II

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

II

27 ноября 1945 г. Гарриман передал в Вашингтон по телеграфу свой отчет о влиянии атомной бомбы на советскую политику. Советский Союз, писал он, к концу войны был способен обеспечить глубокую оборону, не считаясь с интересами и желаниями других народов. Но «неожиданно появилась атомная бомба, и они поняли, что появилась сила, способная противостоять мощи Красной армии. Это-то, должно быть, и возродило известное им прежде чувство опасности. Они не могли теперь быть уверены, что смогут достичь своих целей безнаказанно»{769}. Гарриман основывал свой отчет не только на своих собственных впечатлениях, но и на разговорах с Георгием Андрейчиным, старым агентом Коминтерна, который посетил его в Спасо-Хаусе, резиденции посла. Кремлевских лидеров бомба напугала, сказал Андрейчин, поскольку она раскрыла относительную слабость Советского Союза, и осознав эту слабость, они стали такими агрессивными{770}.

3 декабря британский посол в СССР сэр Арчибальд Кларк Керр отправил своему министру иностранных дел подобный анализ. Победа над Германией придала советским вождям уверенность в том, что национальная безопасность наконец была достигнута. «Затем появилась атомная бомба, — писал он. — Одним ударом было нарушено равновесие сил, которое, казалось бы, установилось. Запад остановил Россию, когда все казалось ей достижимым. Три сотни дивизий практически утратили всякую ценность»{771}.

Эта оценка звучит как эхо сталинских слов, сказанных Ванникову и Курчатову о том, что Хиросима нарушила баланс сил, но преувеличивает ощущение непосредственной военной угрозы, которое вызвала бомба у советского руководства. Сталин не верил, что война может скоро начаться, так же как он не считал, что советские дивизии потеряли свое значение (как будет показано в главе 11). Непосредственная угроза, на его взгляд, не была военной, а исходила от атомной дипломатии. Сталин боялся, как он объяснял Громыко и Гусеву, что Соединенные Штаты попытаются использовать свою атомную монополию для послевоенного переустройства.

Возникает интересный вопрос: как могла атомная бомба повлиять на баланс сил, если Соединенные Штаты, как было известно Сталину, не обладали реальной атомной мощью? У Соединенных Штатов был весьма скромный запас бомб — он составлял 9 единиц к середине 1946 г. — и не было желания воевать. Тем не менее бомба была политической реальностью для Сталина. Как можно объяснить разницу между военной силой и политическим влиянием? В своем эссе о символической природе ядерной политики Роберт Джервис утверждал, что в 1970-е и 1980-е гг. Соединенные Штаты обзаводились бесполезным в военном отношении ядерным оружием, чтобы демонстрировать решительность и политическую волю{772}. Аргументы того же рода могут относиться к влиянию атомной бомбы в первые послевоенные годы, когда военная мощь значительно усиливалась политическим эффектом, основывающимся на ее символическом значении. Она символизировала огромную мощь Соединенных Штатов — не только военную, но также экономическую и технологическую, выполняя тем самым роль «скипетра державной власти», по меткому замечанию писателя Василия Гроссмана{773}.

Атомная бомба, как символ, оказывала влияние на международную политику в 1945–1946 гг., хотя в то время она не представляла реальной угрозы для Советского Союза. Сталин пытался парировать эту символическую угрозу, считая бомбу малозначительным оружием и показывая, что Советский Союз не запугать. Опасность бомбы, с его точки зрения, заключалась в том, что Соединенные Штаты будут проводить более уверенную и агрессивную политику против Советского Союза в надежде вырвать у него уступки[191]. В первые месяцы после Хиросимы Советский Союз пытался внушить Соединенным Штатам, что они заблуждаются, считая такую политику эффективной.

