Нацистское правосудие и общество в годы войны

Большую роль во время войны сыграли «особые суды» (Sondergerichte), которые были созданы в Германии еще в 1933 г. и состояли из трех профессиональных судей. Эти «тройки» выносили судебные приговоры после упрощенного следствия. Приговор «тройки» обжалованию не подлежал и приводился в исполнение немедленно. Председатель «народного суда» Роланд Фрайслер именовал судебные «тройки» не иначе как «судами внутреннего фронта»: их задачей было преодоление «внутренней контрреволюции».

По важным делам в дополнение к «особым судам» использовался созданный в 1934 г. «народный суд» (Volksgerichtshofj, исполнявший схожие с судебными «тройками» функции. Этот суд сразу стал судом первой инстанции по делам о государственной измене — до этого подобные компетенции имел только имперский суд в Лейпциге. «Народный суд» был политическим судом; он состоял из 5 судей (из них только два были юристами), которых назначал Гитлер. Фрайслер не сразу возглавил «народный суд», но после его назначения и без того высокая степень политизации этого суда стала еще выше.

В преддверии войны этих судебных мер нацистам было недостаточно, и с 1938 г. Гиммлер получил от Гитлера полномочия по осуществлению иных (помимо судебной власти) «мероприятий». Когда началась война, Гитлер обновил его полномочия. 3 сентября 1939 г. руководитель РСХА Гейдрих выпустил циркуляр «Об основах внутренней безопасности во время войны», в котором говорилось о возможности прибегать к прямым действиям исполнительной власти помимо судебных инстанций «для обеспечения решительности и воли немецкого народа к борьбе во имя победы»^{418}.

В соответствии с этими решениями с началом войны судебная практика ужесточилась, приговоры стали приводить в исполнение быстрее, но настоящая радикализация юстиции, на которой настаивали Гитлер, Тирак, Геббельс и Гейдрих, началась в 1941 г., после смерти несколько тормозившего произвол министра юстиции Гюртнера. В августе 1942 г. министром юстиции был назначен сторонник крайних мер Тирак, а Фрайслер занял его место председателя народного суда. С этого момента число смертных приговоров, выносимых «народным судом», резко возросло: только до конца 1944 г. зарегистрировало 16 500 смертных приговоров^{419}. Гитлеровская судебная система была тесно слита и зависима от исполнительной власти, поэтому она в той же степени ответственная за преступления перед человечностью. В «особых судах» подсудимые и надеяться не смели на честное ведение процессов. Сенаты «народного суда» являлись первой и последней инстанцией рассмотрения дел о государственных преступлениях, поэтому они комплектовались юристами, доказавшими свою безусловную преданность режиму и являвшимися членами партии. Как подготовку к государственному преступлению «народный суд» рассматривал прослушивание радио Москвы, хранение и распространение антинацистской литературы, оказание помощи государственным преступникам.

Как уже говорилось, с началом войны правовые нормы, особенно система наказаний, значительно ужесточились. К тому же с расширением полномочий и компетенций СС право все более выхолащивалось. В согласии с манихейским мировосприятием как враг рассматривался каждый, кто хоть как-то выделялся (или казалось, что выделялся) из народной общности. При этом страх перед повторением общественной ситуации Ноябрьской революции сочетался со страхом, навеянным нацистской пропагандой — страхом биологически-расовой дегенерации. «Особенностью задач правосудия в войну, — писал один из нацистских юристов, — является необходимость отделения преступных элементов, которые в критический момент могут нанести удар ножом в спину сражающемуся фронту (как это однажды сделали подобные элементы в Ноябрьскую революцию в 1918 г.). Это тем более важно, что в войну действует отрицательный отбор и лучшие погибают на фронте, а в тылу процветают неполноценные элементы»^{420}. Поэтому наиболее опасными считались: правонарушения, имевшие следствием снижение обороноспособности страны (Wehrkraftzersetzung), саботаж (Wirtschaftssabotage), мародерство (Volksschaden), которое совершали в условиях суматохи воздушных тревог и бомбежек, что считалось особенно отягчающим обстоятельством. После отбытия наказания ни немец, ни инородец не обязательно освобождались — об близящемся освобождении суд за несколько недель уведомлял гестапо, а оно решало, не следует ли взять отбывшего наказание под превентивный арест. Для инородца концлагерь был гарантирован всегда, для немца — почти всегда^{421}.

