Глава 19 Берлин, Рейхстаг, ПОБЕДА! Секрет Батурина
В том, 45-м, майскою весной
На стенах еще дымного Рейхстага
Оставлен нами след: «Здесь был Восьмой!»
И отменен приказ «Назад ни шагу!».
Из собственных стихов 1945 года
Он молод, весел, горд… с винтовкою и мелом,
В Великой той войне оканчивая шаг,
На фоне серых стен на фото черно-белом
Автографом своим он преклонил Рейхстаг.
Александр Александрин
2 мая пал Берлин! До окончательной Победы оставались считаные дни, а 4 мая Батурин с Казаковым добились разрешения совершить поездку небольшой группе офицеров в Берлин к Рейхстагу. Во мне даже впервые зародилось что-то вроде уважения и признательности к комбату за добытое им это разрешение, несмотря на весь негатив, сформировавшийся во мне к нему. В штурме Берлина мы непосредственно не участвовали, а только каким-то образом, пусть и совсем маленьким боевым «взносом» обеспечивали этот штурм ценою многих жизней, отвлекая внимание остатков вермахта от главного удара. Как не вступали мы освободителями в Гомель, Рогачев, Брест и Варшаву, так и сейчас в Берлин въезжали, хотя и в еще горящий, но как простые любопытствующие, а не как виновники его падения.
По берлинским улицам ехали долго, петляя по ним из-за того, что во многих местах они были завалены обломками разрушенных домов, подбитыми танками и орудиями. Впечатление от этой столицы фашистского рейха осталось мрачное. И не только, может, и даже не столько от разрушений и других следов войны, а от того, что большинство улиц какие-то скучно-прямые и столь же монотонно-серые. Планировка города показалась по-немецки правильной, утомительно строгой.
Множество зданий хмурятся пустыми глазницами окон. И там, где окна или редко уцелели, или их уже чем-то позатыкали, чувствуется жизнь, свешиваются белые простыни, как большие флаги капитуляции. Многие двери снесены вместе с частью прилегающих стен, и дома щерятся, словно беззубые рты каких-то сверхдряхлых монстров. Уцелевшие стены домов однообразно грязные, мрачные какие-то не потому, что закопчены войной, просто весь город серый. Вот Варшава была тоже в руинах, но и через них видно, что это был город-красавец.
Изредка на улицах появляются или редко из окон уцелевших домов выглядывают люди, с первого взгляда тоже однообразные, одинаково потертые, что ли. В большинстве это женщины, глубокие старики и любопытная, как у всех народов, детвора. Кое-где попадаются и уцелевшие, но затаившиеся было в подвалах разрушенных зданий выловленные нашими солдатами-патрулями пацаны из «гитлерюгенда» с потерянными, а иногда и воинственными взглядами или старики-«фольксштурмовцы».
На краю гибели своего «тысячелетнего рейха» они надеялись его отстоять. Многие из них сложили головы ради бредовых идей их бесноватого фюрера, а эти притаились, чтобы переждать, сменить свою мышиного цвета военную форму и затеряться в массе людей гражданских, и уже оттуда продолжать свой «drang».
Подъехали к Рейхстагу мы со стороны реки Шпрее и уперлись в обрушенные фермы моста через нее. Объезд искать поехал Батурин с Казаковым, а мы не стали ждать, карабкаясь по этим фермам, разрушенная часть которых почти посредине моста местами была погружена в воду, кое-как перебрались на другой берег, прямо на площадь перед Рейхстагом, и подошли к нему. Как раз и машина Батурина подъехала.
Кое-где из выбитых больших окон этого мрачного здания еще вился дымок и крепко тянуло гарью. И никакой величественности! Над разрушенным скелетом бывшего стеклянного купола реет красный флаг — наш, советский, флаг! Но это не просто флаг, это Знамя Победы! Широченная лестница главного входа и многочисленные колонны избиты, испещрены, словно оспинами, следами осколков и пуль.
