«Грабьармия»

«Грабьармия»

В Афганистане крали все, что только можно было украсть. Крали, продавали краденое местным жителям или выменивали у них на ходовой товар — джинсы, зонтики, бусы, часы, магнитофоны… И — наркотики.

В воровстве были замешаны в той или иной степени все воинские части, не только солдаты и прапорщики (те в особенности), но даже офицеры. Десантник, командир роты, говорил одному из нас, что из боевых рейдов и операций его ребята возвращались на боевых машинах, как правило, доверху груженных трофеями. «Что там было?» — «Обычно ковры, старинное оружие, дубленки, то есть все самое ценное». «Трофеями» он называл то, что удавалось под шумок грабануть в дуканах или в домах афганцев. «Ну, а кому же все это предназначалось?» — наивно поинтересовался один из нас. «Начальству — кому же еще. Мы отдавали трофеи в полк, оттуда товары шли в дивизию и выше, до самой Москвы».

Увидев на лице журналиста недоверие и возмущение, десантник начал неуклюже оправдываться: «В первые месяцы войны все так делали. Попробовали бы мы поступить иначе…»

Но это происходило и дальше, а не только в первые месяцы. Происходило все девять лет. Подобно внезапной эпидемии, воровство поразило 40-ю армию и мучило ее вплоть до вывода из Афганистана последних колонн.

Д. Гай: Я прилетел в Джелалабад ночью. Летел с приключениями. Спираль за спиралью, ввинчиваясь в темное небо над аэродромом, наш АН-12, набрав иаконец нужную высоту, чтобы стать неуязвимым для «Стингеров», вдруг пошел вниз и приземлился опять в Кабуле. Оказывается, кто-то кому-то вовремя не доложил, что в Джелалабад на вывод первой колонны советских войск летит группа журналистов, и самолет наш посадили.

Снова взлет, снова пристегивание парашютов, и через сорок минут под крылом долгожданный город. Под нами шел бой. САБы вырывали у темноты куски пространства, то там, то сям видны были сполохи, следы трассирующих пуль… Нас наскоро запихнули в автобус и немедля отправили в расположение части. Завтра, то есть уже сегодня, на рассвете, мы должны сесть на броню БТРов и вместе с первой колонной мотострелков пройти 150 километров до Кабула. Наступило 13 мая 1988 года, дата начала вывода советских войск из Афганистана.

Нас разместили в офицерском модуле. В десятиметровой комнате я оказался один — вторая кровать пустовала. Работал кондиционер, было градусов восемнадцать, желанная прохлада подействовала, как наркоз, и донельзя усталый, вымотанный, я мигом заснул, вжав воспаленное лицо в холодящую подушку.

Сколько времени прошло, не знаю, но я вдруг явственно услышал сдавленный голос, почти шепот, отчетливо произносивший знакомые матерные слова. «Наверное, «духи», — спросонья безучастно подумал я, не в силах разомкнуть веки, — но почему они ругаются по-русски?» Голос стих. Приснилось, произнес я про себя, и продолжал спать. Но с каждой минутой дышать становилось труднее. Лоб начал покрываться испариной.

Открыв глаза и посмотрев в окно, я не увидел москитной сетки и кондиционера. Рамы тоже не было. Окно голо зияло, сквозь него в комнату вползала духота. Вот те раз, куда же делся «кондей»?

Одевшись, я вышел наружу, начал обходить модуль и наткнулся на капитана, явно кого-то искавшего. Он растерянно затоптался возле меня. Я показал ему на разоренное окно, и он, сплюнул и выругавшись, прояснил ситуацию:

— Четыре кондиционера увели ночью. Кто? Срои, кто же еще. Через пару часов уходить в Кабул, они и решили напоследок порезвиться. Все равно искать не будут.

— И куда же дели? — выказал я непростительную наивность.

Капитан посмотрел на меня как на дурачка и усмехнулся.

— Местным продали. Деньги, видать, взяли заранее, теперь вот отдали товар. Все по честному, — и уловив всю нелепость вырвавшейся у него последней фразы, снова выматерился: — Эх, грабьармия…

Так я впервые услышал емкое и предельно выразительное определение: «грабьармия».