Во время войны число статей УК, требовавших смертной казни, увеличилось в несколько раз. Введение драконовских мер было усугублено и требованием властей «упростить» судопроизводство. Было введено в практику внесение отзыва судебного приговора (au?erordentliche Einspruch): если вышестоящей судебной инстанции приговор казался недостаточно жестким, то она могла его изменить по своей воле и ходатайствовать в имперском суде о передаче дела в специальную штрафную инстанцию (Strafsenat)^{422}. Для разрушения правовой немецкой традиции нацисты не брезговали и мобилизацией эмоций граждан, возмущенных действиями бандитов. Так, когда 13 октября 1939 г. судьи особого суда Берлина приговорили грабителей банка Лятакца и Якобса к 10 годам лишения свободы, то — по сведениям СД — многие немцы возмущались столь мягким наказанием; и через два дня Гитлер приказал расстрелять обоих преступников. Впрочем, закон от 5 сентября 1939 г. гласил, что опасные преступления, совершенные в условиях военного времени, караются смертной казнью. Несмотря на жесткость наказаний, в войну преступность быстро росла. Введение в судебную практику экстраординарных мер нацистские юристы оправдывали необходимостью усиленной борьбы против преступности, как этого требовал Гитлер и практиковал Гиммлер. На самом деле эта жесткость выходила далеко за рамки разумного и достаточного. Количество смертных приговоров, вынесенных гражданскими судами, непрерывно росло, о чем свидетельствуют следующие данные^{423}:

^{Год … Кол-во смертных приговоров}

1938 … 23

1939 … 220

1940 … 926

1941 … 1109

1942 … 3002

1943 … 4438

1944 (янв. — авг.) … 4438

Всего: 11 733

Такие показатели, по всей видимости, не удовлетворяли Гитлера: в годы войны он жестко критиковал судей и систему правосудия в целом, называя юристов «вредителями» и «преступниками». 26 апреля 1942 г. — на последнем заседании рейхстага (больше он не созывался) — он выступил с речью, в которой подверг резкой критике немецкую юстицию, а также потребовал полномочий (и получил их) по своей инициативе смещать судей, выносивших неугодные нацистскому режиму решения. В специальной литературе это решение Гитлера обычно изображают как поворотный пункт в развитии юстиции в условиях Третьего Рейха, так как независимость судей этим решением de facto ликвидировалась. Некоторые авторы писали даже о конце немецкого правосудия. Однако, как показали новейшие немецкие исследования, это мнение оказалось ложным^{424}.

Дело в том, что в почти часовой речи Гитлер посвятил правосудию всего три предложения — он больше говорил о ситуации 1939 г., приведшей к войне, дал исторический анализ положения Британской империи и ее предстоящего краха, упомянул мировое еврейство, которое якобы активно действует во всех враждебных Германии государствах, коснулся и зимнего кризиса 1941–1942 гг. на Восточном фронте. Он обрушился на чиновников и служащих, цепляющихся за свое право на отпуск, выходные и отгулы, в то время как солдаты на Восточном фронте терпят невыразимые лишения. Гитлер заявил, что немцам следует забыть о своих правах и привилегиях, поскольку в условиях войны у всех остались только обязанности, и потребовал права в интересах дела смещать любого чиновника, какой бы пост он ни занимал. И только потом Гитлер обрушился на «формалистов-судей», которые якобы игнорируют политические потребности воюющей страны. Гитлер сказал, что он не в состоянии понять судью, который дает пять лет тюрьмы преступнику, до смерти забившему свою жену, в то время как на фронте миллионы немецких солдат отдают свои жизни за то, чтобы защитить своих жен и детей от врага. Гитлер имел в виду приговор земельного суда Ольденбурга от 14 марта 1942 г. по делу некоего Эвальда Шлитта, который по его личному распоряжению был повешен. Гитлер подчеркнул, что в подобных случаях он намерен решительно вмешиваться в такие дела, а судей, не понимающих политического значения своих решений, — отстранять от должности^{425}. На деле, однако, эти полномочия Гитлера ничего не значили, поскольку еще 26 января 1937 г. был принят закон о немецких чиновниках (Deutsche Beamtengesetz), в соответствии с которым судьи, не разделявшие национал-социалистического мировоззрения, могли быть лишены полномочий и отправлены на пенсию только после полного служебного расследования. Кроме того, принудительное отправление на пенсию не могло быть следствием какого-либо конкретного приговора. Гитлер вынужден был признать этот порядок, подтверждением чему является дело судьи Пауля Фабига, который отказал одной партийной активистке в праве на бесплатного адвоката и бесплатный судебный процесс (Armenrecht). В принципе, предоставление права на бесплатный суд было исключительно компетенцией судьи, но дама оказалась очень настойчивой и с жалобой дошла до канцелярии Гитлера, который приказал в течение 24 часов лишить судью полномочий и уволить. Начальник личной канцелярии Гитлера информировал начальника рейхсканцелярии Ламмерса о том, что министр юстиции Гюртнер должен сместить этого судью. Ламмерс же, в обязанности которого входило следить за соблюдением формально-юридических правил, написал Гитлеру, что министр юстиции не обладает правом смещать судей — это можно сделать только после проведения дисциплинарного расследования. С тем, чтобы не дезавуировать только что принятый Закон о немецких чиновниках, Гитлер согласился с доводами Ламмерса^{426}. Судья Фабиг остался на своем посту, хотя сам министр сделал ему строгое внушение.

