ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Все дороги ведут к нему

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Все дороги ведут к нему

Приём, оказанный мне генералом Бонапартом, невозможно описать.

Ней

Оборванный солдат недовольно ворчит. Этот генерал Ней, он что, забыл, в какое время живёт? Может быть, в эпоху кружевных войн?[21] Наверное, ему неизвестно, что из-за нехватки солдатской формы многие солдаты воюют в крестьянской одежде? Завоевателям Европы, непрерывно продвигающимся по ужасным дорогам, выдают обувь с картонными подмётками. Действительно, надо проникнуться чистыми идеалами II года Республики, этим почти мистическим духом, чтобы выносить невзгоды.

Ней прекрасно осведомлен обо всех лишениях, но он не хочет иметь армию в лохмотьях. Париж объясняет, что его войска должны жить за счёт оккупированной страны. «Мне разрешено, — информирует он власти Франкфурта, — реквизировать в городе три тысячи пар сапог со шпорами и венгерских сапог. Малейшая задержка с поставкой заставит меня прибегнуть к жёстким средствам, которыми я располагаю, чтобы принудить вас». Солдаты Республики, апостолы Революции, инструменты цивилизации и прогресса — не карнавальная армия. Пестрота одежды в 13-м полку конных егерей поражает генерала Нея. Ему приходится уточнять и выяснять детали военной формы — от цвета пуговиц, размера галунов до цвета перевязи с лядункой из желтоватой марокканской кожи или в крайнем случае красной, с серебряной отделкой. Он требует, чтобы все офицеры отпустили усы. Волосы должны быть коротко пострижены, косички запрещены. Что касается причёсок унтер-офицеров и рядовых, то у них на голове должны быть две косички, связанные концами, каждая длиной шесть дюймов.^{46}

По мнению Сарразена, Ней получил продвижение в этой столь плохо организованной армии именно благодаря пристрастию к порядку и дисциплине. Своим холодным упорством и высокопарным красноречием он завоёвывает авторитет в солдатской среде, при этом льстит солдатам называя их «римлянинами». Методы Лефевра Нею не подходят. «Вы ждёте, когда филистимляне придут вас кастрировать? — восклицает Лефевр, супруг Мадам Бесцеремонности.[22] — А ну-ка, ребята, вышвырните этот сброд отсюда!»^{47} Такой распущенности в языке Ней противопоставляет предельно корректные речи со строгими рекомендациями: «С огорчением я наблюдал, как многие офицеры выпивают в кабаре в компании солдат. Такое поведение противоречит принятому порядку и правилам корректного поведения. Офицеры своим поведением должны показывать пример».^{48}

Ней испытывал ностальгические чувства по хорошим манерам, принятым в армии при прежнем режиме, с которыми он успел познакомиться ещё «по ту сторону барьера», когда был рядовым гусаром, но не признавался себе в этом. Гражданским ценностям он теперь предпочитает профессиональные качества солдата. Постоянное состояние войны приносит ему удовлетворение, потому что дисциплинирует армию, пребывавшую в беспорядке, поддерживает военную иерархию.

В Итальянской армии смеются над солдатами Рейнской армии, называют их господами аристократами. И правда, в 1797 году Гош наконец сменил отталкивающую форму образца 1793 года на более интересную, прежде неизвестную в армиях, действовавших в Германии.^{49} Основное различие между войсками Рейнской и Итальянской армий заключалось в достоинствах первых и пороках вторых. Тем не менее корреспонденция Нея опровергает утверждение о его «республиканском мистицизме», что оградило бы его от упрёков и наветов по поводу участия в неблагородной борьбе за чины и звания между офицерами, которым не нужно было ждать Бонапарта, чтобы продемонстрировать свою гордыню, недоброжелательность и злопамятность. Так, в одной из записей генерала Нея можно прочесть: «Предупреждаю, что не буду письменно обращаться к генералу Тарро, так как начальник авангарда должен сноситься лишь с главнокомандующим».^{50} Он ничего не спускает офицерам-конкурентам и при первом же случае составляет доносы на них: «Должен сообщить, что генерал Тюрро[23] отправил офицера и двадцать егерей в замок, чтобы они там незаметно обосновались и жили».^{51} А вот из другого донесения: «Не знаю, известно ли Вам, что Лагори имеет собственный продовольственный склад».^{52}

