Глава 12 Не храните письма любимых

Из немалого числа разведчиков, с которыми довелось встречаться, разговаривать и даже брать у них интервью, Рудольф Иванович Абель менее всего походил на представителя «первой древнейшей» профессии. Даже мне, профессионалу, не верилось, что этот человек, какой-то домашний, мягкий и неразговорчивый, столько лет просидел нелегалом, да еще в Соединенных Штатах, где, как известно, контрразведывательная служба работает совсем неплохо. «Завалил» полковника Абеля один из его агентов, которому советский разведчик передоверился. Я не знаю, много или не очень много свершил подвигов Рудольф Иванович на своем поприще, ибо во время интервью он больше рассказывал о своей родословной и американском адвокате Джеймсе Доноване, который защищал в суде провалившегося советского разведчика. Одни говорят, что Абель был всего-навсего «почтовым ящиком» для сбора и переправки в Центр разведывательной информации, полученной от разной агентуры, другие утверждают, что он возглавлял всю «американскую нелегальную резидентуру». Кто прав? Кто знает! Во всяком случае, все или почти все тайны оперативной деятельности Рудольф Иванович унес с собой в могилу. Американцы оценили «вред», нанесенный им безопасности США, на среднем уровне. Да и до генерала не дослужился Абель за столько лет работы. Так и остался полковником. Впрочем, стать нелегалом и акклиматизироваться в стране со столь сложными условиями – это почти что подвиг. Только один раз обмишурился нелегал – хранил письма в виде микрофильмов от своих жены и дочери в номере своей гостиницы, где проживал, да так хранил, что агенты ФБР без труда нашли их. Это уже непростительная оплошность для разведчика.

С чего же начать? Давайте сначала ознакомимся с той характеристикой, которую дал Рудольфу Абелю его адвокат Джеймс Донован: «Абель – культурный человек, великолепно подготовленный как для той работы, которой он занимался, так и для любой другой. Он свободно говорил по-английски и прекрасно ориентировался в американских идиоматических выражениях, знал еще пять языков, имел специальность инженера-электрика, был знаком с химией и ядерной физикой, был музыкант и художник, математик и криптограф… Рудольф – человек, обладающий чувством юмора. Как личность его просто нельзя не любить…»

Заметим, столь высокую оценку дал Рудольфу Ивановичу не кто-нибудь, а человек, по тем временам из враждебного нам лагеря, волею случая оказавшийся почти на пять лет связанным с судьбой советского полковника-нелегала. И постольку, поскольку мне придется еще не раз цитировать Донована – автора книги «Незнакомцы на мосту. Дело полковника Абеля», – позволю себе в нескольких словах набросать и его биографический портрет.

Когда Донован впервые встретился с Абелем, этому преуспевавшему совладельцу солидной адвокатской нью-йорской фирмы было сорок лет. За плечами опыт: на Нюрнбергском процессе над фашистскими военными преступниками он занимал пост помощника главного обвинителя со стороны США. Попал тогда Джеймс Бритт Донован в Берлин не просто так. В беседах с Абелем он как-то признался, что прошел большую школу под мудрым руководством своего однофамильца, генерала Уильяма Донована – шефа Управления стратегических служб (УСС), то есть первой в истории Соединенных Штатов шпионской службы, созданной в июне 1942 года. Она явилась предшественницей нынешнего Центрального разведывательного управления США. И хотя кто-то в Вашингтоне сплел вокруг УСС «ширму» – легенду о том, что, дескать, сие ведомство являлось сборищем слабоумных ученых из колледжей, бизнесменов-неудачников, фокусников и актеришек из Голливуда, разорившихся банкиров с Уолл-стрит, жуликоватых барменов из Чикаго, отставных футболистов и миссионеров, никудышных адвокатов и завзятых авантюристов, все эти типажи верой и правдой отрабатывали доллары во благо власть имущих Америки. И Дж. Донован, вышедший из недр УСС, – не исключение, хотя он защищал в силу своего официального, да еще определенного самим федеральным судом статуса интересы подзащитного Абеля.

А теперь перейдем к существу повествования и покажем, что многие политические аспекты в этой истории просто перекликаются с днем сегодняшним.

Думается, мало кто не помнит киноленту «Мертвый сезон» – одно из кинопроизведений, реалистически выверенно показавших тяжелый, требующий колоссального нервного напряжения труд советских чекистов безо всяких упрощений и выкрутас. И тот, кто смотрел эту картину, конечно, запомнил первые документальные кадры, своего рода увертюру к дальнейшему киноповествованию: советский разведчик полковник Абель неторопливо, хотя и не совсем понятно рассказывает о специфике работы своих коллег. Некоторые зрители тогда посчитали, что фильм повествует о самом Абеле. Но это не так. «Мертвый сезон» был создан на основании отдельных эпизодов из жизни и деятельности друга Рудольфа Ивановича Конона Молодого, или, как его называли на Западе, Гордона Лонсдейла, о котором я уже рассказывал. Дело в том, что судьба Молодого оказалась где-то схожа с его собственной многотрудной жизненной дорогой. Начиналась она так.

– Можно считать, – повествовал Абель, – что ваш покорный слуга получил революционную закваску уже в детстве. Я родился и вырос в семье рабочего-металлиста, участника «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Все, кто окружал отца, отличались жизнерадостностью и неистощимой энергией. Они были людьми идейными, бескорыстными, честными. Особенно мне нравился Василий Андреевич Шелгунов. С ним отец работал еще в девяностых годах прошлого столетия. Несмотря на утрату зрения, Шелгунов обладал стойкостью, живо интересовался всем, что происходило вокруг. Я восхищался тем, что этих людей постоянно окружает ореол таинственности в каждодневно совершаемом подвиге. Они своим примером воспитали во мне уважение к старшим, любовь к труду, преданность делу. Немалое значение имела также служба в Красной Армии, куда я ушел по призыву в 1925 году. Ну и, наконец, должен подчеркнуть влияние старых чекистов, с которыми я начинал работу в ВЧК. Среди них были самые разные люди, в том числе и участники Гражданской войны. Да и сказать откровенно, в органы я двинул не только по идеологическим соображениям, надо было на что-то жить, а там неплохо платили.