Легко себе представить, как ограничение власти действовало фюреру на нервы. 20 марта 1942 г. Геббельс записал в дневнике: «До сих пор фюрер не в состоянии самостоятельно смещать неугодных судей. Как можно вести войну, если такая важная сфера общественной жизни является недосягаемой для политического руководства?»^{427}.

Эти обстоятельства и вызвали критику правосудия в речи Гитлера в рейхстаге 24 апреля 1942 г. Вскоре возникла возможность проверить действенность полномочий Гитлера: 10 апреля 1942 г. берлинский судья Пауль Грамзе за неуплату аренды вынес приговор о выселении из квартиры вдовы погибшего на Восточном фронте лейтенанта. Эсэсовская газета «Der schwarze Korps» писала, что этот лейтенант пал, защищая в том числе и этого злополучного судью, и такое обращение с родственниками героев, сражающихся за родину, недопустимо. 24 июня 1942 г. Гитлер распорядился лишить полномочий судью Грамзе, поскольку приговор «не соответствует национал-социалистическому правосознанию». Но и в этом случае Грамзе не был смещен, поскольку для этого требовались формальные процедуры и служебное расследование. Что касается вдовы лейтенанта, то Гитлер распорядился впредь не взимать квартплаты с родственников солдат, павших на фронте^{428}.

Итак, решения рейхстага от 26 апреля 1942 г. имело скорее психологическое значение — как средство давления на судей, — а не формально-юридическое: изменить что-либо в этой сфере ввиду сильных традиций немецкого правосознания было очень непросто. Ни один судья так и не был отстранен от должности.

Некоторой компенсацией безотрадного (для Гитлера) положения с «регулированием» деятельности судей был «народный суд», который под руководством Фрайслера превратился практически в партийную инстанцию. Выступая в роли прокурора или судьи, Роланд Фрайслер угрожал, высмеивал, издевался над подсудимыми; его пронзительный голос был слышен в коридорах суда^{429}. В то же время не следует преувеличивать роль Фрайслера в процессе унификации правосудия: некоторые немецкие историки права решительно выступают против тенденции, воцарившейся в историографии после войны — валить всю вину немецких юристов на Фрайслера. Убежденный нацист, Фрайслер все-таки был не один. Эти историки справедливо указывают на ужесточение позиций и трибуналов вермахта, и имперского военного суда, и других «особых судов», которые были нисколько не гуманнее, чем «народный суд»^{430}.

