5. Бой барабанов. Гаага: 1899 и 1907

В мире кто с радостью и надеждой, а кто с ехидством и недоумением отнесся к призыву молодого русского царя Николая II провести международную конференцию об ограничении вооружений, о чем он провозгласил 29 августа 1898 года. В столицах Европы, как написала французская газета «Тан», воззвание произвело эффект «молнии, сверкнувшей на севере». И удивление и недоверие вызывали эти инициативы могущественной и экспансионистской державы, которую все другие нации считали, несмотря на два столетия старательного приобщения к Европе, все еще полудикой. Прессинг российской экспансии ощущался повсюду – от Аляски до Индии и от Турции до Польши. «Царь с оливковой веткой в руке, – говорили в Вене, – это что-то новое в истории»¹. Однако от таких приглашений трудно отказываться.

Производство вооружений непрестанно нарастало. Разбухал как на дрожжах колосс «Крупп» в Эссене, самый большой однотипный военный бизнес в Европе. «Шкода», «Шнейдер-Крезо», «Виккерс-Максим», конгломераты компаний, чьи названия были у всех на слуху, имели свои интересы во всех лагерях, продавали свою продукцию на всех континентах, всем участникам ссор, извлекали выгоду из любого конфликта. Каждый год тот или иной промышленник изготовлял новое оружие, еще более эффективное для человекоубийства. Его приобретала армия одной державы, побуждая соперника сделать то же самое. С каждым годом затраты на вооружения увеличивались, и их скопилось уже столько, что ими, казалось, можно было взорвать весь мир.

Царский манифест призывал остановить этот процесс. В обращении к правительствам, представленным в Санкт-Петербурге, он заявлял: несмотря на устремления к миру, особенно характерные для последних двадцати лет, «интеллектуальная и физическая энергия, труд и капитал непродуктивно используются для производства материальных средств уничтожения и разрушения». Сегодня они являются самыми новейшими достижениями науки, завтра устаревают и требуют замены. Принцип вооружаться a l’outrance?[86] означает одно: «вооруженный мир» ложится тяжелым бременем на нации, и если он продлится, то неизбежно приведет к тому самому катаклизму, который ему надлежало предотвратить. Положить конец этой смертельной гонке – задача всех правительств.

Призыв царя пришелся по душе поборникам мира. Он «прозвучал чарующей музыкой по всей земле»², написала венская газета. Пресса не скупилась на восторженную фразеологию: «новая эпоха в истории цивилизации», «заря новой эры», «знамение нового столетия». В Бельгии воззвание царя назвали «актом колоссальной значимости», а автора – «Николаем-миротворцем». В Нью-Йорке усмотрели возможность зарождения «самого важного и благотворного движения в современной истории – поистине во всей истории человечества». Рим назвал манифест одним из величайших документов уходящего столетия», а Берлину царь показался «новым евангелистом на берегах Невы», поставившим «цель благородную и прекрасную в теории, но неосуществимую на практике». Гуманно, но утопично – таково было общее мнение в Лондоне, хотя Киплинг, со своей стороны, выразил мрачное предостережение. Тогда между Британией и Россией назревал конфликт по поводу северо-западного приграничья Индии. В ответ на манифест царя Киплинг написал поэму о «медведе, который ходит, как человек»³. В этой аллегории истерзанный охотник, увидев, как зверь, поднявшись во весь рост, умильно просит о пощаде, опускает винтовку, проникнувшись жалостью, и тут же получает удар лапой в лицо:

Когда он встает, зверь в обличье человека, и, шатаясь,

Просит о пощаде,

Когда он прячет ярость и злобу своих маленьких

Поросячьих глаз;

Когда он складывает лапы, как руки,

Будто в молитве,

Это самый страшный момент – момент Перемирья Медведя!?[87]

Мотивы были непонятные, вызывали подозрения и циничные спекуляции. Странным казалось то, что Россия предварительно не проконсультировалась с Францией, своим союзником. Призыв к разоружению подразумевал удовлетворенность существующим статус-кво, но Франция не примирилась с потерей Эльзаса и Лотарингии. Одно это, как написала газета «Таймс», могло создать «чрезвычайно трудно разрешимую проблему». По реакции Франции было видно, что с ней не советовались. “Et l’Alsace-Lorraine?”?[88] – недоуменно спрашивала газета «Энтрансижан». Однако в условиях, когда всех нервировали «непотребные претензии и непомерные амбиции» англосаксонского империализма, а поддержание мира все больше напоминало цирковое балансирование на канате, инициатива созвать международную конференцию представлялась вполне разумной.

У каждого правительства сформировалась своя точка зрения на царский манифест. Для Германии было очевидно: если Англия не согласится на военно-морское разоружение, то призыв царя окажется всего лишь красивым жестом, вроде «удара мечом по воде»⁴, и вскоре кайзер объявил: «Наше будущее – в океанах». Для британцев главную проблему представляли военно-морские амбиции Германии. Социалисты повсеместно были уверены в том, что репрессивный царский режим мог руководствоваться какими угодно мотивами, но только не человеколюбием. Германский социалист Вильгельм Либкнехт назвал призыв царя «фальшивкой»⁵. Многие сторонники мира связывали его с Испано-американской войной, которая казалась им прелюдией к мировой катастрофе. Многие европейцы были убеждены в необходимости обуздать американскую экспансию на Филиппинах. Сами американцы допускали возможность того, что именно их победа над Испанией побудила царя выступить с такой мирной инициативой. Антиимпериалист Годкин с горечью отметил: в то время как из России прозвучал «прекрасный призыв к миру»⁶, в Соединенных Штатах, как никогда прежде, взяли верх «милитаристские и захватнические настроения».

Однако истинные мотивы мирной инициативы царя оставались неясными. Бытовали и такие довольно широко распространенные объяснения: будто Николай хотел упредить кайзера, который якобы намеревался выступить с аналогичным воззванием, urbi et orbi?[89], во время предстоящей поездки в Иерусалим.

Но вскоре общественное внимание отвлекло самоубийство полковника Анри в ходе расследования дела Дрейфуса и последовавшее через десять дней злодейское убийство анархистом императрицы Елизаветы. Американцы встречали свои полки, возвращавшиеся с Кубы, а британцы аплодировали триумфальному походу Китченера в Хартум. Начиная с сентября, ощутимо назревала война между Англией и Францией. Фашода, как торжествующе заметил германский посол, заставила французов позабыть об Эльзасе и Лотарингии. Мир становился все более иллюзорным.

Но не для его поборников в Европе и Америке, вдохновленных воззванием царя. В числе самых известных сторонников мира была баронесса Берта фон Зутнер, автор антивоенного сочинения Die Waffen Nieder («Долой оружие!»), которое Лев Толстой по социальной значимости сравнил с «Хижиной дяди Тома». Когда супруг баронессы принес домой газету с воззванием, она обрадовалась не меньше, чем Эмма Гольдман вестям из Хомстеда. Поздравительные телеграммы от сотоварищей хлынули в Международное бюро мира, Межпарламентский союз, Ассоциацию мира и арбитража. «Что бы ни вышло из всего этого, – написал Бьёрнстьерне Бьёрнсон, – отныне вся общественная атмосфера будет пронизана мыслями о мире». Баронесса, ставшая самой страстной поборницей мира, родилась графиней Кински в 1843 году в обедневшей аристократической австрийской семье. Сильная и энергичная натура не позволяла ей предаться праздному безделью, и она в возрасте тридцати лет нанялась наставницей-компаньоном к дочерям фон Зутнера и со временем начала испытывать горячие чувства (кстати, взаимные) к его сыну-наследнику, который был моложе ее на семь лет. Но она была бесприданницей, и они расстались как истинные германцы: «Он встал передо мной на колени, смиренно поцеловал край платья и промолвил: “Несравненная, царственно благородной души женщина, ваша любовь одарила меня счастьем, которое будет озарять всю мою жизнь. Прощайте!”» Тогда же газета напечатала объявление «очень богатого, образованного, пожилого джентльмена, подыскивающего себе зрелую, образованную леди на роль секретаря и управителя домашним хозяйством, и графиня без колебаний поступила на службу к знаменитому изобретателю динамита Альфреду Нобелю.

Чудаковатый идеалист-пессимист с саркастическим складом характера, стеснительный, меланхоличный и склонный к уединению, 43-летний Нобель стал миллионером на производстве взрывчатых веществ и, очевидно, был чрезвычайно обеспокоен пагубными последствиями своего изобретения. По всей вероятности, он испытывал необходимость не столько в секретарше, сколько в хорошем слушателе. «Я хочу, – сказал он новой домоправительнице, – создать субстанцию или машину, обладающую столь беспредельно разрушительной силой, которая сделала бы их применение непозволительным». Несмотря на взаимную симпатию, глубокое интеллектуальное удовлетворение и определенные признаки иных отношений, у леди начались боли в сердце, и уже через неделю она ушла от него, вернувшись к прежнему возлюбленному. После двенадцати лет замужества и деятельности на литературном поприще она обнаружила – в некотором смысле сделав для себя открытие – существование в Лондоне Международной ассоциации мира и арбитража. В числе заявленных целей этой организации значилось: на исходе XIX века народы должны найти способы мирного разрешения всех конфликтов и отказаться от войн. Горячо и искренне поверив в возможность такого международного взаимопонимания, Берта фон Зутнер рьяно взялась за организацию филиалов ассоциации в Вене и Берлине. Ее усилия увенчались успехом, и в 1891 году газета «Нойе фрайе прессе» опубликовала манифест, выражавший настроения всех сторонников мира. Они полагали, что новая война невозможна по двум причинам: во?первых, люди стали менее жестоки и озлоблены, а во?вторых, новые вооружения приобрели чересчур разрушительный характер. Они думали, что массы, пусть и несознательные, все-таки жаждут мира. Хотя правительства и заявляют о нежелательности войн, они в то же время наращивают вооружения, готовясь к войне, и с этим «чудовищным противоречием» надо покончить.

Межпарламентский союз, сформированный в 1888 году в Париже из представителей национальных парламентов, ежегодно проводил в каком-нибудь городе конгресс. В Соединенных Штатах Америки Союз за всеобщий мир провозгласил своими целями поэтапное разоружение и создание постоянного арбитражного суда. После женевского урегулирования распрей между Соединенными Штатами и Британией в связи с ущербом, нанесенным каперами «Алабамы», метод арбитража получил признание в обеих странах. Юридическое урегулирование конфликта позволяло избежать войны. Сторонники этого метода полагали, что если наладить продуктивный процесс подписания отдельного договора, а затем всеобщего договора, и доказать, что непомерно разрушительный характер войны делает ее неприемлемой, то люди предпочтут договариваться, а не воевать. Эта концепция основывалась на допущении, будто человек – существо разумное, а война возникает вследствие распрей, поддающихся урегулированию. В те времена было принято верить в материальный прогресс и моральное совершенствование человечества, и никому не приходило в голову, что войны могут зарождаться вследствие действия сил, подобных тем, которые вызывают ураганы и смерчи.

Нобель был сторонником арбитража, но не разоружения, относя его к числу благих намерений, граничащих с глупостью. Он настаивал на учреждении трибунала и достижении соглашения между нациями, предусматривающего обязательное перемирие на один год при любом конфликте. Нобель присутствовал на конгрессе в Берне в 1892 году инкогнито, сказав тогда Берте фон Зутнер: если она сможет «предоставить ему необходимую информацию и убедит его, тогда он сделает нечто очень великое для дела мира». Они переписывались, иногда встречались, и как-то он написал ей, что грядет новая эра насилия, «уже слышно ее отдаленное громыхание». Спустя два месяца он сообщил: «Я собираюсь передать мое состояние в фонд учреждения премии, которая должна присуждаться каждые пять лет человеку, внесшему наибольший вклад в поддержание мира в Европе». По замыслу Нобеля, ее можно было присуждать не более шести раз. Он исходил из того, что «если за тридцать лет общество не трансформируется в лучшую сторону, то мы неизбежно ввергнем себя в варварство». После некоторых размышлений он включил проект в завещание, составленное в 1895 году, а в следующем году умер.

Посредством арбитража в январе 1897 года был подписан договор между Британией и Соединенными Штатами, согласованный госсекретарем Олни и британским послом Понсфотом об урегулировании всех проблем, кроме споров территориальных: еще не забылась Венесуэла. Сенат, раздосадованный вторжением в сферу своих интересов, отказался ратифицировать договоренности с перевесом оппозиции всего лишь на три голоса. Поражение, по словам Олни, могло иметь негативные последствия «не только в национальном, но и мировом масштабе»⁷. Оно подрывало веру в возможность нравственного совершенствования человека.

Окрепшее за последние десять-пятнадцать лет движение за мир опиралось на определенные позитивные перемены, происходившие в обществе. Благодаря научным достижениям человечество достигло того уровня материального благополучия, которое вселяло надежду на то, что с повышением благосостояния человек станет менее агрессивным. У людей теперь имелись водопровод, освещенные улицы, канализация, они пользовались консервированными и замороженными продуктами, швейными и стиральными машинами, пишущими машинками, газонокосилками, фонографами, телеграфом и телефоном и недавно, в девяностых годах, получили необычайный дар – возможность индивидуального передвижения в экипаже без конной тяги. Трудно было поверить в то, что такие материальные блага не привнесут духовные перемены, не ознаменуют начало новой эры в человеческом поведении и человек станет настолько цивилизованным, что отвергнет войну. Наука доказала действие определенных законов и порядка в физическом мире: их можно понять и можно научиться управлять ими. Если можно управлять физическими процессами, то почему же не попытаться делать это и в межчеловеческих отношениях? «Социальным отношениям предопределено стать другими», – убежденно писала баронесса фон Зутнер. Более молодые единомышленники с ней были согласны. «В 1898 году мы честно верили в то, что эра войн закончилась, – писал Жюльен Бенда?⁸, французский интеллектуал, которому тогда исполнился тридцать один год. – На протяжении пятнадцати лет – с 1890 до 1905 года наше поколение искренне верило в торжество мира».

Но этой вере всегда сопутствовали и страхи, опасения, вызываемые появлением необузданной энергии машинной эпохи. Гигантское возрастание мощи механической энергии, создание удивительных новых технических устройств и инструментов, фантастические возможности электричества – все это внушало пугающее предчувствие, будто человек сосредоточил в своих руках силы, которые не в состоянии контролировать и которые однажды могут вырваться на волю и уничтожить все живое, если их вовремя не обуздать. В 1820 году мир располагал 778 метрическими тоннами механической энергии (в угольном эквиваленте минерального топлива и водной энергии), а в 1898 году – уже 15?000?000 метрическими тоннами?⁹. Возросла производительность труда. Увеличились экономические ресурсы и население стран. Существенно снизилась смертность – благодаря улучшениям в санитарии и здравоохранении. С 1870 года население Европы увеличилось на 100?000?000 человек, такой была численность всего населения в 1650 году. За тот же период времени Великобритания приобрела 4?700?000 квадратных миль новых территорий, Франция – 3?600?000, Германия – 1?000?000, а Бельгия – 900?000, что в 77 раз превышало ее прежние размеры. Население Соединенных Штатов за это же время удвоилось, а выпуск продукции на душу населения вырос в четыре раза. Прибыли «Карнеги стил» увеличились с 6?000?000 долларов 1896 году до 40?000?000 долларов в 1900-м. Паровую машину вытеснил двигатель внутреннего сгорания, что вызвало бурный рост нефтедобывающей и нефтеперерабатывающей промышленности. Энергетика обогатилась новыми паровыми генераторами, дизельными двигателями, гидростанциями. Значительно возросли водоизмещение, скорости и грузоподъемность пароходов. Сталь, главный символ эпохи, породила множество различных изделий и методов ее использования, особенно благодаря конвертеру Бессемера. Изобретательность, самая активная в истории, достигла своего апогея в девяностые годы. Появились алюминий и другие легкие сплавы. Новые процессы и материалы создавались в химической промышленности. Почти во всех индустриальных странах переняли американский метод массового производства, основанный на взаимозаменяемости деталей. Изобретение динамита позволило осуществлять крупномасштабные землеройные работы в карьерах, рудниках и шахтах, гигантские строительные проекты вроде железнодорожного туннеля Симплон и Панамского канала. Производство динамита возросло с 11 тонн в 1867 году, когда Нобель впервые предложил его на рынок, до 66?500 тонн в 1897-м. Крупные предприниматели формировали картели и тресты, обладавшие огромными финансовыми ресурсами.

Параллельно происходили усовершенствования в военной сфере. Возросшая численность населения позволила создавать регулярные армии, а после 1871 года, следуя примеру Германии, воинскую повинность ввели все континентальные державы. Вооружить и оснастить регулярную армию можно только при наличии отлаженного массового производства. Военные заводы взяли под свой контроль добычу сырья, шахты, литейные производства, транспорт. Рынки и прибыли были безграничны и восприимчивы к инициативе. За десять лет – с середины восьмидесятых до середины девяностых годов – характер наземных военных действий кардинально изменило применение магазинных малокалиберных винтовок, усовершенствованного пулемета «максим» и бездымного пороха. Все эти новшества позволили существенно увеличить дальность стрельбы, скорострельность и улучшить точность попадания. Пехота, делавшая три выстрела в минуту при Ватерлоо, теперь могла за это же время произвести шестнадцать выстрелов. Малый калибр увеличивал дальность траектории и точность попадания пули. Внедрение автоматического отката полевых орудий повысило скорострельность артиллерийского огня. Мало того, применение бездымного пороха, запатентованного Нобелем в 1887–1891 годах, расширило границы видимого пространства поля сражения. Воздух не окутывался дымом, легче было обнаруживать скрытые огневые позиции, ускорялась перезарядка, увеличивалась прицельная дальность стрельбы с тысячи до пяти-шести тысяч ярдов. Поле боя растягивалось на большое расстояние, и армии могли попасть под неприятельский огонь, еще не видя противника. Уже тогда было ясно, что винтовка уступит первенство полевой артиллерии. Появление торпед и мин в равной мере изменило характер и масштабы морских сражений. Новые опасности предвещали эксперименты с субмаринами.

Кто-то радовался притоку новых сил и энергий, кто-то пугался их. «Мы плывем, не зная, что у нас уже трупы на борту»¹⁰, – мрачно говорил Ибсен. Стремление наций объединиться в противостоянии новым угрозам было уже настолько универсальным, что заставило выразить свое мнение на этот счет и лорда Солсбери в 1897 году. В своей речи в Гилдхолле он заявил ¹¹, что наращивание вооружений и постоянное совершенствование «орудий убийства» приведет к взаимному уничтожению и исчезновению христианской цивилизации». Он не говорил о разоружении, а лишь выразил надежду на то, что державам удастся предотвратить катастрофу, разрешая свои разногласия мирными средствами и закрепив этот принцип в «некой международной конституции». Лорд Солсбери не был оптимистом и не думал, что его инициатива позволит покончить с войнами. Он рассчитывал лишь на то, что можно существенно «продлить периоды взаимовыгодной торговли и устойчивого мира».

Пацифизм и идеализм были присущи царю не больше, чем лорду Солсбери. В 1898 году ему было тридцать лет, и он не отличался широтой мировоззрения. Скорее, его можно было бы назвать человеком недалекого ума, не обладавшего способностью составить собственное представление об окружающем мире и одержимого только одной идеей: как управлять государством, ни на йоту не поступившись самодержавной властью, наследованной от предков. Его ограниченный взгляд на мир, как говорил Победоносцев, обер-прокурор Священного синода, сформировался «под влиянием многочисленных горничных, окружавших мать»¹². Все его усилия направлялись на поддержание существующего порядка, ни на что другое уже не оставалось ни политической воли, ни интереса. В отличие от деятельного кайзера, у которого сразу же возникала жажда действия при получении каждой депеши, царя думы о международных проблемах утомляли. «В самом деле, – писал он матери?¹³ во время ажиотажа вокруг Фашоды и поездки кайзера в Иерусалим, – много странных вещей случается в мире. Когда прочитаешь о них, остается лишь пожать плечами».

