Безымянный разведчик?

Безымянный разведчик?

В архивных материалах я то и дело встречал документы, подписанные майором Студенским, Студенским-Скрипкой и просто Скрипкой. Позднее я узнал, что Студенский — это партизанский псевдоним Ивана Ивановича Скрипки — представителя штаба 1-го Украинского фронта при командующем повстанческой армии в Банской Быстрице. Затем по просьбе чехословацкого командования он был назначен начальником штаба партизанского движения Чехословакии.

С генерал-майором И.И. Скрипкой мы встретились в Союзе ветеранов войны. Меня интересовало, знало ли командование партизанского движения в Чехословакии о плане вторжения немцев в Венгрию.

«О плане “Маргарет”, которым предусматривалась оккупация немцами Венгрии, у меня сведений не было, — сказал И.И. Скрипка. — Но о сосредоточении немецких войск в районе Вены близ венгерской границы мы знали. Нас эта группировка интересовала прежде всего с точки зрения вероятных действий немецких карательных сил против чехословацких партизан.

Разведка у чехословацкого командования, — рассказал И.И. Скрипка, — работала успешно. В одном из партизанских соединений, действовавшем восточнее Зволена (южнее р. Грон), начальником разведки был католический священнослужитель, профессор теологии Колоколец (Пылаек). Это был удивительно красивый человек. Высокий, стройный, элегантный, он всегда носил гражданский костюм с галстуком. Владел свободно несколькими иностранными языками. Был настоящим эрудитом и чрезвычайно интересным собеседником. Колоколец занимал высокий пост в иерархической лестнице Ватикана. Он, между прочим, предложил мне сообщить в Москву, что готов вылететь в Советский Союз, чтобы обсудить вопрос об отношениях между Ватиканом и советским правительством. Но обстоятельства сложились так, что бригада, где находился профессор Колоколец, была потеснена немцами в горы, самолеты принять было невозможно. Одним словом, разговор этот не получил продолжения.

Колоколец имел хорошие связи с представителями католической церкви в Словакии, Моравии и Чехии. Разведчики, используя его рекомендации, выезжали в Пардубице, в Вену и в Будапешт и привозили ценную разведывательную информацию.

Мы получали подробную информацию по группировке немецких войск от нашего разведчика в Австрии. Он сообщал о приказах немецкого командования, связанных с развертыванием ударных частей, и приводил подробные данные о подготовке госпиталей к приему раненых. Возможно, он был связан с санитарной службой какого-то германского соединения. Характер развертывания системы госпиталей показывает, что готовит противник — наступательную или оборонительную операцию. Связь с этим разведчиком поддерживалась через систему тайников. Центр предусмотрел личную связь с ним только в самом крайнем случае…»

Мне, к сожалению, не удалось найти в архивных материалах данных о работе этого разведчика. В этой связи меня очень заинтересовал рассказ одной венгерской дамы. Война была уже давно позади, я возвращался к месту работы в Венгрию. На перроне Киевского вокзала шла посадка на скорый поезд. В купе вагона уже находились два пассажира — пожилая женщина и офицер с майорскими погонами. Четвертое нижнее место было не занято. До отправления поезда оставались считаные минуты. Проводница попросила провожающих выйти из вагона. И в этот момент на пороге купе появилась раскрасневшаяся, запыхавшаяся женщина средних лет с чемоданами в руках. Она тут же представилась нам: «Я венгерка. Меня зовут Эржи». Сделав паузу, она добавила, что сносно говорит по-русски, так как получила высшее образование в Москве. Столь непривычная манера представляться вызвала у нас невольную доброжелательную улыбку.

Наша венгерская попутчица действительно бойко и правильно говорила по-русски. Единственное, что ей не удавалось, это произношение буквы «ы». У нее получалось нечто среднее между «э» и «и». Кроме того, она к месту и не к месту вставляла в свою речь выражение «черт побери».