Нашу небольшую группу встретил молодой лейтенант, с которым о чем-то переговорил комбат Батурин. Дав нам команду подождать, он и замполит Казаков ушли внутрь с этим офицером. Вскоре лейтенант вернулся и разрешил нам войти в зал. Там было не так много людей, как ожидалось, а наш комбат стоял невдалеке с такого же небольшого роста, но в отличие от кругленького Батурина поджарым, даже худым, показавшимся костлявым полковником, и тот, живо жестикулируя, что-то рассказывал. Как я потом узнал, этот полковник был командиром полка, штурмовавшего Рейхстаг, и его солдаты водрузили над ним Знамя Победы, а теперь он назначен первым советским военным комендантом немецкого Рейхстага.
Причуды судьбы свели меня с ним уже более чем через 30 лет после этих дней. Будучи начальником военной кафедры института в Харькове, я проводил военные сборы студентов в воинской части в украинском городе Черкассы. Там перед принятием студентами военной присяги мне порекомендовали пригласить на этот торжественный ритуал Героя Советского Союза, полковника в отставке Зинченко Федора Матвеевича. Меня познакомили с офицером в парадной форме, на мундире которого кроме Звезды Героя были 7 орденов и множество медалей. Что-то уж очень знакомое показалось мне в чертах и жестах этого пожилого, но как-то по-особому молодцеватого полковника. Когда же он представился, как командир полка, штурмовавшего Рейхстаг в Берлине, я сразу узнал в нем того, первого советского военного коменданта Рейхстага. Мы подружились, и еще несколько лет мне доводилось встречаться с этим неординарным и интересным человеком, и каждому из нас было что вспомнить.
Узнал я от Федора Матвеевича, что он старше меня больше чем на 20 лет, и вовсе не украинец, а сибиряк из Томской области. А кто жил на Дальнем Востоке, знает, что там в ходу была поговорка: «Дальневосточники и сибиряки — почти земляки». Еще в 30-е годы окончил он Владивостокскую пехотную школу, чем еще «землячнее» стал. От нее пошло и мое 2-е Владивостокское пехотное училище, в котором уже в июле 1942 года мне довелось получить лейтенантское звание. Общих тем из прошлого для бесед у нас находилось немало.
Но главным был все-таки Рейхстаг. Из первых уст узнал я, что полк, которым командовал Зинченко, первым пробился к Рейхстагу, оборонявшемуся отборными частями СС и даже выброшенным на их усиление парашютным десантом, о котором ни в одном известном мне документе не упоминалось. Штурмовал Рейхстаг не один только полк Зинченко, но именно он первым ворвался в него, именно его бойцам Егорову и Кантарии из 9 знамен, учрежденных еще 22 апреля Военным Советом 3-й Ударной армии, удалось в 14 часов 25 минут 30 апреля 1945 года выше всех, на куполе, установить знамя под № 5, которое и было признано официально Знаменем Победы. А в 22.00 того же 30 апреля его, полковника Зинченко, и назначили, как он говорил, первым советским военным комендантом Рейхстага, подчеркивая, что каждое из этих слов он всегда пишет с заглавных букв.
Федор Матвеевич оказался не только общительным собеседником, но и просто оригинальным человеком. В свои более семи десятков лет он был очень подвижным, энергичным, я бы даже сказал, необычайно юрким, если это слово подходит к определению его подвижности. Наверное, эта его особенность характеризовалась и тем, что ежедневную утреннюю гимнастику, как он рассказывал, в любую погоду проводит в виде 20-минутной маршировки вокруг своего дома строевым шагом. Как утверждал Федор Матвеевич, если идти этим шагом «по-парадному», да еще с полной отмашкой рук, то «все конечности и внутренности так заряжаются, как ни при каких других упражнениях». Жители их многоэтажного дома по улице Фрунзе в Черкассах, говорил он, вначале с удивлением покачивали головами, говоря о чудачествах «контуженого героя-фронтовика». Но через недельку-другую его последователей, марширующих вместе с ним, стало даже больше взвода.