Администрация Трумэна, конечно, ожидала, что с помощью атомной бомбы можно будет оказывать влияние на советскую политику, но не знала точно, как это может быть реализовано. Обеспокоенный позицией Советского Союза в Потсдаме, Стимсон во время конференции представил Трумэну меморандум, в котором говорилось, что международный контроль будет невозможен, если одним из его главных действующих лиц будет полицейское государство, подобное Советскому Союзу. Следовательно, желание СССР участвовать в атомных разработках должно использоваться в качестве рычага для проведения демократических преобразований в этой стране{774}. Однако 11 сентября Гарриман убедил Стимсона, что атомная бомба не может быть использована для нажима на Советский Союз с целью осуществления внутренних перемен, и Стимсон в следующем меморандуме президенту ратовал за то, чтобы Соединенные Штаты и Англия заявили Советскому Союзу, что добиваются соглашения по контролю и ограничению использования атомной бомбы как инструмента войны и по применению атомной энергии в мирных целях. Поступать иначе, т. е. вести переговоры, «недвусмысленно держа бомбу наготове», означало бы, предостерегал он, способствовать усилению подозрительности и недоверия со стороны Советского Союза{775}.

Новый государственный секретарь Джеймс Бирнс не разделял сомнений Стимсона. Бирнс приехал на лондонскую встречу Совета министров иностранных дел, которая открылась 11 сентября 1945 г., уверенный в том, что бомба усиливает его позиции. Совет был учрежден в Потсдаме для подготовки мирных соглашений с Германией и ее союзниками. У трех великих держав было много спорных вопросов, и Бирнс считал, что атомная бомба поможет ему в этих переговорах{776}. «Его голова, — писал Стимсон в своем дневнике 4 сентября, — занята предстоящей встречей министров иностранных дел, и он считает, что бомба в кармане, образно говоря, решит все проблемы»{777}. Бирнс не хотел использовать бомбу открыто. Он инструктировал свою делегацию избегать всякого упоминания о ней, считая, что уже само существование бомбы сделает Советский Союз более сговорчивым{778}.

В конце августа советская политика в Восточной Европе была примирительной; было дано согласие на отсрочку выборов в Венгрии и Болгарии[192]. Именно на лондонской встрече в сентябре 1945 г. стала ясна новая советская тактика. Молотов приехал на встречу в Лондоне, держа в уме бомбу. Вопрос об атомной энергии не стоял в официальной повестке, но Молотов сам поднял его во время приема на третий день конференции. Когда Бирнс подошел к нему и спросил, когда тот намерен прекратить экскурсии и обратиться к делу, Молотов спросил, «нет ли у Бирнса атомной бомбы в кармане». «Вы не знаете южан, — ответил Бирнс, — мы носим пушки в наших карманах. Если вы не прекратите свои увертки и не дадите нам заняться делом, я намерен вынуть атомную бомбу из кармана, и тогда вы получите». Молотов и его переводчик рассмеялись после этого замечания, которое, хотя и выглядело добродушным подтруниванием, скрывало в себе угрозу, которой так боялись Сталин и Молотов{779}. Молотов явно хотел отшутиться, упомянув американскую бомбу. В тот же вечер в посольстве Молотов предложил тост: «Выпьем за атомную бомбу! У нас она есть»{780}.

Если бомба придала Бирнсу уверенность, то Молотова она сделала упрямым. Молотов удостоверился в несгибаемости Бирнса, когда настаивал на участии СССР в контрольной комиссии по Японии и требовал советской опеки над Ливией. Молотов, в свою очередь, сопротивлялся попыткам Запада влиять на формирование правительств в Румынии и Болгарии. Более того, хотя он и принял английское предложение об участии в дискуссиях также министров иностранных дел Франции и Китая, десятью днями позже он изменил свое мнение и просил исключить их. Обращения Трумэна и Этт ли к Сталину не изменили советской позиции, и конференция закончилась 2 октября — соглашение принято не было{781}.

На официальном обеде во время конференции Молотов сказал, что, «конечно, мы все должны обратить внимание на то, что говорит господин Бирнс, так как американцы — единственная нация, владеющая атомной бомбой»{782}.[193] Но как раз обращать внимание на Бирнса Молотов, демонстративно и подчеркнуто, не стал. Он вел себя таким образом, чтобы создать впечатление, что Советский Союз не запугать и не принудить к уступкам посредством американской атомной монополии. Если это действительно было его целью, он добился блестящего успеха. Бирнс теперь понял, что русские были, по его собственным словам, «упрямы, настойчивы и не из пугливых»{783}. На Трумэна также произвело впечатление, что бомба не оказала никакого влияния на Молотова, и он был озабочен быстрыми темпами проводимой в США демобилизации. Когда его управляющий финансами Гарольд Смит сказал: «У вас в руках атомная бомба», — Трумэн ответил: «Да, но я не уверен, что ее когда-нибудь можно будет использовать»{784}.