Да, грабили много. На протяжении всей войны.

Дорожные патрули грабили проходившие машины. Мотострелки и десантники грабили местных жителей. Прапорщики грабили собственных солдат, продавая афганцам войсковое имущество, горючее, продукты и даже боеприпасы.

А случалось, все они грабили друг друга.

Вышестоящие командиры сплошь и рядом смотрели на это сквозь пальцы. Иные просто ничего не могли с этим поделать, иным же регулярно перепадала часть «навара». Фактически они становились соучастниками грабежей, мародерств и связанных с этим иных преступлений.

Военный трибунал очень скоро прочно обосновался в расположении штаба 40-й армии. Выносились жестокие приговоры (вплоть до расстрела). Один из первых командующих армией просил Москву разрешить ему исполнять приговоры о расстреле перед строем — для устрашения. Получил отказ: войны-то ведь официально не было, а значит, законы военного времени применять не разрешалось.

Вакханалия всеобщего разбоя продолжалась.

Приведем фрагменты двух документов. Они весьма важны для понимания ситуации в армии.

«Командующему войсками Туркестанского военного округа и копии 12 главкомам и командующим.

Материальное и финансовое обеспечение личного состава, направленного за пределы СССР (в Афганистан) для выполнения специального задания, производить в следующем порядке:

1. За время нахождения за границей офицерскому составу, прапорщикам, военнослужащим сверхсрочной службы, рабочим и служащим выплачивать в советских рублях вторые оклады… по занимаемым штатным должностям, а офицерскому составу, прапорщикам — и оклады по воинским званиям.

2. Выплачивать местную валюту за счет денежного содержания и заработной платы в советских рублях за время фактического пребывания за границей в следующих размерах в месяц:

а) младшим офицерам, прапорщикам, военнослужащим сверхсрочной службы, рабочим и служащим — до 100 рублей.

б) старшим офицерам — до 150 рублей.

в) генералам — до 200 рублей.

3. Военнослужащим срочной службы выплачивать денежное содержание в местной валюте в следующих размерах в месяц:

рядовой — 4 рубля;

ефрейтор — 5 рублей;

младший сержант, сержант — 6 рублей;

старший сержант, старшина — 8 рублей.

Сержантам и старшинам выплату в местной валюте производить за счет денежного содержания в советских рублях с зачислением остающихся сумм в советских рублях во вклады.

Рядовые и ефрейторам денежное содержание в советских рублях не выплачивать.

4. С выплачиваемых офицерскому составу, прапорщикам, военнослужащим сверхсрочной службы, рабочим и служащим вторых окладов в советских рублях взимание подоходного налога не производить.

Начальник Генерального штаба Н. В. Огарков.»

Так в жизнь советских военнослужащих в ДРА вошли чеки. Они враз размежевали людей. Огромной была разница в получаемых чеках: жалкие 8—11 у солдат и три сотни у офицеров.

Из памятки советскому воину-интернационалисту.

«Воин, помни! За совершение по своему недомыслию, беспечности или умышленно противозаконных действий на территории ДРА по отношению к афганским гражданам ты несешь ответственность согласно Уголовному кодексу РСФСР и других союзных республик и Закону об уголовной ответственности за воинские преступления.

Знай статьи законов, чтобы лишний раз предостеречь себя и своих товарищей от недостойных проступков, которые будут иметь для тебя, для интересов Афганистана и его граждан, для Советского Союза тяжелые последствия.

Самым тяжким из них является умышленное убийство, которое может быть совершено при отягчающих обстоятельствах (ст. 102 УК РСФСР). Одним из отягчающих обстоятельств является совершение преступления в нетрезвом состоянии (ст. 34 Основ уголовного законодательства Союза ССР).

Совершение умышленного убийства при отягчающих обстоятельствах наказывается смертной казнью. Убийство, совершенное без отягчающих обстоятельств, наказывается лишением свободы на срок до 10 лет.

Закон устанавливает строгую уголовную ответственность для лиц, посягнувших на личную собственность граждан. Совершение нападения с целью завладения личным имуществом граждан, соединенного с насилием, опасным для жизни и здоровья потерпевшего, или угрозой применения такого насилия, наказывается лишением свободы на срок до 10 лет (ст. 164 УК РСФСР).