Идею созвать мирную конференцию придумал не царь. Она зародилась – исходя из практических нужд – в трех министерствах – военном, финансов и иностранных дел. Причина была простая: Россия отставала в гонке вооружений и не имела никаких возможностей для того, чтобы сравняться с соперниками. Генералу Алексею Куропаткину, военному министру, стало известно, что Австрия, главный соперник России, взяла на вооружение усовершенствованный вариант скорострельного полевого орудия, способного производить шесть выстрелов в минуту и уже имевшегося в Германии и Франции. Россия, чья пушка могла делать лишь один выстрел в минуту, не располагала средствами для того, чтобы перевооружить всю свою артиллерию, поскольку в это время занималась переоснащением пехоты. Если бы Австрию удалось уговорить на десятилетний мораторий, то обе страны избежали бы ненужных затрат. Почему бы нет? Перевооружатся обе страны или согласятся не перевооружаться, в случае войны результат будет один и тот же.

Куропаткин доложил простую, но грандиозную по замыслу идею царю, который не нашел в ней ничего предосудительного?¹⁴. Потом он ознакомил с проектом министра иностранных дел графа Муравьева, а тот, в свою очередь, проконсультировался с министром финансов графом Витте. На редкость способный, деятельный и умный человек, оказавшийся на посту царского министра, граф Витте, преодолевая летаргию, инертность и автократию, усердно пытался встроить Россию в современный индустриальный мир. Он сожалел о каждом рубле, потраченном на вооружения, был противником войны и считал, что гонка вооружений может быть изнурительнее самой войны. Однако Куропаткин заметил военному министру, что его китайская философия заблаговременного согласия с противником предполагает доверие австрийцам, что нереалистично и даже опасно, поскольку всему миру укажет на нашу финансовую слабость. Он предложил международный, а не двухсторонний мораторий на вооружения. Витте разъяснил Муравьеву, какой вред наносит человечеству возрастающий милитаризм и какие блага получит оно в результате ограничения вооружений. Эти «тривиальные идеи», как написал потом Витте, оказались новаторскими и произвели огромное впечатление на Муравьева. Не теряя времени, он созвал совет министров для обсуждения текста обращения к державам с призывом провести конференцию. Царь одобрил текст. Россия только выиграет, если замедлится бег времени, а люди «перестанут изобретать»¹⁵.

Примерно тогда же в России вышел в свет внушительный шеститомный труд под названием «Будущая война». Его автор и идеи книги были известны Витте, хотя и трудно сказать, насколько они на него повлияли. Иван Блиох был новообращенным евреем?[90], обучался всему самостоятельно, сделал состояние на строительстве железных дорог, но не удовлетворившись этим, уехал за границу получать высшее образование по экономике и политологии в иностранных университетах. В Варшаве, вернувшись из Западной Европы, он стал влиятельной фигурой в банковской сфере и железнодорожном строительстве, благодаря чему и сблизился с Витте. Он опубликовал целый ряд научных трактатов по промышленным и монетарным проблемам, прежде чем приняться за написание своего главного сочинения, принесшего ему бессмертие. Исследования и практический опыт привели его к выводу, что будущие войны уже не будут носить локальный характер, как это было прежде. Вследствие всеобщей воинской повинности, которая налагается практически на всю нацию, будущие войны вовлекут все силы и все ресурсы противоборствующих государств, а они, не имея возможности добиться решающей победы на поле битвы, будут сражаться до полного истощения, пока не падет одна из сторон. Поскольку нации взаимосвязаны финансовыми и сырьевыми ресурсами, дипломатическими и торгово-экономическими отношениями, то труднее будет различить победителя и побежденного. Разрушительная мощь современных вооружений гарантирует неизбежность неисчислимых жертв. Об однодневных сражениях прошлого надо позабыть. Теперь огромные армии будут биться или сидеть в окопах неделями и месяцами, битвы превратятся в длительные осады, в войну будет втянуто и гражданское население. Ни одно современное государство не сможет добиться победы без того, чтобы не растратить и не загубить все свои ресурсы и саму общественно-государственную систему. Война стала невозможной, потому что «она означает коллективное самоубийство»¹⁶.

Выводы о недопустимости войны привели его в стан сторонников мира (возможно, процесс был обратным). Для убеждения общества в грядущей опасности Блиох указал на еще более страшную перспективу – социальную революцию. Если все будет продолжаться в том же духе, то нации истощат себя в гонке вооружений или втянутся в войну: и в том и в другом случае создаются условия для социального переворота. Растрачивание национальных ресурсов на производство бесполезных для жизни вещей возбуждало антимилитаристские настроения. Готовясь к войне, правительства подготавливали почву и для «социальной революции». Если убедить их в этом, полагал Блиох, то они будут изыскивать иные, не военные средства для разрешения конфликтов. Его труд был насыщен историческими фактами, описаниями блокад, техническими характеристиками, данными о потерях, многочисленными военными и экономическими деталями, доказывавшими предрасположенность современного государства к революции. Подобно Марксу, Блиох на основе анализа социально-экономических факторов сформулировал собственную догму исторической закономерности. Он сделал вывод, что расходы на вооружения неизбежно истощают нации подобно тому, как, согласно теории Маркса, при капитализме происходит обнищание пролетариата. Ни Блиох, ни другие идеологи движения за мир не принимали во внимание то, что производство вооружений и сопутствующие отрасли обеспечивают трудовую занятость населения.

Пугало социальной революции было весомым аргументом в России, и после встречи Блиоха с царем этот фактор нашел свое отражение в манифесте, написанном Муравьевым. Министр иностранных дел действительно поверил в его убедительность. Передавая обращение британскому послу, он просил дипломата особенно отметить в своем докладе: русская мирная инициатива демонстрирует «недовольным и мятежным классам», что правительства поддерживают их желание продуктивно использовать национальные богатства, а не разбазаривать их в «губительном соперничестве». Посол ответил учтиво?¹⁷: «Никто не сможет отнестись равнодушно к столь благородным сантиментам, выраженным в этом превосходном документе».

«Величайшая чушь и белиберда из всех, что мне довелось слышать»¹⁸, – написал принц Уэльский леди Уорик. Когда он сердился, то говорил тоном матери: «Это абсолютно невозможно. Франция никогда не согласится на это. И МЫ тоже». Принц решил, что манифест – очередная уловка «этой хитрой собаки», «этого коварного интригана» Муравьева, «впихнувшего эту дурь в голову царя». Его резкая отповедь, в общем-то, отражала мнение многих правительств. Но, относясь к предложению с явной неприязнью, они тем не менее приняли приглашение (никто не желал быть зачисленным в категорию поджигателей войны), хотя и считали, что из этой затеи ничего путного не получится. Австрийский министр иностранных дел лишь заметил, что теперь правительствам будет намного труднее утверждать военные бюджеты в парламентах.

Муравьев, слегка разочарованный, но по-прежнему настроенный решительно, разослал в январе 1899 года второе послание, определив для обсуждения восемь тем. Первым пунктом он предложил подписать соглашение не наращивать вооруженные силы и не увеличивать военные бюджеты на протяжении фиксированного периода времени. Он предлагал также заключить соглашение «о принципах арбитража и выработки соответствующих процедур». Пункты 2, 3 и 4 касались запрещения или ограничения новых типов вооружений и перспективных средств ведения войны, таких как субмарины, удушающие газы и «запуски метательных снарядов с воздушных шаров», для чего еще не имелось общепринятой терминологии. Пункты 5, 6 и 7 касались законов и обычаев ведения наземных военных действий и распространения женевских правил 1864 года на морские сражения. Против пунктов 2–7 выступили пропагандисты движения за мир: они хотели запретить войны, а не вносить поправки в методы их ведения. Они заподозрили, что эти проблемы были включены только для того, чтобы заинтересовать правительства и их военных представителей, и в этом отчасти были правы.

В канцеляриях неустанно трудились секретари и машинистки, дипломатические курьеры сновали из столицы в столицу, послы то и дело запрашивали аудиенцию у министров иностранных дел, желая прояснить позицию правительств, при которых были аккредитованы?¹⁹. Согласно германской прессе, лорд Солсбери отнесся к инициативе «весьма скептически», а император Франц Иосиф воспринял ее «негативно», считая «неприемлемыми» любые ограничения в военной сфере. В Риме маркиз Висконти-Веноста отказался ехать на конференцию, которая вряд ли будет представительной и принесет какие-либо ощутимые результаты. Вашингтон направит делегатов, но не предпримет никаких шагов в целях ограничения вооружений. В Бельгии готовились к конференции «с прискорбием и тревогой», опасаясь, что любые изменения в обычаях войны будут лишь на пользу агрессору и ограничат права на законные оборонительные действия против интервентов. Берлин ответил на предложения царя тем, что добавил к своим вооруженным силам три армейских корпуса. Реакция столиц в целом была неудовлетворительная для России: ограничения вооружений «непрактичны»; запрещение новых разработок в военной области нежелательно; арбитраж по вопросам, затрагивающим «национальные интересы и достоинство», неприемлем, хотя, возможно, и допустим по отдельным мелким деталям. Практически никто не возражал против обсуждения общих вопросов ведения войны.

Опасаясь, что недопонимание предложений России возникло в результате горячих призывов сторонников мира к разоружению, Муравьев решил лично побывать в столицах и разъяснить, что Россия предлагает лишь установить «потолок» для существующего статус-кво. Его аргументы казались здравыми. Державы, доказывал он, могли бы даже договориться об ограничении призыва в армию на уровне строго фиксированного процента от численности населения, что позволило бы существенно сократить войска при сохранении баланса сил. «Идиот», – написал кайзер на полях меморандума?²⁰.

Никого так не взбудоражил манифест, как кайзера Вильгельма II, в чьем сознании армия всегда ассоциировалась с государством, а государство он воплощал персонально. Белый плащ и блестящий шлем, в котором он любил позировать, сияние и разноцветье мундиров, галоп конницы, колыхание полковых знамен, грохот пушек, офицерские чины и звания, а позже и предвидение морских походов – все это составляло атрибутику его любимого детища, вооруженных сил. Все остальное – рейхстаг, политические партии, бюджеты, голоса избирателей – не имело для него никакого значения, исключая, возможно, дипломатию, которую, в его представлении, могли понимать и вершить только монархи.

Кайзер вступил на трон в возрасте двадцати девяти лет в 1888 году после трагического кратковременного 90-дневного царствования отца, во время которого появились и сразу же погасли первые проблески либерализма в Германии. Его воззвание при восхождении на престол было обращено «не к моему народу», как у отца, а «к моей армии»²¹. Он провозгласил: «Мы принадлежим друг другу. Я и моя армия. Мы рождены друг для друга». Характер своих отношений с армией он выразил в совете, данном роте новобранцев: «Если прикажет император, то вы должны застрелить отца и мать». О делах Германии и Европы он говорил только с позиций личной, самодержавной ответственности. «В рейхе есть только один хозяин. Это я, и я не потерплю никого другого». В более поздние годы он говорил: «Весь баланс сил в Европе заключается во мне и в моих двадцати пяти армейских корпусах». Он почитал лишь Всевышнего, считая Его «древним союзником моего рода». Подобные ремарки шокировали, а принца Уэльского заставили задуматься над тем, что события могли развиваться совершенно иначе, если бы выжил отец кайзера?²². Правда, принц признавал, что речи его племянника на немецком языке не звучали столь абсурдно, как в переводе на английский язык.

Императрица говорила, что давно не видела супруга в таком раздражении?²³, в каком он пребывал после внезапного вторжения в его вотчину международных отношений Ники, царя, которого он привык опекать и снабжать советами в пространных посланиях, составленных на английском языке и подписанных «Вилли». Неважно, замышлял он или не замышлял выступить с аналогичным заявлением в Иерусалиме. Истинная проблема была в том, как говорил его ближайший друг граф Эйленбург, что кайзер не переносил, когда кто-то другой занимал первое место на авансцене. Вообразив, будто предложение царя призывает «к всеобщему разоружению», он спешно отправил телеграмму Ники?²⁴. Представь себе, увещевал он царя, что «монарх, главнокомандующий армией, распускает полки, имеющие за собой сотни лет истории… и отдает свои города анархистам и демократам». В то же время, похоже, он понимал, что царя будут восхвалять за гуманистическую инициативу, и не преминул назвать его проект «самым интересным и впечатляющим в этом столетии!»: «Весь мир будет чествовать тебя, даже если он не преуспеет в практическом отношении из-за трудностей в реализации деталей». Кайзер вписывал на полях восклицания: «Ага!» и «!», а также замечания – и тривиальные, и вполне проницательные. К примеру, Вильгельм сделал такую разумную ремарку: «Он дал в руки нашим демократам и оппозиции превосходное оружие!» В одном случае кайзер сравнил обращение царя с посланием спартанцев, которые вздумали бы потребовать от афинян не восстанавливать стены. В другой раз он изрек: «А чем же будет платить Крупп своим рабочим?»

У Германии не было мотивов, которые побуждали Россию стремиться к миру: стесненных экономических обстоятельств. Германию не тревожила проблема неразвитой промышленности. Когда Муравьев в Берлине говорил графу Эйленбургу?²⁵ о том, что ежегодное увеличение военных расходов доведет нации до состояния non possumus?[91], он выбрал не самый лучший аргумент: таких слов немцы не знали. Экономика Германии бурно развивалась, материально обогащалась. После объединения в 1871 году, достигнутого посредством меча за десять лет войн, в Германии наступила эра благосостояния и процветания, как в Соединенных Штатах после гражданской войны. Страна динамично наращивала физические ресурсы. Германия девяностых годов находилась в начале двадцатипятилетнего периода, на протяжении которого удвоился национальный доход, на 50 процентов выросла численность населения, на 50 процентов увеличилась протяженность железных дорог, разрослись города, появились колонии, возникли гигантские промышленные комплексы, возросли благосостояние и занятость населения. Пароходная империя Альберта Баллина в семь раз увеличила тоннаж судов и в десять раз – свои капиталы. Численность рабочих в электроэнергетике Эмиля Ратенау за десять лет выросла в четыре раза. Компания «И.Г. Фарбен» создала анилиновые красители. Фриц Тиссен управлял гигантским промышленным комплексом, производившим уголь, железо и сталь в Руре. Новая плавильная технология позволила использовать фосфорические железные руды Лотарингии. Производство угля и стали с 1871 к 1898 году выросло в четыре раза, и по этому показателю Германия превзошла Британию. Национальный доход Германии за этот период удвоился, хотя все еще был меньше, чем в Британии, составляя в расчете на душу населения примерно две трети от британского уровня. Германские банковские дома открыли свои филиалы по всему миру. Германские купцы продавали германские товары на огромном географическом пространстве от Мексики до Багдада.

Ученые мира восхищались германскими университетами и техническими школами. Германские методы исследований были самые основательные. Германские философы доминировали в своей сфере. Институт кайзера Вильгельма считался ведущим мировым центром химических исследований. Германская наука дала миру такие имена, как Кох, Эрлих и Рентген, обнаруживший в 1895 году электромагнитное излучение. Вслед за Рентгеном в Англии Дж. Дж. Томсон открыл электрон, а во Франции супруги Кюри установили существование радиоактивности. Германские профессора с удовольствием пропагандировали германские идеалы и культуру. Куно Франке в Гарварде говорил о Германии как о нации, одержимой «новыми идеями и устремлениями в каждой сфере человеческой жизнедеятельности»²⁶. Он описывал свою страну в самых восторженных выражениях:

«На каждой миле германской земли глаз отмечает исключительный порядок, обстоятельность и уверенность хозяина в своей силе. Нельзя не подивиться этим процветающим, благоустроенным фермам и усадьбам, этим благоденствующим деревням, ухоженным лесам… этим живописным городам, населенным состоятельными и благонравными людьми… с горделивыми городскими зданиями и великолепными особняками, театрами и музеями, с отлаженными средствами коммуникаций, превосходными возможностями для поддержания здоровья и развлечений, великолепными университетами и техническими школами». Благонравие поведения выражается в «умении управлять политическими митингами», в «собранности и организованности рабочих классов в борьбе за социальные улучшения», в «почтительном и заинтересованном отношении ко всем видам искусства». Все это благолепие «возглавляет изумительная армия с безукоризненной дисциплиной и бесподобными профессиональными качествами». Вкупе все эти компоненты доказывали наличие «чудесным образом сплоченной коллективной воли и стремления к еще более высоким стандартам и формам жизнедеятельности нации». Подобные настроения явно не вписывались в схемы и замыслы, направленные на самоуничижение и самоограничение.

Меч, как писали историки Германии, пытавшиеся объяснить причины невероятного национального взлета страны, был главным инструментом, посредством которого она добилась величия. В труде «История Германии в XIX веке», публиковавшемся в пяти томах на протяжении пятнадцати лет в восьмидесятые и девяностые годы, Трейчке, обосновывая верховенство государства, утверждал: война является неотъемлемой частью государственной политики, и никто не должен посягать на его право вести войны за свою честь и национальные интересы. Германская армия была зримым воплощением концепции Трейчке. Ее могущество и престиж возрастали с каждым годом, офицеры вели себя с подчеркнутой надменностью и высокомерием, они считали себя выше закона, и в обществе сформировалось почти благоговейное отношение к армии. Любого человека, оскорбившего офицера, могли отдать под суд, обвинив в косвенном l?se majest??[92]. Германские дамы уступали дорогу идущему навстречу офицеру.

В 1891 году был создан Alldeutsche Verband (Пангерманский союз), поставивший своей целью объединить всех представителей германской расы вне зависимости от местожительства в Пангерманское государство?²⁷. Его ядром должна была стать Великая Германия, включающая в себя Бельгию, Люксембург, Швейцарию, Австро-Венгрию, Польшу, Румынию и Сербию, после чего ей предстояло распространить свое господство на весь мир. На окнах магазинов расклеивались плакаты, провозглашавшие: Dem Deutschen geh?rt die Welt («Мир принадлежит немцам»). Основатель союза Эрнст Хассе заявил: «Мы займем территории, если даже они принадлежат иностранному государству. Тогда мы сможем формировать будущее согласно нашим потребностям». Он считал, что задача – вполне посильная для соотечественников.

Любой конфликт, возникавший между нациями, как, например, китайско-японская война в 1895 году или Испано-американская война, возбуждал у немцев страстное желание вмешаться. Адмирал фон Дидерикс, командующий германской Тихоокеанской эскадрой в Манильской бухте, замыслил молниеносное вторжение на Филиппины, но достаточно было адмиралу Дьюи?²⁸, побагровевшему от гнева, рявкнуть: «Если вам, адмирал, нужна битва, то вы ее получите!» и молча, но демонстративно подвести поближе британскую эскадру, как германский флотоводец моментально отступил. «Для немцев было немыслимо?²⁹, – говорил госсекретарь Хей, – чтобы где-то шла война, а они от этого ничего не получили». Дьюи считал их манеры «отвратительными». «Они слишком настырны и амбициозны, – говорил он. – Однажды они перегнут палку».

Возглавляло германское государство достаточно капризное правительство. Министры не зависели от парламента, занимали должности по прихоти кайзера, который называл членов рейхстага «бараньими головами»³⁰. Правительственные должности предназначались для аристократии, а политические карьеры зависели от принадлежности к консервативной партии. Двери были наглухо закрыты для новых талантов. «Даже самый смиренный либерал ³¹, – сетовал редактор газеты «Берлинер тагеблат», – не мог удостоиться самой малозначительной должности». После отставки канцлера Бисмарка в 1890 году на этом важном посту в Германии больше не было сколько-нибудь активной, творческой и интеллектуальной личности. На роль канцлера тогда избрали князя Хлодвига цу Гогенлоэ-Шиллингсфюрста, добросердечного баварца, чьим девизом было, как говорили в народе, «всегда иметь на себе добротный черный сюртук и держать язык за зубами»³². Министром иностранных дел был граф Бернгард фон Бюлов, элегантный джентльмен, чрезвычайно учтивый, преисполненный ощущений собственной значительности и манерный до такой степени, что иногда напоминал слащавого торговца коврами?³³. Он обычно делал пометки на обшлагах, боясь не запомнить все пожелания его величества. Стремясь перенять непринужденный парламентский стиль Бальфура, фон Бюлов практиковался у зеркала в ванной комнате держать руки на лацканах сюртука под наблюдением атташе из Форин-офиса. «Смотрите, – говорил в рейхстаге кто-нибудь из тех, кто знал об этих репетициях, когда Бюлов поднимался для выступления, – сейчас начнется спектакль с лацканами».