Мы еще много лет не теряли связи друг с другом. Но время неумолимо, и Федор Матвеевич Зинченко, Герой Советского Союза, штурмовавший своим полком немецкий Рейхстаг, Первый его Советский Военный Комендант, умер в октябре 1991 года, почти год не дожив до своего 90-летия. Но, слава богу, не успел узнать о том, что всего через полтора месяца, 8 декабря того же года, втайне от советских людей и вопреки их желаниям, «на троих сообразившие», подписали Беловежское соглашение. Три герострата из трех братских славянских республик положили конец Советскому Союзу. Той страны, Героем которой был Федор Матвеевич, не стало.
После событий на Украине 2013–2014 гг. есть опасение, сохранилась ли на доме, где жил после войны легендарный герой, мемориальная доска, как и многие другие символы Победы и героизма советских людей.
А тогда, в мае сорок пятого, всего через два дня после водружения на купол Рейхстага Знамени Победы бойцами полка Зинченко, мы вошли в его закопченные и частично разрушенные стены. Колонны и другие архитектурные детали были уже расписаны и краткими, и пространными автографами советских воинов. Эти надписи и росписи и мелом, и обломками кирпичей, и обгоревшими головешками были даже на высоте, доступной лишь гигантского роста человеку. Подтащили мы с Загуменниковым Петей (он накануне вернулся в батальон со своего «комендантского» места в немецком городке) к стене какие-то ящики обгорелые, забрался я на них, а он и Рита поддерживали меня с двух сторон, чтобы не свалился. И какой-то обугленной палкой вывел: «Александр и Маргарита Пыльцыны. Дальний Восток — Ленинград — Берлин». И росчерк за двоих. (Замечу, что жена была еще на своей фамилии, но здесь поставил одну мою, что оттеняло наши серьезные отношения и планы.) На последующих фото стен Рейхстага этой подписи не находил, время ее стерло.
Помню, кажется, тогда же под впечатлением посещения Рейхстага, пришло само собой четверостишие, так отражавшее настроение нас, штрафбатовцев, да и послужившее как бы продолжением моих стихов о победном мае:
В том, 45-м, майскою весной
На стенах еще дымного Рейхстага
Оставлен нами след: «Здесь был Восьмой!»
И отменен приказ «Назад ни шагу!»
Мы тогда набивали карманы обломками штукатурки, осколками камней и кирпичей на память, как сувенирами и для себя, и для тех, кому не довелось поехать с нами к Рейхстагу, и для потомков. Жаль, не сохранил я ни их, ни той ложки, изуродованной пулей, ни даже пули, попавшей мне в пах и, хитро обойдя кости таза, долго блуждавшей по моему телу. Вынули ее хирурги из моей ягодицы в июле 1945 года, год спустя после ранения под Брестом.
Почему-то не было тогда у меня особого стремления хранить эту вещественную память о войне. Помнилась она по ранам и не только телесным, но и сердечным, душевным. И, казалось, этой памяти вполне достанет на всю оставшуюся жизнь. И верно, хватило, если я пишу эту книгу, переступив девятый десяток лет, опираясь на сохранившуюся память о тех огненных днях, ночах и годах. Конечно, не без оказанной мне бесценной документальной помощи Центрального архива Минобороны.
Со дня на день мы ждали тогда капитуляции Германии, а я в который раз вспоминал свои же слова «и весной, в начале мая»… Убеждал себя, что начало мая — это же не самые первые дни, и если мы уже не движем время сами, остается ждать, терпеть, надеяться. Наш связист Валерий Семыкин вывел от дежурившей круглосуточно радиостанции наушники к Батурину, его замам, к нам с Ритой и еще кое к кому. Включить их радисты должны, как только появится сообщение о Победе.
И этот миг наступил в ночь на 9 мая! Вскоре после 12 ночи вдруг влетает к нам связист и кричит: «Победа, капитуляция, ура!»