Неожиданно включился репродуктор. В купе зазвучали чистые, чарующие звуки рояля. Это была мелодия с ярко выраженным чувством ностальгии. Майор встал, и, не спрашивая никого, выключил радио. В купе стало тихо. Неожиданно венгерка вскочила со своего места и попросила снова включить музыку. И опять в купе зазвучали звуки рояля. Через некоторое время мелодия оборвалась, и простуженный голос диктора объявил, что в поезде работает вагон-ресторан, где подаются горячие блюда и разнообразные закуски…

Эржи была вне себя от возмущения. «Черт побери!», — воскликнула она. — Почему они так беспардонно прервали трансляцию!» Она в отчаянии обратилась ко мне: «Пожалуйста, попытайтесь узнать, кто исполнял балладу Шопена. Я потом объясню, почему для меня это важно…»

Мои попытки выяснить, в чьем исполнении звучала музыка польского композитора, оказались безуспешными. Паренек в радиорубке не имел понятия ни об авторе музыки, ни о ее исполнителе. Пленка была порвана, без начала и конца.

Эржи очень расстроилась, но решила объяснить свой интерес к исполнителю: «С этим связана целая история. До войны наша семья жила в провинциальном городе на западе Венгрии. Мой отец был директором гимназии, а мама преподавала музыку по классу рояля. Поэтому с самого раннего детства я росла в атмосфере музыки. У нас часто собирались друзья, и мама обычно играла произведения разных композиторов, в том числе и Шопена. Я подчеркиваю это потому, что после оккупации части Венгрии немецкими войсками из репертуара театров и эстрады были вычеркнуты многие патриотические произведения. В “черный список” была включена и музыка Шопена. Поэтому, когда у нас собирались друзья, и мама, опустив шторы на окна, исполняла музыку польского композитора, это воспринималось либерально настроенными провинциалами чуть ли не как политический протест против немецкой оккупации. Гости награждали маму дружными аплодисментами.

Надо сказать, что в нашем доме занимал небольшую квартиру немецкий врач, человек малообщительный, но, судя по всему, интеллигентный и приветливый.

Папа как-то обратился к нему с просьбой выделить солдат для ремонта ограды, поврежденной немецким танком. Немец приказал подчиненным отремонтировать ограду.

Папа был доволен результатом работы и сказал, чтобы я угостила солдат бутербродами. Он даже поставил на стол бутылку крепкой венгерской палинки (фруктовой водки). Солдаты энергично работали челюстями и после нескольких рюмок крепкого напитка расслабились. Из их команды резко выделялся один солдат, бывший предметом постоянных насмешек своих товарищей. Он был рыжим, его белесые ресницы окаймляли красные от конъюктивита веки глаз. Ел он вяло, от палинки отказался вообще, с удовольствием пил только горячий кофе. Судя по поведению, он был городским жителем.

Я заметила, что рыжий солдат время от времени украдкой поглядывает в нашу гостиную. У моего отца это вызвало подозрение, и он напрямую спросил солдата, что его там интересует. Немец сконфуженно ответил, что обратил внимание на прекрасный рояль, очевидно “Стенвей”. Отец был поражен, что немец безошибочно определил фирму инструмента, и более спокойным тоном предложил солдату сесть за инструмент и поиграть, если у него есть такое желание. Немец вежливо поблагодарил отца, сказав, что, Бог даст, в другой раз он воспользуется этим разрешением. Подвыпившие солдаты подзадоривали его: “Брось кочевряжиться, покажи, на что ты способен. Будет ломаться, сыграй что-нибудь повеселее…” Но рыжий солдат решительно отказался играть.