– После того, как Абель стал профессиональным разведчиком, обогатился необходимыми знаниями, опытом, которые он приобрел во время войны, ему поручили работать в Соединенных Штатах Америки. Работал я в США не под одним именем, а под тремя, – рассказывал Рудольф Иванович. – В отеле «Латам» я числился как Мартин Коллинз. Появлялся я там нерегулярно, претензий ко мне со стороны гостиничной администрации не было. А постоянно, с конца 1953 года, я проживал в Бруклине, на Фултон-стрит, 252 под именем Эмиля Голдфуса. Хозяин знал, что я профессиональный художник, и отвел мне традиционный застекленный верхний этаж, где разрешил оборудовать для работы и заработка мастерскую. Иногда я прирабатывал фотографией. За угол платил исправно, с соседями ладил. Они иногда заходили посмотреть новые этюды, которые я делал преимущественно в кварталах бедняков. Был у меня и псевдоним – Марк.

– А почему, Рудольф Иванович, вы для студии выбрали район Бруклина?

– Причина, точнее, объяснение, примитивно простое: там ютилось великое множество порой безвестных художников, поэтов-самоучек. Они были скромны и застенчивы от природы, несчастны и одиноки от собственной бедности. Я старался ничем не выделяться: одевался скромнее скромного, питался под стать остальным, жил без семьи.

Случилось так, что в круг связей Абеля проник предатель Рейно Хейханнен, который многое знал о работе полковника. Во всяком случае, он мог сказать там, где этого ожидали, откуда Рудольф Иванович приехал и что он – кадровый советский разведчик. Источник своей осведомленности Абелю выдали сами агенты Федерального бюро расследований, когда нагрянули в его номер нью-йоркской гостиницы «Латам».

…В ту ночь, с 21 на 22 июня 1957 года, Мартин Коллинз решил заночевать в гостинице. Но долго не ложился спать. За окнами во влажной духоте астматически тяжело дышал город-муравейник. Где-то внизу, в черном мареве, нервно вспыхивали, гасли, неслись в адской пляске огни реклам, по тротуарам спешили парочки – кто домой, кто для ночных развлечений. Зазывалы увеселительных заведений жадно вглядывались в лица прохожих. Хлопали двери многочисленных баров. Предлагали свои услуги девицы легкого поведения, откровенно называя почасовую плату за любовь. За четыре года Абель привык к этой ночной круговерти города небоскребов и зловонных трущоб. Он мог с полной достоверностью рассказать, что происходит в этот поздний час не только в Бруклине. Мог сыграть роль безупречного гида или болтливого попутчика, которого любой американец принял бы за своего, за сторожила. Но сейчас его занимали иные мысли: он ждал очередного сеанса радиосвязи с Центром. И никому из обитателей отеля в голову не могло прийти, что происходит в его номере, кроме тех, кто находился в соседнем. Там уже шла подготовка к операции, ее вели агенты ФБР, наведенные на след Хейханненом.

Окончив сеанс связи, Рудольф Иванович не спеша разделся, еще раз пробежал глазами полученную радиограмму и решил, что пора отдохнуть. Все запланированные на минувшие сутки дела были вроде бы сделаны.

А утром Абеля разбудил резкий стук в дверь 839-го номера. Он вскочил. Из коридора грубо окликнули: «Мартин Коллинз?» – «Он самый», – ответил Абель и приоткрыл дверь. И тут произошло непоправимое: сильный удар отбросил его к стене, в комнату ворвались три крепких молодца в штатском. Один из них сказал, усмехаясь:

– Ну что, полковник, теперь-то мы знаем, что вы делаете в нашей стране. Пора знакомиться!

Предложив Абелю опуститься на кровать, они представились: агенты ФБР. Затем последовал допрос. Абель хладнокровно молчал. «В наших руках имеется достоверная информация о том, кто вы есть на самом деле. Мы давно следим за вами. Лучший для вас выход – немедленно дать согласие на сотрудничество с нами. В противном случае – арест».

Абель наотрез отказался от сделки с агентами. Видимо, ФБР предполагало такой вариант и для подстраховки включило в операцию сотрудников службы иммиграции и натурализации. До нужного момента эти люди ждали за дверью номера. Они вошли в нее лишь тогда, когда Абель спокойно и твердо повторил: «Мне не понятно, о каком сотрудничестве вы говорите. Я не могу ничего добавить к тому, что уже сказал».

Американцы чувствовали себя хозяевами положения и торжествовали победу, предъявив по существу беспомощному в такой ситуации Рудольфу Ивановичу незаконный ордер на арест. Основание? Иностранец, нелегально въехавший в страну и находящийся на территории США, не зарегистрированный в службе иммиграции. Затем они приступили к бесцеремонному обыску.

Находчивость не изменила полковнику, оказавшемуся в окружении шестерки профессионалов. Попросив разрешения сходить в туалет, чтобы привести себя в порядок после сна, он ловко избавился там от своего шифра и полученной накануне радиограммы. Однако некоторые другие предметы, свидетельствующие о его профессиональных занятиях, все же оказались в руках агентов ФБР, в том числе и письма из России.

Примерно через час после обыска на Абеля надели наручники и вывели из гостиницы на улицу, где его поджидала специальная машина. По дороге, в тесном окружении охранников из ФБР, ему надо было во что бы то ни стало изъять из зажима для галстука микропленку с очень важным материалом. Но как? Абель сделал вид, что поправляет галстук, хотя в наручниках осуществить этот маневр было не так-то просто. Охранник мгновенно «засек» его движение, выхватил зажим из рук Абеля, и стал изучать. Ему даже удалось открыть тайничок, но… крошечная пленка легко выпорхнула, никем, кроме самого хозяина, не замеченная. «Вы слишком подозрительны», – улыбнулся Абель, когда ему возвратили заколку.

Сперва на специальном самолете «ДС-3», а затем на машине в субботу 22 июня Абеля доставили в федеральный лагерь иммиграционной службы в городе Мак-Аллен (штат Техас) и бросили в одиночку. Допросы продолжались ежедневно. Через три дня, 25 июня, Абель не выдержал и сказал, что он – Рудольф Иванович Абель, гражданин Советского Союза. Версия о том, как он оказался в США, звучала примерно так: случайно после войны нашел в старом блокгаузе крупную сумму американских долларов. Перебрался в Данию, где приобрел фальшивый американский паспорт и через Канаду в 1948 году въехал в США. Пойди проверь!