Закон также строго карает за контрабанду, то есть за незаконное перемещение через границу товара или других ценностей. За подобные преступления советским уголовным законодательством определена мера наказания — лишение свободы до 10 лет».

Стращали солдат и офицеров Уголовным кодексом, призывали не позорить честь и достоинство воина, чуть ли не насильно заставляли читать эти самые «памятки», а результаты оказывались плачевными. Моральное разложение армии усиливалось с каждым годом.

Действовали «интернационалисты» по-разному. Сообразно обстоятельствам. Можно было, как младший сержант Алексей Крупенников, выйти на середину шоссе с автоматом и знаком приказать сбросить с афганской машины с десяток дынь. Невинная проделка, шалость по сравнению с тем, что творили другие.

Можно было отнять у кочевников барана, пустить его на шашлык и запивать мясо бражкой, купленной у своих же (рассказал старший механик танкового взвода Николай Ковтун).

Он же поведал, как, продав солярку афганцам, экипаж одного из танков накупил еды, фруктов и, спрятав танк в укромном месте, направился в гости к друзьям в соседнюю часть. Вернулся экипаж и глазам не поверил — танк как сквозь землю провалился. Оказывается, за время отлучки приезжала проверка и «бесхозную» машину забрали. Взводного — старшего лейтенанта отправили домой, в Союз, но не судили.

Можно было «загнать» две бочки топлива, по 250 литров каждая, и получить за все 5000 афгани, как сделали механик танка Борис О., позднее подорвавшийся на мине. Его засек ротный. «Я тебя посажу, дисбат получишь», — посулил он. «Мы оба сядем, ты тоже продавал», — парировал механик. И ротный заткнулся.

А как тонко знали психологию афганцев, их привычки… Если спецназовцы брали караван, то заставляли всех снимать галоши — там караванщики обычно прятали деньги.

Это все случаи первого года войны. Так начиналось. Дальше — больше. И дороже. Колесо «КамАЗа» менялось на кожаный плащ. Карбюратор — на японский магнитофон. В особой цене было дизельное топливо. Случалось, подъезжали афганские машины с насосами и выкачивали из емкостей наших машин и боевой техники столько горючего, сколько им требовалось. Платили за это по 10, 20, 30 тысяч афгани. Запчасти к автомобилям, особенно резина, также высоко ценились.

В любом дукане можно было увидеть советские продукты: сахар, тушенку, сгущенное молоко…

В. Дьяченко, полковник: Как боролись с воровством, мародерством? Прежде всего, досматривали автоколонны, идущие из Афганистана в Термез и Кушку. Чего только не находили: от дорогих магнитофонов-двухкассетников до фруктов. Находили и деньги. Мелочи, скажем, платок или часы-штамповку возвращали, а все прочее — конфисковывали.

Бывало, обнаруживали по 100, 200 тысяч афгани. В емкостях «машин — по 700–800 бутылок водки. Одна такая бутылка стоила в Афганистане не меньше 30 чеков.

Начальниками складов, как правило, были прапорщики. Среди них особенно процветало воровство. Была в ходу такая шутка: душманы захватили в плен нашего прапорщика, а местные жители выкупили его, ибо в противном случае некому было бы их снабжать товарами.

Пробовали ввести контейнерные перевозки. Появилась даже специальная контейнерная рота. Много сил в это вложил полковник Александр Ляшенко — начальник отдела Центрального продовольственного управления. Он в Термезе почти полгода налаживал это дело. Уехал, и все лопнуло. Перестала работать система контейнерных перевозок, оказавшись невыгодной тем же прапорщикам.

A. Сиваков, полковник: Существовала налаженная взаимосвязь начальников складов и автоколонн. Машины специально перенагружались, и водители с молчаливого согласия начальства продавали по маршруту излишки. Потом происходила дележка денег. С 1986 года начали пломбировать грузы в Хайратоне и других местах. Свою печать ставил начальник склада. Но солдаты попадались ушлые, воровали и из-под пломб.