Помимо Бюлова, международными делами занимался Гольштейн, дипломат-невидимка, умевший в традициях византийских дворов оказывать влияние, не занимая высокой государственной должности. Он считал дипломатию искусством конспирации, в каждом предложении иностранных правительств видел скрытую каверзу, а внешнюю политику Германии выстраивал, исходя из презумпции враждебного отношения к Германии всех без исключения стран. В интересах великой державы, объяснял он Бюлову?³⁴, не поддержание мира, а использование любых возможностей «для подавления врагов и соперников». Следовательно, «мы должны с подозрением отнестись к предложению России», зная, что она на самом деле стремится «к наращиванию силы, а не к миру». Бюлов с ним согласился. В своих наставлениях послам за рубежом он предупреждал о злонамеренности российской инициативы, представлял пакет ее предложений «корзиной, напичканной змеями». Желательно, писал он послу в Лондоне, чтобы «эти идеи мира и разоружения были отвергнуты Англией, а Германия оставалась бы в тени», поручив послу провести обмен мнениями с Бальфуром именно в таком духе.

Господин Бальфур, министр иностранных дел в правительстве лорда Солсбери, меньше всего подходил на роль послушного исполнителя комбинаций Бюлова. В отличие от Германии, международная конференция ничем не угрожала британскому правительству. Оно тоже скептически относилось к ее результативности, но не собиралось зарубать форум на корню. Кроме того, уже невозможно было погасить общественный энтузиазм, вызванный идеей его созыва. За четыре месяца после воззвания царя в Форин-офис поступило более 750 резолюций?³⁵ от различных групп, организаций, объединений, выражавших поддержку конференции и, как говорилось в одной из них, «искренние надежды» на то, что правительство ее величества употребит все свое влияние для того, чтобы она была успешной и «принесла практические результаты». Их присылали и известные общества движения за мир, и религиозные конгрегации, и городские и окружные собрания, и сельские районные комитеты, и советы графств. На многих стояли подписи мэров, печати графств, часть посланий пересылалась лордами-наместниками. Некоторые резолюции пришли просто «от граждан Бедфорда», «жителей Родерхеда», «общего собрания Бата». Много посланий поступило от местных комитетов либеральной партии. Не откликнулись лишь консерваторы и конгрегации англиканской церкви. Поддержали воззвание к миру все баптисты, методисты, конгрегационалисты, уэльские нонконформисты, ирландские евангелисты, приверженцы «Крисчен индевор». «Общество друзей» (квакеры) собрало петиции, имевшие 16?000 подписей. Среди энтузиастов оказались члены обществ Библии, школы для взрослых, женские школы, Британская национальная женская ассоциация трезвости, Манчестерская торговая палата, Ассоциация за мир и арбитраж Западной Шотландии, Гуманистическая лига, Оксфордская женская либеральная ассоциация, Генеральный совет протестантских сектантов, мэр Лестера, лорд-мэр Шеффилда, секретарь городского совета Пула.

Кипы петиций имели пометки “S”, означавшие, что за реакцией общественного мнения внимательно следил лорд Солсбери. Депутация Международного крестового похода за мир, возглавлявшаяся графом Абердинским и епископом Лондона, нанесла визит господину Бальфуру, который принял их любезно и даже произнес речь, высказавшись «не просто за отказ, а за полное исчезновение войн в будущем»³⁶ и назвав предстоящую конференцию «знаменательной вехой в прогрессе человечества» вне зависимости от того, даст ли она какие-либо практические результаты. Вовсе не такой реакции в Англии ожидал граф Бюлов.

Знаковой фигурой движения за мир того времени был необычайно активный и плодовитый журналист Уильям Т. Стед, основатель и редактор журнала «Обозрение обозрений»³⁷. Кроме того, он был просто одержим страстью совершать добрые дела, обладал неутомимой жаждой деятельности, неиссякаемым оптимизмом и безграничным эготизмом. Самопровозглашенный «папа римский» журналистики обозначал свой телеграфный адрес двумя словами: «Ватикан, Лондон». В восьмидесятые годы он редактировал либеральную ежедневную газету «Пэлл-Мэлл газетт» и серией громких статей превратил ее в издание, пользовавшееся большой популярностью в обществе. «Вы перенапрягаете себя, вы постоянно перенапрягаетесь», – укорял его принц Уэльский, регулярно прочитывавший газету. Стед брался за любые темы – от заступничества за проституток до «здравого империализма». Он инициировал кампанию осуждения злодеяний в Болгарии, сибирских каторг, безразличия к судьбе генерала Гордона в Хартуме, рабства в Конго, выступил в защиту жертв Кровавого воскресенья на Трафальгарской площади, пропагандировал усыновление и удочерение детей, сельские библиотеки, эсперанто, международную переписку ученых и обеспечение жильем бедноты. Самым одиозным его деянием была публикация статьи The Maiden Tribute of Modern Babylon («Дань девы современного Вавилона»), в которой он описал, как купил за 5 фунтов тринадцатилетнюю девочку с тем, чтобы заострить внимание общественности на проблеме детской проституции. Его статьи вызывали сенсации. Его даже привлекли к судебной ответственности и посадили в тюрьму, обвинив в «похищении другого лица». Правда, громкое дело привело к тому, что была принята поправка, повышающая возраст «взаимного согласия» с тринадцати до шестнадцати лет.

В 1889 году Стед посетил Россию, интервьюировал Александра III и стал поборником англо-российского альянса, пропагандистом России и всего, что связано с этой страной. Он организовал кампанию за строительство большого военно-морского флота по подсказке своего друга адмирала Фишера, сотрудничал с генералом Бутом в написании книги In Darkest England («В потемках Англии»), помогал Сесилу Родсу в создании Имперской федерации и союза англоязычного мира. Замыслив реформировать Чикаго после посещения города в 1893 году, он вскрыл все язвы и изложил план его возрождения в книге If Christ Came to Chicago («Если бы Иисус Христос побывал в Чикаго»), организовав Гражданскую федерацию, в которую вошли вожди трудящихся и госпожа Поттер Палмер, для реализации проекта. Во время визита Стед разговаривал с губернатором Альтгельдом и пригласил Филдена, одного из помилованных анархистов, выступить на митинге.

Во всех своих деяниях Стед исходил из веры в то, что человек обязан способствовать совершенствованию общества и распространению британского влияния. Он любил употреблять выражение «англичанин от Бога», подразумевая некое идеальное существо, исправляющее все ошибочное, плохое и вредное. Он часто оказывался на противоположных сторонах одной и той же проблемы, как это было и с ограничением вооружений, и со строительством большого флота, и его нередко обвиняли в неискренности, хотя в действительности в каждом отдельном случае его искренность была подлинной, хотя и ушлой.

В 1890 году он основал собственный журнал, ежемесячник «Обозрение обозрений», предназначая его для чтения во всем англоязычном мире подобно тому, как «люди читают Библию, чтобы познать волю Бога и осознать свой долг перед согражданами». В ежемесячном формате издание не могло служить серьезным политическим органом, и он обратился к миллионеру за содействием в превращении журнала в ежедневное обозрение, а будучи в Париже, заявил приятелю: «Я пришел в собор Парижской Богоматери, чтобы поговорить с Богом об этом».

Некоторые его недолюбливали. Но у него было много именитых друзей, таких как Родс и Фишер, Джеймс Брайс, кардинал Маннинг, лорд Эшер, лорд Милнер, госпожа Анни Безант и леди Уорик, устроившая для него ланч тет-а-тет с принцем Уэльским. Он брал интервью у монархов, министров, архиепископов и помогал всем «угнетенным расам, поруганным животным, обиженным мизерной зарплатой машинисткам, брошенным женщинам, гонимым пасторам, оскорбленным публичным деятелям, потенциальным самоубийцам, проповедникам всякого рода и бездетным родителям». Он был многоречив, а в роли лектора «проскакал почти по всему земному шару как на погостике». Помимо статей, редактирования, путешествий, интервью и лекций, он надиктовал 80?000 писем за двадцать два года руководства «Обозрением обозрений», в среднем по десять писем в день. Стед увлекался спиритуализмом и считал себя реинкарнацией Карла II, который в его лице теперь исправляет ошибки, допущенные в прошлой жизни на земле.

Он был низкорослый, имел всегда румяный и бодрый вид, у него были светло-голубые глаза, рыжеватая борода, и он всегда предпочитал черному тонкому сукну с шелковистой отделкой грубый твид и мягкие фетровые шляпы. Стеду, в изобилии одаренному добросердечием, недоставало твердости суждений. Если бы он обладал этим качеством в такой же пропорции, как и другими свойствами ума и характера, то, как заметил лорд Милнер, «ему цены бы не было». Видя в нем, преувеличенно, все атрибуты англичанина современной эпохи, один американский журналист назвал его «совершеннейшим типом человека XIX столетия». Лорду Милнеру же он представлялся гибридом Дон Кихота и Ф.?Т. Барнума?[93], что могло означать то же самое.

Поборник арбитража, Стед видел в нем путь к созданию международного учреждения правосудия и Соединенных Штатов Европы. Предваряя царя, он еще в 1894 году предложил, чтобы державы взяли на себя обязательство не увеличивать военные бюджеты до окончания столетия. Когда появилось российское предложение о созыве конференции, Стед развил бурную деятельность, признав ее главным делом своей жизни. Он решил совершить поездку в столицы, убеждать всех в искренности царя и организовать коллективную поддержку его инициативы. Тур предполагалось завершить встречей с царем, от которой его не смогло отговорить даже предупреждение принца Уэльского, переданное ему леди Уорик, о том, что молодой монарх, племянник жены, «слаб и бесхарактерен, и от него не будет ни малейшей пользы». По пути Стед планировал переговорить с папой, кайзером, президентом Франции и королем Бельгии Леопольдом, которого он собирался уговорить стать представителем малых государств. Сначала журналист нанес визит господину Бальфуру в Форин-офис, желая упредить возможность негативного преждевременного вмешательства. Министр искусно продемонстрировал свое умение иронизировать, а потом стал выговаривать, взяв назидательный тон. Он не может понять, почему Стед так легкомысленно относится к «возрастанию мощи России»: «Пока это не имеет особого значения. А что будет с нашими детьми? Каким станет мир, когда Россия обретет доминирующее влияние в Юго-Восточной Европе?» Тем не менее министр почему-то предпочел не препятствовать усилиям Стеда.

Через месяц Стед отправился в путь. В Париже он не смог встретиться с президентом Феликсом Фором, хотя ему удалось переговорить с Клемансо, который сказал лишь, что «ничего путного не выйдет из конференции», и до конца беседы оставался при этом мнении. Король Леопольд, кайзер и папа Лев XIII также не пожелали с ним встречаться. Но Николай II, помня об обещании, данном еще отцом Стеду десять лет назад, удостоил его не одной, а тремя аудиенциями. Императорское великодушие поразило Стеда. Журналист, не привыкший к придворным церемониям, посчитал обходительность свойством характера Николая II, хотя она была непременным атрибутом профессии монарха. Так или иначе, Стед решил сделать из него героя. Царь, сообщил он своим читателям, человек необычайно обаятельный, учтивый, обладающий живым и ясным умом, чувством юмора, чистосердечием, восхитительной скромностью, благородством, твердостью характера, великолепной памятью, исключительной способностью быстро схватывать суть проблемы, обширными познаниями и осведомленностью о невероятном многообразии фактов реальной действительности. Все эти качества исключительно важны для дела мира. Восхваления Стеда были настолько далеки от реальных намерений России, что поставили в неловкое положение самих русских министров, о чем стало известно и британскому правительству. Его статьи, однако, с восторгом читались активистами движения за мир. Вернувшись в Лондон, он начал издавать еженедельник War Against War («Война против войны»), организовал новую кампанию Международный крестовый поход за мир, убеждая общественность в том, что конференция непременно будет успешной.

Общественное мнение было далеко не едино в отношении к миру и войне. Если либералы – не все – разделяли энтузиазм Стеда, то консерваторам были совершенно чужды его мирные устремления. Многим из них, скорее, были присущи чувства, выраженные Уильямом Эрнестом Хенли: «Моя кровь бурлит жаждой битвы»³⁸. Примерно то же самое в 1898 году говорил Ромен Роллан, ставший пацифистом: «Дайте мне битву!» Материализм, легкая жизнь, власть денег, умаление физической силы – все это вызывало отторжение и стремление к серьезным испытаниям, в поисках которых отправился молодой Теодор Рузвельт в Скалистые горы. Люди чувствовали тягу к проявлению благородства и отваги, находя такую возможность в преодолении опасностей, физическом противоборстве, самопожертвовании и даже в гибели на поле боя. Журналист Генри Невинсон ощутил боевой дух?³⁹, когда послужил офицером волонтеров, ошеломив друзей-социалистов заявлением: «Я бы не хотел жить в мире без войн». Позднее он понял, что боевой дух у него возник отчасти вследствие незнания войны и отчасти под влиянием Киплинга и Хенли.

В некотором смысле Хенли был Стедом консерваторов, хотя ему недоставало стихийности и социального сознания Стеда. Ни один тевтонский оммаж высшей расе не может сравниться c панегириком Хенли «Англии, моей Англии», чья «покрытая броней рука» направляет судьбы смиренных, чье «могучее племя» не имеет себе равных в мире и чьи корабли «приводят в восторг буйное древнее море»:

Избранная дщерь Господа,

С древним мечом повенчанная.

Слово грозное

В песне твоих горнов,

Англия!

С небес трубят твои горны!

Это безумный патриотизм настроения души, а не человека. В таком же духе Альберт Беверидж наставлял американцев: «Мы нация завоевателей… Мы должны повиноваться зову нашей крови».

Подобные сантименты могли быть косвенным последствием самого судьбоносного после Колумба кругосветного вояжа Чарльза Дарвина на борту «Бигля». Изыскания Дарвина в «Происхождении видов», если применить их к человеческому сообществу, создают философский базис для теории о том, что воинственность – врожденное природное качество человека, как и любого живого существа. В войне выживает более сильная и совершенная раса, способствуя прогрессу цивилизации. Германские мыслители, историки, политики, военные теоретики, используя примеры выносливости мулов и свирепости бульдогов, превратили теорию в национальную догму. Хьюстон Стюарт Чемберлен, зять Вагнера, изложил свои расовые аргументы в труде Foundations of the Nineteenth Century («Основы XIX века»), изданном на немецком языке и доказывавшем, что арийцы превосходят других людей силой духа и тела и наделены правом управлять всем миром. Трейчке, со своей стороны, утверждал, что война, очищая и объединяя великий народ, является истинным источником патриотизма. Она служит и средством оздоровления нации, придания ей новых сил. Мир вызывает стагнацию, упадок общества, и упования на мир не только нереалистичны, но и аморальны. Война как средство облагораживания нации, по словам генералов фон дер Гольца и Бернгарди, есть насущная необходимость. Более благородная, сильная и совершенная раса не только имеет право, но и должна управлять неполноценными народами, которыми оказывалось, по германским понятиям, все остальное население мира. Другие теоретики могли иметь в виду колонии. Дарвинизм стал «бременем Белого Человека». Империализм нуждался в моральном императиве.

Идеи Дарвина вдохновили и капитана Мэхэна. «Честное противоборство» между нациями – «естественная закономерность прогресса», писал он в одной из статей в 1897–1899 годах, указывая американцам их предназначение. Эта статья называлась «Моральный аспект войны». В другой статье – «Взгляд на XX век» – он заявлял, что «нет ничего более опасного для нашей расы», чем современная тенденция не признавать в военной профессии – в войне – источник «героического идеала». В частном письме он утверждал: «Плохо, если цивилизованные нации перестанут готовиться к войне, а обратятся к средствам арбитража»⁴⁰. Он был убежден в том, что великие дела в судьбе наций вершатся силой и войнами, а другие формы, как арбитраж, создают лишь иллюзии. Если подменить армии и флоты арбитражем, то европейская цивилизация не выживет, лишившись бойцовского духа и энергии. Все же Мэхэн верил в возможность совершенствования сознания человека в XX веке. Он говорил о позитивной роли силы с позиции веры в прогресс. Характер миропонимания Мэхэна нашел отражение на фотографии, где он представлен с женой и двумя взрослыми дочерьми. Мы видим четыре пары неподвижных глаз, смотрящих прямо в камеру; четыре прямых, как кили, носа; четыре твердо сжатых рта; строгие блузки, застегнутые на все пуговицы до самой шеи; шляпки на высоких копнах зачесанных вверх волос; все лица выражают непоколебимую уверенность в «несомненности определенных данностей»⁴¹. Такие типажи вскоре исчезли так же, как и Рибблсдейл.

Необходимость борьбы провозглашалась многими деятелями: Анри Бергсоном в теории ?lan vital?[94], Бернардом Шоу – в концепции «жизненной силы», в магическом тарараме Ницше, вскоре заворожившем всю Европу. Ницше признавал ослабевающую роль религии в жизни людей, сформулировав свой вызов двумя словами «Бог умер». Взамен он предложил «сверхчеловека», но простому гражданину понятнее был «патриот». Вера в Бога улетучивалась под натиском науки, и любовь к родине начинала заполнять пустоты, образовывавшиеся в душах людей. Национализм набирал ту силу, которой раньше обладала религия. Если прежде человек мог пойти в бой за веру, то теперь он был готов отдать свою жизнь за отечество. Тема военного конфликта стала интересовать и поэтов. Йейтс, живший в 1895 году в Париже, однажды утром проснулся от жуткого видения?⁴²:

Неведомые копья

Замелькали вдруг пред глазами, едва пробудившимися от сна,

Глухие удары о землю павших всадников и крики

Неведомых гибнущих армий зазвучали в ушах.

В том же году нечто подобное испытал и А.?Э. Хаусмен:

У ручья, сбегавшего с кургана,

Прикорнув на теплом летнем пне,

Я услышал грохот барабана,

Будто он привиделся во сне.

То тихо, то громко, вблизи и вдали,

Отрада друзьям, а для пушек снедь,

По дорогам земли, в пыли

Солдаты шли на верную смерть…

Призывная песня горнов слышна,

Дудки им подпевают,

Алым шеренгам смерть не страшна:

Их еще нарожают.

Местом проведения конференции была избрана Гаага, столица небольшой нейтральной страны, а ее открытие назначили на 18 мая 1899 года. Уже предварительные приготовления разбередили прежние подозрения и раздоры, обострили новые разногласия. Только что закончили воевать Китай и Япония, Турция и Греция, Испания и Соединенные Штаты, но в любой момент могла начаться война Британии с Трансваалем. Голландия, принимающая сторона, поддерживавшая в то же время буров, чуть не сорвала конференцию, потребовав приглашений для Трансвааля и Оранжевого свободного государства. Турция возразила против участия Болгарии, а Италия пригрозила игнорировать ее, если участие Ватикана предполагает признание его как светской державы. Германия незамедлительно заподозрила, что Италия намеревается выйти из Тройственного союза, и пригрозила бойкотировать конференцию, если в ней не будет участвовать какая-либо из великих держав. Все эти проблемы были улажены, и правительства начали формировать делегации.

Подбор делегатов затруднялся неопределенностью главной проблемы: одних интересовало мирное разрешение конфликтов, других – методы ведения войны. Хотя арбитраж не упоминался в царском манифесте, о нем говорилось в циркулярной ноте Муравьева, и для общественности он сразу же стал самой популярной темой. Организация «Бостон пис крусейд»⁴³ в продолжение марта и апреля каждую неделю устраивала митинги, требуя, чтобы Соединенные Штаты добивались создания «постоянного трибунала XX века». Конгресс перессорился из-за разногласий по поводу мирного договора с Испанией, и Мак-Кинли предлагали назначить уполномоченным ректора Гарвардского университета Элиота?⁴⁴, полагая, что это поможет охладить антиимпериалистические настроения. Но Элиот казался Мак-Кинли человеком трудно управляемым, и президент предпочел Эндрю Уайта, бывшего ректора Корнелльского университета, теперь посла в Берлине. Бывший профессор истории, ставший дипломатом, отличался трудолюбием, возвышенными помыслами и доверчивостью. В Гааге он вскоре подружился с герцогом Тетуаном, делегатом недавнего врага, Испании, разделяя с ним «увлеченность церковной архитектурой и органной музыкой». Помимо Уайта, делегатом на конференцию был также назначен капитан Мэхэн, которому надлежало отстаивать американские интересы и проявлять твердость убеждений и непреклонность. Появление его имени в списке делегатов вконец расстроило немцев и усугубило их неприязненное отношение к конференции. «Наш злейший и опаснейший враг»⁴⁵, – заметил мрачно кайзер.