Успех Молотова в Лондоне был куплен дорогой ценой. Лондонская встреча закрепила за ним репутацию «господина Нет». «Манчестер Гардиан» писала, что «во время своего пребывания в Лондоне господин Молотов безрассудно растратил огромный кредит доброй воли по отношению к России, который был накоплен в нашей стране во время войны»{785}. Лорд Галифакс, британский посол в Вашингтоне, сообщил в Министерство иностранных дел, что в результате советской непреклонности на встрече в Лондоне «трезвомыслящие американцы и особенно те, кто примыкает к центру справа, почувствовали, как помимо их желания им навязывали вывод, что теперь в мире существуют два больших идеологических блока»{786}.[194]

В Советском Союзе тоже прозвучали предупреждения о возможном прекращении сотрудничества. В передовой статье в «Известиях» от 5 октября заявлялось, что сотрудничество будет прервано, если Соединенные Штаты и Англия не изменят свое отношение к существующим соглашениям{787}. Позже в том же месяце Сталин заявил Гарриману, что Советский Союз может склониться к «политике изоляции». Гарриман считал, что тенденция к односторонности в советской политике возросла уже с Лондонской конференции{788}. Франк Роберте, британский посланник в Москве, сообщил в том же месяце, что атомная бомба, «вероятно, увеличила уже существующие подозрения СССР по отношению к остальному миру»{789}.

Молотов в публичном выступлении 6 ноября заявил, что Советский Союз будет владеть «атомной энергией и даже больше», и выразил опасение по поводу ее возможного использования в качестве решающего политического аргумента: «Надо сказать, что открытие атомной энергии, использованной при создании атомной бомбы, показало на примере Японии ее огромную разрушительную силу… Но в современном мире никакое важное открытие в области высоких технологий не может долго оставаться достоянием какой-либо одной страны или какой-либо группы стран. Поэтому открытие атомной энергии не должно поощрять… энтузиазма к использованию этого открытия в международной политике с позиции силы»{790} (курсив мой. — Д. X.). Два последних предложения указывают на две главные цели тогдашней советской атомной политики: нарушить американскую монополию, а до тех пор добиваться, чтобы Соединенные Штаты не извлекали никакой политической выгоды из этой монополии.

В ноябре атомная бомба сыграла новую роль в советско-американских отношениях. 11–15 ноября Трумэн вел в Вашингтоне переговоры с Клементом Эттли и канадским премьер-министром Маккензи Кингом о международном контроле над атомной энергией{791}. В конце встречи все трое заявили, что они хотят воспрепятствовать использованию атомной энергии для разрушения и содействовать ее применению в мирных целях. Они поддержали распространение фундаментальных научных исследований, но не «специализированной информации, относящейся к практическому применению атомной энергии», прежде чем не будут установлены и проведены в жизнь эффективные меры против ее военного использования{792}. Они призвали образовать комиссию при Организации Объединенных Наций по изучению возможностей ликвидации атомного оружия и использования атомной энергии в мирных целях.

В этом заявлении не упоминался Советский Союз, но неделей позже Бирнс решил поднять вопрос об атомной энергии перед Москвой. Бирнс очень хотел выйти из тупика, в который зашла лондонская встреча, и решил использовать бомбу как приманку, а не как скрытую угрозу. 23 ноября он предложил созвать встречу министров иностранных дел Соединенных Штатов, Великобритании и Советского Союза в декабре в Москве. Он дал указание своим сотрудникам подготовить предложения по международному контролю над атомной энергией. Николай Новиков, советский поверенный в Вашингтоне, телеграфировал в Москву, что предложение обсудить международный контроль над атомной энергией «представляет новый тактический подход к отношениям с СССР, сущность которого может быть сформулирована следующим образом: с одной стороны, использовать атомную бомбу как средство политического давления, которое должно вынудить Советский Союз подчиниться воле Вашингтона и ослабить положение СССР в Организации Объединенных Наций, Восточной Европе и т. д., а с другой стороны, реализовать это в такой форме, чтобы как-то смягчить агрессивный характер англо-саксонского альянса “атомных держав”»{793}. Молотов быстро согласился на встречу{794}. Когда Бирнс поставил вопрос об атомной энергии во главу повестки дня, Молотов передвинул его в самый конец. Таким образом, писал Бирнс позднее, «он дал мне понять, что считает эту тему маловажной»{795}. В Лондоне Молотов старался разоблачить бомбу как политическую угрозу; теперь он пытался обесценить ее политическое значение.