Будто вначале на миг все внутри нас, как и вокруг, замерло, а потом эмоции, накопленные за весь период непрерывных боев, лавиной выплеснулись наружу. Летели вверх фуражки и наши кубанки, под те же крики «Победа, капитуляция, ура!». Люди бросались друг к другу, тискали друзей в объятиях, целовались, многие плакали, не стесняясь слез радости. На улице уже гремел стихийный Салют Победы. Как потом, через много лет, напишут: «Это праздник… это радость со слезами на глазах». Стреляли все, кто из пистолетов, кто из автоматов и пулеметов. Да не только на улицах германских городов, а везде, действительно над всей землей, где Победа обрела реальность.
Небо от края до края чертили трассирующие пули. Нечего теперь было их экономить. Казалось, даже громкие выстрелы из ПТР были слышны. В небо взвились сотни самых разных по калибру одиночных и целых серий цветных и даже дымовых ракет, которые в освещенном этим фейерверком небе были оригинальны и хорошо видны. Я тогда еще подумал: а куда же эти пули падают? Ведь в какое бы бездонное небо их ни выпускал, падать-то им все равно на землю, хоть и немецкую, но плотно заселенную людьми, в том числе и повсюду высыпавшими под открытое небо. И как же они, падая с огромной скоростью, почти с такой, с которой вылетели из стволов, минуют и тех, кто их запускает вверх, и вообще любых, в том числе и мирных немцев?
Конечно, не хотелось бы, чтобы от этого фейерверка в эту ПЕРВУЮ БЕССОННУЮ НОЧЬ МИРА кто-нибудь погиб на закончившейся уже наконец войне и даже на земле, которая еще вчера была «проклятой Германией». Наверное, все наши боевые друзья встретили этот день, вздохнув полной грудью пропитанный гарью воздух свободы. Мы и такие же счастливчики были теми дошедшими до главной цели живыми и невредимыми, теми, кто «освистанные смертным ветром, километр за километром к своей заветной цели шли».
Через много-много лет, перед 65-й годовщиной Победы, в газете «Пограничник», выходящей в Санкт-Петербурге, я прочел уж очень подходящие и к тем уже далеким годам, и к нынешнему времени стихи Феликса Лаубе «В наших сердцах Победа»:
Была весна, была шальная ночь,
Война, устав вершить лихие беды,
В смертельных муках родила нам дочь,
И эту дочь назвали мы ПОБЕДОЙ!
Пусть много лет и много зим пройдет,
Века сотрут события и даты…
Но не забудет никогда народ
Победу нашу в давнем сорок пятом.
А тогда, в том давнем и очень памятном сорок пятом, ближе к рассвету ПЕРВОГО ДНЯ МИРА, растратив почти все запасы патронов и ракет, мы стали постепенно собираться к штабу. Комбат Батурин и замполит поздравили всех с окончанием войны, и комбат объявил, что в 12 часов дня по московскому времени на местном стадионе будет торжественный обед в честь Победы для всего батальона. Приказано было даже устроить стол и для «временных солдат», вчерашних и, конечно, завтрашних офицеров. Все как-то внезапно помолодели, а наш доктор Степан Петрович Бузун по случаю Победы даже сбрил свою старомодную бородку и, ко всеобщему удивлению, оказался совсем еще не старым, но многими практически неузнаваемым капитаном.
Речи говорили все. Кто кратко, кто многословно, но в словах каждого была и радость Победы, и боль потерь, и вера в долгое мирное будущее, и надежды на светлое, счастливое завтра. Каждая речь завершалась тостом, и считалось добрым знаком каждый тост сопровождать полной чаркой. Видимо, предугадав это, на стол поставили не привычные за долгие годы кружки и стаканы, а по-мирному — рюмки (и где их столько набрали?). Но тем не менее многих, что называется, «развезло». Видимо, хорошо «расслабился» и Батурин, если он вдруг отозвал меня в сторону и «по секрету» сообщил то, о чем я давно догадывался. Тогда, на Наревском плацдарме, вроде бы генерал Батов лично распорядился пустить мою роту в атаку через минное поле.