Американским делегатам поручалось прежде всего оспорить правомерность выдвижения проблемы разоружения в качестве начальной и главной темы международного форума. Ограничение вооружений «обсуждать бессмысленно», так как по уровню вооруженности Америка намного уступает европейским державам, и в этом отношении они должны проявлять инициативу. «Сомнительны» и ограничения разработок новых видов вооружений, поскольку вряд ли окажется «эффективным какое-либо международное соглашение по этой проблеме». Американские делегаты готовы были поддержать усилия, направленные на то, чтобы привнести больше гуманности в законы и обычаи войны и предложить проект создания третейского трибунала. Им наказывалось также внести предложение об иммунитете частной собственности от захвата в море, явно скоропалительное и чреватое непредвиденными осложнениями.

Франция направила главным делегатом бывшего премьера, сторонника арбитража в международных делах Леона Буржуа, чье премьерство в 1895–1896 годах прошло в неустанных попытках преодолеть оппозицию сената и ввести прогрессивный подоходный налог. Он чуть было не выиграл битву, но все-таки потерпел поражение. Дело Дрейфуса могло в любой момент ввергнуть правительство в новый кризис и вернуть в офис Буржуа, и конференция в Гааге предоставила блестящую возможность для того, чтобы убрать его из Парижа. Один из политиков говорил о нем: «Дружелюбный, элегантный, красноречивый, очень гордился своей черной как смоль бородой и любил изрекать общеизвестные истины мягким, добродушным тоном»⁴⁶.

Франция, испытывавшая в связи с делом Дрейфуса подъем патриотизма и оскорбленная тем, что Россия проигнорировала ее, когда готовила свое предложение, относилась к конференции столь же настороженно, как и другие нации, и решительно настроилась на то, чтобы не соглашаться ни с какими фиксированными статус-кво. «Отказаться от войны – это значит предать свою страну»⁴⁷, – так прокомментировал царский манифест один французский офицер. Госпожа Адам, подруга Гамбетты, жрица revanche, когда ее пригласили на лекцию Берты фон Зутнер, ответила: «Я? На лекцию о мире? Конечно, нет. Я за войну»⁴⁸. Франция тем не менее послала в Гаагу, в дополнение к Буржуа, страстного проповедника мира барона д’Эстурнеля де Констана. Кадровый дипломат, служивший на этом поприще до возраста сорока трех лет и разочаровавшийся сферой международных отношений, в 1895 году подал в отставку, возмутившись тем, как незначительный инцидент чуть не привел к войне, занялся политикой, стал членом палаты депутатов и поборником мира. Барон, обладавший очень привлекательной внешностью и изысканными манерами, был украшением конференции и ярким представителем движения за мир.

Россия, инициатор, обеспечила конференцию председателем, поручив эту роль своему послу в Лондоне, барону Стаалю, симпатичному пожилому господину с длинными белыми бакенбардами, ходившему обычно в котелке с квадратным верхом. Принц Уэльский отзывался о нем как об «одном из достойнейших людей, когда-либо живших на этом свете… не сказавшем ни единого слова неправды» (качество, безусловно, похвальное, но малопригодное в профессии). Реальным главой российской делегации был Федор Мартенс, заслуженный профессор международного права Санкт-Петербургского университета, не позволявший никому забывать о его репутации ведущего юриста Европы в этой сфере. Витте называл его «человеком больших познаний», но не «слишком широкого кругозора». Будущий начальник генштаба полковник Жилинский был военным представителем.

С явным неудовольствием готовился к конференции граф Мюнстер, глава делегации Германии, германский посол в Париже, из мусорной корзины которого возникло дело Дрейфуса. «Сотрясать воздух – не самое благодарное занятие»⁴⁹, – писал он приятелю. Ограничение вооружений – ausgeschlossen?[95] (любимое немецкое словечко). Арбитраж важен, но достижение согласия вряд ли возможно. Чтобы помочь России сохранить свое лицо, нельзя допустить полного фиаско конференции, и ее деятельности надо придать «видимость заботы о мире». Обходительный седовласый господин, которого Эндрю Уайт назвал «великолепным экземпляром» старомодного немецкого аристократа, одно время служил в Англии, женился на англичанке и любил, когда его принимали за английского джентльмена. Помимо военного и морского представителей, в германской делегации были еще двое правоведов – профессор Цорн из Университета Кёнигсберга и профессор барон фон Штенгель из Мюнхенского университета, успевший написать и опубликовать памфлет «Вечный мир»⁵⁰, высмеивавший идеи предстоящей конференции и доказывавший неизбежность войн. Хотя Штенгель не высказал ничего нового, он исполнил свою роль столь по-немецки грубо и шумно, что кайзер не мог не обратить на него внимания. Стед, находившийся тогда в Берлине, выразил протест, Бюлов промямлил какие-то объяснения, германские сатирические газеты напечатали карикатуры, изображавшие Штенгеля быком в ложе из тюльпанов.

Конференция все-таки обладала некой магией, благодаря которой она и состоялась, несмотря на практически всеобщий негативный настрой, а Британия сделала ей подарок, прислав очень представительную делегацию. Ее возглавлял сэр Джулиан Понсфот, посол в Вашингтоне, автор первого в мире третейского договора, выдающийся пропагандист идеи посредничества и арбитража в международных спорах. Спокойный, крупный и тяжеловесный, державшийся всегда с достоинством и напоминавший повадками белого медведя, он совершал чудеса дипломатии, руководствуясь простым правилом: «Никогда не уступать и никогда не нападать»⁵¹. «Я с радостью открывал ему свою душу, – говорил госсекретарь Хей. – Он был воплощением честности и искренности». Его сопровождал недавний спикер палаты общин сэр Артур Пил, одним своим внушительным видом умевший утихомирить самых буйных членов парламента. «Когда Пил выходил из себя, – говорил о нем один из парламентских коллег, – то бушевал, как море в шторм»⁵². «Он мог терпеть зануд, но не переносил хамов любых сословий».

Военным и морским представителями правительства лорда Солсбери тоже были незаурядные личности. Генерал-майор сэр Джон Ардаг изучал древнееврейский язык и математику в Тринити-колледже Дублина, затем сменил клерикальную службу на военную карьеру. Позднее он был наблюдателем во Франко-прусской и Русско-турецкой войнах, служил в Египте и Судане, а теперь возглавлял военную разведку.

Особая роль, очевидно, отводилась военно-морскому уполномоченному адмиралу сэру Джону Фишеру?⁵³, редкостному индивидуалисту, отличавшемуся независимостью характера, незаурядной энергией и импульсивностью. Все свои усилия адмирал направлял на возрождение британского морского могущества и модернизацию военно-морского флота. Другой его страстью были танцы, с равным удовольствием он исполнял матросский танец хорнпайп и вальс, предаваясь этому занятию при любой возможности и приглашая партнером другого офицера, если не имелось в наличии дам. Он не переносил леность и летаргию в любом виде, не терпел ссылки на то, что «так было раньше», искоренял все, что казалось ему устаревшим как в людях, так и в кораблях. Он на двадцать лет раньше других настоял на использовании нефти вместо угля. Фишер ввел изучение артиллерийского дела и двигателей вместо фехтования и такелажа, при нем на флоте появились крейсеры, броненосцы и линейные корабли, понятие артиллерийско-технического обеспечения. Он же изобрел бронепоезд для перевозки десантировавшихся войск во время обстрела Александрии. Сэр Фишер был начальником торпедного училища, начальником отдела артиллерийского вооружения ВМС, суперинтендантом верфей, третьим морским лордом, инспектором ВМС, а в настоящее время занимал пост главнокомандующего Атлантической эскадрой.

Он родился в Малайе, и его гладко выбритое необычно плоское лицо давало повод врагам, которых было немало, делать намеки на азиатское происхождение адмирала. На флагманском корабле, когда он проносился по нему как пантера, содрогались шканцы и все матросы, стоявшие на них. При его появлении раздавался крик: «Берегись! Джеки идет» – и все замирали по стойке «смирно», провожая его настороженными взглядами. Ортодоксов его идеи либо ставили в тупик, либо приводили в бешенство. Когда он излагал суть своей новой программы, в его глазах возникал грозный блеск и значимость каждой фразы подчеркивалась ударом кулака в ладонь. В письмах он подчеркивал слова двумя, тремя и даже четырьмя линиями и заканчивал требованием исполнить не просто «спешно!», а «чрезвычайно спешно!» или «сжечь!» Адмирал любил повторять максиму Наполеона J’ordonne ou je me tais («Я отдаю команды или молчу»), однако ему не удавалось твердо придерживаться второй части правила.

В данный момент на случай войны с французами из-за Фашоды он задумал совершить морской рейд на остров Дьявола, похитить Дрейфуса и высадить его на берег Франции, чтобы привести в смятение армию и посеять раздоры. Одному из эсминцев адмирал присвоил девиз: Ut Veniant Omnes («Пусть они приходят»). В битве он руководствовался простыми принципами: «Не давать пощады, не брать пленных, пускать ко дну все и всех, не терять время на милосердие» и Frappez vite et frappez fort, l’Audace, l’audace, toujours l’audace?[96], однако они скорее имели моральное, а не тактическое назначение. Когда лорд Солсбери определил его военно-морским делегатом в Гааге, он заметил: у него нет сомнений в том, что Джеки Фишер будет сражаться и на мирной конференции. «Я так и поступал, – написал потом Фишер. – Но не ради мира».

Гаага была избрана очень удачно для международного форума?⁵⁴. Очарование «Хёйстен-Боса» («Дома в лесу»), летней резиденции династии Оранских, где предстояло проводить конференцию, приятная получасовая поездка от морского берега в Швенингене, где поселились многие делегаты, гостеприимство нидерландского правительства, доброжелательность местных жителей, великолепная летняя погода и цветущие поля – все это могло привести в благодушное настроение самого мрачного и циничного человека. По обочинам дорог мирно паслись тучные черно-белые коровы, в каналах отражалось безоблачное голубое небо, грациозно размахивали крыльями мельницы, над лугами плыли паруса судов, скрытых за высокой травой. Недавно еще тихий город, «изумительный пережиток старины», состоявший из кирпичных домов и булыжных мостовых, стал вдруг по-праздничному шумным. Отели украсились флагами наций – участниц форума, стекла окон засияли словно отполированные, входные ступени домов выскоблены, стены общественных зданий начищены до блеска. Гаага, обрадовавшись гостям, пробудилась от дремотного состояния XVII века подобно сказочной Спящей красавице.

«Хёйстен-Бос», в прошлом королевский дворец с краснокирпичными стенами и окнами в белых рамах, располагался в парке на окраине города. Из его многочисленных окон открывался завораживающий вид на зеленые газоны, кусты роз, фонтаны и мраморные нимфы. В лесу, благодаря которому дворец и получил свое название, делегаты могли прогуливаться в перерывах между сессиями по тенистым буковым аллеям, слушая пение птиц и разглядывая их в листве.

Пленарные заседания проводились в центральном зале, занимавшем три этажа и декорированном золотистыми камчатыми полотнами и фресками, изображавшими триумфы статхаудеров на троне и в седле. С потолка купидоны, обнаженные Венеры и плотоядная смерть в виде скелета с косой посматривали на недавно расставленные столики, покрытые зеленым сукном, для 108 делегатов из 26 стран. В аудитории преобладали черные сюртуки, перемежавшиеся военными мундирами, но можно было увидеть и красные турецкие фески, и даже синий шелковый халат китайского делегата. Реальная работа конференции протекала в подкомитетах, которые собирались в небольших салонах, изобиловавших дельфтским и мейсенским фаянсом, китайскими обоями и бледными персидскими коврами. Каждый день голландцы потчевали гостей обильным ланчем с дорогими винами и сигарами, который устраивался в Белом обеденном зале под хрустальными люстрами. То, с каким вкусом, тактом и уважением организовывались все мероприятия, изысканность напитков, благолепие окружающей обстановки, вечерние балы и приемы постепенно растопили поначалу напряженную и настороженную атмосферу, в которой открывалась конференция.

Никогда еще не проводилась международная встреча «со столь малыми надеждами на позитивный результат», заявил по прибытии Эндрю Уайт. Профессор Моммзен из Германии, самый почитаемый историк своей эпохи, предсказал, что конференция войдет в летопись мира как «опечатка наборщика»⁵⁵. Даже некоторые друзья баронессы фон Зутнер испытывали недоверие. Князь Сципион Боргезе, которого она пригласила в качестве наблюдателя, ответил вежливо: для него было бы очень заманчиво провести время с un groupe du high-life pacifique?[97], но, к сожалению, в мае он должен присутствовать на свадьбе сестры в глубинке Венгрии. Открывая конференцию, барон Стааль говорил неуверенно, голос его то напрягался, то дрожал, к тому же он выронил деревянный молоток председателя, что сразу же было воспринято как плохое предзнаменование. «Прискорбное» русское невежество в парламентских процедурах и легкомысленное обращение председателя с правилами и предложениями, по мнению Эндрю Уайта, предвещали «хаос».

На конференции были сформированы три комиссии: по вооружениям, по законам ведения войны и по арбитражу. Председателем первой комиссии стал Огюст Бернаерт, главный делегат Бельгии и бывший премьер, которого король Леопольд II однажды назвал «величайшим циником королевства»⁵⁶. Практичный политик на раннем этапе своей карьеры, он был правой рукой короля в его предприятии в Конго и укреплении бельгийских границ против возможного вторжения. Позднее Бернаерт переменился, превратился в пацифиста и регулярного участника мирных конгрессов. Будучи председателем палаты депутатов в Бельгии, он все еще имел политическое влияние. Вторую комиссию возглавлял профессор Мартенс из России, третью – Леон Буржуа.

Делегаты понимали, что за ними будет следить весь мир глазами большой groupe du high-life pacifique, прибывшей в Гаагу в роли наблюдателей. Не рассчитывая на успех, организаторы решили проводить сессии за закрытыми дверями и не допускать на них прессу. Их замысел не удался: помешал вездесущий У.?Т. Стед, корреспондент «Манчестер гардиан». Используя свою назойливость и многочисленные личные контакты, он публиковал ежедневную хронику с конференции на специальной полосе, отведенной для него ведущей газетой в Гааге «Дагблад». Его сообщения читали и делегаты, и другие корреспонденты, не имевшие иных источников, и пропагандисты мира, докладывавшие новости в свои сообщества на родине. Организаторам конференции пришлось открыть сессии и собрания для прессы.

Среди наблюдателей первенствовала баронесса фон Зутнер, выступавшая в роли корреспондента венской газеты «Нойе фрайе прессе». Уверовавшая в то, что 18 мая «войдет в историю как эпохальная дата», она развлекала делегатов чаем и душевными разговорами, советовалась относительно стратегии с д’Эстурнелем, Бернаертом и другими приятелями. Иван Блиох приехал из России с чемоданами, набитыми экземплярами своей книги для распространения. Он устраивал лекции для публики, демонстрируя диапозитивы при помощи фонаря, и приемы для делегатов, сочетая щедрые угощения с показом картинок, схем и диаграмм, иллюстрирующих развитие вооружений. Доктор Бенджамин Трублад, квакерский секретарь Американского общества за мир, прибыл из Бостона; Шарль Рише, редактор «Научного обозрения» и директор Французского общества за мир, приехал из Парижа. Королева Румынии прислала поэму под псевдонимом Кармен Сильвы. Госпожа Зеленка из Мюнхена привезла пацифистскую петицию, подписанную женщинами, представлявшими восемнадцать стран. Конференция получила также бельгийскую петицию (100?000 подписей) и голландскую петицию (200?000 подписей). Эндрю Уайта засыпали «планами, схемами, мнениями, рецептами и панацеями всякого рода», памфлетами, книгами, письмами, проповедями, телеграммами, петициями, резолюциями, молитвами и благословениями. И все же среди откровенного вздора и благоглупости он уловил и «чувства, более искренние и широко распространенные, нежели я думал вначале».

В то же время графа Мюнстера вся эта затея возмущала. «На конференцию съехалась политическая шушера со всего мира?⁵⁷, – писал он Бюлову, – журналисты самого низкого свойства вроде Стеда, крещеные евреи вроде Блиоха и фанатики мира женского пола вроде госпожи Зутнер… Весь этот сброд, поддерживаемый младотурками, армянами и социалистами, действует под эгидой России». Он считал Стеда «платным агентом России», а конференцию – заговором России, нацеленным на то, чтобы ликвидировать военное превосходство Германии. Однако даже в его отечестве встреча «сброда» в Гааге нашла отклик, когда комитет депутатов рейхстага?⁵⁸, профессоров и писателей выступил в поддержку целей и задач конференции. Хотя они и были против того, чтобы Германия утратила свои ведущие позиции, в их послании выражалась надежда на то, что конференция в какой-то степени поможет Европе освободиться от бремени вооружений и предотвратить возникновение войн.

Ощущая на себе внимание всего мира, делегаты начали испытывать возрастающее желание не разочаровать его. После двух недель заседаний, сообщал Понсфот, у них «появился интерес вопреки намерениям». В некоторых даже проснулось стремление преуспеть вследствие amour-propre?[98], как у Карнебека, нидерландского делегата, или по каким-то иным причинам. Другие под впечатлением от встречи в одном месте представителей столь многих государств начали задумываться о создании «федерации наций Европы»: «Эти грезы зародились в Гааге. Европа должна выбирать – либо стремиться реализовать мечту, либо впасть в анархию».

Однако если обсуждение арбитража могло дать какие-то результаты, то переговоры об ограничении вооружений, военных бюджетов или создания новых видов оружия изначально были обречены на провал. Несмотря на отчаянные усилия российской делегации, поддержку малых государств и многих гражданских представителей, все предложения об ограничениях в сфере вооружений или мораториях отвергались военными делегатами главных держав как «непрактичные». Разногласия окончательно обнажились, когда полковник Жилинский из России предложил объявить пятилетний мораторий, призывая нации сбросить с себя бремя, лишающее жизненных сил Европу. Не менее эмоционально выступил делегат Нидерландов генерал ден-Бер-Портюгал, красочно сравнивший государства с «альпинистами, привязанными друг к другу веревками военных обязательств» и упорно идущими к пропасти, в которую они непременно свалятся, если их вовремя не остановит «сила разума». Тогда поднялся германский военный делегат полковник фон Шварцкопф и охладил пылкое красноречие предыдущих ораторов железной немецкой логикой. Германский народ, сказал он, не «страдает от гнета военных расходов»: «Немцам не грозят истощение и разруха». Напротив, они процветают, возрастают их благосостояние и уровень жизни. Полковник Шварцкопф без колебаний возложил на Германию ответственность за отказ поддержать мораторий, избавив от этой неприятной обузы представителей других держав. Когда стало ясно, что Германия не согласится с мораторием и, соответственно, нет ни малейших шансов для его принятия, все другие делегаты с радостью проголосовали за то, чтобы передать предложение для дальнейшего рассмотрения в подкомитет. Таким образом, объяснял сэр Джон Фишер своему правительству, нам удалось и не оскорбить чувства российской делегации, и не создать впечатления, будто Англия блокирует обсуждение их предложения.