Однако было бы неразумно отрицать тот факт, что он в течение ряда лет жил под вымышленными фамилиями, что проживал на территории Соединенных Штатов незаконно. И иммиграционные власти тут же ухватились за признания: арестованный объявил себя иностранцем и тем самым лично подтвердил нарушение закона об иммиграции и гражданстве. Абеля спросили, в какое государство он предпочел бы выехать после освобождения. Ответ прозвучал однозначно: в СССР.

Но это не устраивало ФБР. Дело продолжало раскручиваться. Вновь и вновь Абелю предлагали «сотрудничество» во имя его же «выгоды», сулили всякие блага. Несогласие Рудольфа Ивановича бесило агентов, и тогда с их стороны последовал демарш: 7 августа 1957 года ему предъявили еще один ордер на арест и сообщили, что по его делу подготовлен обвинительный акт. Правда, этот документ Абелю так и не показали, причем не случайно: в нем не было никаких конкретных улик ни по первому, ни по второму пункту (из трех), вменяемых Абелю в вину. Выглядела резолютивная часть акта так: 1) заговор с целью передачи Советской России атомной и военной информации; 2) заговор с целью сбора такой информации; 3) заговор с целью пребывания на территории США в качестве агента иностранной державы без регистрации в государственном департаменте.

Что сие означало по американской шкале мер наказания?

По первому пункту – смертный приговор. По второму – десять лет тюрьмы. По третьему – пять лет заключения. После того как Абелю это разъяснили, его познакомили с адвокатом. Им стал Джеймс Бритт Донован.

Абель, разумеется, тогда не мог знать, что 14 октября 1957 года на здании федерального суда Восточного округа Нью-Йорка было вывешено объявление, оповещавшее, что здесь слушается дело № 45094 «Соединенные Штаты Америки против Рудольфа Ивановича Абеля». Он лишь знал, что председательствовать будет окружной судья Байерс, знал состав обвинения и защиты.

Абель был осведомлен и о том, что в ходе всей предварительной возни вокруг его дела агентами ФБР, иммиграционными властями, персоналом тюрем, наконец, следственными и судебными органами чинилось беззаконие за беззаконием. «Наша величайшая трудность, – признавался потом Донован, – бесспорно состояла в том, что речь шла не об обычном гражданине, арестованном у себя дома. Дело касалось полковника Рудольфа Ивановича Абеля. И все же правовой вопрос был абсолютно одинаковым: по конституции Абель обладал точно такими же правами, что и я». Иными словами, Донован, сам будучи американцем, рассуждал о равенстве всех и каждого перед законом, но фактически признавал, что это было в какой-то мере фикцией.

Обратите внимание: первыми в гостиничный номер Рудольфа Абеля проникли агенты ФБР. Тогда это ведомство находилось в руках Гувера. Он считался одной из наиболее влиятельных фигур в американской системе государственной власти. Иногда задаются вопросом: каким образом Гуверу удалось «пересидеть» в своем кресле семерых президентов? Секрет прост: в правило его игры входил один беспроигрышный прием – пальцем не трогать элитарные эшелоны, а также гангстеров, мафию. С простыми смертными он не церемонился, а тем более с иностранцами. Факт остается фактом: ФБР вело и продолжает вести великолепно поставленную и до мелочей отработанную борьбу с преступностью и розыскную работу. В штаб-квартире этого ведомства, его неисчислимых местных отделениях на отдельных граждан и различные организации заведены тысячи и тысячи досье. Его детективы вскрывают частные письма, перехватывают телеграммы, собирают самую подробную информацию о жизни и взглядах бесчисленного количества людей. Так, на всякий случай. А вдруг и они будут заподозрены в каком-либо преступлении. Правда, как отмечала однажды «Вашингтон пост», «Конгресс тоже должен нести ответственность за подобную деятельность со стороны ФБР». Но увещевания газеты ими и остались. ФБР на то оно и ФБР, чтобы методы его работы не ушли в лету.

Приведу еще одно высказывание Донована, который, оценивая показания Хейханнена, писал: «Его утверждения были расплывчаты и не подкреплялись твердыми данными, датами, указанием времени, точного местонахождения и конкретных лиц». Фактически показания осведомителя подтвердили лишь третий пункт обвинительного акта. Не лучше выглядели и другие свидетели. И все же тучи над Абелем сгущались. Судья Байерс, обвинитель Томпинке прилагали максимум усилий, дабы в нужном им направлении обойти все острые углы дела № 45094, манипулируя статьями конституции и кодексов.

Много лет спустя, когда однажды мы весенним воскресным днем прогуливались с Рудольфом Ивановичем по тихим Арбатским переулкам, он вдруг остановился, запрокинул голову и через линзы своих очков взглянул на затянутое сиреневой дымкой небо.

– А ведь сейчас, пожалуй, хлынет первый осенний дождь, – заметил он и продолжал: – Помню, как предателя Хейханнена на суде мой адвокат озадачил, попросив уточнить время одного рассказанного им эпизода. Хейханнен ответил, что это, дескать, произошло весной, а для пущей важности пояснил: «Ибо шел дождь». Спустя секунду-другую выпалил: «Впрочем, это могло быть и осенью», так как осенью «тоже идет дождь». Вот так! – Рудольф Иванович улыбнулся. А нам нужно возвращаться домой. Во-первых, потому, что скоро разразится весенний дождь, а во-вторых, потому, что мне еще предстоит сегодня поработать. Воскресенье – это для молодых…

Абель любил на досуге порассуждать о человеческом возрасте. По его мнению, здоровье определяется резервами организма человеческой особи, запасом прочности организма. А прочность достигается тренировкой. Однако любой «прочности» может прийти конец, ибо даже стальные мосты и те рушатся. С годами организм изнашивается, и конец фатален. Однако Абель отвергал сугубо пессимистические воззрения на проблему старения. Он признавал, что «убежать» от старости никому еще не удавалось, да и вряд ли удастся. А вот «отодвинуть» ее елико возможно дальше – можно… Способы? Ну, они разные, это – особая тема для разговора. Тут нужно принимать во внимание действия самого индивидуума, его работу.