Не менее одиозной фигурой был Отто-Георг Тирак (Thierack), в середине 1942 г. взявший на себя руководство имперским министерством юстиции и предпочитавший не ссориться с могущественным РСХА. 19 марта 1942 г. Геббельс отметил в дневнике, что министерство юстиции после смерти Гюртнера «осиротело», а «буржуазные элементы» в этом министерстве тормозят нововведения. Действенные меры для борьбы с оппортунизмом Геббельс порекомендовал Гитлеру Тирака, который и стал министром юстиции^{431}. Одновременно он являлся главой нацистского «Союза сохранения немецкого права» и президентом «Академии немецкого права». Его задачей было ориентирование юстиции на национал-социализм. Разумеется, никто из чиновников министерства юстиции не рискнул критически высказаться о новом министре, к тому же многие считали, что Тирак — это меньшее зло по сравнению с нацистским фанатиком Фрайслером^{432}.

Тирак не обманул ожиданий руководства: по его словам, — поскольку юстиция не в состоянии была оказать реальную помощь в процессе истребления «асоциальных элементов», евреев, русских и цыган, — контроль юстиции следует поручить Гиммлеру, предоставив СС полную возможность для «уничтожения работой» упомянутых групп. В ноябре 1942 г., по распоряжению Тирака, служащие министерства начали осуществлять селекцию «асоциальных элементов» и отобранных передавать СС: до 30 апреля 1943 г. было передано 14 700 человек. Чуть позже — 30 июня 1943 г. — РСХА известило, что русские и поляки входят в юрисдикцию СС, а не судов и полиции. Судебное разбирательство над этой категорией лиц должно проводиться только в том случае, если суд гарантирует вынесение смертного приговора^{433}. Таким образом, государство юридических норм окончательно превратилось в государство произвольных полицейских мер, чему всячески способствовал Тирак, стремившийся добиться расположения фюрера добровольной уступкой компетенций в пользу СС и полиции. Так, Тирак сошелся с Гиммлером во мнении, что содержащиеся в тюрьмах Германии уголовные преступники должны быть переведены в концлагеря (большей частью — в Маутхаузен) и там подвергнуты «уничтожению работой»^{434}. Тирак сразу высказался за то, чтобы преследование провинившихся польских и советских рабочих на территории Германии осуществлялось полицией, без участия судебных инстанций. 30 июня 1943 г. новый шеф РСХА Кальтенбруннер разъяснял подчиненным, что судебное расследование по факту преступления «остов» нужно проводить только в том случае, если при помощи судебных инстанций полиции нужно будет дополнительно легитимировать свои действия. Таким образом, отношения между полицией и правосудием были поставлены с ног на голову. С вступлением войны в радикальную стадию ведущие нацистские функционеры решили воспользоваться ситуацией и окончательно сломить дуализм государства и партии в пользу последней. Особенно это было заметно по отношению к правосудию: именно в трудный для государства момент ему собрались окончательно сломать хребет.

С помощью концлагерей, пыток и убийств полицейский аппарат боролся не только с «политическими», но занимался «профилактической борьбой с преступностью»: сначала в небольших масштабах, затем — устраивая облавы, вследствие которых число людей «асоциального поведения» и рецидивистов, помещенных в концлагеря, выросло с 2848 в конце 1937 г. до 12 921 в конце 1938 г. Несмотря на это, число особо тяжких преступлений с 1933 г. по 1939 г. выросло более чем в 10 раз. Тому способствовала сама система правосудия, которая не дифференцировала вины, осуждая людей в соответствии с их расовой принадлежностью или индивидуальными особенностями. Все было подчинено принципу «общее благо выше личного» (Gemeinnutz geht vor Eigennutz), иными словами, права отдельных людей были подчинены коллективным интересам. Нацистское правосудие вовсе не учитывало не отмененную при Гитлере конституцию Веймарской республики, гарантировавшую, между прочим, свободу вероисповедания и политические свободы. Высшим законом в Третьем Рейхе стала воля фюрера и интересы «народной общности» (Volksgemeinschaft), которые формулировал тот же фюрер… Каким образом он трактовал существо этих интересов в рациональных понятиях выразить было невозможно, поэтому от судей требовали «национальной укорененности» и «народности». Принадлежность к «народной общности» в конечном счете определялась расой, приобретая в этой связи все большее значение.