К удивлению Бирнса, вопрос об атомной энергии был согласован в Москве без особых трудностей{796}. Молотов согласился способствовать на первой сессии Генеральной Ассамблеи Объединенных Наций в январе 1946 г. принятию совместной резолюции по учреждению комиссии для выработки предложений по международному контролю над атомной энергией{797}. Молотов настаивал, чтобы комиссия управлялась не Генеральной Ассамблеей, а Советом Безопасности, в котором Советский Союз имел право вето; Бирнс принял это предложение{798}. Советский Союз ничего не терял, принимая предложение Бирнса; его отклонение могло подтолкнуть Соединенные Штаты и Англию к более тесному сотрудничеству и показать, что Советский Союз реально озабочен американской монополией. Сталин и Молотов вряд ли ожидали большой выгоды от Комиссии ООН. Западные союзники не информировали их о бомбе, когда все три державы сражались с Германией, поэтому не было оснований ожидать, что они раскроют свои секреты теперь.

На обеде в Кремле в канун рождества Молотов вернулся к тактике, которую он использовал в Лондоне. Бирнс взял с собой в Москву Джеймса Конанта в качестве советника по вопросам атомной энергии; Конант надеялся встретиться с некоторыми советскими ядерщиками, но советские власти не разрешили этого. Молотов предложил тост за Конанта, сказав (согласно записи в дневнике Конанта), что «после нескольких бокалов, возможно, мы изучим секреты, которые у меня есть, и нет ли у меня в кармане атомной бомбы, чтобы достать ее оттуда»{799}. Когда все встали, чтобы выпить за этот тост, вмешался явно разгневанный Сталин. «Выпьем за науку и американских ученых и за то, что они сделали. Это слишком серьезная тема, чтобы шутить, — сказал он. — Мы должны теперь работать вместе, чтобы использовать это великое изобретение в мирных целях»{800}.

Чарльз Болен, бывший членом американской делегации, позднее писал: «Мы увидели, как Сталин резко изменил советскую политику без всякой консультации со своим человеком номер два. Униженный Молотов не изменил выражение лица. С этого момента Советский Союз признал за атомной бомбой то значение, которого она заслуживала»{801}. Но Сталин воспринял атомную бомбу всерьез еще со времени Хиросимы и, конечно, поддерживал молотовскую тактику в атомной дипломатии. Сталинский выпад, возможно, свидетельствует о том, что он воспринял угрозу атомной дипломатии менее серьезно, чем Молотов, или — что более вероятно — он посчитал, что Молотов, чье упрямство иногда выводило его из себя, слишком далеко зашел в своей шутке насчет «бомбы в кармане»[195]. Если же имело место унижение Молотова, как предполагает Болен, то Сталин, несомненно, получил от этого удовольствие.

Советское правительство было удовлетворено встречей в Москве. В своих мемуарах Новиков пишет, что «принципиальная и твердая позиция Советского правительства», продемонстрированная на встрече в Лондоне, «заставила западные державы отказаться от тактики лобового нажима и искать взаимоприемлемые решения по важнейшим вопросам послевоенного периода»{802}.[196] Этот новый подход, считал он, проявился и на московской встрече. Бирнс согласился признать болгарское и румынское правительства в обмен на символические изменения в их составе; он также согласился на учреждение беззубого Союзного Совета по Японии, в котором был бы представлен Советский Союз. Бирнсу не удалось получить заверения от Советского Союза о выводе войск из Северного Ирана, который он оккупировал во время войны, или выяснить советские намерения в отношении Турции. Сталин написал Трумэну, что он удовлетворен результатами встречи{803}.