Через несколько дней немец заявился к нам, объяснив, что воспользовался перерывом, чтобы поиграть на рояле, если разрешение отца остается в силе. Бросив на солдата недоверчивый взгляд, папа жестом пригласил его проходить. Солдат тщательно вытер ноги о коврик, снял шинель и прошел в гостиную. Он любовно погладил крышку рояля, долго потирал руки и грел их своим дыханием. Наконец его пальцы легли на клавиатуру. Он уверенно взял несколько аккордов и стал негромко наигрывать какую-то импровизацию. Не было сомнения, что за роялем сидит опытный музыкант. После разминки гость выдержал паузу и уверенно стал играть знакомую мне мелодию. Это была Баллада Шопена, которую часто играла мама. Но гость исполнял это произведение совсем в другой манере. С удивительной простотой и глубиной. И папа и я были поражены мастерством пианиста. В его игре совершенно отсутствовал показной артистизм. Наш рояль словно почувствовал талантливого музыканта и зазвучал совершенно по-другому.

Когда немец кончил играть, мы с отцом, не сговариваясь, принялись дружно аплодировать. Отец сказал, что искренне сожалеет, что его игру не услышала моя мама, уехавшая в соседний город, чтобы ухаживать за больной бабушкой. Для нас музыкант перестал быть немецким солдатом. Мы стали воспринимать его как незаурядного пианиста. Отец сказал ему, что он может в любое время приходить к нам и играть на рояле столько, сколько ему будет угодно. К сожалению, мы не расспросили немецкого пианиста, где он играл до войны, не узнали его фамилию и имя, рассчитывая, что он еще будет заходить к нам. Но события помешали этому.

На следующий день я проснулась от лязга гусениц танков, от резких голосов. Из моего окна было видно, что немцы спешно эвакуируют госпиталь. Из барака напротив выскочили несколько солдат команды, которая ремонтировала ограду школы. Немцы на ходу застегивали шинели и вслед за фельдфебелем забирались в кузов грузовика. Последним из барака выбежал рыжий пианист. Он как-то неестественно держал руки в карманах штанов.

Уже потом я поняла, что его однокашники срезали с его брюк все пуговицы. Он неловко бежал к грузовику в расстегнутой шинели под улюлюканье всей команды. Но как только он приближался к грузовику, машина, под хохот сидящих в кузове солдат, отъезжала метров на 50 вперед. И так повторялось несколько раз, и каждый раз потеха начиналась снова. Из грузовика слышались насмешливые крики: “Давай, рыжий, быстрее, а то останешься здесь. Большевики упрячут тебя в Сибирь…”

Это издевательство продолжалось снова и снова. Музыкант что-то крикнул в ответ, и из грузовика послышалась отборная брань. Пианист бессильно остановился и крикнул вслед машине: “Пропадите вы пропадом! Скоро русские дадут вам сапогом под зад!” Из кузова автомашины послышался пистолетный выстрел. Музыкант пошатнулся и упал. Два дюжих солдата выпрыгнули из кузова автомашины и волоком потащили его к грузовику. Однако недалеко разорвалась мина и солдаты, бросив раненого, влезли в кузов уже тронувшегося грузовика. Проходившая санитарная автомашина остановилась и захватила раненого солдата….

На следующий день, — продолжала Эржи, — я была удивлена, услышав рано утром, что кто-то наигрывает на рояле нехитрую шаловливую мелодию, похожую на детскую считалку. Оказалось, что это был врач из квартиры третьего этажа. Он был в гражданском костюме и одним пальцем подбирал какую-то мелодию. Я уже потом, много позже, узнала, что песенка, которая напомнила мне считалку, был всем известный в России “Чижик-пыжик”.

Немецкий врач был в хорошем настроении. Он с небольшим чемоданом вышел из дома и больше не появлялся.

Я писала в организацию “Красный Крест”, пытаясь узнать судьбу раненого пианиста, но никаких сведений о нем не получила. Вот почему, услышав по радио “Балладу” Шопена, которую кто-то исполнял в той же манере, что и рыжий солдат, я надеялась узнать имя исполнителя».

В беседе с генералом Скрипкой я поинтересовался, не было ли среди наших разведчиков в северо-западной части Венгрии врача, работавшего в немецком госпитале. Иван Иванович не помнил такого разведчика, но не исключал, что это был чешский или словацкий разведчик.