В комитетах Фишер вел себя на удивление осмотрительно и благоразумно, но в неофициальной обстановке оставался самим собой. «Гуманизировать войну! – возмущался он. – Это все равно что гуманизировать ад!»⁵⁹ Его ответ одному «тупому ослу», рассуждавшему о необходимости «благоприличного, цивилизованного ведения войны и обеспечения военнопленных горячей водой и овсянкой», решили не публиковать. В книге автографов Стеда он написал: «Превосходство британского военно-морского флота – наилучшая гарантия безопасности и мира во всем мире». В Швенингене Фишер жил в отеле «Курхаус»⁶⁰, который, судя по его описаниям, ему понравился: «Какая здесь суматоха. Оркестр играет во время завтрака, ланча и обеда! Постоянно откуда-то прибывают огромные коробки, и портье носятся вокруг как белки. И железнодорожный вокзал, и телеграф, и почта в отеле!» Среди военно-морских делегатов Фишер пользовался особым уважением, а когда посредине конференции его назначили главнокомандующим Средиземноморской эскадрой, это произвело огромное впечатление на всех иностранцев, включая баронессу фон Зутнер, которая очень сожалела, не увидев его на балу у господина Стааля, поскольку он был «одним из самых замечательных партнеров в танце». Его называли «танцующим адмиралом», и, без сомнения, он был самым обходительным джентльменом, и в Гааге, как писал Стед, «по популярности ему не было равных»⁶¹. Контакты с немцами убедили Фишера в том, что Германия, а не Франция будет оппонентом Британии. От немецкого военно-морского делегата он узнал, что британские корабли в случае войны будут абсолютно бесполезны, так как немцы потопят их «ордами» торпедных катеров?⁶².

Британия не возражала против ограничений в сфере военно-морских сил, надеясь на то, что это позволит обуздать военно-морские аппетиты Германии и сохранить статус-кво. Однако поддержка этих мер зависела от выработки адекватной формулы инспектирования и контроля, что, по сообщениям Фишера, было «абсолютно неосуществимо». Он считал несерьезным предположение российской делегации, что надо полагаться на добрую волю правительств. Россия, как заметил французский делегат, должна была с самого начала признаться в том, что ей нужны гарантии мира на три года. Немцы и в данном вопросе не желали разговаривать на темы ограничений, а японцы, согласно британскому докладу, «будут готовы к этому только тогда, когда сравняются с другими великими морскими державами, иными словами, никогда».

Позицию Соединенных Штатов ясно выразил убежденный реалист капитан Мэхэн, если не на официальных встречах, то в частном порядке. Американское правительство, говорил он британцу, ни при каких обстоятельствах не будет даже обсуждать военно-морские ограничения. Наоборот, предстоящая борьба за рынки Китая потребует «весьма существенного» увеличения американской эскадры в Тихом океане, что неизбежно затронет интересы по меньшей мере пяти держав. На каждой комиссии, при каждом обсуждении его мнение выражалось одним словом – «нет», и это было мнение не миротворца, а человека, готовящегося к войнам. Он был самым «серьезным и сосредоточенным из всех делегатов»⁶³, написал один обозреватель.

Эта серьезность привела к тому, что он даже отверг традиционную позицию своего правительства в поддержку иммунитета частной собственности в морях. Такая политика устраивала Соединенные Штаты, когда они были слабые и нейтральные, теперь им это было только во вред, когда они стали великой державой. Право захвата является неотъемлемой составной частью морского могущества, особенно если идет речь о могуществе Британии, с которой, как полагал Мэхэн, Соединенные Штаты имеют общие интересы. Он уже думал о правах нации не нейтральной, а воинственной.

Когда Уайт попытался обозначить проблему, следуя инструкциям, Фишер дал Мэхэну аргументы для возражений?⁶⁴. Он привел в пример уголь нейтральных стран: «Вы скажете мне, что я не должен захватывать нейтральных угольщиков. А я скажу вам, что никто и никакая сила на земле не запретят мне захватывать их или пускать ко дну, если у меня нет иных средств для того, чтобы не позволить этому углю попасть в руки врага». Германия, руководствуясь, правда, другими причинами, поддержала американское предложение об иммунитете собственности от захвата. Граф Мюнстер первый раз получил реальную возможность согласиться хоть с чем-то и употребить «все наше влияние в поддержку этого важного принципа», и Бюлов был рад выступить в поддержку мер, столь очевидно совпадавших с принципами гуманности. Но их порыв осадил военно-морской делегат капитан Зигель?⁶⁵, отличавшийся менталитетом шахматного игрока, прошедшего иезуитское обучение. Флот, указал он своему правительству, предназначен для защиты морской торговли своей страны. Если согласиться с иммунитетом частной собственности, то отпадет необходимость в военно-морских силах. Общественность будет требовать сокращения численности кораблей и откажется поддерживать в рейхстаге выделение ассигнований на ВМФ. Иными словами, капитан Зигель четко дал понять своим начальникам: если германский флот должен иметь raison d’?tre?[99], то частная собственность не может не подлежать захвату в морях.

Именно дискуссии такого рода больше всего привлекали участников конференции. Для них было интереснее обсуждать методы ведения войны, а не ее предотвращения. Как только возникал вопрос об ограничении или запрещении новых вооружений, военные и морские уполномоченные, столь же бдительные, как капитан Мэхэн, вставали на защиту свободы предпринимательства. Позволено было лишь рассмотреть с учетом перспектив инспектирования и контроля российское предложение о том, чтобы нации согласились «не преобразовывать кардинально огнестрельное оружие и не увеличивать его калибр в течение определенного периода времени». Сэр Джон Ардаг заметил, что невозможно проследить за тем, чтобы государство не создавало винтовки нового образца и не хранило их в арсеналах. Российский делегат Рафалович ответил с жаром, что за этим будут следить «общественное мнение и парламентские институты». С учетом характера государства, откуда прибыл делегат, его замечание не произвело никакого впечатления. Мэхэн изложил аналогичные возражения против предложений об ограничении калибра корабельных орудий, толщины брони и скорости снаряда. Любые формы международного контроля, заявил он, будут нарушением суверенитета страны, с чем все делегаты охотно согласились.

В ходе обсуждения вопроса о распространении правил женевской конвенции 1868 года о деятельности Международного Красного Креста на военно-морские сражения возникла проблема спасения моряков на воде после боя. Именно тогда прозвучало язвительное заявление адмирала Фишера по поводу кормления военнопленных овсянкой. Когда дебаты закончились, глава комиссии подвел итоги: «Благодаря твердой позиции и настойчивым усилиям сэра Джона Фишера все положения статей, могущие ограничить или помешать свободе действий воюющих сторон, были самым внимательным образом устранены».

Неприятный конфликт возник, когда обсуждалось право мирного населения на защиту от вооруженных интервентов. Ардаг предложил поправку: заменить понятие «либерти» в формулировке права гражданского населения защищаться на слово «долг», добавив, что «долг» мирных граждан защищать себя от интервентов «с применением всех легитимных средств оказания самого активного и патриотического сопротивления», чем вызвал горячее одобрение представителей малых государств. Резко возразил против поправки полковник Шварцкопф, его незамедлительно поддержали делегаты России. «Самым лучшим подтверждением необходимости в такой статье», сообщал Ардаг, служит «яростное сопротивление» германских и российских представителей, заблокировавших поправку. Затем этот комитет перешел к рассмотрению менее трудных проблем, таких как обращение со шпионами и военнопленными, запрещение ядов, предательство и плутовство, бомбардировка незащищенных городов, правила использования флагов перемирия, капитуляция, временное прекращение военных действий, оккупация вражеской территории.

В комитете по ограничению использования и создания новых вооружений сложилась совершенно тупиковая ситуация, и все с энтузиазмом занялись проблемой «дум-дум», пуль, способных разворачиваться в человеческом теле и наносить особенно тяжелые ранения. Это предоставляло делегатам возможность выступить наконец с запретительным предложением и несколько погасить антибританские настроения. Пули были созданы в Британии специально для борьбы с фанатичными племенами, их горячо отстаивал сэр Джон Ардаг в спорах практически со всеми делегатами, кроме американского военного атташе капитана Кроузьера, чья страна собиралась применить их на Филиппинах?⁶⁶. Когда воюешь с дикарями, объяснял Ардаг своей аудитории, часто случается так, что «наши пули малого калибра могут несколько раз поразить их тела, оставив в них крохотные ровные дырки», и они снова идут в атаку. Надо было изобрести что-то более эффективное против них. «Цивилизованный солдат, когда получает пулю, понимает, что ранен и чем скорее ему окажут помощь, тем больше у него шансов на выздоровление. Он лежит на носилках и ждет, когда его отнесут в полевой госпиталь, где обработают раны и перевяжут доктор или медик из общества Красного Креста согласно правилам, предписанным Женевской конвенцией».

«Фанатичный варвар, получив ранение, продолжает нападать, с копьем или мечом в руках, и, прежде чем вы сможете объяснить ему, что его поведение является грубым нарушением общепринятых норм, которых должен придерживаться раненый, он отрубит вам голову». Замысловатым языком сэр Джон Ардаг хотел объяснить, что война – это суровое испытание, и в более вежливой форме, чем Фишер, опроверг предположение, что она может быть цивилизованной. На делегатов его аргументы не произвели впечатления, и большинством голосов – 22 против 2 – они преодолели оппозицию Британии и Соединенных Штатов, запретив использовать пули «дум-дум».

Единодушие, хотя и обманчивое, было достигнуто по крайней мере по одной проблеме: сбрасыванию снарядов или взрывчатки с воздушных шаров. Дело это еще было малоизвестное и не испробованное, и практически все делегаты согласились с тем, чтобы запретить новшество, особенно этому рады были российские представители, которым совершенно не нравилась перспектива столкнуться с дополнительной военной угрозой. Полковник Жилинский чуть ли не жалостно заявил: «По мнению российского правительства, уже имеется достаточно средств для нанесения вреда противнику». Большинство делегатов были настроены против идеи ведения войны с воздуха и проголосовали за перманентное запрещение средств ведения такой войны. Комитет мог поздравить себя с серьезным успехом. Однако на следующем заседании капитан Кроузьер, посоветовавшись с капитаном Мэхэном и передумав, вдруг выдвинул возражения. Делегаты, заявил капитан, собираются навсегда запретить оружие, о котором не имеют никакого понятия. Новые разработки и изобретения позволят создать воздушные суда типа дирижаблей, снабженные двигателями: они смогут находиться над полем сражения и сыграть решающую роль в его исходе, сохранив жизни многих солдат и сократив продолжительность конфликта. Разве гуманно запрещать такие новшества? Вместо перманентного запрета капитан Кроузьер предложил пятилетний мораторий, по завершении которого у всех будет более ясное представление о возможностях воздушных судов. Делегаты с ним согласились.

Для единодушного запрета использования удушающих газов не хватило одного голоса – капитана Мэхэна. Он упорно отказывался уступить, ссылаясь на то, что в Соединенных Штатах не принято «противодействовать изобретательной гениальности своих граждан, в том числе и в создании орудий и методов войны». Пока еще ничего не сделано в этом направлении, но, как считает Мэхэн, применение газа в меньшей степени негуманно и жестоко, чем использование субмарин, а их конференция не решилась запрещать. Игнорируя единичное возражение американца, делегаты приняли решение запретить удушающие газы.

В мире за пределами Гааги жизнь тоже не стояла на месте. В Пекине националисты под названием «праведные кулаки», или «боксеры», избивали иностранцев; в Южной Африке буры и британцы готовились к войне; американцы начали войну на Филиппинах; в Италии бунтовали рабочие; полиция открыла огонь и поубивала демонстрантов в Испании; парламентский кризис по поводу избирательных прав разразился в Бельгии. Повсюду обсуждалось нападение на президента Франции во время скачек в Отёе. «Какая скука была бы в Европе, если бы не существовало Франции», – патриотично написал корреспондент газеты «Тан». Господин Буржуа поспешил домой, чтобы воспользоваться кризисной ситуацией, но решил не брать на себя обузу возглавлять правительство, и, как мрачно прокомментировал Жорес, «ангел арбитража?⁶⁷ полетел обратно в Гаагу, чтобы вернуться, когда минуют опасные времена».

Делегаты, окруженные красотами «Хёйстен-Боса», стали вдруг тревожиться по поводу негативного в целом финала конференции и неодобрительной реакции общественности, особенно социалистов, «блюстителей общественной совести»⁶⁸. Если конференция завершится лишь помпезной церемонией и без практических результатов, то социалисты громогласно обвинят правительства в политической импотенции и объявят себя истинными радетелями человечества. Барон д’Эстурнель рассказывал, что, когда уезжал из Парижа, Жорес говорил ему?⁶⁹: «Действуйте, занимайтесь чем хотите в Гааге, но все ваши усилия будут напрасны. Вы ничего не достигнете, вас постигнет неудача, а выиграем мы». Все лето, как шутил один делегат, социалисты вертелись возле Гааги, «как коты у клетки с птичками». В Амстердаме они устроили митинг, собрав на него три тысячи человек, чтобы разоблачить притворство правительств и заявить, будто действительный мир могут обеспечить лишь организованные массы, победившие капитализм.

«Почему никто не догадался написать на дверях конференции Mene, Tekel, Upharsin?»?[100] – вопрошал анонимный корреспондент газеты «Тан». Понаблюдав за игрой детей голландских рыбаков и двумя улыбчивыми девочками-кокетками, проходившими мимо, он сделал грустное заключение: «Если это великое собрание не достигнет поставленной цели, то дурное соперничество государств когда-нибудь приведет к тому, что эти юные существа будут скошены как трава и миллионы их мертвых тел усеют поля сражений».

Все надежды теперь возлагались на комиссию по арбитражу. В ней заседали главные делегаты, представители великих держав: Понсфот, Уайт, Буржуа, Мюнстер, Стааль. Ее деятельность была в центре общественного интереса; члены комиссии, озабоченные повышенным вниманием общественности, трудились не покладая рук; дебаты были жаркими, как и эмоции. Британские, российские и американские делегаты предлагали свои проекты постоянного трибунала. За основу был принят план Понсфота. Граф Мюнстер, поддержанный парой профессоров, с самого начала заявил, что Германия отвергает арбитраж в любом виде. Вся эта идея – «вздорная» и «вредная» для Германии, сказал он Уайту, поскольку его страна, добавил граф без стеснения, «подготовлена к войне, как ни одна другая нация» и может провести мобилизацию за десять дней, быстрее, чем Франция и Россия или любое иное государство. Согласиться на арбитраж во время конфликта, который может привести к войне, означало бы дать время противникам подтянуться и ликвидировать мобилизационные преимущества Германии. «Верно, – написал кайзер на полях депеши Мюнстера. – В этом и заключается смысл всей этой мистификации»⁷⁰.

Кайзер приходил в неистовство каждый раз, когда упоминали арбитраж, усматривая в нем вторжение в его суверенные права и заговор с целью лишить Германию преимуществ, достигнутых благодаря непревзойденной военной организации. Тем не менее комиссия, в которой особую активность проявляли Понсфот, Уайт и Буржуа, упорно старалась разработать приемлемую форму трибунала. Гражданские делегаты пытались перебороть несговорчивость собственных правительств и военных коллег, которые и слышать не хотели о каких-либо принудительных принципах. Никто не желал поступиться ни йотой суверенности и ни единым часом мобилизационного преимущества, и временами казалось, что положение складывается безнадежное. Однажды, когда ветер подул с моря, баронесса фон Зутнер записала в дневнике: «На сердце у всех холод, – холодом сквозит из дребезжащих окон. Я продрогла до костей».

Но надо было успокоить общественность, и постепенно вырисовывалась схема трибунала, пока слабая и неясная. Любые попытки придать ему полномочия, затрагивавшие «чью-то честь или жизненно важные интересы», могли привести к полному краху. Австрийский делегат не возражал против учреждения трибунала, если он будет заниматься рассмотрением мелких споров, например, по поводу интерпретации роли почтовой или санитарной комиссии, но не более того. Балканские делегаты, представлявшие Румынию, Болгарию, Сербию и Грецию, спровоцировали скандал, пригрозив уехать, если сохранится статья, предусматривавшая «комиссии по расследованию». С невероятными трудностями постепенно формулировались статьи и процедуры – не все из них принимались единодушно.

Германия не соглашалась ни на какие условия. Представители других стран, которым в равной мере не нравилась идея трибунала, не желая показывать это, полагались на стабильно негативное голосование Мюнстера. Трибунал без участия в нем Германии, писал Уайт в отчаянии, мир воспримет «как фиаско конференции или фарс». Он каждодневно убеждал германских делегатов в том, что из-за их обструкции царь станет народным кумиром, а кайзер – объектом всеобщей ненависти. Они не могут допустить, чтобы их «благородный и талантливый» сюзерен оказался в таком положении. Он повторил слова, сказанные Жоресом д’Эстурнелю, и увидев, что они произвели некоторое впечатление, изложил их в письме Бюлову, а затем пересказал Стеду, предложив использовать историю «на всю катушку». Стед исполнил просьбу с таким рвением, что профессор Цорн пожаловался на «террор прессы Стеда – Зутнер» и предупредил правительство: отказ от сотрудничества создает для Германии угрозу быть объявленной «единственным антагонистом мира». А германский посол в Санкт-Петербурге сообщил Бюлову: если конференция закончится ничем, то царь будет лично оскорблен и «возложит на нас ответственность за позорный провал».

Давление на Германию усиливалось?⁷¹. Мюнстер все еще колебался, когда из Берлина пришла депеша, наставлявшая, что кайзер «твердо и окончательно» высказался против арбитража. В отчаянии Уайт уговорил Мюнстера послать в Берлин Цорна, а сам отправил Фредерика Хоуллза, секретаря американской делегации, с поручением лично изложить проблему кайзеру и его министрам. Назначенное на пятницу заседание арбитражной комиссии перенесли на понедельник в ожидании сообщений. Вернувшись в отель, Уайт встретил гостя, «самого лучшего из всех людей на свете», Томаса Б. Рида, чья «внушительность, сердечность и остроумие» помогли за душевными разговорами провести весь уик-энд.

В Берлине кайзер не принимал интервьюеров, но не мог проигнорировать сообщение Бюлова, который с сожалением констатировал, что на конференции идея арбитража стала «очень популярной», ее поддерживают британцы, итальянцы, американцы, даже русские, и Германия остается в одиночестве. На полях депеши кайзер с отвращением начеркал: «Я даю согласие на весь этот бред только ради того, чтобы царь сохранил свое реноме перед Европой, а в реальности я привык полагаться на Господа и мою острую саблю! И мне плевать на их решения»⁷².

По-видимому, все должным образом оценили великодушие его величества. До Гааги вести о том, что Германия подпишет соглашение об арбитраже, дошли через два дня. Наконец, конференция могла предъявить доказательства своей дееспособности, а перспектива ее осуждения за непродуктивность и триумфа социалистов отдалилась. Делегаты в едином порыве подготовили проект конвенции, состоявший из шестидесяти одной статьи, старательно удалив любые намеки на принуждение ⁷³. Они уже приготовились провести голосование в последнюю неделю работы конференции, как вдруг с возражениями выступили не кто-нибудь, а американцы. Делегаты были поражены. Явно обеспокоенный Уайт объявил, что американцы не могут подписаться под статьей 27, предложенной французами и предусматривавшей, чтобы страны-подписанты считали своим «долгом» напоминать сторонам конфликта о существовании трибунала.

Виновником возникшего затруднения был капитан Мэхэн?⁷⁴, на которого косвенно повлиял Стед, вернее, его восторженные репортажи в «Манчестер гардиан», восхвалявшие арбитражную конвенцию как важнейший пацифистский инструмент, который в 1898 году мог быть использован европейскими державами для урегулирования конфликта между Испанией и Соединенными Штатами и помочь им избежать войны. Статья возмутила Мэхэна. В его представлении могло не состояться «честное столкновение». В его воображении возникал целый комплекс осложнений для Соединенных Штатов. Вызвав коллег-делегатов, он объяснил им, что статья 27 обяжет Соединенные Штаты вмешиваться в европейские дела, а европейские державы – в события на американском континенте, и если подписать документ, то сенат откажется ратифицировать положение о трибунале. Сбитые с толку логикой Мэхэна, ему подчинились и Уайт, и другие американские делегаты, хотя и перечеркивались результаты их многодневных дипломатических усилий. Возникала неприятная ситуация: если американцы не подпишут даже часть соглашения, то и другие делегаты могут отказаться участвовать в нем, и вся с таким трудом выстроенная конструкция рухнет. Уайт незамедлительно попытался уговорить французов снять статью 27 или по крайней мере сделать что-то с категорией «долга». Буржуа и д’Этурнель отказались менять что-либо. Над конференцией нависла угроза провала. Ее закрытие было назначено на 29 июля. Уайт лихорадочно искал возможности для компромисса. В последний момент американцы согласились поставить подпись с добавлением уточняющей фразы об отказе от любых обязательств «вторгаться, вмешиваться или вовлекаться» в европейскую политику. С такими почти адовыми муками арбитражная конвенция все-таки была принята в Гааге.