Недовольные «неповоротливостью» судов в борьбе с «врагами государства», подопечные Гейдриха постепенно перешли к систематической проверке и перепроверке их работы. С апреля 1935 г. по приказу Гейдриха стали составлять списки неудовлетворительно мягких приговоров, по которым затем делали выводы либо о политической близорукости судей или прокуроров, либо об их враждебности национал-социалистическому государству. Часто решения судов «корректировали», отправляя оправданного человека в концлагерь или в тюрьму. В войну судопроизводство ужесточилось, «особые суды» расширили свои полномочия. Такие преступления, как утаивание продуктов питания (например, несанкционированный убой скота), прослушивание вражеского радио или помощь военнопленным — карались тюрьмой или каторгой. Чтобы высвободить больше людей для отправки на фронт, мелкие окружные суды упраздняли, следовательно, полномочия все больше переходили к «особым судам»^{435}. Например, в 1943 г. «особые суды» Гамбурга и Бремена брали на себя 73% всех судебных процессов. В военных законах туманно толковались понятия некоторых преступлений. Так, не было точно определено, что такое «ограбление» в обстоятельствах, связанных с войной. Все четыре статьи закона судьи могли толковать совершенно свободно и за одно и то же преступление, например, присвоение чужой собственности во время налета вражеской авиации — можно было получить смертную казнь или 15 лет каторги. Число преступлений, каравшихся смертью, увеличилось к 1943 г. до 46. Начало массовых бомбежек немецких городов повлекло за собой увеличение приговоренных к смерти: в 1941 г. их было 1292, в 1942 г. — 3660, в 1943 г. — 5336.^{436}

Какие же конкретно преступления заслуживали смерти? 26 июня 1943 г. служащая военного завода, вдова солдата, была осуждена на смерть за такой анекдот: Гитлер и Геббельс стоят на смотровой площадке берлинской башни для радиоантенн. Гитлер спрашивает, какую бы радость доставить немцам? Геббельс отвечает: спрыгнуть с башни… Несчастной еще припомнили, что она поддерживала контакты с чешскими рабочими и в разговорах с ними предсказывала поражение в войне. 23 октября 1943 г. «особый суд» Вупперталя осудил на смерть некоего инвалида за то, что на руинах после бомбежки он нашел и присвоил полотенце и серебряную ложку. Некий строительный рабочий украл и продал в общей сложности около 70 велосипедов; другой рабочий сбывал поддельные карточки на одежду и спекулировал радиоприемниками. «Особым судом» в Вуппертале оба были приговорены к смертной казни; 31 августа 1942 г. и 22 мая 1943 г. соответственно. Некий литовский рабочий взял на улице три алюминиевые миски, выкатившиеся из разбитой бомбой лавки. 8 марта 1943 г. «особый суд» Эссена, указав на тяжелые моральные последствия грабежей при бомбежках, приговорил несчастного к смерти. «Остов», то есть рабочих из Восточной Европы, могли приговорить к смерти и за более ничтожные проступки^{437}.

Довольно жесткой была нацистская юстиция по отношению к солдатам вермахта, что видно из следующего сравнения. В Первую мировую войну, после краха наступления французского генерала Невилля 1917 г., некоторые французские дивизии взбунтовались. Даже в этот кризисный момент французские военные суды вынесли всего 629 смертных приговоров (50 из них было приведено в исполнение). В Германии же была распространена легенда, что был расстрелян каждый десятый французский солдат. Примерно таким же в Первую мировую войну было положение и в немецкой армии — за различные воинские преступления 150 немецких солдат были осуждены и 48 расстреляны. Во Вторую мировую войну англичане расстреляли 40, французы — 102, американцы — 146 своих соотечественников — военных преступников^{438}. В английской армии дезертирство не каралось смертью; в 1942 г. генерал Окинлек, командующий английской армией в Северной Африке, хотел ввести там смертную казнь, но его не поддержали, хотя в английской армии в тот момент было приблизительно 20 дезертиров на батальон. В американской армии за дезертирство была предусмотрена смертная казнь, но ее, прибегая к различным юридическим уловкам, использовали крайне редко. В Красной армии с 1941 г. по 1945 г. военные трибуналы вынесли 157 тыс. смертных приговоров^{439}. В Германии дезертирство часто каралось смертной казнью — уже к 1940 г. количество смертных приговоров в военных судах превысило их количество в судах гражданских: террор нацистской военной юстиции с каждым годом войны развивался все интенсивнее; в 1943 г. министерство юстиции приговорило к смерти 5684 человека, а в 1944 г. — 5768 человек^{440}. Всего немецкие военные суды вынесли 30 тыс. смертных приговоров (20 тыс. было приведено в исполнение) — можно сказать, что военной юстицией было уничтожено две дивизии вермахта^{441}. Правда, значительная часть смертных приговоров приходится на последнюю стадию войны. Вовсю зверствовали «летучие военно-полевые суды» (Fliegende Standgerichte) — эту необыкновенную (по сравнению с Первой мировой войной) жесткость нацистской военной юстиции можно объяснить только проникновением в сознание юристов нацистской идеологии. Из 9732 смертных приговоров, приведенных в исполнение до 31 декабря 1944 г., 7914 приходились на вермахт, 836 — на кригсмарине, 982 — на люфтваффе.

