VI

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

VI

В своей статье, написанной в ноябре 1942 г., но опубликованной лишь много лет спустя, В.И. Вернадский выразил свою веру в то, что война послужит началом новой эры: «В буре и в грозе родится ноосфера. Подготовлявшееся в течение тысячелетий новое состояние жизни на нашей планете, о котором мечтали утописты, станет реальностью, когда войны — т. е. организованные убийства, когда голод и недоедание смогут сравнительно быстро исчезнуть с нашей планеты»{533}.

Все возрастающий оптимизм Вернадского был связан с «ростом научной свободной мысли и народным трудом». Он призывал к созданию ассоциации советских научных работников — ученых, медиков и инженеров, которая будет влиять на советскую политику; он ратовал за более тесное сотрудничество с учеными других стран, особенно Англии и Соединенных Штатов{534}.

В письме президенту Академии наук в марте 1943 г. Вернадский писал: «Мне кажется, что нам нужно войти в более тесный контакт с американскими учеными… Я считаю, что в настоящее время американская научная организация и научная мысль стоят на первом плане. Мы должны обратиться за помощью к американцам, чтобы восстановить разрушенное гитлеровскими вандалами»{535}. Он надеялся поехать в Соединенные Штаты в конце войны и навестить сына и дочь. Его жена умерла в феврале 1943 г., и теперь у него не осталось близких родственников в Советском Союзе. Однако его просьба об этой поездке была отклонена на основании того, что в военное время это было бы опасно делать, а 6 января 1945 г. — ровно за семь месяцев до бомбардировки Хиросимы — в возрасте 81 года Вернадский умер в Москве от кровоизлияния в мозг{536}.

Обладая широкими интеллектуальными и политическими интересами, будучи мужественным и непреклонным в отстаивании истины и справедливости, Вернадский был подлинным образцом русского интеллигента. В очерке об Игоре Тамме Евгений Фейнберг пишет: «Отсюда выходили и поэты, и революционеры до мозга костей, и практические инженеры, убежденные, что самое существенное — это строить, созидать, делать полезное для народа дело. Но было во всем этом разнообразии нечто основное, самое важное и добротное — среднеобеспеченная трудовая интеллигенция с твердыми устоями духовного мира»{537}.

Андрей Сахаров цитирует этот отрывок в своих воспоминаниях и пишет о себе как о счастливчике, родившемся в семье, где культивировались эти же нравственные ценности{538}. Вернадский тоже был носителем этой традиции. Он продемонстрировал огромное мужество в отстаивании интеллектуальной свободы и справедливости. Он проявил также настойчивость в стремлении принести пользу, — это видно из его интереса к проблеме атомной энергии. И он не забывал о той огромной ответственности, которую накладывает на человечество обладание ею.

Капица тоже хотел восстановить контакты с иностранными учеными. В октябре 1943 г. он написал Нильсу Бору, который только что ускользнул из оккупированной нацистской Германией Дании в Англию, приглашая его в Советский Союз. «Я хочу, чтобы Вы знали, что Вам будут рады в Советском Союзе, где будет сделано все, чтобы дать убежище Вам и Вашей семье, где сейчас мы имеем все необходимые условия для научной работы», — писал он. «Даже слабой надежде на то, что Вы, возможно, приедете жить с нами, — добавил он, — аплодируют от всего сердца наши физики Иоффе, Мандельштам, Ландау, Вавилов, Тамм, Семенов и многие другие»{539}. Капица получил разрешение отправить это письмо и приглашение. В обращении к Молотову Капица указывал, что Бор очень хорошо относится к Советскому Союзу и посещал его трижды.[155] «Я думаю, что было бы очень хорошо и правильно, — писал он, — если бы мы ему и его семье предложили гостеприимство на время войны у нас в Союзе»{540}. Нет причин предполагать, что Капица или Молотов намеревались предложить Бору участвовать в атомном проекте. Как хорошо понимал Капица, присутствие Бора принесло бы советской физике большую пользу и заложило бы основу для международных связей после войны.

Капица доказывал, что ученые сыграют заметную роль в укреплении мира во всем мире. В речи на третьем антифашистском митинге советских ученых в июне 1944 г. он сказал, что теперь, когда виден конец войны, «наша задача, задача ученых, не должна ограничиваться познанием природы во имя ее покорения на благо и помощь людям в мирном строительстве. Мне думается, что ученые должны принять участие в создании более прочного и разумного мира»{541}. Советские ученые, говорил Капица, разделяют надежды своих иностранных коллег на «культурную эволюцию человеческого общества», но у них есть опыт построения нового общества и свидетельство о «согласовании с жизнью учения об обществе, начатого Марксом и продолженного Лениным и Сталиным»{542}. Если ученые смогут сыграть столь же значительную роль в общественной жизни, как и в работе на оборону, они могли бы «помочь передовым общественным и государственным деятелям, сообразуясь с особенностями, своих стран, повести их по более здоровому пути»{543}.

В конце войны советское руководство поддерживало надежды советских ученых на тесные контакты с их коллегами за границей[156]. В июне 1945 г. Академия наук собралась на специальную сессию для празднования своего 220-летия. В работе сессии приняли участие более ста ученых из-за рубежа. По очевидным причинам никто из ведущих ученых-ядерщиков не приехал, исключение составили Фредерик и Ирен Жолио-Кюри, хотя в список приглашенных были включены Оппенгеймер, Чедвик, Пайерлс, Кокрофт и другие{544}. На приеме в Кремле в присутствии Сталина Молотов произнес короткую речь, обещая «самые благоприятные условия» для развития науки и техники и «тесные связи советской науки с мировой наукой»{545}.