Общий итог конференции состоял из трех конвенций – об арбитраже, законах и обычаях сухопутной войны и распространении женевских правил на морскую войну; трех деклараций – о запрещении сбрасывания метательных снарядов с воздушных шаров, использования удушающих газов и пуль, разворачивающихся или сплющивающихся в человеческом теле; шести «пожеланий» на будущее и общей резолюции. В заключительном акте выражалось мнение участников конференции о том, что ограничение военных расходов и использования новых видов вооружений «в высшей степени желательно для морального и материального благосостояния человечества» и данная проблема должна стать предметом «дальнейшего изучения» государствами. Это все, что осталось от первоначального российского предложения, однако делегаты не собирались похоронить гаагскую идею международного сотрудничества. Несмотря на цинизм, многие из них считали, что совершили нечто очень важное в Гааге и основы партнерства, заложенные ими, не должны быть утеряны. Они отметили «пожелание» провести вторую конференцию когда-нибудь в будущем, хотя не всем понравился такой энтузиазм. Граф Мюнстер, уезжая, сказал, что не испытывает ни малейшего желания видеть, как «международные конференции разрастаются подобно огородным сорнякам».

Через три месяца после мирной конференции Британия начала войну в Южной Африке. Внимание общественности отвлекло дело Дрейфуса. Англо-бурская война явно не соответствовала «пожеланиям», высказанным в Гааге. Верх одерживали идеи капитана Мэхэна, о котором Эндрю Уайт сказал: «Когда он говорит, замирает эпоха».

К тому времени, когда в Гааге в 1907 году открылась вторая конференция, в мире произошли значимые события – война, революция, возникли новые альянсы, новые правительства, появились новые лидеры, а самое главное – началось новое столетие. XX век, безусловно, казался обновленным, преобладал материализм, о декадентстве позабыли, меньше стало самоуверенности, зародились сомнения. Производилось много механической энергии и товаров; насколько это повышало благосостояние, сказать трудно. Прогресс, характерная особенность XIX века, не был столь очевиден.

Люди испытывали благоговейный страх в ожидании наступления нового столетия, как будто чувствовали, что Бог собирается перевернуть страницу в судьбе человечества?⁷⁵. В Берлине в полночь прогремел пушечный залп. Одну впечатлительную даму, слышавшую залп, охватила нервная дрожь при мысли о смене веков и приходе нового столетия, пугавшего неизвестностью: «С прошлым все было ясно, а что принесет новый век?»

А он начинался с насилия: Боксерское восстание в Китае, кровопролитие на Филиппинах, в Южной Африке, хотя пока все это происходило на периферии. Но в 1900 году и Франция была настолько раздражена, что, как писал «Панч», могла объявить войну Англии сразу же после закрытия Всемирной выставки: «они уже давно еле удерживались от прямого столкновения». В 1900 году кайзер отправил германские войска в Пекин покарать ихэтуаней. В процессе Боксерского восстания ему пришлось пережить неприятности, связанные с военным бизнесом. Узнав, что германская канонерка получила семнадцать повреждений во время сражения с китайскими фортами, оснащенными орудиями Круппа новейшего образца, он отправил Фрицу Круппу гневную телеграмму: «Когда я посылаю своих солдат сражаться с желтым зверьем, недостойно извлекать выгоду из такой непростой ситуации»⁷⁶.

Деньги и амбиции правили балом. Морган в 1900 году перекупил Карнеги и сформировал вместе с Рокфеллером и сотней других компаний гигантскую корпорацию «Ю.С. стил», первый в мире холдинг с миллиардными активами. Леопольд, король Бельгии, европейский «Морган», посчитав свою страну слишком маленькой для бизнеса, создал из Конго прибыльную империю, что вызвало осуждение со стороны британцев и американцев, убивавших в это время буров и филиппинцев. Три сотни человек, «прекрасно знавших друг друга, держали в своих руках экономическую судьбу континента»⁷⁷.

В 1900 году в Париже умер обрюзгшим 44-летним развалиной Оскар Уайльд, а в Веймаре скончался 45-летний безумец Ницше. «Тогда в 1900 году, – написал Уильям Батлер Йейтс, – никто не хотел идти по его стопам; никто не сошел с ума; никто не покончил жизнь самоубийством; никто не пошел в католическую церковь, а если это и сделали, то я запамятовал. Викторианство кануло в Лету»⁷⁸. Некоторые приветствовали это, другие сожалели, но в закате Викторианской эпохи никто не сомневался. Как бы подтверждая данный факт, умерла и сама королева.

Казалось, 1900 год придавал миру новые силы и энергию. Генри Адамс обнаружил «закон ускорения» в истории. У него появилось ощущение, что он не сможет проехать по Елисейским Полям без предчувствия несчастного случая или постоять рядом с государственным чиновником без такого же предчувствия взрыва бомбы?⁷⁹. Он предсказывал: «Если мир будет развиваться такими же темпами, то каждые десять лет мощность и количество бомб будут удваиваться… Энергия источается из каждого атома… Человек больше не в состоянии ее удержать. Неведомые силы хватают его за руки, швыряют, словно он взялся за провод под напряжением или пытается остановить отъехавший автомобиль».

Адамс выбрал удачное сравнение, поскольку автомобиль был одним из двух самых знаменательных факторов будущих социальных перемен; другим фактором оказалось обнаружение бессознательного в поведении человека. Его описал в 1900 году в книге «Толкование сновидений» Зигмунд Фрейд. Хотя книга не вызвала особого интереса и шестьсот экземпляров продавались восемь лет, ее появление свидетельствовало о том, что Викторианская эпоха действительно завершена.

Всемирная выставка 1900 года, занявшая 277 акров в самом центре Парижа, продемонстрировала новые энергии нового столетия пятидесяти миллионам посетителей, побывавших на ней с апреля до ноября?⁸⁰. Если для предыдущей экспозиции французы соорудили Эйфелеву башню, то на этот раз они с таким же творческим вдохновением построили очередное чудо инженерного и технического искусства – мост Александра III с необычайно низким одним пролетом, перекинувшимся через Сену. Он был признан «бесподобным сооружением» такого типа во всем мире. Эксперты отметили «удобство и великолепие» двух постоянных выставочных зданий на правом берегу – Большого и Малого дворцов. Не очень понравился Porte Monumentale – главный вход на площади Согласия, построенный, как показалось одному знатоку, из дранки, гипса, битого стекла, шпатлевки, старых занавесок и клея. Его верх венчала не традиционная богиня прогресса или просвещения, а гипсовая фигура парижанки в вечернем платье, приветствовавшая весь мир распростертыми руками. Хотя он выглядел нарядным, многие расценили его образцом пошлости и вульгарности нового столетия. Разноцветные электрические лампочки освещали по ночам фонтаны, открылась первая линия метро, на дополнительной площадке в Венсенне был сооружен трек для автомобильных испытаний и гонок. Но из всех чудес публике особенно полюбился trottoir roulant, сдвоенный движущийся тротуар, одна половина которого двигалась вдвое быстрее, чем другая. Во временных зданиях архитекторы постарались произвести сенсации оригинальностью, которая одних приводила в восторг, а других коробила «оргией отделочной гипсовой штукатурки». Во дворцах машин, электричества, гражданского строительства и транспорта, горного дела и металлургии, химической и текстильной промышленности экспонировались экстраординарные достижения последнего десятилетия.

Из национальных экспозиций самым популярным был павильон России, экзотический византийский дворец, где можно было посмотреть Транссибирскую железную дорогу: посидеть в роскошном вагоне и «проехать» через всю Сибирь, разглядывая движущуюся панораму ландшафтов, деревень и городов. Вена представила фантазию из Art Nouveau – лепные балконы в виде извивающихся виноградных лоз и растительные волнистые линии нового стиля в керамике и мебели. Соединенные Штаты выставили самое большое количество экспонатов, однако грандиозностью, качеством и организацией всех превзошли немцы. Они явно стремились затмить других участников выставки. Динамо-машины из Германии были самые большие, шпиль на германском павильоне был самый высокий, прожектор – самый яркий, ресторан – самый дорогой. По слухам, кайзер лично распорядился выделить лучший фарфор и серебро, тончайшую стеклянную посуду, обеспечить сервис самого высокого класса – чтобы все могли прочувствовать, как сказал один посетитель, настоящий стиль «Вильгельма Второго».

Среди отдельных экспонатов выделялись дальнобойное орудие «Шнейдер-Крезо» и скорострельные пулеметы «Виккерс-Максим». Посетители смотрели на них уважительно и задумчиво. Английского корреспондента потянуло на философствование о символическом значении выставки для столетия, пришествию которого она, собственно, и была посвящена. Ему показалось, будто громадное орудие Шнейдера взяло под прицел весь мир, представленный в Париже, демонстрируя, что война стала не только уделом драчунов, но и сферой науки, в которой человечество всю свою искусность и изобретательность направляет на производство вооружений. Если когда-нибудь наступит покой, тогда, возможно, восторжествуют и другие отрасли искусства, но пока парижская выставка убеждает нас в том, что триумф современного мира – чисто машинно-технический.

И этот триумф подтверждался постоянно. В 1900 году Макс Планк разорвал цепи классической физики Ньютона, сформулировав квантовую теорию энергии. В 1905 году в Швейцарии Альберт Эйнштейн получил степень доктора наук, защитив в Университете Цюриха диссертацию о теории относительности. В 1901 году беспроволочный телеграф связал континенты через Атлантику, а в 1903-м моторный управляемый летательный аппарат поднялся в воздух в Китти-Хоке. И все же для многих чудеса науки и техники, появлявшиеся почти ежедневно, предвещали не только угрозы, как для Генри Адамса, но и прогресс в сфере социальной справедливости. «Нам осталось подождать несколько десятилетий, когда будут преодолены последние рудименты зла и насилия», – оптимистично утверждал юный австрийский интеллектуал Стефан Цвейг?⁸¹.

Морской закон, принятый в Германии в 1900 году, ускорил отказ Англии от политики изоляции. Он предусматривал строительство в ближайшие двадцать лет девятнадцати линкоров и двадцати трех крейсеров, что создавало угрозу британскому превосходству на море, первооснове существования Великобритании. Англия убедилась, что ей необходимы друзья. В 1901 году Хей и Понсфот подписали договор, обеспечивавший добрые отношения с Соединенными Штатами. В 1902 году с идеей изоляции, основанной на самодостаточности собственных сил, было покончено навсегда заключением альянса с Японией. В 1903 году новый король Эдуард VII подготовил почву для примирения с Францией, совершив визит в Париж. В 1904 году сформировалась англо-французская Антанта, отвергшая все прежние распри, установившая новые отношения дружбы и определившая баланс сил в Европе.

Одновременно в Англии решили привести свои материальные и физические силы в соответствие с новыми вызовами. Убедившись в том, что армия отстает от требований времени, Бальфур, теперь уже в роли премьер-министра, сформировал Комитет имперской обороны, который должен был выработать стратегию, реорганизовать и модернизировать вооруженные силы. В числе трех членов комитета он назначил сэра Джона Фишера и хотел попросить капитана Мэхэна заменить лорда Актона на посту королевского профессора истории в Кембридже ⁸², но король не согласился с ним, сославшись на то, что в стране имеется достаточно британских историков. Хотя король и не одобрил кандидатуру Мэхэна, то, что Бальфур обратил свое внимание на двух искушенных ветеранов Гааги, ясно указывало на характер его политических наклонностей. В 1904 году он назначил Фишера первым морским лордом. Новый военно-морской начальник уже вынашивал далеко идущие замыслы.

В этом же году России пришлось воевать с Японией, выдержать несколько разгромных кампаний, сдать Порт-Артур в январе 1905 года и потерпеть унизительное, но не решающее поражение при Мукдене в марте. Через три недели проблемы для Европы начались в Марокко.

Несмотря на возражения Германии, англо-французское соглашение признало Марокко сферой французского влияния. Теперь, когда Россия не могла прийти на помощь Франции, Бюлов и Гольштейн решили применить силу и выявить слабость альянса, в чем они были совершенно уверены. 31 марта 1905 года кайзер, нервничая, хотя и самонадеянно, нанес визит в Танжер, бросив вызов, смысл которого был ясен для всех наций. Европа содрогнулась, вызов подействовал. Он завершил дело, начатое телеграммой Крюгера, убедившей соседей Германии в серьезности ее воинственных намерений и необходимости предпринять меры, более существенные, нежели «сердечное согласие». «Сверните карту Европы», – сказал Питт в отчаянии девяносто девять лет назад после победы Наполеона при Аустерлице. Теперь Англия надумала «развернуть карту Европы». Она начала с Францией военные переговоры, имея в виду партнерство в вооружениях и, впервые после Ватерлоо, отправку экспедиционных сил на континент для оказания помощи вполне определенному союзнику против вполне определенного неприятеля.

В мае 1905 года российский балтийский флот?[101] вступил в фатальное сражение в Цусимском проливе (это было первое в истории сражение крупных боевых кораблей в открытом море). Хотя российский флот был разгромлен, его поражением война не закончилась, и это доказало справедливость тезиса Блиоха о том, что победы на поле боя не являются более решающими в войне против всех ресурсов нации. Победа Японии потрясла Старый Свет и послужила предостережением для Нового Света. Через три месяца после Цусимы президент Соединенных Штатов предложил посредничество в переговорах между Россией и Японией, желая не столько спасти Россию, сколько сдержать Японию, которая, как ему казалось, зашла слишком далеко. Приняв предложение, в августе стороны встретились в Портсмуте, штат Нью-Хэмпшир, для переговоров о заключении мира под эгидой президента Соединенных Штатов. Это было знаменательное событие в истории Запада. Трудно представить себе, чтобы такую роль могли сыграть Мак-Кинли, Кливленд или Гаррисон. Наступило время для действия новых сил и новых личностей.

«Теодор! Несмотря на все твои недостатки…» – такой короткой фразой нью-йоркская газета «Сан» выразила свои президентские предпочтения на выборах в прошлом году. Ее кандидат, теперь президент, уже в полной мере управлял страной, преуспевающей и благоденствующей. Война с Испанией подстегнула промышленность, депрессия, безработица и трудовые конфликты девяностых годов остались позади, сытые желудки притупили неприятные воспоминания о классовых баталиях избирательной кампании Мак-Кинли – Брайана 1896 года. Прогрессисты, теперь новые левые, стали экспансионистами, верившими в то, что Америка должна идти «только вперед и подниматься все выше». Рузвельт возглавил марш, закончивший забастовку шахтеров, «взял» Панаму, начал строить канал, выступил против трестов, окрестил «макрейкерами», ворошителями грязи, журналистов-разоблачителей, выгнал кайзера из Венесуэлы, а когда подумал, что в Марокко бандиты похитили американского гражданина, послал американский флот освобождать его, грозно потребовав (по словам Джона Хея) «живого Пердикариса или мертвого Райсули»?[102].

«Президент в прекрасном настроении, – говорил его приятель Жюль Жюссеран, французский посол. – Он всегда в прекрасном настроении»⁸³. Рузвельт обладал и интеллектуальной энергией гейзера, и многими изъянами обыкновенного человека. Генеральному прокурору Филандеру Ноксу больше импонировало, чем не импонировало, то, как президент игнорировал его советы, и однажды заметил: «Да, господин президент, не надо портить такое великолепное деяние налетом законности». Элиот по-прежнему недолюбливал Рузвельта, хотя, когда президент приехал в Кембридж в 1905 году на двадцать пятую встречу друзей, он почувствовал себя обязанным пригласить его в свой дом?⁸⁴. Рузвельт явился потный и, желая поскорее принять ванну, сбросил пиджак, скатал его и швырнул через всю спальню с такой силой, что с постели слетела подушка, затем вынул из кармана огромный револьвер и с грохотом бросил его на туалетный столик. Помывшись, он «сбежал вниз с такой быстротой, будто от этого зависела его жизнь». А когда Элиот спросил: «Не желаете ли вы теперь позавтракать вместе со мной?», Рузвельт ответил: «О нет, я обещал епископу Лоренсу позавтракать с ним – и, о Господи! – хлопнув себя по бедру правой рукой, вскричал: – Я забыл мой пистолет!» Найдя револьвер, президент Соединенных Штатов помчался к епископу, а президент Гарварда, ужаснувшись нарушению закона штата Массачусетс, запрещавшего ношение оружия, прошептал: «Какое беззаконие, очень незаконопослушный человек».

Ношение револьвера, возможно, было менее безобидно, чем кредо «жизнь есть борьба». Никто не верил в эту догму столь горячо, как Рузвельт. Он презирал «глупейшую» теорию Толстого?⁸⁵, будто «люди никогда не должны воевать», и твердо считал: «Страна, потерявшая способность отстоять себя в реальной войне, непременно потеряет все». Его раздражало, когда поборники мира ставили прогресс цивилизации в зависимость от «ослабления бойцовского духа». По его мнению, слабость духа способствует тому, что менее развитые нации могут погубить более развитые нации. Он смешивал стремление к миру с физической трусостью и очень странно высказывался по этому поводу: «Я питаю отвращение к людям вроде (Эдварда Эверетта) Хейла и к газетам типа «Ивнинг пост» и «Нейшн», в которых ощущается абсолютный физический страх перед опасностями и трудностями и склонность к истеричному осуждению и боязни войны». Он порицал общую тенденцию «бесхарактерности, эгоистичности и роскоши, снижения стандартов» и в особенности ненавидел «антиимпериалистов». «Это мой человек!» – говорил кайзер каждый раз, когда упоминалось имя Рузвельта?⁸⁶.

Но никто так, как Рузвельт, не понимал значимости хороших отношений с прессой и общественностью. Когда барон д’Эстурнель приехал к нему в 1902 году упрашивать сделать что-нибудь для оживления третейского трибунала?⁸⁷, Рузвельт его внимательно выслушал. «Вы и угроза, и надежда мира в зависимости от того, поддерживаете вы агрессию или арбитраж, – сказал д’Эстурнель. – В мире полагают, что вы на стороне насилия. Докажите обратное».

«Каким образом?» – спросил президент.

«Вдохните жизнь в Гаагский суд».

Рузвельт срочно поручил госсекретарю Хею изыскать проблему для арбитража, и Хей вспомнил о старом споре Соединенных Штатов и Мексики по поводу церковной собственности. Трибунал получил первое задание. Хей был госсекретарем во время Гаагской конференции, симпатизировал идее арбитража, искренне хотел повысить престиж трибунала и добился того, чтобы на его рассмотрение передать долги Венесуэлы. Опасаясь, что президент может согласиться на германское предложение выступить в роли единственного посредника, он ходил по комнате из угла в угол, повторяя: «Я все устроил. Я все устроил. Если бы Тедди промолчал до полудня завтра!»⁸⁸ Так и вышло, трибунал получил еще одно важное дело.

Арбитражные договора между отдельными странами постепенно внедрялись в международную практику. Англия и Франция заключили такое соглашение, создавая Антанту в 1904 году; подписали такой договор Норвегия и Швеция, когда Норвегия без единого выстрела стала независимым государством в 1905 году, событие, символизировавшее, что человечество действительно прогрессирует. Два других международных спора – между Россией и Англией по поводу отмели Доггер-банк и дело о долгах Венесуэлы – были переданы на рассмотрение третейского суда, что помогло и его сохранить, и ублажить общественное мнение. Идеи Гааги, похоже, давали свои плоды.