Сегюр, который станет генералом и прославится в России в 1812 году, соглашается, что в 1800 году в Рейнской армии оставалось крайне мало «простых, чистых и искренних патриотов, не имевших каких-либо личных интересов»,^{53} но при этом он превозносит дух товарищества и равенства между офицерами. Это так называемое братство далеко не безукоризненно. Генерал Боне позволяет себе вскрывать письма, предназначенные Нею, под тем предлогом, что в них могут содержаться срочные военные сведения. Дело быстро принимает дурной оборот, если судить по ответу генерала Коло, направленному Нею, который видит корень зла не там, где его обычно находят: «Меня нисколько не удивляет тот факт, что письма вскрываются. Вы должны знать, каковы люди сегодня. Вы должны понимать, что очень небольшое число наших храбрых товарищей не затронуто лживыми доносами тех ничтожных, которые никогда не выскажутся Вам прямо в лицо. <… > В моем присутствии они не посмеют сказать ни слова относительно Вашей порядочности». Мелочность, амбиции и зависть губят здоровый дух Рейнской армии. «Театр военных действий, — пишет Пассенж,[24] адъютант Нея, — напоминает прекрасную лужайку, где довольно часто раздаётся кваканье нескольких жаб». По мнению генерала Нея, такой квакающей жабой является Барагэ д Илье,[25] которого он ненавидит, особенно с того момента, когда последний попросил одного секретного агента следить за генералом Лорсе, ответственным за сбор контрибуций. Будучи другом Лорсе, Ней воскликнул: «Такое нетактичное поведение недостойно начальника штаба. Если бы я присутствовал при этом, арестовал бы его на месте!»^{54}

При описании революционных войн грабежи и бесчинства обычно приписывают Итальянской армии, в которой Бонапарт разрешал своим войскам присваивать захваченные богатства и трофеи. Но и Рейнская армия прибегала к поборам для удовлетворения своих нужд, что неизбежно приводило к злоупотреблениям и коррупции.

Генерал Лекурб, длительное время остававшийся примером подлинной приверженности главным ценностям республиканских институтов, даже несмотря на приход Наполеона к власти, возмущается огромными размерами денежных сумм, которые некоторые высшие офицеры требуют на прокорм от местных властей. Он призывает офицеров «ограничиться поставками натурой, которые обеспечивает штаб-квартира».^{55} Поступают жалобы и на запросы генерала Нея, который отвечает высокомерно и презрительно: «Я потребовал к столу лишь то, что соответствует моему положению».^{56} Так в повседневной жизни будущий маршал постепенно отступает от чистых республиканских идеалов и пренебрегает высокими гражданскими достоинствами солдата II года Республики.

Согласно воспоминаниям Лавалетта, отношения между военачальниками и солдатами были дружескими. Представляется, что, несмотря на молодость, такие генералы, как Ней, особенно усердно разыгрывали карту патернализма, часто холодного, иногда демагогического. «Да, мой генерал, — пишет ему некто от имени солдат, — правы те, кто утверждает, что дети, которые растут на глазах у бабушки и дедушки, всегда избалованы, всегда остаются любимчиками. Думайте о нас, не забывайте, если не хотите, чтобы мы сказали, что вы не отец, а строгий отчим».^{57} Вспоминая об «отеческой доброте» своего прежнего командира, капитан Ламур в 1809 году попросит маршала Нея, чтобы тот вмешался лично и обратился к одной из самых видных семей Шампани с тем, чтобы родители согласились на брак их дочери с капитаном, причём уже после того, как молодому офицеру было отказано.^{58}

Даже утратив некоторые природные добродетели, Ней остаётся одним из самых популярных генералов в армии. Его отвага позволяет простить ему и плохой характер, и властолюбие, и даже педантизм. Он действует, поддаваясь нервному порыву, инстинктивно.

Нервы, случается, перенапряжены, инстинкты не всегда верны, но всё вместе создаёт шарм его обаяния. Если дивизия, которой командует Бернадот, уважает своего командира, то для нашего героя важнее не уважение, а восхищение своих солдат. В то время как Бернадот завоёвывает сердце солдата тем, что любезен с самым последним рядовым, он запросто сядет за один стол со своими адъютантами, Ней, напротив, старается держать дистанцию между собой и подчинёнными, стараясь «разделить с ними опасности, но не славу».^{59}