Я уже не сомневался в своих догадках об этом, мою голову давно сверлила мысль, уж не с подачи ли самого Батурина генерал Батов или его комдив принял такое решение. Тем не менее сообщение это ошеломило меня, и снова мною овладело состояние непривычной, острой головной боли и какого-то помутнения в глазах. Посчитал опять причиной этого несколько выпитых рюмок, хотя Рита строго следила, чтобы мне кто-нибудь не налил водки или тем более спирта, и наливала мне какое-то слабое вино, которым ее заботливо снабдил наш Степан Петрович.
Мы, фронтовики, часто еще до Победы (а теперь — тем более) примеряли к себе возможное послевоенное время, рисуя его в самых радужных красках. Но главное — все мечтали поскорее вернуться к родным пенатам, «под крышу дома своего». Мы и теперь, спустя столько лет после того памятного Дня Победы, еще чаще примеряем настоящее к своему прошлому. И столько совпадений у нас: и детей вырастили, и внуков, и правнуков понянчили, и делами своими многие не ударили в грязь лицом… Но еще больше несовпадений.
Как, однако, хорошо написал потом послевоенный алтайский поэт, полковник в отставке Михаил Калинкин, словно выражая наши чувства:
Может быть, мы воевали неловко,
С криком неверным в атаки ходили,
И наступали без артподготовки…
Только мы выжили! И победили!
Не знали мы, скольких боевых друзей недосчитаемся уже в мирные дни, кого война догонит потом не только оставшимися рубцами ран. За долгие послевоенные годы мы потеряли многих из-за стрессов, вызванных неожиданными поворотами в судьбе нашей Родины — Советского Союза. А ведь, отстаивая целостность его, сложили головы миллионы не просто статистических советских людей, а конкретных наших родных и близких, соседей знакомых, каждый из которых имел свое имя. Особенно острое сожаление каждый из нас пережил после того, как в Беловежской Пуще уже без фашистского вторжения была разрушена, раздроблена наша Великая, единая Родина — СССР, ради защиты чести которой, ради избавления ее от фашистского рабства были принесены в жертву многие и многие жизни и судьбы человеческие.
Но вернемся в тот первый День Победы, о котором мой харьковский друг, поэт Валерий Болотов, впоследствии написал:
День Победы на планете —
Это радости полет,
И никто — никто на свете,
Этот праздник не сотрет.
Действительно, ведь все люди на земле, если они не были фашистами, их поклонниками или сторонниками, радовались! И на самом деле кончилась страшная, безумно долго шедшая война. А что дальше? Как сложится судьба? Не все поедут домой, армия еще нужна. Кому-то из офицеров (а у нас в батальоне теперь почти все офицеры) придется и продолжить почетную воинскую службу. Штабы всех рангов уже получили распоряжения и разнарядки готовить соответствующие представления на офицерский состав: кого уволить, кого оставить в кадрах, а кому еще добывать Победу над Японией!
Спустя много лет в известном кинофильме «Белорусский вокзал» прозвучала песня Окуджавы о «Десятом десантном батальоне», которую мы, бывшие штрафбатовцы, приняли как табуированную, закамуфлированную песню о штрафном батальоне. Когда мне к 40-летию Победы удалось разыскать и собрать в Харькове десяток фронтовых друзей-штрафбатовцев, то заметно перефразированную мной эту песню мы пели как гимн нашему, именно нашему Восьмому Отдельному штрафбату. И были там такие слова:
Уходит в ночь за Рогачев Отдельный,
Наш осиповский смелый батальон.
А за словами Окуджавы «Нужно нам добыть победу, одну на всех, мы за ценой не постоим» шел наш куплет:
Мы лезли напролом, сквозь смертные дожди,
Не зря нас звали «Бандой Рокоссовского» враги.
Грядущего творцы, поэты!
Прославьте всех, кто вас спасал!
И кровью смывшая вину Победа
Была нам всем нужна, кто жив, кто погибал.
К 50-летию Победы, когда скорбь по утраченной в Беловежье нашей Великой Родине — СССР — была особенно острой, глубокой, теперь в уже нашу песню вошли мои новые строки:
Теперь мы вспоминаем это,
И нам не верится самим…
Но ведь была она, была Победа!
