в этой стране гражданской войны: «коммунисты Китая должны всемерно усилить политическую работу в армии и добиться того, чтобы армия стала действительно образцовым носителем идеи китайской революции. Это особенно необходимо потому, что к кантонцам пристают теперь все и всякие генералы… как к силе, которая сокрушает врагов китайского народа, и… вносят в армию разложение. Нейтрализовать таких союзников или сделать их настоящими гоминьдановцами можно лишь путем усиления политической работы и путем организации революционного контроля над ними. Без этого армия может попасть в тягчайшее положение»[59]. Правда, советы И. В. Сталина не помогли. В апреле 1927 г. Чан Кайши совершил переворот и превратился из главнокомандующего армией в военного диктатора.

В зависимости от эпохи политическое воспитание может принимать различные формы: от разучивания псалмов и чтения Библии в армии «новой модели» О. Кромвеля до изучения марксистской теории в РККА. Однако попытка воспитать офицера, искренне убежденного в революционных ценностях, влечет новую опасность для гражданских властей – опасность самостоятельного действия, направленного против существующего правительства в том случае, если у военных возникли сомнения в его соответствии политическим идеалам. Именно так, в конечном счете, действовала армия О. Кромвеля, выступившая против Долгого парламента.

Для усиления политического контроля над армией «революционного типа» в ней в явных или скрытых формах создается политический аппарат. По мере роста культурного уровня народных масс политический аппарат становится все более развитым, ведь ему приходится влиять не на малочисленную группу командного состава (как это было до второй половины XIX в., в эпоху поголовной или почти поголовной неграмотности), а на всю армию.

В «революционной» армии однородность офицерского корпуса, характерная для «традиционной» армии, быстро размывается (если она уже не была размыта мобилизацией и боевыми потерями). В среде офицеров оказывается масса лиц, не считающих военную службу профессией. Они готовы воевать до победы в текущей войне, а затем покинуть армию. Они не связаны надеждой на карьеру в мирное время, на пенсию после отставки, а значит, менее управляемы. Такие «случайные» офицеры способны на многое ради своих политических идеалов, для них практически не существуют корпоративные ценности «традиционного» офицерства, которые заменяются другими ценностями – прежде всего политическими и социальными идеалами, выразителями которых обычно являются политические партии.

Наиболее слабой стороной «революционной» армии является ее неоднородность. Она неустойчива, находится в постоянном развитии, сложно предсказать, какие политические идеалы в итоге победят в умах ее солдат и офицеров, какой политической силе они отдадут свои штыки.

Другой слабостью «революционной» армии является «условная» дисциплина. Власть, строящая армию во время гражданской войны, вынуждена формально отказаться от постулата о безусловном для подчиненных исполнении любого приказания начальника, потому что каждый командир находится под подозрением как потенциальный изменник. Исполнение приказов официально обусловливается их соответствием целям и задачам революции, но судить о том, является данный приказ изменническим или нет, непросто для исполнителя. Отсюда проистекает крайняя легкость невыполнения приказа. Самые страшные кары, которыми грозит верховная власть за нарушение своей воли, имеют очень ограниченное действие: ведь власти (особенно гражданские) зачастую бессильны привести в исполнение свои угрозы.

Такая ситуация иногда находит отражение в уставных документах. Например, «Устав внутренней службы РККА» 1937 г. предельно четко выразил мысль о необходимости со стороны подчиненных оценивать приказы начальников на предмет их законности:

«6. Военнослужащий обязан беспрекословно исполнять приказы начальников, кроме явно преступных. Получив явно преступное приказание, подчиненный, не исполняя его, обязан немедленно доложить об этом вышестоящему командиру и военному комиссару. Начальник, отдавший преступное приказание, и подчиненный, исполнивший его, подлежат ответственности по закону»[60].

Введенный спустя менее чем через три года «Дисциплинарный устав РККА» 1940 г. уже не допускал мысли, что начальник может отдать преступное приказание:

«6. Подчиненные обязаны беспрекословно повиноваться своим командирам и начальникам. В случае неповиновения, открытого сопротивления или злостного нарушения дисциплины и порядка командир имеет право принять все меры принуждения, вплоть до применения силы и оружия. Каждый военнослужащий обязан всеми силами и средствами содействовать командиру в восстановлении дисциплины и порядка.

7. Командир не несет ответственности за последствия, если он для принуждения не повинующихся приказу и для восстановления дисциплины и порядка будет вынужден применить силу или оружие. Командир, не проявивший в этих случаях твердости и решительности и не принявший всех мер к выполнению приказа, предается суду военного трибунала.

8. Приказ командира и начальника закон для подчиненного. Он должен быть выполнен безоговорочно, точно и в срок. Невыполнение приказа является преступлением и карается судом военного трибунала»[61].