…Горько писать эти строки. С куда большей радостью воспели бы мы мужество, героизм, преданность интернациональному долгу. Но не поймут нас читатели, среди которых тысячи и тысячи воинов-«афганцев», если мы не коснемся этой правды войны. Правды, сколь бы горькой она ни была.

B. Снегирев: Прибыв в Афганистан на постоянную работу, я получил в пользование новенький УАЗ и на следующий день отправился на нем знакомиться с командованием нашей авиационной части, расположенной неподалеку от Кабульского международного аэропорта. Часовой на въезде в палаточный городок проверил мое удостоверение и показав, где искать шатер политотдела, поднял шлагбаум. Припарковав машину рядом с «политической палаткой», я зашел внутрь.

Сколько я там пробыл? Минут двадцать — тридцать, не больше. Замполит в общих чертах обрисовал успехи, достигнутые в воспитании у личного состава высоких моральных качеств, гордо продемонстрировал отгороженную пологом ленинскую комнату с унылым набором наглядной агитации, одинаково безликой во всех вАшских частях Советского Союза, пригласил заезжать еще, после чего мы с ним вышли наружу. Здесь все было точно так же, как полчаса назад: безоблачное небо, яркое солнце, рев взлетающих неподалеку самолетов, ряды покрытых рыжей пылью палаток, безлюдье… Не быйо только одного: запасного колеса на заднем борту моей машины. Его украли.

Замполит страшно сконфузился, засуетился. Был вызван дежурный по части, был подвергнут строгому допросу дневальный политотдела и даже особиста подняли на ноги, велев ему обыскать весь городок и непременно найти колесо. Хоть колесо и не песчинка, в кармане его не спрячешь, незаметно среди бела дня не открутишь, но все равно, несмотря на всю суету, беготню и крики, следов пропажи обнаружить не удалось. Подозреваю, что «запаску» продали афганцам тотчас же после кражи. Или сменяли на что-нибудь.

Так я получил первый наглядный урок, который, однако, не пошел впрок. Спустя два месяца меня обчистили снова. На этот раз дело происходило в Шинданде — пыльном крохотном городке на западе страны, где базировалась дивизия, которой тогда командовал полковник Б. В. Г ромов (да, да, тот самый, ставший впоследствии последним командармом 40-й).

Вечером начальник политотдела дивизии пригласил меня в баню. В его джипе мы проехали с полкилометра, остановились у какого-то низкого строения, полковник объявил, что это и есть баня и что диктофон, который я не выпускал из рук, вполне можно оставить в машине под охраной водителя. Спустя пару часов, попарившись, а заодно и отужинав, мы опять оказались под теплым звездным небом. Солдат-водитель дремал, положив голову на руль. Я пошарил рукой возле его кресла: диктофона не было.

Не могу сказать, чему я огорчился больше: пропаже японского аппарата, с которым проехал полсвета и который меня здорово выручал, или самому факту дерзкого грабежа в командном центре дивизии.

Все» повторилось, как и в прошлый раз: среди ночи особистами был устроен натуральный шмон, сыпались угрозы и ругательства, меня заверяли в том, что пропажа непременно отыщется, а виновного подвергнут строгому наказанию. Увы…

…Спустя восемь лет, встретив в Москве генерал-полковника Бориса Всеволодовича Громова, я напомнил ему о том инциденте. Громов обиделся: «Нашел о чем вспоминать!» Конечно, на фоне всего трагического, что выпало увидеть генералу, пропажа маленькой японской игрушки выглядела ничтожной, не стоящей даже упоминания. И однако пропажа эта вполне вписывалась в стиль отношений, царивших в 40-й армии.

Следующее наблюдение связано с путешествием на перевал Саланг, в которое летом 81-го мы отправились вдвоем с фотокорреспондентом ТАСС Г. Б. Надеждиным.