После Сталинграда репрессивная деятельность аппарата юстиции усилилась, и не только по отношению к солдатам: так, в декабре 1943 г. судебная палата Берлина на 1,5 года тюрьмы осудила человека, предложившего вместо «хайль Гитлер» приветствовать друг друга криком загонщиков на охоте — «улюлю» (Horrido); осужденный намекал на то, что под Сталинградом Гитлер загнал в тупик 6-ю армию. Партийные товарищи были недовольны мягкостью приговора. Недовольство партийцев чаще всего касалось судов низших инстанций; «народный суд», напротив, раздавал смертные приговоры направо и налево^{442}. Известен прецедент с регирунгсратом (государственным советником) из Ростока Теодором Корзельтом, осужденным «народным судом» на смертную казнь за то, что в трамвае он сказал: Гитлера, мол, ждет та же судьба, что Муссолини, и что Гитлер должен уйти в отставку. За схожий проступок была казнена сестра Ремарка фрау Шольц^{443}.

Ожидания немцев, что «воля фюрера» или его указания смогут обеспечить желанный порядок в стране, не оправдались, что и нашло отражение в информации осведомителей СД^{444}. СД передавала, что в 1944 г. к дню рождения Гитлера флаги на домах в сельской местности вывешивали скандально мало по сравнению с прежними временами. Если в первые годы войны пораженческие настроения карались в Германии довольно умеренно — «пораженцам» давали до 5 лет лагерей, то с 1943 г. положение резко изменилось. В первой половине 1940 г. за пораженчество был привлечен и направлен в концлагеря 581 обвиняемый, в 1941 г. — 815, но с 1 января по 30 июня 1943 г. было осуждено 3338 человек, среди них 1662 — приговорено к смертной казни^{445}. По донесениям СД, население весьма критически реагировало на это ужесточение судебной и, в целом, юридической практики^{446}.

В итоге следует констатировать, что в процессе осмысления юридической действительности Третьего Рейха важно прояснить, насколько все же остатки Веймарской конституции остались в силе; но для исторического понимания нацистского государства важны не формально-юридические правила, но истинное соотношение сил в государстве. Как писал немецкий социалист Фердинанд Лассаль, «нужно отличать действительную конституцию страны, построенную на реальных материальных фактоpax, и писаную конституцию, которая представляет собой не более чем клочок бумаги»^{447}. Итак, рассматривая правовую сторону нацистского режима, следует прежде всего обратиться к конституционной действительности, а не к формальному праву.

Основные понятийные средства для оценки правовой практики нацистов сформулировали два эмигрировавших из Германии социолога — Эрнст Френкель и Франц Нойман. Фрекель был адвокатом в Берлине до 1938 г.; он имел возможность оценить правовую практику гитлеровского государства, которое он называл «двойным государством». По его оценке, в секторе власти, который был жизненно важен для расширения тоталитарных претензий режима, ни объективно, ни субъективно не существовало никакого права; в этой сфере юридических норм не было, там царили «мероприятия». В сфере же гражданского права некоторые старые нормы продолжали существовать параллельно вновь созданным нацистским юридическим нормам, правда, лишь в той мере, в какой они были допустимы по политическим соображениям и практическим потребностям. Право решающего голоса в этом процессе принадлежало нацистской диктатуре, которая практиковала разделение компетенций на субсидиарной основе. Правда, нацисты по возможности воздерживались от юридических новшеств в сфере экономики. Френкель, однако, подчеркивал, что это не основание считать, что нацисты были агентами крупного капитала (как утверждает марксистская историография) — скорее это признак примата политики. Хотя нацисты и признавали частное предпринимательство важной формой мобилизации творческих сил народа, они оставляли за собой право определять, кто может пользоваться этим правом, а кто — нет. От возможности оказаться вне закона и общества не был огражден никто: на задворках юридических норм нацистского государства постоянно маячил призрак политической целесообразности. «Полная резервация за политикой преимущественного положения характеризовала всю нацистскую правовую систему»^{448}.