Однако давайте мысленно вернемся в зал федерального суда, в грохочущий, перенасыщенный ядовитыми парами выхлопных газов автомобилей Нью-Йорк. Выносится вердикт присяжных: Абель виновен. А затем судья приговаривает Абеля к 30 годам тюремного заключения. Американская Фемида добилась своего. Впрочем, доказательств было достаточно. Но стойкость советского разведчика буквально потрясла местную общественность. Вот что писал о Рудольфе Ивановиче американский публицист И. Естен в книге «Как работает американская секретная служба»: «…В течение трех недель Абеля пытались перевербовать, обещая ему все блага жизни… Когда это не удалось, его начали пугать электрическим стулом… Но и это не сделало русского более податливым. На вопрос судьи, признает ли Абель себя виновным, он, не колеблясь, отвечал: „Нет“.»

Добавим: от дачи показаний Абель заранее отказался.

«Вынесение приговора, – писал Донован, – заняло всего 16 минут. Приговор был объявлен, и Абеля вывели из зала суда. Я смотрел ему вслед и думал… Для человека в 55 лет 30 лет тюремного заключения означали пожизненное заключение… Прощаясь, он протянул мне руку, и я пожал ее. Для человека, готовящегося отбывать тридцатилетний срок заключения в иностранной тюрьме, полковник Абель обладал поразительным спокойствием».

Во время интервью я спросил Рудольфа Ивановича: – О вас слывет молва, что вы совмещаете в себе мастерство художника с прекрасными знаниями математики и криптографии. Существует ли связь между искусством и точными науками?

Он немного задержался с ответом, на какую-то долю секунды прикрыл глаза и четко ответил:

– Если угодно – да, существует. В криптографии, в математике, в живописи можно обнаружить общее явление: процесс кодирования. Шифровать – значит кодировать. Математическая формула есть код, то есть предельная сжатость информации. А возьмите древних художников, которые создавали наскальные росписи где-нибудь в Китае или на Цейлоне. Если всмотреться в линии контуров людей, животных, начертанных древними живописцами на стенах примитивных храмов, жилищ, то ведь это также передано в спрессованной форме, в форме видения того или иного предмета. Иными словами – кодирование. Вообще контур, мне думается, и в современной живописи, рисунке – это как бы выделение, выпячивание основного элемента сюжета на холсте или картоне. Техника оконтуривания помогает зрителю ухватить главное. К ней прибегали художники эпохи классицизма, ее не чураются и деятели современного искусства. А что такое шифр, код? Передача информации в сжатом виде. Код облегчает читающему не расплываться «мыслию по древу», а быстро «выуживать» существо вопроса. Хотя, разумеется, шифровальщик существует еще и для того, чтобы посланное им донесение смог прочитать лишь тот, кто знает ключ для его расшифровки. Шифровальщик работает с секретными документами…

«Полковник был на редкость своеобразной личностью, – вспоминает адвокат Донован. – Его съедала постоянная потребность в духовной пище, свойственная каждому образованному человеку. Он жаждал общения с людьми и обмена мыслями».

А теперь попробуем сопоставить некоторые события, происходившие в США до, во время и после ареста Абеля. Попытаемся, так сказать, спроецировать их на действия американской администрации.

В конце февраля 1956 года в северо-западном районе Вашингтона, в рабочем кабинете шефа Центрального разведывательного управления Аллена Даллеса состоялось не совсем обычное заседание. Помимо хозяина на нем присутствовали: начальник генштаба ВВС генерал Натан Туайнинг, представитель исследовательского института ВВС подполковник Хемлок и член экспертного совета космического комитета полковник Превитт. Даллес, окинув всех быстрым взглядом, бросил: «Разведка, которую мы вели над территорией восточного блока с помощью воздушных шаров, провалилась, господа. Нужны новые средства. Разрешите предоставить слово полковнику Превитту».

Превитт поднялся, достал из вместительного саквояжа фотографии и чертежи самолета, которого никто из присутствующих прежде не видел. Конспективно пояснив технические данные новой машины, полковник подчеркнул: «Этот самолет сможет подниматься выше 21 километра. На такой высоте он будет неуязвим для русских ракет, а тем более истребителей. Автор проекта – главный конструктор фирмы „Локхид“ Клиренс Джонсон. Опытный образец изготовлен на заводах этой корпорации».

Слово снова взял Даллес: «Необходимо тщательно координировать наши усилия. В рамках ЦРУ подготовкой серии разведывательных полетов будет заниматься отдел 10–10. Самолет уже имеет кодовое название У-2».

Между тем Даллес нервничал: как сохранить конспирацию, как уйти от утечки информации об истинных целях, для которых предназначался новый самолет? В редакции газет из кабинетов ЦРУ полетела направленная дезинформация: появился, мол, самолет с высокими техническими данными для метеонаблюдений, а также для измерения радиоактивности высших слоев атмосферы и исследования инфракрасного излучения… Но позже, когда несколько машин У-2 в разных регионах потерпели аварии, один из иностранных журналистов с предельной ясностью написал: «Конечно, это самолет для метеоисследований. Но вместе с тем было бы нелепо полагать, что его нельзя использовать и для разведывательных целей…»

Принимая во внимание, что в октябре 1957 года в СССР был запущен первый искусственный спутник земли, и сознавая в этой связи, на каком уровне находится советская наука и техника в области создания таких кораблей, в Вашингтоне еще в большей степени стали раскручивать маховик антикоммунистической пропаганды. А к тому дню, когда Абелю был вынесен приговор, уровень шпиономании в США дошел до предельной грани, в том числе в верхних эшелонах власти.

Наступил март 1958 года. Незадолго до этого апелляционная жалоба Абеля, пройдя сквозь жесткое бюрократическое сито, наконец попала в апелляционный суд Второго округа Нью-Йорка.

Особенно тяжко Рудольф Иванович, по его словам, в те дни переживал запрет на переписку с семьей. И тогда Донован предложил ему переговорить лично с Даллесом. Он встретился с ним в штаб-квартире ЦРУ – Лэнгли. Вряд ли стоит пересказывать всю затянувшуюся беседу. Приведем лишь одно высказывание шефа ЦРУ. Обращаясь к Доновану, он сказал: «Я хотел бы, чтобы мы имели таких трех-четырех человек, как Абель, в Москве…» Переписку Абелю разрешили, но поставили ее под строжайшую цензуру. Еще при обыске в номере гостиницы были обнаружены шесть микрофильмов с письмами Абелю от его жены и дочери. И этот факт, конечно, стал «вещдоком» в деле полковника.