Большая часть всех военных и гражданских грузов, поступавших из Союза в Афганистан, шла по магистрали Термез — Хайратон — Пули-Хумри — Саланг — Кабул. Надо ли говорить, что, осознав стратегически важный характер трассы, «духи» постоянно и во многих местах пытались перерезать, оседлать ее, ежедневно нападая на колонны, минировали полотно, обстреливали машины, а со своих земляков, перевозивших мирные грузы, брали дань. Я про себя называл это шоссе «дорогой скорби». Невозможно было без чувства горечи видеть по обе стороны трассы разбитые в прах кишлаки, опрокинутую обгоревшую технику. Весь асфальт был в выбоинах от взрывов, со следами гари и копоти. Дорожные столбики были выщерблены пулями. Некоторые колонны, следовавшие с обязательным сопровождением бронетехники, поливали свинцом окрестности, даже если по ним никто и не стрелял — просто так, «для профилактики», запугивания возможного противника и предания уверенности самим себе.

Противник тоже в долгу не оставался. Редкий, даже редчайший случай, если какой-нибудь колонне удавалось пройти весь 400-километровый путь без того, чтобы не подвергнуться нападению.

Горели, чадя гарным дымом, наливники с горючим, рвались в кузовах перевозимые боеприпасы, заваливались в кюветы посеченные гранатометным огнем бронемашины. А ответ на это был один: огонь из всех стволов, бомбардировка с воздуха, артобстрелы и танковая «пахота». Уже к лету 1981 года большинство кишлаков, лежащих по обе стороны от шоссе, были превращены в руины. На каждый выстрел оттуда наши отвечали соответственно своим огневым возможностям.

Дорога Термез — Кабул была головной болью командования армии на протяжении всей войны. Что только не предпринималось в тщетных попытках обезопасить магистраль! На расстоянии полтора-два километра друг от друга создавали постоянно действующие заставы, как правило, усиленные танками. Колонны с наиболее важным грузом шли в сопровождении боевых вертолетов. Разведка подкупала командиров окрестных «духов», выплачивая им значительные деньги в обмен на обещание не стрелять…

Но была у командования и еще одна причина вздрагивать при слове «Саланг» — о ней я узнал только после того, как сам побывал на знаменитом перевале.

Итак, 26 июня 1981 года…

— А что, Георгий Борисович, обратился я за обедом к Надеждину, — не поехать ли нам куда-нибудь за пределы Кабула? На уик-энд?

— И куда же это ты собрался, герой? — со свойственной ему грубоватой иронией и подначкой спросил ветеран фотографии.

— Ну, к примеру… — тут я запнулся, потому что выехать на машине за пределы Кабула не было никакой возможности, Кабул уже тогда был по-настоящему блокирован, к тому же всякие выезды были строжайше запрещены посольством. — К примеру, на Саланг. Там, наверное, сейчас снег лежит — отдохнем от этой жары, искупаемся в горных речках, подышим свежим воздухом, а?

Сделав столь безумное предложение, я, откровенно говоря, был убежден, что мой старший друг поднимет меня на смех, этим все и кончится. До Саланга — 170 километров, каждый километр простреливается, а надеждинская «Волга» отнюдь не бронированная. Но, оказывается, тогда я еще плохо знал своего старшего друга.

— А что, светлая идея, — вполне серьезно сказал он. — Выходит, и твою юную голову иногда посещают умные мысли.

— Едем? — внутренне холодея, переспросил я.

— Сейчас посуду только помоем и отправимся, — подтвердил Надеждин.

— Георгий Борисович, — сказал я ему, когда мы вскоре вышли из дома. — Надо принять некоторые меры предосторожности. Давай снимем с «Волги» цомера — пусть «духи», если они нас заметят, поломают голову: что за машина такая едет? А пока они будут гадать — мы проскочим.

— Гляди-ка! — опять с легкой подначкой заметил Надеждин. — Соображаешь.

— Это еще не все, — во мне проснулся настоящий конспиратор. — Ты одень свою американскую шляпу в клеточку, а я обмотаю голову полотенцем — издали будут думать, что едут американец и афганец в чалме.

— Общение со мной не прошло для тебя даром, — одобрил мои идеи Георгий Борисович. И мы поехали.

Само трехдневное путешествие на Саланг и обратно заслуживает того, чтобы быть подробно описанным, однако я вынужден вернуться к тому, ради чего и затеял весь этот рассказ.