Гордость и удовлетворение чувствует генерал Ней, читая обращенные к нему многочисленные письма солдат, желающих служить под его командованием. Например, штабной полковник Виллат пишет: «Поверьте, мне бы так хотелось быть с Вами и участвовать в этой кампании под Вашим руководством. Я смог бы ещё ближе сдружиться с Вами, получить от вас новые военные знания, которые мне так нужны и которыми Вы столь богаты».^{60} Некто, по имени Равье, стремящийся заполучить должность офицера по особым поручениям при Нее, перечисляет обязанности, которые мог бы выполнять: «Я выполнял бы административные функции, в Вашем кабинете я писал бы под Вашу диктовку. <… > В расположении Ваших частей я мог бы следить за полицией, руководить службой, которую Вы сочтёте нужным организовать. В случае Вашего краткосрочного отсутствия, моё присутствие было бы полезно людям, которые непосредственно связаны с Вами по службе. <… > Всё перечисленное я выполнял бы с искренней преданностью».^{61}

Нея переполняет природная живость, он объясняется с таким энтузиазмом, что его слова часто обгоняют мысли. Искренний и открытый, он не умеет сдерживаться.^{62} Как эта цельная, столь темпераментная натура смогла последовательно подчиняться своим начальникам Гошу, Бернадоту и Моро без внутренней борьбы? Надо отметить, что все трое были покорены его душевной энергией.

«Полагаю, что неприятель вернёт нам Нея под честное слово. Прошу Вас немедленно обменять его»,^{63} — пишет растерянный Гош, узнав, что его бесценный Ней попал в плен. Осмотрительный и острожный, даже чересчур, генерал Моро скажет, что Ней «излишне храбр». Взаимная симпатия и дружеское расположение связывают Нея и Бернадота: «Генерал, общающийся с Неем, мой дорогой друг, должен быть просто счастлив. Мне выпала такая удача, с чем я себя и поздравляю».^{64}

После месяцев и лет, проведённых на войне, бескорыстная самоотверженность отступает. Опьянённый славословиями, генерал Ней убеждает себя, что он вовсе не охотится за лаврами, но при этом он наслаждается престижем и некоторыми привилегиями, которые приносят ему генеральские галуны. Завоевание расположения начальников становится отныне главнее бескорыстной доблести. «В любом случае я был бы счастлив тем, — пишет Ней Бернадоту по случаю взятия Мангейма, — что мог своим присутствием способствовать вашему успеху в деле, столь важном для становления Вашей славы».^{65} Кому он служит, Республике или своему командованию, когда, переодевшись, идёт в разведку, чтобы изучать подступы к крепости, занятой пфаль-цскими войсками? Он переплывает реку в лодке, ведёт переговоры, причём настолько убедительно, что 2 марта 1799 года город сдаётся. В этот момент его действия ещё подконтрольны, он ещё не принимает самостоятельных решений: «Имею честь, мой дорогой генерал, направить Вам документ о капитуляции Мангейма, я составил его наспех, но Вы сможете убедиться, что Вам предоставлена максимальная широта действий, которые Вы сочтёте уместными».^{66}

В 1799 году Ней служит под командованием Массены в Швейцарии. Между ними также устанавливаются безоблачные отношения.

Ней показывает себя наиболее преданным подчинённым славного начальника, героя Риволи: «Ваше решение определит линию моего поведения. Ничто мне не доставит столь полного удовлетворения, как ощущение полезности при выполнении государственных задач, причастность к славе, которую Вам принесла эта кампания».^{67} Их отношения испортятся много позже, уже при Империи, когда один станет герцогом Эльхингенским, а другой — князем Эсслингским.

Генерал Ней угодничает, и это задолго до встречи с Бонапартом. Реверансы в сторону Бернадота и Массены противоречат его громогласному заявлению, которые станут столь характерны для него: «Я не настолько низок, чтобы служить каким-то персонам. Моё служение всегда предназначалось Отечеству, только ради него я готов жертвовать собой, если обстоятельства того потребуют».^{68}

Став дивизионным генералом 28 мая 1799 года, Ней желает навсегда отказаться от роли выполняющего чужие приказы. Обоснованно уверенный в своем полководческом мастерстве, уже тогда склонный видеть несправедливое отношение к себе, он проявляет строптивость по отношению к некоторым генералам. В октябре 1799 года он пишет генералу Лекурбу, склонному к принятию неожиданных решений, письмо, которое может только задеть его: «В настоящих условиях я не должен играть роль куклы. Когда вы лучше узнаете меня, ваше отношение, определяемое в настоящее время тем, что мы удалены друг от друга, изменится».^{69}