Капица выступил на сессии, заявив что на самом деле нет таких понятий, как советская наука или английская наука, есть только одна наука, направленная на повышение благосостояния человечества. Это празднование, сказал он, показывает, что Советский Союз намерен играть ведущую роль в мировой науке. В Советском Союзе увеличится количество публикаций на русском, английском и французском языках, будет организовано большее количество международных конгрессов и научных обменов и возрастет число участвующих в них{546}.[157]

Академия ясно осознавала, что теперь возникла возможность восстановления международных связей, прерванных в середине 30-х годов. 13 апреля президент и главный ученый секретарь Академии наук направили Георгию Маленкову, секретарю ЦК, ответственному за науку, просьбу о командировании на несколько месяцев в Соединенные Штаты семи ученых. Трое из них — А.И. Алиханян, Г.Д. Латышев и В.И. Векслер — должны были провести там по шесть месяцев и ознакомиться с циклотронами в Беркли, Бостоне и Вашингтоне. Двум другим — Л.А. Арцимовичу и А.А. Лебедеву[158] — предстояло, тоже в течение шести месяцев, изучать американские работы по электронной оптике. Двое остальных должны были знакомиться с исследованиями по люминесценции и телескопам-рефлекторам. Запрос был поддержан отделом ЦК и передай Молотову, резолюция которого от 29 мая гласила: «Решать следует в Секретариате ЦК. По-моему, можно разрешить, но вряд ли выезд всех семи должен быть одновременным, — лучше разбить на две-три группы»{547}. Продемонстрировав характерную подозрительность по отношению к ученым, Молотов, тем не менее, в конце мая 1945 г. полагал, что можно направить физиков в Соединенные Штаты для участия в исследованиях по ядерной физике.

Представляется, что рекомендации Молотова отражают сложившееся к лету 1945 г. отношение советского руководства к ядерным исследованиям. Прогресс в работах по советскому проекту за годы войны был незначителен. Письмо Курчатова на имя Берии не дало ожидаемого результата, нет никаких свидетельств о том, что на него вообще последовал ответ. Проблема обеспечения ураном решалась медленно, а сами работы по проекту не были реорганизованы. Правда, исследования расширялись. Перед окончанием войны был учрежден новый институт (НИИ-9) для ведения работ по металлургии урана и плутония{548}. Из оккупированной Германии было получено новое оборудование, уран и перевезены ученые. Но советское руководство не придало проекту статус приоритетного. Например, немецкие физики не были сразу же подключены к работе. Еще не произошел переход от теоретических исследований и лабораторной работы к созданию атомной индустрии[159].

В мае 1945 г., месяце, когда Германия капитулировала, Первухин и Курчатов настаивали перед Сталиным на том, что работы по проекту должны быть ускорены. «…Дела, связанные с решением атомной проблемы, — вспоминал позднее Первухин, — по ряду причин, вызванных войной, проходили медленно. Поэтому в мае месяце 1945 года мы с Игорем Васильевичем Курчатовым написали в Политбюро ЦК товарищу Сталину И.В. записку, в которой коротко осветили положение с атомной проблемой и высказали тревогу относительно медленного разворота работ»{549}. Первухин и Курчатов предложили принять чрезвычайные меры и создать «самые благоприятные и преимущественные условия» для реализации ядерного проекта, с тем чтобы ускорить исследования, проектирование и организацию «предприятий атомной промышленности»{550}.

Об ответе на их письмо также нет никаких свидетельств. Сталин, Берия и Молотов были хорошо информированы о «проекте Манхэттен», но не проявили никакой заинтересованности в расширении советских работ. Почему? Одно из объяснений, данное офицером КГБ Яцковым, заключается в том, что Берия не верил сообщениям разведки. С самого начала, писал Яцков, Берия «заподозрил в этих сведениях дезинформацию, считая, что таким образом противник пытается втянуть нас в громадные затраты средств и усилий на работы, не имеющие перспективы….Подозрительное отношение к материалам разведки сохранялось у Берии даже тогда, когда в Советском Союзе уже полным ходом развернулись работы над атомной бомбой. Л.Р. Квасников рассказывал, что когда он однажды докладывал Берии об очередных данных разведки, тот пригрозил ему: “Если это дезинформация — всех вас в подвал спущу”»{551}.

Берия мог передать Сталину и Молотову свои подозрения относительно сообщений разведки. Эти подозрения накладывались на недоверие советских руководителей к советским ученым. Как могли Сталин, Берия и Молотов убедиться в том, что Курчатов не обманывает их? Они ничего не понимали в ядерной науке и технике, а другие ученые утверждали, что бомба не может быть сделана еще в течение очень долгого времени. Сведения о том, что Германия и близко не подошла к созданию атомной бомбы, также могли усилить скептицизм советских руководителей.

Каковы бы ни были причины, ясно одно: несмотря на сообщение Фукса о том, что Соединенные Штаты планируют испытать бомбу 10 июля и, если испытания окажутся успешными, применить ее против Японии, ни Сталин, ни Берия, ни Молотов не понимали той роли, которую вскоре предстоит сыграть атомной бомбе в международных отношениях[160]. Если бы они видели связь между бомбой и международной политикой, они, конечно, оказали бы Первухину и Курчатову более активную поддержку. Их нежелание сделать это позволяет предположить, что летом 1945 г. они не считали атомную бомбу реальностью и не могли себе представить, какое влияние она окажет на мировую политику.