Расположенный на высоте свыше трех тысяч метров перевал с его уникальным туннелем и многочисленными галереями был во власти холода (в распадках снег держится круглый год), а еще во власти охранявшего дорогу воинского подразделения. К сожалению, мои записи не сохранили фамилии командиров, но зато память точно зафиксировала впечатление чего-то недостойного, исходившего от них и от их подчиненных.

Офицеры были, как правило, пьяны и в таком виде не стеснялись «командовать» солдатами. Ночью в расположении дорожного батальона нас разбудили близкие взрывы гранат: оказывается, так развлекались отцы-командиры. Будучи изрядно «под газом», они бросали осколочные «Ф-1» чуть ли не в нашу «Волгу». Вот когда я понял: иногда следует опасаться не душманов, а своих соотечественников.

Мы столкнулись с крайне агрессивными, чувствовавшими свою безнаказанность людьми. Приняв нас спьяну за афганцев, старший лейтенант, командовавший заставой на южном Саланге, направил на машину автомат и с ругательствами велел побыстрее вытряхиваться. Мой афганский опыт тогда был не очень велик, я пребывал в наивном заблуждении, считая, что наши военные ведут себя с местным населением по-джентльменски, поэтому поведение «старлея» меня откровенно шокировало.

Потом я понял, что нашу «Волгу» остановили не случайно.

Если бы там ехали афганцы, им пришлось бы хорошенько раскошелиться за возможность благополучно проскочить дальше. Их машину могли бы «попотрошить», то есть взять из нее приглянувшиеся вещи — к примеру, магнитофон, радиоприемник…

Так происходило по всей трассе, на Саланге же, пользуясь его особым высокогорным положением, разбойничали с особой наглостью.

Знало ли об этом высокое командование? Конечно, знало. Все девять лет шоферы частных машин и водители автотранспортной компании «Афсорт» взывали к нему: «Помогите, грабят!» Время от времени из Кабула и даже из Ташкента (где располагался штаб округа) наезжали прокурорские комиссии, меняли офицеров, отдавали мародеров под суд, а на заставы направляли новых людей, но новые быстро усваивали прежние порядки, и все оставалось по-старому.

Спрашивается, а была ли хоть одна часть, где не воровали? Может быть, нам не везло: попадали именно туда, где как раз имелись эти «отдельные недостатки». Может быть… Но вот еще пример.

В апреле 1986 года, отработав по плану своей командировки в западных провинциях Афганистана, я томился на военно-воздушной базе Шинданд в ожидании какого-нибудь самолета в сторону Кабула. Наконец сообщили: заходит на посадку АН-26. Он прихватит меня, затем пойдет на Кандагар и потом — в Кабул.

Выкрашенный в серый цвет, военно-транспортный АН вскоре зарулил на стоянку. Подойдя к самолету, я увидел возле него хмурых членов экипажа, обсуждавших что-то между собой, а чуть поодаль — пассажиров, вышедших на бетонку, чтобы размять ноги. Пассажиры были обычными для этих маршрутов: возвращающиеся после отпусков, из госпиталей и командировок офицеры, прапорщики, солдаты, медсестры, всего человек двадцать. Правда, необычным было выражение их лиц, растерянно-стыдливое, неуверенное. Мне показалось, что каждый прятал друг от друга глаза. Вроде бы, вместе и в то же время порознь. И — молчали, словно на похоронах.

По привычке вычислив командира самолета, я бодро направился к нему: «Когда летим?» Он пожал плечами и отвернулся. «Вы лучше вон у тех спросите», — раздраженно посоветовал кто-то из экипажа, кажется, бортмеханик.

Среди экипажа тоже ощущалась какая-то неловкость и даже угрюмость.

«Нет, ребята, так не пойдет, — решительно сказал я. — Кончайте темнить. Я тут человек новый, забот ваших не знаю, но помочь обещаю».

Командир посмотрел на меня почти с интересом. А бортмеханик объяснил: «У правого летчика зарплату в чеках украли».

До меня стало доходить. «В полете украли?» «Точно, — обрадовался неизвестно чему бортмеханик, — куртка висела в гардеробе перед кабиной, из нее и увели. Кто-то из этих». Он презрительно кивнул головой в сторону пассажиров. «И что теперь?» «А то! — зло затоптав в бетонку окурок, подал наконец голос командир. — Пока не вернут деньги, не полетим».