– Рудольф Иванович, я понимаю, что до ареста вы были поглощены выполнением заданий, передачей информации в Центр. Но хоть какое-то время вам удавалось выкроить, так сказать, для души?

– Любил бывать на концертах в «Карнеги-холле». Как-то слушал там песни в исполнении русского американца Ивана Ассура. Его судьба сложилась довольно неординарно. Он родился еще до войны в Латвии. Отец преподавал историю. В 1940 году пришли большевики и отца сразу же арестовали: не подчинился новой власти, не перестроился в педагогическом процессе. Через год пришли немцы. Они расстреливали евреев, да и русских тоже. А когда гитлеровцев изгнали, матери и ему доставалось еще больше, ибо отец был репрессирован. Решили уехать на Запад. Все это я вычитал в программке концерта хора донских казаков под управлением С. А. Жарова. В его хоре состояли казаки, ушедшие на Запад с Белой армией. Популярность коллектива росла изо дня в день. Но в нашей стране его просто не признавали, запрещалось произносить даже имя Жарова. Ведь он отказался служить в Красной армии и, оказавшись в плену у белоказаков, так и остался в их рядах. Жаров записывал на диски песни, а в Советском Союзе продолжали его замалчивать. Кстати, Иван Ассур вынашивал заветную мечту: построить на заработанные доллары русскую православную церковь в память о людях, невинно погибших в годы сталинских репрессий, включая своего отца-мученика… И такая церковь была построена в штате Орегон.

Да, Абель не относился к числу завзятых ортодоксов. Но если дело касалось его редкой профессии, то здесь он был сугубо принципиален:

– Иные высказывают мысль, что разведчик, оказавшись под угрозой провала и последующего ареста, мирится с этой мыслью и может потерять чувство осторожности. Я себе этого как-то не представляю, хотя в сознании постоянно пульсировала мысль об угрозе опасности. Ведь солдат тоже привыкает к постоянной смертельной угрозе в бою. Вот и разведчик свыкается с реальностью летального исхода. Что же касается лично меня, то прежде всего я думал, взвешивал, оценивая, как лучше, чище с пользой для дела выполнить задание Центра.

– Рудольф Иванович, извините за отнюдь не деликатный вопрос: за свою деятельность разведчика-нелегала вы не совершили ни одной оплошности?

– Живет в нашем народе глубокая, даже философская мудрость: «Не покраснев ни разу – лица не износишь». Оплошности совершал. Мне надо было, например, более тщательно присматриваться и проверять свое окружение. Взять хотя бы того же Рейно Хейханнена, который меня предал… В этом печальном эпизоде я виню только самого себя.

– Теперь вопрос иного плана. В своих записках Донован уделил вам немало лестных слов. Чем вы смогли «подкупить» этого своеобразного человека? Может быть, адвокат унюхал в вас коллегу по определенному ведомству, то ли…

– Однажды Донован разоткровенничался со мной в тюрьме и показал отпечатанную на машинке свою лекцию-исследование об американской разведке. Один из разделов материала посвящался вопросам информации. Попросил, чтобы я высказал свое мнение. И я высказал. Но как? Раскритиковал. В письменном виде.

– И что вы написали?

– Могу процитировать: «Вам, как юристу, известно, насколько тяжело составить подлинное представление о событиях на основе свидетельств этих событий. Насколько же труднее должна быть задача оценки политических событий, когда источниками информации являются люди, политические взгляды которых накладывают определенный отпечаток на то, что они говорят. Одна из опасностей в деле оценки информации заключается в том, что сами люди, занимающиеся этой оценкой, могут истолковывать ее в соответствии с собственными взглядами и предубеждениями». Донован поблагодарил меня. Он остался искренне доволен такой оценкой. А ведь в этой сфере он справедливо считал себя докой…

– Думается, что в данном случае адвокат усмотрел общность профессиональных оценок – собственных и ваших, – что и вызвало соответствующую положительную реакцию.

– Вы правы. Вот пример совершенно из иной области. Донован, как у нас говорят, «на общественных началах» заведовал Бруклинским музеем искусств, являлся членом художественного совета Нью-Йорка. Зная пристрастие заключенного под № 80016 к рисованию, он частенько вызывал меня на споры, использовал в качестве лакмусовой бумажки. Обычно дискуссии разгорались вокруг современной живописи. Я никогда не отступал, за что удостоился примерно такой оценки: Абель проявляет себя прекрасным, но весьма едким критиком модернизма. Возможно, мои художественные наклонности натолкнули Донована на мысль подсказать тюремному начальству в Атланте о моем назначении на должность заведующего мастерской прикладного искусства…

– Рудольф Иванович, где вы сочиняли свои письма домой? Камера, очевидно, не лучшее место для эпистолярного творчества…

– Я бы так сказал: творить можно везде, даже на заборе… – он лукаво подмигнул. – Мне же повезло – тюремные бонзы «подарили» полковнику КГБ свободную камеру, которую я переоборудовал в мастерскую. Для создания скульптурных монументов она оказалась слишком мала: не случайно в нашем языке прилагательное «камерный» происходит от слова «камера». Вот я и писал свои послания в «камерных» условиях «художественной студии».

А теперь снова обратимся к записям адвоката Донована: «Обвинение приняло решение зачитать отрывок из одного письма, стремясь доказать, что полковник приезжал домой осенью 1955 года. Это позволило им, в свою очередь, огласить все письма. И хотя обвинение протестовало против ознакомления присяжных с „письмами личного характера, не имеющих отношения к содержанию обвинительного акта“, судья Байерс отклонил это возражение.»

Письма были очень теплыми и гораздо лучше, чем могла бы это сделать защита, рассказали о том, каким преданным мужем и заботливым отцом был человек по имени Рудольф Абель. За исключением одного, все письма дочери Эвелины были написаны по-английски, а жены Абеля Эли (или Елены, как она подписывала некоторые письма) – по-русски.

Некоторые журналисты в своих статьях отметили, что у Абеля вспыхнуло лицо, когда зачитывали эти письма, значившие для него так много, что он не решился их уничтожить, совершив, естественно, непростительную для разведчика ошибку. Представитель одного журнала, освещавший процесс, писал: «В то время как адвокаты монотонно читали письма, стальная броня самодисциплины Абеля дала трещину. Его лицо покраснело, в проницательных глазах блеснула предательская влага».