Франц Нойман же, напротив, не считал, что в Третьем Рейхе было единое право и единая фюрерская власть. В своей книге 1942 г. он категорически возражал против мнения Френкеля. Нойман писал, что в нацистской Германии безраздельно царили хаос, беззаконие и анархия. Немецкое общество, на его взгляд, было разделено на четыре группы, каждая из которых оперировала на основании принципа фюрерства и обладала собственной законодательной, исполнительной и судебной властью: партия, высшая бюрократия, вермахт и монополисты. Руководство этих четырех «тоталитарных организаций» иногда шло на компромиссы и соглашения друг с другом. Компромиссы, однако, никак не кодифицировались и не приводились в соответствие с нормой, но непосредственно реализовывались. Нойман указывал, что Гитлер, хотя и обладал несомненным суверенитетом, единолично принимал только самые важные и существенные решения; правда, и в этих случаях ему приходилось идти на компромиссы. Культ Гитлера служил тому, чтобы скрыть такое положение дел, так как кроме харизматического фюрера не было никакой инстанции для того, чтобы координировать или упорядочивать борьбу между властными группами. Когда же центральная фигура этой структуры утеряла свою интегрирующую силу и возможности, то вся система рухнула^{449}.

Эти суждения Френкеля и Ноймана лишь внешне противоречат друг другу; оба признают дуализм нацистской властной машинерии и параллельное существование власти и общества, правовой традиции и попыток ее реформировать. Взгляды этих выдающихся и оригинальных аналитиков имеют не столько разную природу, сколько разные углы зрения на нацистское государство и его правовую систему. Анализ Ноймана и Френкеля, однако, не соответствовал общественным настроениям в Германии, до конца находившейся во власти мифа монолитного фюрерского государства. Это тем более примечательно, что нацисты не осмелились сделать то, что сделал Ленин, одним махом заменивший весь личный состав министерства юстиции, а затем полностью преобразовав право под потребности диктатуры. Обе диктатуры, однако, роднит презрительное отношение к праву как таковому.

Мотивацию, представления и потребности, которыми руководствовались нацистское право и советское право, нетрудно понять: например, в перенаселенных советских городах большую социальную проблему составляли алкоголизм и хулиганство, поэтому чекисты, не обращая внимания на законы, выдвинули на первый план идеологические цели. «Революционное сознание» (в Советской России) или «расовое сознание» (в нацистской Германии) оттеснили право на задний план — в таких условиях получила развитие судебная практика по аналогиям, закон стал иметь обратную силу, подчеркивалась объективность вины и ее преимущественное право перед субъективностью доказательства. Государственные органы использовали в своих целях общественное недовольство социальными проблемами, поэтому в советских и нацистских условиях право находилось в тени чрезвычайных полномочий полиции — ЧК или гестапо. Обе системы практически не делали различий между бытовыми и политическими преступлениями (по крайней мере, в судебной практике и в лагерях к «политическим» относились хуже). Сталин пытался создать впечатление о полной законности своего режима, но при этом мнимых или настоящих врагов он преследовал несравненно более жестоко, чем Гитлер^{450}. В Германии, правда, не осуществлялось варварской индустриализации и не проводили показательных процессов «врагов народа», зато вся негативная активность нацистского режима была нацелена на евреев. В Германии заводские повара могли спать спокойно — из-за сырых макарон или мелкого воровства их не объявили бы «врагами народа» и не поставили к стенке, как это порой имело место в СССР.