Мы недругам ее не отдадим,
Ни нашим, ни тем более — чужим.
К 60-летнему юбилею жизнь оставшихся еще на этом свете победителей дополнительно была омрачена пресловутым «Законом о монетизации». Оживилось почти безграничное, злобное наступление на Великую Победу новоявленных лжеисториков и различного рода клеветников и фальсификаторов от прессы и телевидения.
Извини, дорогой читатель, это опять меня занесло на много лет вперед. Возвращаясь, однако, в год 45-й, сообщу, что после довольно длительного излечения я избавился наконец от той трудно диагностируемой военно-полевыми хирургами болезни. Вскоре узнал, что в аттестации на предмет дальнейшей моей судьбы и военной карьеры комбат подполковник Батурин дал весьма положительную характеристику моих боевых качеств. И все же не преминул уколоть меня тем, что «отсутствует тесная связь с красноармейской массой», имея, наверное, в виду, что часть моего времени я отрывал от этой самой «массы» для жены. Но ведь именно меня, а не его штрафники нарекли теплым словом Батя. И для меня моя рота никогда не была безликой «красноармейской массой», а всегда это были офицеры, каждый со своей судьбой. Конечный вывод в аттестации комбат сделал для меня неожиданный: «Смел, отважен. Поле боя читает хорошо, трудности переносит легко, физически вынослив. Взаимодействие в подразделении и со средствами усиления организовать может, морально устойчив, усиленно работает над повышением своих теоретических знаний. Целесообразно оставить в кадрах армии на должности командира стрелкового батальона».
Видимо, наш начштаба Киселев в какой-то мере был прав, когда говорил, что комбат в боевых делах мне доверял больше, чем другим. Хотя я понимал, что это «доверие» обращалось каждый раз подчеркнуто грозящей опасностью, да и вынуждало меня возвращаться к мысли о нарочитости этого ради моей своеобразной «расплаты за 58-ю статью» моих родных.
Но той аттестацией, как видно, был положен конец моему пусть чаще даже кажущемуся преследованию по формуле «сын за отца», и будущее молодого майора было уже предопределено, а рекомендация Батурина оставить меня в армии, в общем, импонировала мне. Еще тогда, когда меня, молодого красноармейца, направили по комсомольской путевке в военное училище, которое готовило офицеров, я сказал самому себе: «Значит, служить мне, как медному котелку!» Вот и служил я потом все сорок календарных лет — с 1941 по 1981 год верно и честно, да и после увольнения в запас, а потом и в отставку, всю свою оставшуюся жизнь я служил и служу идеям правды, добра, справедливости и чести.
Думаю, те из читателей, кому интересны и люди, с которыми мне волею судеб приходилось встречаться, и вехи этой моей долгой армейской службы, наберутся терпения и дочитают все главы моей книги.
Кроме моих непосредственных и прямых начальников, мне довелось близко видеть легендарных людей, а со многими и общаться. Это маршалы Советского Союза Семен Михайлович Буденный, Георгий Константинович Жуков, Василий Данилович Соколовский, Василий Иванович Петров, маршалы бронетанковых войск Ротмистров Павел Алексеевич и Лосик Олег Александрович, генерал-майор авиации Василий Иосифович Сталин.
Довелось мне служить — правда, недолго — в Воздушно-десантных войсках под началом легендарного Десантника № 1 генерала Маргелова Василия Филипповича. Судьба привела к общению с героем Брестской цитадели Петром Гавриловым, космонавтами Германом Титовым и Георгием Гречко, известным фронтовым поэтом Константином Симоновым, долгие годы дружу с известным литературоведом, директором Пушкинского дома в Ленинграде Николаем Николаевичем Скатовым. Им и многим другим я посвящу особо ценные для меня страницы в последующих главах.
А о том, что произошло с нами в первые месяцы и годы после войны, как складывалась моя послевоенная служба и наша семья, читатель узнает из последующих МИРНЫХ глав этой книги.