Летом 1904 года Межпарламентский союз, проводивший встречу на выставке в Сент-Луисе, принял резолюцию с обращением к президенту Соединенных Штатов созвать Вторую мирную конференцию для того, чтобы решить проблемы, отложенные на предыдущем форуме, и создать постоянный суд международного права. В Белом доме Рузвельт не отказался ознакомиться с резолюцией и встретиться с баронессой фон Зутнер, польщенной возможностью лично побеседовать с ним «по проблеме, столь близкой моему сердцу». Президент показался ей очень дружелюбным, искренним и «со всей серьезностью отнесшимся к обсуждавшимся вопросам». Согласно ее дневнику, Рузвельт сказал: «Всеобщий мир грядет; без сомнения, грядет – шаг за шагом». Ремарка – крайне маловероятная, показывающая лишь способность истинных верующих услышать то, что они хотят услышать.

Рузвельта привлекала мировая известность, и он подходил на роль инициатора мирной конференции не меньше, чем царь. Соответственно, Хей 21 октября 1904 года инструктировал американских послов предложить на местах желательность второй встречи в Гааге. То, что вторая конференция, как и первая, созывалась в военное время, видимо, не могло служить плохим предзнаменованием.

Нации согласились с предложением при условии, что конференция не должна быть созвана до окончания Русско-японской войны. Однако едва завершилась эта война, разразился кризис в Марокко. Снова президент Рузвельт сыграл решающую роль, используя свое влияние. На этот раз он смог убедить кайзера согласиться на международную конференцию по Марокко. Она действительно состоялась в январе 1906 года в Альхесирасе, в ней приняли участие Соединенные Штаты, но она принесла одни неприятности Германии, которая стала еще более воинственной, чем прежде. Международная напряженность не уменьшилась.

За три месяца до конференции в Альхесирасе, в октябре 1905 года, британцы заложили на стапелях киль «Дредноута Его Величества», первого корабля такого класса. Корабль со всеми орудиями был готов к испытаниям уже через один год и один день, построенный с беспрецедентной быстротой и в обстановке чрезвычайной секретности, что обеспечивало одно из самых главных военных преимуществ – фактор внезапности. Спроектированный Фишером, «Дредноут» был самым большим и скоростным линкором в мире, к тому же обладавшим самой большой огневой мощью. Он имел водоизмещение 18?000 тонн, десять 12-дюймовых орудий и приводился в движение новыми паротурбинными двигателями. С его появлением устаревали все существовавшие флоты, в том числе и германские военно-морские силы. Британия продемонстрировала уверенность в своих силах и способность в кратчайший срок модернизировать флот, а Германия теперь должна была догонять ее, углублять свои гавани и расширять Кильский канал.

Для Фишера, как и для Клемансо, существовал только один противник. В 1904 году полушутя он предложил королю Эдуарду «ископенгагенить» крепнувший германский флот ⁸⁹, то есть уничтожить, нанеся внезапный удар, на что ошеломленный монарх ответил: «О Господи, Фишер, вы с ума спятили!» В Киле в том же году кайзер удивил Бюлова, объяснив, что германский флот появился вследствие его детских восторженных впечатлений, полученных во время посещения британских кораблей «в компании добрых тетушек и дружелюбных адмиралов». Бюлов пробурчал: столь эмоциональное обоснование национального проекта, на который от народа требуют денег, вряд ли воодушевит рейхстаг на то, чтобы одобрить кредиты. «Ах да, этот чертов рейхстаг!» – ответил кайзер?⁹⁰.

Новые приглашения в Гаагу рассылались не Рузвельтом, а царем, решившим, что ему надо сохранить пальму первенства. Американская республика в последнее время заметно активизировалась. В сентябре 1905 года, закончив войну, он намекнул Вашингтону, что хотел бы сам созвать конференцию?⁹¹. Рузвельт благосклонно согласился. Портсмутский договор, за который его вскоре удостоят Нобелевской премии, уже принес ему моральные дивиденды. «Я не особенно жажду прослыть профессиональным поборником мира… в стиле Годкина или Шурца», – писал он новому госсекретарю Элиу Руту?[103]. Решение Рузвельта разочаровало миротворцев. Россия, как заметил один из них, «не относится к числу цивилизованных стран». Она еще раз подтвердила это во время революции 1905 года. Царь разрешил конституционный и парламентский кризис тем, что распустил Думу, возмутив всех либералов.

Сложившаяся обстановка мало благоприятствовала проведению мирной конференции, если бы не случилась смена правительства в Англии, где к власти пришли либералы, традиционно выступавшие за поддержание мира. Премьер-министром стал сэр Генри Кэмпбелл-Баннерман, или К. – Б., как все его звали, круглоголовый шотландец, происходивший из богатой купеческой семьи и порицавшийся и при дворе, и в обществе за осуждение британских концлагерей в Англо-бурской войне как «варварского изобретения». Тем не менее король Эдуард, поближе узнавший его, обнаружил в нем человека, как и обещал их общий приятель, «настолько прямодушного, добросердечного и обладавшего чувством юмора»⁹², что невозможно было не проникнуться к нему чувствами симпатии. Остроумный и тактичный К. – Б. покорил короля и житейской мудростью: двое джентльменов, схожих и во вкусах, скоро стали закадычными друзьями. Каждый год вместе они выезжали в Мариенбад на лечение. Оба любили Францию и поддерживали дружеские отношения с маркизом де Галифе. К немалому удивлению его величества, либерал К. – Б. «имел здравые представления о внешней политике». Он охотно ездил в Париж за покупками, ему нравились французская еда и французская литература. В числе избранных авторов был, конечно, Анатоль Франс.

Стародавний либерал имел естественную предрасположенность к разоружению?[104], и в первом выступлении на посту премьер-министра он, все-таки поспешно, заявил о намерении своей партии добиваться именно этой цели на предстоящей конференции, хотя царь, в отличие от приглашений 1898 года, не упомянул данную тему. Тем не менее К. – Б. смело взял на себя такое обязательство и призвал к созданию постоянного третейского суда. «Для великой страны разве может быть миссия более благородная, чем возглавить Лигу мира?»⁹³ – со значением спрашивал он аудиторию. Его устремления не совсем совпадали с политическими взглядами твердолобого блока, состоявшего из Асквита, Холдейна и Грея, либералов-империалистов, чье миролюбие было сомнительным. Проявив необычайное для семидесятилетнего человека упорство, К. – Б. успешно противостоял их попыткам вытеснить его в палату лордов, чтобы освободить место лидера палаты общин для Асквита. Он презирал их и одержал победу.

Вскоре извечная дилемма, с которой сталкивается всякая власть, встала и перед его правительством. После многих лет поношения консерваторов как поджигателей войны либералы оказались в положении партии, ответственной за безопасность страны. Хотя на выборах они и обязались добиваться снижения военных расходов, после того как избиратели доверили им правительство, у них пропало желание прекратить модернизацию вооруженных сил, начатую тори. К. – Б. обыкновенно называл членов комитета имперской обороны Фишера, лорда Эшера и сэра Джорджа Кларка (примерно в таком порядке) Damnable, Domineering, Dictatorial – «отвратительными деспотами-диктаторами», но теперь он наследовал им, в том числе получив в наследство и программу дредноутов?⁹⁴. Холдейн, военный министр, сократил плановые расходы на 3?000?000 фунтов стерлингов и посредством реформ создал более эффективный род войск подобно тому, как это сделал Фишер на флоте. Он сформировал генеральный штаб и территориальные войска, резерв первой очереди сухопутных войск. При частных средних школах и университетах были образованы корпуса военной подготовки офицеров, обеспеченные вооружениями, амуницией и инструкторами. Молодежь откликнулась на новшество с энтузиазмом. Ей импонировали призывные звуки горнов и дудок. В основном возрастал класс офицеров. Набор солдат в территориальные войска после первых успешных лет сократился.

В 1906 году был спущен на воду «Дредноут Его Величества», странный триумф для либералов-миротворцев, а Фишер настаивал на строительстве еще трех в 1907 году. В случае отказа согласиться с ним он угрожал уйти в отставку и увести с собой еще троих членов совета адмиралтейства. Дилемма возникла болезненная, но разрешимая. Правительство предоставило Фишеру дредноуты и успокоило либеральную совесть, придумав аргумент, будто флот является средством обороны (сомнительный вывод).

Вновь нации начали готовиться к конференции в Гааге, хотя правительствам и не нравилась идея проекта. Весь 1906 год и половину 1907 года предпринимались попытки отложить дату ее открытия нескончаемыми и бессистемными диспутами по поводу повестки дня. Российская программа, распространенная в апреле 1906 года, предлагала обсудить арбитраж и законы ведения войны, намеренно игнорируя проблемы разоружения. После поражений за рубежом и внутренней революции российский режим хотел нарастить, а не сократить вооружения и созывал конференцию только ради того, чтобы перехватить инициативу у Соединенных Штатов. Извольский, министр иностранных дел России, считал проблему разоружения «маниакальной выдумкой евреев, социалистов и истеричных дам»⁹⁵. Однако после прихода к власти либералов в Англии стало затруднительно обойти тему разоружения. Включить в повестку дня проблему, похороненную в 1899 году, было бы равносильно тому, чтобы поднять на ноги мертвеца, пренебречь ею означало бы вызвать общественное недовольство и осуждение. На встрече Межпарламентского союза в Лондоне в апреле 1906 года К. – Б. призвал делегатов «во имя человечности» потребовать от своих правительств принять участие в конференции в Гааге с твердыми намерениями сократить военные и военно-морские бюджеты. Встречу в Лондоне омрачили печальные вести из России. В день ее открытия, когда делегаты собрались, чтобы поздравить новых членов парламента, поступили известия о том, что царь распустил Думу. К. – Б., выступавший с приветственной речью, был настолько шокирован, что не удержался и наградил решение императора такими словами: «В том или ином виде Дума возродится. От всей души мы можем лишь сказать: “Дума мертва; да здравствует Дума!”»⁹⁶ Его горячность вызвала протест российского правительства.

Кайзер, со своей стороны, дал понять, что если возникнет проблема разоружения, то его делегаты незамедлительно покинут конференцию, «которая, как он искренне надеется, все-таки не состоится»⁹⁷. Его уже обругали у себя дома сторонники пангерманизма и партия кронпринца за то, что он уступил и не стал сражаться в Альхесирасе, а германские дипломаты намекали другим послам на возможность его низложения, если Германия согласится на какие-либо ограничения вооружений. Во время периодических визитов, совершавшихся королем Эдуардом в Германию вследствие монарших связей и заканчивавшихся по обыкновению катастрофическими последствиями, дядя и племянник обсуждали предстоящую конференцию с редкостным дружелюбием, так как по данной проблеме у них не было серьезных разногласий. Король «абсолютно не одобряет» конференцию, писал кайзер Рузвельту, и «по собственной инициативе сказал мне, что считает ее “пустым вздором”». Согласно его сообщению, король Эдуард сказал, что конференция не только бесполезна, поскольку в случае необходимости никого не заставишь выполнять ее решения, но и вредна, поскольку она вызовет больше раздоров, чем согласия.

Для Рузвельта было очевидно, что современная Германия, «настороженная, агрессивная, воинственная и индустриальная… не приемлет Гаагскую конференцию и ее идею»⁹⁸. Тогда его тревожило лишь то, чтобы британское либеральное правительство не «поддалось плаксивым сентиментальностям на конференции в Гааге»⁹⁹. Он говорил новому британскому военному атташе графу Глейхену, кузену короля: Холдейн и Грей не должны позволить себе «увлечься сентиментальными идеями». Он опасался, что «партия может увести их в этом направлении… и этого нельзя допустить». Рузвельт говорил Глейхену больше об ограничении размеров линейных кораблей, а не бюджетов военно-морских сил. Он еще не знал, что его предложение ограничить водоизмещение 15?000 тонн устарело: в доке Портсмута уже находилась чудовищная громадина. Президент выразил пожелание, чтобы британские военно-морские силы сохраняли такое же положение по отношению к флотам Европы и Японии, как в настоящее время. Излагая послание королю, Глейхен добавил, что ланч в доме Рузвельта в Ойстер-Бей был «чрезвычайно скудным», их обслуживали два негра, на станции его никто не встретил, и ему был оказан в целом достаточно убогий прием.

После ввода в строй «Дредноута» американцы решили не отставать, и по запросу Рузвельта конгресс в январе 1907 года одобрил строительство двух кораблей нового класса. Военно-морской флот, писал он Элиоту, «важнее для поддержания мира, чем все миротворческие сообщества»¹⁰⁰, а Панамский канал нужнее Гаагской конференции. «Меня больше всего беспокоят фантазеры, мечтающие совершить невозможные вещи», – добавлял Рузвельт.

Одним из таких фантазеров был Эндрю Карнеги, чья компания, проданная Моргану в 1900 году за 250?000?000 долларов в бондах, производила четверть всей стали в Соединенных Штатах или столько же, сколько выплавлялось во всей Англии. Менее стеснительный, чем Нобель, Карнеги теперь, пока еще был жив, посвящал все доходы на благо человечества. Он поддерживал библиотеки, которые должны были помочь человеку стать не только умнее, но и миролюбивее, и согласился на предложение Эндрю Уайта подарить дворец третейскому трибуналу в Гааге ¹⁰¹.

Он без устали разъезжал между Белым домом и Уайтхоллом, стремясь оказать посильное содействие организации конференции, но Рузвельт потерял к ней интерес, после того как британцы отказались рассмотреть его предложение об ограничении размеров линейных кораблей. Однако Рузвельту удавалось избегать обязательств и говорить влиятельным журналистам то, что они хотели от него услышать. Он переписывался с монархами Германии и Англии, называя их «мой дорогой император Вильгельм» и «мой дорогой король Эдуард».

К тому времени вряд ли кто-либо еще из государственных деятелей, кроме К. – Б. и госсекретаря Рута, желал, чтобы на конференции обсуждались проблемы разоружения. Рут считал, что их надо обсуждать, если даже ничего не будет достигнуто, поскольку нельзя получить результат, не испытав неудачи: «Неудачи неизбежны на пути к успеху»¹⁰². К. – Б. тоже был убежден в том, что всегда надо пытаться добиваться успеха. Бездетный, потерявший недавно жену и сам находившийся на пороге смерти, премьер-министр не прекращал усилий по пропаганде конференции. В марте 1907 года он предпринял действие, не свойственное премьер-министру: опубликовал статью по текущим вопросам политики. Под заголовком «Гаагская конференция и ограничение вооружений» она появилась в первом выпуске¹⁰³ нового либерального еженедельника «Нейшн» (в Лондоне). Хотя вооружений и орудий войны стало больше после первой конференции, писал он, выросло и движение за мир, «окрепло и приобрело стабильность». По его мнению, проблема разоружения должна получить такую же возможность для разрешения, как и арбитраж, «удостоившийся моральной поддержки, немыслимой в 1898 году». Британия, указывал премьер-министр, уже сократила военные и военно-морские расходы (это действительно было так, если не учитывать программу строительства новых дредноутов) и готова пойти дальше, если ее примеру последуют другие нации. Безусловно, это не повлияло бы на военно-морское превосходство Британии, поскольку сохранилось бы статус-кво, но премьер-министр придерживался тезиса о том, что британский флот не представлял угрозы какому-либо государству или группе государств. Этот аргумент был корыстный, рассчитанный на успокоение либеральной совести и сознательное игнорирование политических реальностей, и вряд ли мог убедить кого-либо. В Германии его расценили как доказательство сговора Британии с Францией и Россией, имевшего целью заострить проблему в Гааге до того, как Германия сумеет наверстать преимущества «Дредноута». Бюлов публично заявил в рейхстаге, что Германия не намерена обсуждать проблемы разоружения на конференции. Короля Эдуарда раздражала увлеченность премьер-министра как разоружением, так и избирательными правами женщин. «Боюсь, что на следующей неделе он выступит в поддержку билля о туннеле под Ла-Маншем!»¹⁰⁴ – сказал он с возмущением.

Сэр Эдуард Грей, министр иностранных дел, был готов обсуждать в Гааге бюджетные ограничения?¹⁰⁵. Холдейн говорил американскому дипломату Генри Уайту о необходимости сокращения вооружений и в 1906 году ездил в Германию изучать обстановку для заключения соглашения. Но факт оставался фактом: ни британское правительство, ни какое-либо другое не собиралось ограничивать свободу своих действий в сфере вооружений. Единственным человеком, сообразившим упомянуть роль военных промышленников, – был король Италии. Он предупредил, что разоружение вызовет взрыв недовольства и оппозиции среди производителей военного имущества и оружия и кайзер никогда «не обрежет крылья Круппу». Когда профессор Мартенс объезжал столицы, изучая настроения, как это делал до него ныне покойный Муравьев, американский посол в Берлине сказал: «Сам Мартенс не верит и никто не верит даже в малейшую возможность продвижения по пути практического сокращения вооружений на следующей Гаагской конференции».

Дипломаты в частном порядке охотно делились мнениями, но проблемы мира совсем нелегко представить широкой общественности, особенно в Англии и Соединенных Штатах. Речь идет не о великой безмолвной и пассивной массе людей. Кому известно о том, какие мнения могут там зарождаться? Мнения в массах формируются обстоятельствами, и вероятнее всего страшными обстоятельствами войны, а не спокойными условиями мира. Мнение думающей публики – участников движения за мир в особенности – возмутится, если из программы Гаагской конференции будут исключены проблемы разоружения. На всех конгрессах мира, проводившихся ежегодно (в Глазго в 1901 году, в Монако – в 1902-м, в Руане и Гавре – в 1903-м, в Бостоне – в 1904-м, в Люцерне – в 1905-м и в Милане – в 1906-м), принимались резолюции, требовавшие от правительств предпринять серьезные усилия для достижения согласия по вооружениям. Баронесса фон Зутнер, удостоенная Нобелевской премии мира в 1905 году, и ее коллеги-миротворцы на ежегодных конференциях у озера Мохонк в Америке выступали с такими же страстными призывами. В 1907 году Джейн Аддамс опубликовала книгу «Новейшие идеалы мира», вызвавшую неудовольствие Рузвельта, но внесшую весомый вклад во всеобщее движение за мир.

Карнеги, подхватив идею К. – Б. о Лиге мира или Лиге наций, решил, что самым подходящим человеком для ее учреждения является кайзер, поскольку «именно от него зависит, будет или не будет война на земле». Кайзер не раз приглашал его, так как любил миллионеров. И на этот раз Карнеги настроился на то, чтобы убедить его взять на себя такое обязательство?¹⁰⁶. В послании он заблаговременно объяснил, как кайзер войдет в историю «миротворцем», а в сопроводительном письме американскому послу добавил: «Кайзер и наш президент составят замечательную команду, если совместно выступят за торжество мира». Он прибыл в Киль в июне 1907 года, дважды обедал с кайзером и получил приглашение на третью аудиенцию – с общими результатами, напоминавшими интервью Стеда с царем и баронессы фон Зутнер с Рузвельтом. Карнеги отозвался о кайзере как о человеке «чудесном, ярком, обладающем чувством юмора и милой улыбкой»: «Думаю, ему можно доверять, и он – за мир… Очень обаятельный человек, очень; мне понравился». Оказавшись уже вдали от милой улыбки, Карнеги вспомнил о своей миссии и написал кайзеру, убеждая совершить великое деяние в Гааге и доказать всему человечеству, что он является «подлинным апостолом мира».

Слова и жесты подобного рода были присущи поборникам мира и вводили в заблуждение общественность. Политические лидеры сообщали публике только то, что казалось им благотворным и безвредным, а суровые реалии сохраняли для себя. Лишь один человек честно и открыто говорил о войне. Мэхэн, теперь адмирал, продолжал печатать статьи о свободном применении силы и в преддверии конференции – об опасности возрождения требований иммунитета частной собственности в морях. Военная сфера должна быть защищена от непрофессионалов. «Предубежденность общественного мнения в большинстве стран?¹⁰⁷, – писал он с тревогой Рузвельту после зарубежной поездки, – такова, что создается опасность неверного и поспешного толкования проблемы войны».