Последующие «Уставы внутренней службы» Вооруженных сил СССР и России (1960, 1975 и 1993 гг.) вообще не регламентируют действия подчиненного, получившего явно незаконное приказание. Так, «Устав внутренней службы» 1993 г. гласит: «Обсуждение приказа недопустимо, а неповиновение или другое неисполнение приказа является воинским преступлением»[62], «подчиненный обязан беспрекословно выполнять приказы начальника»[63]. В то же время: «Командир… несет ответственность за отданный приказ и его последствия, за соответствие приказа законодательству, а также за злоупотребление властью и превышение власти или служебных полномочий в отдаваемом приказе и за непринятие мер по его выполнению»[64]. При этом констатируется, что «военнослужащему не могут отдаваться приказы и распоряжения, ставиться задачи, не имеющие отношения к военной службе или направленные на нарушение закона»[65]. Что делать подчиненному, получившему незаконное приказание, все же не сказано прямо, в отличие от Устава 1937 года.

Эти формулировки уставов, на наш взгляд, служат иллюстрацией эволюции взглядов на проблему лояльности офицерского корпуса отечественных вооруженных сил. Если «Устав внутренней службы» 1937 г. еще отражал понимание дисциплины, унаследованное от армии «революционного» типа, то «Дисциплинарный устав» 1940 г. явно подчеркивает строгую обязательность повиновения приказанию, не допуская у подчиненного мысли, что начальник может отдать незаконный приказ, что характерно для вооруженных сил «традиционного» типа. В послевоенных уставах проводится та же точка зрения, что и в «Дисциплинарном уставе» 1940 г., но в менее энергичных и ясных выражениях.

Период существования революционной армии невелик – он длится до тех пор, пока борется альтернативная ей контрреволюционная армия. При этом по своему типу обе воюющие в гражданской войне армии будут принадлежать к типу «революционных». Как только гражданская война заканчивается, исчезает возможность выбора стороны, на которой сражается данный офицер, и начинается эволюция от «революционной» к «традиционной» или к «политической» армиям.

Вооруженные силы контрреволюции также, в общем, являются армией «революционного» типа, если, конечно, контрреволюция более или менее политически самостоятельна, а не представляет собой «иностранный легион» при армии интервентов, как это было во время Великой Французской революции. Для контрреволюционной армии также характерны презумпция нелояльности командного состава, подозрительность, переходы на сторону противника, попытки выстраивания политического аппарата, мгновенные взлеты карьеры военных вождей. При этом, как правило, в основе контрреволюционной армии все же лежат структуры армии «традиционной», и черты «революционной» армии в ней выражены слабее, чем в войсках, стоящих на стороне революционеров. С другой стороны, в контрреволюционной армии нарастает конфликт офицеров, выдвинувшихся уже во время гражданской войны, с их начальниками, выросшими в армии «старого режима». Например, можно указать на особый счет служебного старшинства, стихийно сложившийся у белых офицеров – участников Ледяного похода, которые не признавали полноценными белогвардейцами офицеров и генералов, примкнувших к белому движению после весны 1918 г. Фактически речь шла о складывании в недрах деникинских Вооруженных сил юга России особой, новой армии, проникнутой жесткой идеологией и состоящей из молодых офицеров военного времени, юнкеров, кадетов, гимназистов. Ядром этой армии, «революционной» по своему типу, были знаменитые «цветные» добровольческие полки. С точки зрения идеологии, мотивации, внутренних взаимоотношений, желания и потенциальной способности овладеть властью в стране они представляли собой зеркальное отражение Красной Армии. Можно предположить, что в случае победы «белого дела» «цветные» части и выходцы из них стали бы претендовать на серьезную политическую роль в стране.

Говоря об особенностях военно-морских сил «революционного» типа, надо отметить, что революционная эпоха приводит к деградации флота. Это объясняется несколькими причинами. Флот малочислен по сравнению с армией, он в меньшей степени нуждается в массовом пополнении личным составом, но предъявляет высокие требования к уровню специальной подготовки матросов и офицеров. Даже при наличии кораблей труднее создать боеспособный флот, чем армию из-за трудностей с подготовкой личного состава. Примеры революционной и наполеоновской Франции и Советской России показывают, что создать боеспособную сухопутную армию можно в течение максимум 2–3 лет, а то и быстрее. Создать же боеспособный флот за такой период невозможно. Кроме того, политическая роль флота, как правило, невелика. Его личный состав немногочислен и расположен на окраинах государства, вдали от политических центров. Важная политическая роль, сыгранная Балтийским флотом в 1917–1921 гг. является скорее исключением, чем правилом.

* * *

Третьим типом вооруженных сил, по нашему мнению, являются «политические» вооруженные силы, то есть такая армия, которая или прямо держит под контролем гражданские политические институты путем непосредственной военной диктатуры, или делает это косвенно, явно или скрыто угрожая военным переворотом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.