Трумэн не разделял сталинского удовлетворения. Он был раздражен тем, что Бирнс не информировал его о ходе переговоров, и недоволен самими результатами встречи. Бирнс, писал он в своих мемуарах, «самостоятельно решил изменить внешнюю политику Соединенных Штатов в направлении, с которым я не мог и не собирался согласиться»{804}. 5 января 1946 г. он написал Бирнсу жесткое письмо, упрекая его и выражая недовольство советской позицией. Он настаивал, чтобы правительства Румынии и Болгарии не были признаны до радикального изменения их состава; он считал грубым нарушением то, что Советский Союз не вывел свои войска из Ирана и подстрекал к восстанию в этой стране; он был убежден, что Советский Союз намерен вторгнуться в Турцию и захватить черноморские проливы. «Если Россия не натолкнется на железный кулак и жесткий язык, развернется новая война», — писал он. «Я устал, — подытожил он, — нянчиться с русскими»{805}.

Твердая позиция Трумэна отражает сдвиг в американском официальном мнении. В Вашингтоне росла неудовлетворенность отношениями с Советским Союзом, и там были озадачены нежеланием Советского Союза сотрудничать на американских условиях, особенно ввиду американской атомной монополии{806}. В феврале 1946 г., после речи Сталина в Большом театре, в Вашингтон пришла длинная телеграмма от Джорджа Кеннана. Советский Союз, верный своей природе, писал Кеннан, «фанатично предан» идее невозможности постоянного modus vivendi[197] с Соединенными Штатами и считает, что его мощь может быть гарантирована только в случае разрушения внутренней гармонии американского общества и подрыва международного авторитета Соединенных Штатов. Эта телеграмма отвечала на вопрос, который занимал трумэновскую администрацию: почему так трудно иметь дело с Советским Союзом? Причины коренились в самой природе Советского Союза, а не в американской политике. Телеграмма весьма красноречиво выражала точку зрения, которая начала формироваться в Вашингтоне{807}.[198]

Новиков заметил, что политическая атмосфера в Вашингтоне ухудшилась, когда он в феврале 1946 г. вернулся туда из Москвы. Она стала еще напряженнее, с его точки зрения, после речи Черчилля о «железном занавесе», произнесенной 5 марта{808}. Именно в этот момент возник серьезный кризис в советско-американских отношениях. В 1942 г. Советский Союз и Великобритания разместили свои войска в Иране, чтобы воспрепятствовать захвату Ирана немцами. В конце 1945 г. Вашингтон и Лондон начали беспокоиться о том, что Советский Союз может не вывести свои войска из Северного Ирана, как было оговорено в 1943 г. в Тегеране и в сентябре 1945 г. на лондонской встрече министров иностранных дел{809}.

Крайний срок для вывода советских войск был 2 марта 1946 г. В тот момент советские войска все еще находились в Иране, и Вашингтон боялся, что Сталин намерен аннексировать Иранский Азербайджан. Соединенные Штаты уже ясно выразили советскому правительству свою озабоченность и поддержали твердую иранскую позицию на переговорах с Москвой. Теперь Бирнс послал в Москву жесткую ноту и, когда ответа не последовало, опубликовал ее. Москва сразу же пообещала вывести свои войска к началу мая. Трумэн позднее вспоминал, что он выдвинул атомный ультиматум, и утверждал, что именно это вынудило Советский Союз вывести свои войска из Ирана. Однако это было не так. Трумэновская администрация не предъявляла ультиматума, тем более атомного. Однако она предприняла твердые и умелые дипломатические шаги, которые разрешили кризис{810}.

Февраль и март 1946 г. являются поворотными в американской политике в отношении Советского Союза. Американская позиция стала более жесткой, так что теперь сотрудничество и согласие оказались менее достижимыми. Не атомная бомба вызвала ухудшение отношений. И до Хиросимы между Советским Союзом и его западными союзниками существовали серьезные расхождения. Тем не менее именно неудача Лондонской конференции, которая проходила под знаком бомбы, стала важным моментом в срыве сотрудничества. Бирнс чувствовал, что бомба позволит ему занять твердую и требовательную позицию в Лондоне; Молотов же явно считал, что именно бомба заставляет Советский Союз занять в ответ такую же позицию. Атомная дипломатия — надежда с одной стороны, страх, что бомба окажется мощным политическим инструментом, с другой — определила неудачу лондонской конференции и резкое ухудшение советско-американских отношений.