Именно предубежденность общественности вынуждала британское и американское правительства поддержать включение проблемы разоружения в программу конференции. Ни Грей, ни Рузвельт не верили в то, что дискуссии приведут к практическим результатам, и в беседах с иностранными послами объясняли: им приходится настаивать на обсуждении этих проблем «ради общественного мнения». Германия, Австрия и Россия требовали исключить эти вопросы из дискуссий, опасаясь, что могут оказаться в ущербном положении. После долгих дипломатических переговоров о конференции объявили без упоминания проблем разоружения в повестке дня и со столь многочисленными оговорками, что создавалось впечатление, будто она сорвется, едва начавшись. Великобритания, Соединенные Штаты и Испания оговорили для себя право поставить вопрос о разоружении на обсуждение; Германия, Австрия и Россия настояли на праве воздержаться или не участвовать в обсуждении, если такие проблемы будут подняты; другие нации тоже выставили свои условия.

Отягощенные грузом проблем и противоречий, делегаты собрались в Гааге 15 июня 1907 года. Первое десятилетие нового века, а вернее, его первые три четверти были отмечены тремя факторами: экономическим подъемом, творческим динамизмом в искусстве и все более отчетливым «грохотом барабанов, звучавшим словно во сне». Не все, но многие его слышали, хотя и без страха. В Германии на флоте офицеры по привычке поднимали бокалы «за победу»¹⁰⁸. На курорте неподалеку от Байрёйта группа немецких студентов и молодых морских офицеров подружились с англичанином и «в самой дружеской и полюбовной манере обсуждали предстоящую войну между нашими двумя странами»¹⁰⁹. Они спорили, что у каждой империи наступает «свой последний день». Придет и в Англию упадок, как это уже случилось с Испанией, Голландией и Францией. На трон воссядет сильная, умная, благородная и талантливая нация, чье развитие уже стало знаменательным событием XIX века и подготовило ее к «героическим предприятиям». И готова к ним не только Германия. Агрессивность, продемонстрированная Японией и Соединенными Штатами, убедила Европу в том, что между этими нациями неизбежно столкновение. После бури негодования, вызванного в Японии «Калифорнийским актом отчуждения», в это поверили и сами японцы, и американцы. «Дело идет к войне, – писал госсекретарь Рут. – Она случится не сейчас, а через несколько лет»¹¹⁰.

Эта перспектива воспринималась многими в правящем классе как объективная реальность, без трагедий. Лорд Лансдаун, выступавший против билля о пенсиях по старости?¹¹¹, говорил в палате лордов, что этот закон потребует расходов, равноценных затратам на большую войну, и, по его мнению, лучшими инвестициями были вложения в Южно-африканскую войну. «Война ужасна, как и ее последствия, но она поднимает моральный дух в стране, а меры, подобные той, которая сейчас дебатируется, ослабляют его». Перспектива войны возмущала представителей рабочего класса, а насилие как таковое приветствовалось. Жорж Сорель в своих «Размышлениях о насилии» в 1908 году заявлял, что насилие, применяемое рабочим классом в интересах классовой борьбы, «является превосходным героическим деянием», цивилизационным реактивом, спасающим мир от варварства.

Вторая конференция была масштабнее, продолжительнее и насыщеннее результатами, чем первая. Она длилась четыре месяца, с июня до октября, вместо двух и приняла тринадцать конвенций, а не три, как предыдущая. Поскольку Соединенные Штаты настояли на участии латиноамериканских государств, несмотря на возражения европейских держав, в Гаагу приехали 256 представителей 44 наций (в первой конференции участвовали 108 делегатов из 26 стран). Ввиду многочисленности участников заседания проводились в Ридензаале, замке нидерландского парламента в центре Гааги, а не в загородном парковом дворце «Хёйстен-Бос». На конференцию прибыли многие прежние делегаты, но немало участников первого форума 1899 года отсутствовало. Буржуа из Франции и Бернаерт из Бельгии снова возглавляли свои делегации, но не было ни Мюнстера, ни Понсфота, ни Стааля, которые к тому времени умерли. Не приехали Эндрю Уайт, Мэхэн и Фишер. Председательствовал снова российский представитель, господин Нелидов, престарелый дипломат с такими же манерами и голосом, как у предшественника, выражавшими неприязнь к тому, что ему приходилось делать. У него было неважное здоровье, и он поручал руководить российской делегацией напыщенному профессору Мартенсу, который сам страдал подагрой и часто уединялся в своей комнате. Российская делегация, похоже, не отличалась единством мнений: об этом свидетельствовало хотя бы то, что делегаты России остановились в разных отелях.

Барон д’Эстурнель, которого через два года удостоят Нобелевской премии вместе с Бернаертом, вновь представлял Францию, а профессор Цорн, желтушный и изможденный, – Германию. В числе новых лиц были граф Торниелли из Италии, чья супруга сидела рядом с президентом Лубе в тот злосчастный день покушения на ипподроме в Отёе, и одиозный маркиз де Совераль, представлявший Португалию?¹¹². Близкий друг короля Эдуарда, он прослыл в Лондоне «голубой обезьяной»: маркиз умудрялся переспать со всеми самыми красивыми женщинами и все миловидные мужчины были его приятелями. Целая команда новых делегатов состояла из «безупречных денди» Латинской Америки.

Особенно ощущалось отсутствие Понсфота. Когда он умер в 1902 году, Рузвельт отправил его тело домой в Англию на крейсере, сказав: «Я делаю это не потому, что он посол, а потому, что он чертовски хороший парень»¹¹³. Его место занял судья сэр Эдуард Фрай, низкорослый и смиренный квакер восьмидесяти двух лет, хотя не настолько смиренный, чтобы уступить руководство британской делегацией коллеге сэру Эрнесту Сатоу, многоопытному дипломату, бывшему посланнику в Пекине, свободно говорившему по-французски, чем не мог похвастаться Фрай.

Доминировали на конференции делегаты Соединенных Штатов и Германии: Джозеф Ходжес Чот, семидесятипятилетний господин с белыми бакенбардами, казавшийся пришельцем из XIX века, и барон Маршалл фон Биберштейн, учтивая и любезная, очень современная личность. Он был всего лишь на десять лет моложе, но во всем выглядел человеком новой эпохи. Чот был добродушен и умен, славился как хороший рассказчик, служил послом в Англии с 1899 до 1905 года. По профессии он был юристом, и благодаря его блестящему выступлению в защиту прав собственности в Верховном суде в 1895 году подоходный налог не вводили еще восемнадцать лет. Он владел роскошным летним особняком в Стокбридже, построенным по проекту Станфорда Уайта. Его белая шевелюра, выбивавшаяся из-под глянцевой шелковой шляпы, стала самой заметной достопримечательностью на конференции.

На лице барона Маршалла, посла в Константинополе, дюжего господина с привлекательной внешностью и двумя дуэльными шрамами на щеке, всегда была «маска интеллектуального высокомерия, означавшая презрение к человеческой глупости»¹¹⁴. Он любил играть в шахматы и музицировать на пианино, выращивать цветы и безостановочно курил тонкие сигареты, сбрасывая пепел с шелковых лацканов сюртука жестом, демонстрировавшим, что он с таким же пренебрежением относится ко всем проблемам. Барон презирал и общественное мнение, считая, что оно формируется газетами. Правительство, не умеющее держать в узде прессу, не стоит ломаного гроша. Самый лучший способ контролировать газеты – «не пускать в дверь журналистов». Не менее сурово он относился к коллегам-делегатам. Профессор Мартенс для него был «шарлатаном… не обладающим элементарной тактичностью». Барбаросу из Бразилии он считал «самым скучнейшим человеком», Фрая – «добрым старцем, не имеющим никакого представления о современной жизни». Но Торниелли отличался «мягким и мирным характером», и особенно барону нравился японец Цудзуки, «превосходный человек», учившийся в Германии, говоривший по-немецки и «испытывавший искреннюю преданность по отношению к его величеству». Российского военного делегата полковника Михельсона, назвавшего войну ужасным событием, которое необходимо предотвращать, барон обвинил в пустословии, простительном для баронессы фон Зутнер, но «скандальном» для полковника. Чота он назвал «самой выдающейся личностью» среди делегатов, обладавшей «необычайным интеллектом, глубокими юридическими познаниями и политическими способностями».

Барон Маршалл сам спровоцировал скандал, когда во время обсуждения предложения об ограничении минирования предостерег против принятия законов войны, которые могут оказаться бессмысленными под воздействием «законов реальной действительности». Его ремарка вызвала бурное комментирование в прессе, в том числе письменный ответ в «Таймс» поэта-лауреата. Альфред Остин написал, что слова Маршалла служат предупреждением о будущей германской агрессии?¹¹⁵, которое должны взять на заметку все соседи – Голландия, Бельгия, Франция и Австрия. Британия тоже должна принять предупредительные меры, включая призыв на военную службу. Поэт-лауреат закончил письмо строкой из стихотворения своего предшественника лорда Теннисона: «Form! Form! Riflemen, Form!»?[105]

Как и прежде, отовсюду в Гаагу понаехали поборники мира, включая Берту фон Зутнер и Стеда, который снова взял на себя роль независимого rapporteur, докладчика. Вновь он начал печатать хронику событий, информацию об участниках, дебатах и частных договоренностях, на этот раз в формате ежедневной газеты Courrier de la Conf?rence («Вестник конференции»). Блиох преставился еще в 1901 году, его место занял Эндрю Карнеги и заложил первый камень в фундамент нового Дворца мира, на сооружение которого пожертвовал 1?250?000 долларов. По общему согласию все нации-участницы должны были внести свой вклад в строительство дворца материалами, наилучшими в стране, с тем чтобы отразить «всемирную добрую волю и надежду». Как и прежде, социалисты, а теперь еще анархисты и сионисты устроили международные конгрессы в Амстердаме, чтобы привлечь и к себе внимание мировой общественности. Голландский пастор и пацифист Домела Ньивенхёйс?¹¹⁶, умудрившийся совмещать анархизм с религией и в то же время сохранять чистосердечную искренность, страстно порицал Карнеги как «торговца смертью», строившего Дворец мира и принимавшего заказы на вооружения «даже от японцев», – обвинение верное в принципе, но опоздавшее по времени. «В случае объявления войны должны забастовать все трудящиеся независимо от национальности, и тогда войны не будет!» – провозглашал Ньивенхёйс.

Работа конференции, как и прежде, проходила в комиссиях: по арбитражу, по законам и обычаям сухопутной войны, по законам и обычаям морской войны и в дополнительной четвертой комиссии – по морскому праву. Буржуа и Бернаерт возглавляли первую и вторую комиссии, Торниелли – третью и Мартенс – четвертую. На открытии конференции приветственная речь Нелидова не произвела никакого впечатления. Первые дни атмосфера на заседаниях была мрачная, мероприятия организовывались хаотично, на пленарной сессии акустика была настолько неудовлетворительной, что делегаты не могли понять, на каком языке к ним обращался один из ораторов – по-английски или по-французски?

Британцы все-таки вынесли на обсуждение проблему разоружения то ли из хороших побуждений, то ли желая доказать общественности ее бесперспективность. Никто из делегатов не покинул зал в знак протеста, поскольку предварительные разъяснения сэра Эдуарда Грея, хотя и туманные, создали впечатление, что эта тема не получит дальнейшего развития и не создаст неудобных осложнений. Проблему изложил сэр Эдуард Фрай?¹¹⁷, описав возмутительное наращивание орудий смерти и предложив резолюцию, призывавшую «к последующему серьезному изучению» вопроса в том же неопределенном стиле, в каком она была представлена в 1899 году. Нелидов согласился: если ограничение вооружений не вызывало энтузиазма в 1899 году, оно еще менее актуально в 1907-м. Делегаты приняли резолюцию Фрая без голосования. Обсуждение проблемы заняло двадцать пять минут. Стед разразился гневной тирадой по поводу «постыдной и скандальной капитуляции», и даже госсекретарь Рут сделал вывод: инициатива Грея была лишь красивым жестом, предназначенным «для ублажения британского общественного мнения».

Хотя миротворцы и приуныли после «похоронной речи», как назвал Маршалл выступление Фрая, и у журналистов пропал интерес, конференция все же приступила к серьезному рассмотрению проблем, связанных с законами и обычаями войны?¹¹⁸. Делегаты почувствовали подлинную заинтересованность, когда начали обсуждать и готовить проекты документов по вопросам, имевшим прямое отношение к их профессии и присущим войне, как одной из привычных сфер жизнедеятельности человека: о правах и обязанностях нейтральных государств, о силовом взыскании международных договорных долговых обязательств, об открытии военных действий. Они проявляли гораздо больше рвения, чем на первой конференции, будто вопрос стоял не просто о войне, а о войне надвигающейся. Заседания комитетов созывались два раза в день, зачитывались пространные документы, выслушивались мнения и оценки экспертов, разрабатывались новые проекты, велись нескончаемые конфиденциальные переговоры в поисках компромиссов. «Со времени сдачи экзаменов на адвоката я не работал так много и напряженно, как в последние шесть недель», – сообщал Маршалл Бюлову.

Снова обсуждалась проблема сбрасывания метательных снарядов и взрывчатки с воздушных шаров, и делегаты, не желая создавать себе головную боль, продлили запрет еще на пять лет. Все согласились с неприкосновенностью нейтральных территорий, что особенно интересовало бельгийцев, и была разработана конвенция из двадцати пяти статей, устанавливавших соответствующие правила и процедуры. Необычные дискуссии разгорелись по поводу новой проблемы, возникшей вследствие предательского и внезапного нападения Японии на Россию в 1904 году. Они завершились принятием конвенции, запрещавшей открывать военные действия без предварительного неукоснительного предупреждения в форме объявления войны или ультиматума, сопровождаемого угрозой объявления войны. Другая конвенция из пятидесяти шести статей обновляла формулировки законов и обычаев сухопутной войны. По результатам венесуэльских событий 1902 года была принята конвенция, запрещавшая использование силы при взыскании международных долговых обязательств, кроме тех случаев, когда должник отказывается от арбитража. Этот документ свидетельствовал о значительном достижении в сфере международного права.

Ожесточенные дебаты разгорелись по вопросам морской войны, среди которых центральное место заняла проблема захвата коммерческих грузов. Британия была решительно настроена на то, чтобы сохранить за собой право захвата без каких-либо ограничений, считая его важнейшим средством блокады. Германия в равной мере стремилась к тому, чтобы ограничить это право международным призовым судом и другими инструментами вмешательства. С другой стороны, Германия отстаивала, а Британия желала ограничить право на использование субмарин и подводных контактных мин. В отличие от американской делегации, Грей перенял подход Мэхэна к проблеме иммунитета частной собственности. Он инструктировал своих делегатов в том плане, что Британия не может согласиться с принципом, «логически приводящим к аннулированию торговой блокады». Он использовал аргумент, который не мог прийти в голову даже Мэхэну. Британия не может согласиться ни с чем, писал он, что «снижает ответственность за войну устранением некоторых опасений, удерживающих общественность от ее допущения». В более простом варианте это означало: Британия не могла согласиться ни с чем, что, ограничивая вредоносность войны, могло побудить людей к тому, чтобы относиться к ней с меньшей озабоченностью. Британские либералы всегда должны были находить нравственные основания для оправдания политического своекорыстия, и эту практику довел до совершенства и искусно, хотя и замысловато, применял сэр Эдуард Грей.

Восемь конвенций, относящихся к морской войне, устанавливали правила, права и ограничения в использовании средств причинения вреда противнику. Тринадцать статей запрещали применение подводных контактных мин, если они не обезвреживаются через час после установки. Еще тринадцать статей регулировали морскую бомбардировку береговых объектов. Пятьдесят семь статей определяли деятельность международной призовой палаты. Часть конвенций касалась прав захвата, сущности контрабанды, прав и обязанностей нейтралов в море, но формулировки были настолько неудовлетворительные, что все эти вопросы заново рассматривались на конференции морских держав в Лондоне на следующий год.

В сфере арбитража движущей силой были преимущественно американцы и их госсекретарь Рут, юрист по профессии, обеспечивавший идеями Чота. Рут намеревался трансформировать трибунал, учрежденный в 1899 году, из опционального органа для тяжущихся сторон, согласившихся на арбитраж, в постоянно действующий международный суд, состоящий из постоянных судей, разрешающих проблемы согласно международному праву «юридическими методами и с осознанием юридической ответственности». Президент Рузвельт поддерживал идею трибунала без твердой убежденности в его целесообразности, признавшись Руту во время работы конференции: «Я не слежу за событиями в Гааге»¹¹⁹. Со своим приятелем Шпеком фон Штернбергом, германским послом, он был более откровенным, как, впрочем, со всеми немцами. Рузвельт сказал Шпеку: он не проявляет интереса к дискуссиям в Гааге, поскольку испытывает отвращение к той белиберде, которую распространяют профессиональные поборники мира.

Американское предложение об учреждении постоянного международного суда натолкнулось на серьезную оппозицию, одним из препятствий стало бразильское контрпредложение, чтобы в нем были представлены все сорок четыре нации, участвующие в конференции. С другой стороны, для главных европейских держав, по словам одного комментатора, была омерзительна перспектива того, что решения за них будут принимать «разлагающиеся государства Востока?¹²⁰ вроде Турции или Персии… или юристы-полукровки из Центральной или Южной Америки». Самая главная закавыка заключалась в том, что речь шла о принудительном арбитраже. «Окончательный ответ зависит от того, какую конференцию мы проводим в Гааге – за мир или за войну?» – писал Маршалл в Берлин?¹²¹. Поскольку его страна отвергала идею принудительного арбитража, ответ, очевидно, ему был известен. Однако он не совершил ошибку своих предшественников и не замкнулся в изоляции. Напротив, как говорил Чот, германский дипломат демонстрировал приверженность принципу арбитража и блокировал любые практические меры. Конференция пыталась составить перечень безобидных проблем для принудительного третейского суда, которые ни у кого не вызывали бы возражений, но решение так и не было принято, когда против него проголосовали представители восьми государств. В результате была принята конвенция о мирном урегулировании международных споров, содержащая девяносто шесть статей, из которых ни одна не соответствовала принудительному принципу. Международный суд так и не был учрежден.

Не сразу делегаты пришли к согласию и по другой проблеме – о созыве третьей конференции. Приверженцы Гааги верили в необходимость утвердить принцип взаимозависимости наций созданием постоянной международной организации и проведением регулярных форумов. Время, когда нации существовали как отдельные суверенные образования, давно миновало, и теперь, прежде чем разъехаться, они намеревались добиться гарантий, что такие встречи будут регулярными. Противники, которыми были главным образом представители европейских держав, не хотели, чтобы кто-то ограничивал их свободу действий и вторгался в суверенность принудительными методами мирного урегулирования. Они не желали давать обязательств в отношении созыва третьей конференции отчасти и по той причине, что на ее проведении настаивали американцы. Госсекретарь Рут, веривший в то, что последовательная цепочка неудач неизбежна на пути к успеху и встречи в Гааге дают определенные позитивные результаты, инструктировал Чота добиваться резолюции о созыве третьей конференции. Ему также поручалось перехватить инициативу и организацию форума у России. Чоту пришлось преодолевать сопротивление многих делегатов, в том числе и Нелидова, которого удалось сломать только угрозой предложить резолюцию публично на пленарной сессии. В итоге делегаты приняли резолюцию, рекомендовавшую, что следующая конференция будет созвана «по истечении периода времени, аналогичного тому, которое миновало после предыдущей конференции», то есть через восемь лет.

Оценивая итоги конференции в письме Рузвельту, Рут особенно отмечал: в Гааге был сделан значительный шаг вперед в том, чтобы «практическое поведение наций в большей мере согласовывалось с их заявленным стремлением к миру». И это желание мира, похоже, было подлинным. Дважды оно заставило нации послать своих представителей в Гаагу. Дважды врожденное человеческое желание мира и покоя перебороло другие устремления. До нового международного порядка, в котором нации откажутся от свободы прибегать к насилию и войне ради безопасности в соответствии с принятыми законами и международным правом, было еще далеко. Прогресс, достигнутый в этом направлении в Гааге, как говорил потом Чот, был в силу обстоятельств «постепенный, робкий и деликатный»¹²².

Он надеялся продолжить движение вперед на следующей конференции в 1915 году.