Видно было, чтo он не шутит. Конечно, речь шла не просто о пропаже 250 чеков — месячной зарплаты капитана. Летчики были потрясены тем, что это случилось на борту самолета, на войне, где их в любой момент могли сбить, где все — и пассажиры, и экипаж — были связаны общей смертельной порукой…

Впрочем, об этом я подумал позже. Следовало, не теряя ни минуты, действовать.

Подошел к пассажирам. «Кто старший по званию?» «Я, капитан…» — худой, высокий офицер в бушлате, судя по бледной коже лица, возвращавшийся в свою часть после желтухи или ранения, вытянулся передо мной и назвал фамилию. Видно, принял меня за высокого начальника. Разубеждать его я не стал. «Какие меры приняты?» «Да вот, — он замялся, — не знаем, что и делать. Не обыскивать же!» «Отчего же! — возразил я довольно жестко. — Если другие возможности будут исчерпаны, придется обыскивать».

Все остальные придвинулись к нам вплотную, молча слушали. «Что за народ?» Капитан доложил: люди из разных частей, он сам из спецназа, есть мотострелки, автомобилисты, служащие госпиталя, все следуют в Кандагар, друг с другом не знакомы. «Давайте пройдем в самолет и там побеседуем», — предложил я. Пока пассажиры рассаживались на жестких металлических скамьях вдоль бортов, я, придержав капитана, спросил, кто у него на подозрении. «Да каждый, вроде, был на глазах», — пожал он плечами.

Почему я взял на себя роль добровольного сыщика? Честно говоря, и сам не знаю. Может быть, потому, что из всех, кто теперь был на борту, только я один оставался вне подозрений. И еще: как ни странно, по возрасту я оказался самым старшим.

Итак, надлежало действовать. Укравший деньги, конечно, не рассчитывал, что пилот так быстро обнаружит пропажу. Думал, наверное, так: приземлимся в Кандагаре, пока там хватятся, меня и след простыл. А самолет неожиданно завернул за корреспондентом в Шинданд, куртка потребовалась раньше… Теперь, судя по всему, вор был бы рад избавиться от денег, незаметно выбросить их, подложить кому-то. Но после посадки, как уверяет капитан, все были на виду друг у друга, значит, деньги у того, кто украл. Значит…

Неожиданно даже для самого себя я говорю: «Мы сейчас взлетаем. Набираем высоту. И там каждый выворачивает свои карманы. Тот, у кого окажутся деньги, будет выброшен из самолета. Согласны? Все согласны?» — Я специально делаю ударение на первом слове. «Да», — раздается несколько голосов. Какая-то женщина в ужасе закрывает руками лицо.

Откровенно сказать, я, несмотря на дикость предложенного, верил в то, что мы действительно сейчас взлетим, и я собственными руками вышвырну ворюгу за борт. Верил. И это, по-видимому, передалось всем остальным. Своего рода гипноз. Никогда прежде не замечал за собой таких способностей.

«Капитан, поможете мне?» — «Так точно!» — «Тогда я пошел за экипажем. Прошу всех оставаться на своих местах».

Спустя пять минут в сопровождении летчиков возвращаюсь обратно. В самолете царит совершенно другая атмосфера. Напряжение снято, лица разгладились, глаза смотрят на меня открыто и с облегчением. «Все, — говорит радостно капитан. — Деньги на месте. Можете продолжать маршрут». «Кто?» — спрашиваю я. Он скашивает взгляд налево. Там, у самой кабины, сидит, отвернувшись к окну, ничем не примечательный солдат. «Просил простить», — тихо говорит капитан. «Что ж, я — не судья. Вы сами решайте».

…Через час мы прилетели в Кандагар. Все, кто находился на борту, быстро разошлись кто куда. Я спросил у командира: что он собирается делать с воришкой?

«А ничего, — беспечно махнул рукой летчик. — Дело заводить — мороки не оберешься. Пусть идет своей дорогой».

Он и пошел, побрел от самолета куда-то в вечерние сумерки. Только не знаю, какой дорогой. И куда она его завела…