Однако были и такие люди, которые полагали, что письма являются шифровками. Однако через несколько лет ФБР признало, что после тщательного исследования письма признаны подлинными и не содержащими каких-либо инструкций.

Дебевойс – юрист, помогавший Доновану, – зачитал присяжным два последних письма от дочери Абеля. Он сказал впоследствии, что, как ему показалось, у одной или двух женщин-присяжных на глазах были слезы, добавив: «Впрочем, так же, как и в моем голосе».

Вот эти письма.

«Дорогой папа, я была очень рада получить от тебя весточку и теперь знаю, что наше письмо наконец до тебя дошло, хотя только одно, первое. Мы получили твою посылку в мае, большое тебе спасибо… Мы посадили уцелевшие гиацинты, и три из них уже дали ростки…

Так хочется, чтобы ты был с нами. Тогда все было бы намного легче. Я так скучаю по тебе. Сначала я думала, что мой муж в какой-то мере может заменить тебя, но теперь вижу, что ошибалась…

Любящая тебя Эвелина».

«Дорогой папа, поздравляю тебя с днем рождения. Огромное спасибо за посылку, которую ты прислал. Все это нам подошло. Папа, дорогой, как мне тебя не хватает. Ты не можешь себе представить, как ты мне нужен. Вот уже четыре месяца я замужем, а кажется, что прошла целая вечность… В общем, он хороший парень, но он не ты и даже отдаленно на тебя не похож. А я уже привыкла к мысли, что все люди должны в чем-то напоминать мне тебя…»

Семья всегда отмечала день рождения Абеля, хотя он и был далеко от родных. Но как-то Эли Абель не упомянула в своей весточке об этом дне, и полковник в письме спросил, как семья провела 2 июля. Жена ответила: «Ты хотел бы знать, как мы отметили твой день рождения. Испекла пирог с черной смородиной и кремом, который ты любишь. Лилия (Эвелина. – Л.К.) принесла бутылку хорошего рислинга, и мы подняли бокалы за твое здоровье и нашу встречу. В тот день все мои помыслы были с тобой».

Письмо Эли Абель, написанное 21 июня, содержало поздравление ко дню рождения. Она не могла знать, что это письмо станет судебным документом и будет распечатано в газетах для тысячи американцев.

«Мой дорогой, наконец мы получили твою маленькую посылку. Все доставило нам большую радость: как обычно, все, за что ты берешься, ты делаешь прекрасно, с заботой и вниманием.

Спасибо тебе, мой хороший. Мы были также очень рады узнать, что у тебя все хорошо. Очень жаль, что ты так долго не получал от нас писем. Я их послала тебе несколько. (По очевидным причинам, доставка писем Абелю задерживалась. Нужно было сделать микрофильм и затем передавать письма от курьера к курьеру, пока они не попадали в „тайник“ где-то в Бронксе).

Поздравляем тебя в твой день рождения. Помни, в этот день мы поднимаем тост за твое благополучие и за обещанное скорое возвращение домой».

Когда чтение писем было закончено, в зале суда воцарилась тишина, как если бы сцену закрыл тяжелый занавес…

Из речи Донована в суде 24 октября 1957 года:

«Многоуважаемый суд, дамы и господа присяжные. Как вы помните, в начале процесса я говорил о высокой ответственности присяжных. Долг вашей совести – определить, виновен ли на основе представленных доказательств этот человек по имени Абель в совершении конкретных действий, в которых он обвиняется судом. Теперь вы ознакомились со всеми доказательствами обвинения, вы слышали всех свидетелей. Давайте предположим, что этот человек является именно тем, кем его считает правительство. Это означает, что, служа интересам своей страны, он выполнял чрезвычайно опасную задачу. Из специальных ведомств нашей страны мы посылаем с такими же заданиями только самых храбрых и умных людей. Вы слышали, как каждый американец, знакомый с Абелем, невольно давал высокую оценку моральных качеств подсудимого.

Вчера нам зачитали письма от родных этого человека. Вы могли составить свое мнение об этих посланиях. Совершенно очевидно, что они рисуют образ преданного мужа, любящего отца. Короче говоря, прекрасного семьянина, подобного тем, какие есть у нас в Соединенных Штатах.

Таким образом, с одной стороны, считая, что все сказанное здесь правда, нельзя не сделать вывод, что перед вами очень мужественный человек, выполнявший чрезвычайно опасную военную задачу в интересах своей страны, который все эти годы мирно жил среди нас.

С другой стороны, вы слышали, как два других человека выступали в качестве главных его обвинителей.

Хейханнен – ренегат с любой точки зрения. Первоначально о нем говорили как о человеке, который „остался на Западе“. Можно было представить себе человека с высокими идеалами, который „выбрал свободу“ и так далее. Но вы видели, что он собой представляет: ни на что не годный тип, предатель, лжец, вор.

За ним последовал человек, который, насколько мне известно, стал единственным солдатом в истории Америки, признавшим, что продавал свою страну за деньги (речь идет о втором свидетеле обвинения – сержанте Роудсе, работавшем ранее в Москве, в американском посольстве).

Вернемся к Хейханнену. Обвинитель скажет вам, что для того, чтобы обвинять таких людей, нужно использовать именно таких свидетелей. Однако я хотел бы, чтобы вы, оценивая показания этого человека, спрашивали себя, говорит ли он правду или лжет и готов лгать сколько угодно, лишь бы спасти собственную шкуру. Если этот человек шпион, то история, несомненно, обогатится еще одним рекордом, потому что он – самый ленивый, самый неумелый и незадачливый агент, которому когда-либо поручали задание.

Каковы же остальные свидетельские показания?

Все вы видели сержанта Роудса. Все вы могли понять, что это за человек: распущенный пьяница, предатель своей страны. Поистине трудно представить глубину падения человека. Вспомните: Роудс утверждал, что никогда не встречался с Хейханненом, никогда не слышал о нем. Он никогда не встречался и с подсудимым. В то же самое время он подробно рассказал нам о своей жизни в Москве, о том, что всех нас продавал за деньги. А какое это имеет отношение к подсудимому? Эти события в Москве произошли за два года до того как, по утверждению Хейханнена, Абель послал его, чтобы найти человека но фамилии Роудс.

И вот на основе такого рода свидетельских показаний вам предлагают вынести в отношении этого человека обвинительное заключение. Возможно, отправить его в камеру смертников…

Прошу вас помнить об этом, когда вы будете обдумывать ваш вердикт. Дамы и господа присяжные, если вы решите это дело, пользуясь критериями высшей истины, с тем, чтобы покинуть здание суда с чистой совестью, вы, без сомнения, вынесете по первому и второму пунктам обвинения вердикт „не виновен“.

Благодарю вас».

…1 мая 1960 вода в 4 часа 30 минут по московскому времени Фрэнсис Гэри Пауэрс, 30-летний американский летчик, уроженец города Паунд, штат Виргиния, поднял в воздух самолет У-2 с аэродрома Пешавара в Пакистане и взял курс на советскую границу. Пауэрс уже сделал на этом самолете 27 вылетов, пробыв в воздухе 500 часов, но перед вылетом через территорию Советского Союза, как Пауэрс признал позже, он нервничал, ему было как-то не по себе.

Находясь в 20 милях к юго-востоку от Свердловска, он изменил курс, сделав поворот на 90 градусов влево. В это мгновение он услышал какой-то шум, увидел вспышку, и самолет, клюнув носом, стал падать. Пауэрс выбросился, не попытавшись взорвать самолет (соответствующая кнопка была рядом с креслом) и не воспользовавшись препаратом для самоуничтожения (который ему предоставили, хотя жестких указаний на этот счет не было). После приземления на парашюте Пауэрс был схвачен и через несколько часов был доставлен на допрос в Москву.

В ответ на советские обвинения в том, что Соединенные Штаты намеренно осуществляют шпионские действия, посылая самолеты-разведчики У-2 в полеты над советской территорией, президент Эйзенхауэр на пресс-конференции посоветовал русским вспомнить дело Рудольфа Ивановича Абеля.

Фотографии Абеля и статья о нем вновь появились в газетах по всей стране. Через шесть недель после того, как Верховный суд вроде бы поставил точку в этом деле, оно вернулось на первые страницы газет… В своей редакционной статье газета «Нью-Йорк дейли ньюс» предложила обменять Абеля на Пауэрса.

«Можно с уверенностью предположить, что для нашего правительства Абель не представляет больше ценности как источник информации о деятельности красных. После того, как Кремль выжмет из Пауэрса всю информацию, какую сможет… такой обмен был бы вполне естественным», – говорилось в статье.

Из воспоминаний Донована.

«… 10 февраля 1962 года я проснулся в половине шестого утра и с трудом упаковал вещи. Шел восьмой день моего пребывания в Берлине, и, если все пройдет хорошо, он будет днем последним… После завтрака я отправился в американский военный лагерь. Из маленькой гауптвахты с усиленным караулом, где Абеля содержали в особо охраняемой камере, были удалены все арестованные.

Когда я вошел, Абель поднялся мне навстречу. Он улыбнулся, протянул руку и, к моему удивлению, сказал: „Здравствуйте, Джим“. Ранее он всегда называл меня „мистер Донован“. Он выглядел худым, усталым и сильно постаревшим. Однако он был, как всегда, с усмешкой: „Этого мне будет не хватать“.

Нашу беседу ничто не стесняло. Я спросил, не возникает ли у него опасений в связи с возвращением домой, и он быстро ответил: „Конечно, нет. Я не сделал ничего бесчестного“.

Мы проехали на автомобиле по безлюдным улицам Западного Берлина, направляясь к мосту Глиникер-брюкке, месту нашей встречи. И вот мы уже на „своей“ стороне темно-зеленого стального моста, который ведет на оккупированную Советским Союзом Восточную Германию. На той стороне озера был Потсдам, справа на холме виднелся силуэт старого замка.

На другой стороне моста, названного в 1945 году американскими и русскими солдатами „Мостом свободы“, виднелась группа людей в темных меховых шапках. Выделялась высокая фигура одного из советских официальных представителей в Восточном Берлине, с которым я вел переговоры об обмене заключенными. Теперь трем правительствам предстояло завершить этот обмен.

По нашей стороне Глиникер-брюкке прохаживались американские военные полицейские.

Позади остановились два автомобиля вооруженных сил США. Окруженный здоровенными охранниками, появился Рудольф Абель, изможденный и выглядевший старше своих лет. Пребывание в тюрьме в Америке оставило на нем заметный след. Теперь, в самый последний момент, он держался только благодаря выработанной им внутренней самодисциплине.

В августе 1957 года Абель попросил „назначить ему защитника по усмотрению ассоциации адвокатов“. Выбор пал на меня. На процессе 1957 года я просил судью не прибегать к смертной казни, поскольку помимо прочих причин „вполне возможно, что в обозримом будущем американец подобного ранга будет схвачен в Советской России или в союзной ей стране; в этом случае обмен заключенными, организованный по дипломатическим каналам, мог быть признан соответствующим национальным интересам Соединенных Штатов“.

И теперь на Глиникер-брюкке должен был состояться именно такой обмен во исполнение договоренности, достигнутой „после того, как дипломатические усилия оказались бесплодными“, как написал мне президент Кеннеди.

На другой стороне моста находился пилот самолета У-2 Фрэнсис Гэри Пауэрс. В другом районе Берлина, у контрольно-пропускного пункта „Черли“, должны были освободить Фредерика Прайора, американского студента из Йеля, арестованного за шпионаж в Восточном Берлине в августе 1961 года. Последней фигурой в соглашении об обмене был молодой американец Марвин Макинен из Пенсильванского университета. Он находился в советской тюрьме в Киеве, отбыв 8-летний срок заключения за шпионаж, и даже не подозревал, что в скором времени его освободят.

Когда я дошел до середины Глиникер-брюкке и завершил заранее обговоренную процедуру, можно было, наконец, сказать, что долгий путь завершен. Для адвоката, занимающегося частной практикой, это было более чем судебное дело, – это был вопрос престижа.

Я был единственным посетителем и корреспондентом Абеля в США в течение всего 5-летнего пребывания его в заключении. Полковник был выдающейся личностью, его отличал блестящий ум, любознательность и ненасытная жажда познания. Он был общительным человеком и охотно поддерживал разговор. Когда Абель находился в федеральной тюрьме Нью-Йорка, он взялся учить французскому языку своего соседа по камере – полуграмотного мафиозо, главаря рэкетиров.

Приближалось время расставания. Он пожал мне руку и искренне сказал: „Я никогда не смогу полностью выразить вам мою благодарность за вашу напряженную работу и прежде всего – за вашу честность. Я знаю, что ваше хобби – собирать редкие книги. В моей стране такие сокровища культуры являются собственностью государства. Однако я постараюсь все же сделать так, чтобы вы получили не позже следующего года соответствующее выражение моей благодарности“.»

…Во второй половине 1962 года по моему адресу в Нью-Йорке на Уильям-стрит были доставлены конверт и пакет. В конверт было вложено следующее письмо:

«Дорогой Джим!

Хотя я не коллекционер старых книг и не юрист, я полагаю, что две старые, напечатанные в XVI веке книги по вопросам права, которые нам удалось найти, достаточно редки, чтобы явиться ценным дополнением к вашей коллекции. Примите их, пожалуйста, в знак признательности за все, что вы для меня сделали.

Надеюсь, что ваше здоровье не пострадает от чрезмерной загруженности работой.

Искренне ваш Рудольф».

К письму были приложены два редких издания «Комментариев к кодексу Юстиниана» на латинском языке.

…Рудольф Иванович вспоминал, что в начале мая 1960 года он, по стечению обстоятельств, оказался на несколько дней в тюрьме г. Льюисберга (штат Пенсильвания). 7 мая в субботу кто-то просунул через маленькое окошечко в двери камеры свернутую трубочкой газету. Первое, что бросилось в глаза, – это набранный огромными буквами заголовок: «Над Свердловском, СССР, сбит самолет У-2». Ниже, помельче, было напечатано: «Г. Пауэрс, пилот, схвачен русскими. Ему грозит суд как шпиону».

Конечно же, Абель в тот момент не мог даже и предположить, что минует еще какое-то время, его обменяют на американца Пауэрса, и настанет долгожданный день возвращения на Родину, к своей семье. Я сказал Рудольфу Ивановичу, что присутствовал на судебном процессе, который проходил в Колонном зале Дома союзов в Москве 17 августа 1960 года, где слушалось дело Пауэрса под председательством генерал-лейтенанта Борисоглебского. Шпиону грозила смертная казнь, но советский суд ограничился сравнительно мягким приговором – десятью годами лишения свободы. А через полгода Пауэрс получил помилование и был обменен на полковника Абеля.

Рудольф Иванович, обаятельный и мудрый человек, которого уважали и которым восхищались даже недруги, умер в 1971 году на 69 году жизни. Но у меня остались записи разговоров с ним, наспех сделанные заметки о встречах, когда он говорил раскованно и неординарно. Вот некоторые из его мыслей: «Самоотверженность предполагает высокую сознательность человека, чувство долга и ответственности перед обществом за свои действия. Храбрость – это способность преодолевать страх. Однако храбрость бывает разная. Случается безрассудная, показная. Но есть храбрость и отвага, основанные на чувстве долга, на трезвом учете обстановки и возможного риска. Чувство долга, умение правильно оценить обстановку – качества, которые также воспитуемы, и каждый человек может в повседневной жизни найти возможности проявлять эти качества и закалять их в себе…

Храбрость и отвага требуются от работников самых разных профессий. Эти качества необходимы и верхолазу, и альпинисту, летчикам, космонавтам, цирковым артистам, пожарным, охотникам и многим, многим другим. Никто из людей, работа которых связана с определенной опасностью, не пойдет на риск, если в этом нет необходимости. Это было бы безрассудством, а иногда даже преступлением. Для таких профессий опасность является „нормальным компонентом“ работы, и каждый профессионал приучает себя к разумному поведению и принимает нужные меры, чтобы свести риск до минимума. Усилием воли можно подавить в себе страх, приучить себя выполнять работу, связанную с определенной опасностью. Развить и укрепить свою волю может каждый человек путем настойчивой работы над собой.

Работа разведчика изобилует моментами, когда ему приходится проявлять находчивость, инициативу, смекалку. Под бдительностью мы понимаем довольно сложный комплекс. Он включает в себя постоянное изучение обстановки, в которой работаешь, наблюдательность, самокритичность по отношению к своим поступкам и словам, тщательное продумывание всех своих действий, относящихся не только к работе, но и ко всему, что связано с окружением, обычаями и нравами людей.

Однажды в США я навестил одного знакомого бруклинского художника. Был он очень беден и, хотя живописец был неплохой, никак не мог продать свои картины. В момент моего прихода у него оказалось несколько его друзей, а сам хозяин с повязанным вокруг головы шарфом маялся от зубной боли. Выяснилось, что у него несколько дней болит зуб, а к врачу он пойти не может, ибо нет денег. Я тут же вытащил бумажник и вручил ему двадцать долларов, посоветовав немедленно идти к стоматологу.

Казалось бы, что в этом поступке особенного? Но в действительности он вызвал большое недоумение у друзей моего знакомого, да и у него самого. Среди большинства американцев не принято предлагать деньги, если тебя прямо об этом не просят, да еще без расписки и не оговорив сроки возврата. Такая, казалось бы, мелочь может кончиться для разведчика плачевно. К счастью, в данном случае все обошлось благополучно, если не считать, что в дальнейшем мне пришлось немало потрудиться, чтобы сгладить неблагоприятное впечатление от своего промаха…»

Как-то в одной из бесед я спросил у Рудольфа Ивановича о судьбе предателя Хейханнена, который провалил нашего нелегала. «После суда он запил, – сказал Абель. – А потом… Потом я прочитал в газете „Нью-Йорк Джорнел Америкен“, что „главный свидетель по делу советского шпиона полковника Абеля погиб в таинственной автомобильной катастрофе…“ Это случилось, по-моему, в середине февраля 1964 года. А несколько позже умер и мой адвокат Донован. Мир праху его…»

На одной из боковых аллей Донского кладбища неподалеку друг от друга стоят два памятника. Один – Конону Трофимовичу Молодому, другой – Рудольфу Ивановичу Абелю, «крестному отцу» Конона. Правда, Абель никогда не рассказывал эпизода, когда он, внедренный в фашистскую полицейскую службу, спас жизнь партизану Молодому. Может быть, это была одна из тайн, которую унес с собой Рудольф Иванович. Кто знает…