Несмотря на вспыльчивость, генерал Ней приобрёл много друзей в большой семье Рейнской армии, друзей, с которыми долго будет поддерживать добрые отношения и вместе с ними переживёт первые годы своей боевой славы. В их числе — Бернадот, Коло, Тренье, Лорсе, Рюффен, а также Гувион Сен-Сир. Многочисленные письма свидетельствуют об их дружбе.^{70} Генерал Арди также привязан к нему, особенно после событий 1 декабря 1800 года при Ампфингене, когда им вместе удалось остановить натиск австрийцев, организовав знаменитый эшелонированный отход войск с 6 утра до глубокой ночи. Раненый Арди отбыл в свой штаб, где с нетерпением ждал известия от своего товарища. «Ваше молчание, дорогой генерал, сильно меня беспокоит, я отдаю себе отчёт, что с начала кампании Вы постоянно в пути. Тем не менее полагаю, что Вы могли бы найти несколько минут, чтобы написать мне». Арди перестал ездить на лошади, которую ему подарил Ней. Зная обидчивость Нея, он заканчивает письмо следующими словами: «Признайтесь, что именно в этом кроется причина Вашего молчания, но при этом будьте уверены, что я пожертвую самым дорогим, лишь бы сохранить Ваше расположение».^{71}

Военный до мозга костей, Ней подтверждает свою репутацию храбреца тем, что ни разу не дрогнул перед неприятелем. «Я был дважды контужен. Сначала ядром задело левую ногу, второй раз — пулевое ранение в грудь,[26] но это не помешало мне продолжить командовать дивизией».^{72} Тем не менее ему не хватает некоторых качеств, необходимых лидеру. Он становится невыносимым, если считает, что ущемляются его полномочия. Когда, в ожидании прибытия Лекурба, его временно назначают командующим Рейнской армией, он восстанавливает против себя значительное число офицеров, которых грубо отстраняет от их обязанностей. Ней профессиональный военный, проявляющий замечательные качества в бою, но не приспособленный для другой деятельности.

А как же политика? Можно ли в революционную эпоху избежать участия в ней? Ведь война — это политика, осуществляемая другими средствами. До сих пор генерал Ней плыл по течению, ведомый гражданской властью, он подчинялся ходу событий. Его военные начальники постоянно повторяли, что армия не борется с внутренними врагами, её долг — сражаться с врагом внешним. Ему внушали, что правительство способно само противостоять политическим противникам. Республика втянула Нея в водоворот побед и убедила его, что Франция, будучи образцовой страной, с помощью пушек и штыков принесёт свободу соседним странам, создавая там братские республики. При этом ему ничего не сказали о праве народов самим решать свою судьбу.

Сформировавшись в условиях лицемерной войны, Ней поддаётся общему настроению. Однажды ночью в 1815 году в Лон-ле-Сонье ему придётся самому делать выбор, и тут он проиграет.

Его первая политическая реакция: 10 августа 1797 года в присутствии генерала Гоша произносят тост в поддержку Республики.[27] Генерал шепчет Нею, что военные не должны стелить постель для контрреволюционеров, этих отвратительных монархистов из клуба Клиши. «Избавьте нас от необходимости давать сигнал к атаке»,^{73} — отвечает ему управляемый Ней.

Генерал Ней, как все военные той поры, презирает гражданское общество за нестабильность, безнравственность и подлость. Он отдаёт свой голос тем, кто поддерживает антиправительственные речи в войсках. Директория, не пользовавшаяся ни доверием, ни уважением, выглядела особенно неприглядно после принятия законов о заложниках и принудительных займах.

Наступает знаменитое 18 брюмера (9 ноября 1799 года). Один из генералов низвергает Директорию, это Наполеон Бонапарт. Мишель Ней выжидает. Ему не довелось воевать ни в Италии, ни в Египте. Он ещё не встречался с победителем при Арколе и Риволи. Приход к власти военного радует Нея, который мечтал о сильном правительстве, но он не забывает о многочисленных товарищах по оружию генерала Бонапарта, которых Первый консул приблизит прежде всего. Через месяц после государственного переворота в письме командиру эскадрона Денуайе Ней пишет о возрождённом правительстве, которое искренне желает добра Республике, подчёркивая, таким образом, возможности офицера, готового оказать важные услуги.^{74} В глазах Нея 18 брюмера оправдано не только необходимостью борьбы с роялистской реакцией и якобинской тиранией, но и потребностью как можно скорее признать роль военных. Его друг генерал Лефевр, ненавидевший политиков, силится его успокоить, сообщая о повышении Мортье, героического генерала, служившего в Самбро-Маасской армии. По утверждению будущего герцога Данцигского, новое правительство целиком за тех, кто так много сделал для отечества, и оно не забудет заслуги Нея.^{75}

17 февраля 1800 года, приглашая Нея на бал, где будут «все местные цыпочки», адъютант Бюке выражает следующее пожелание: «Хотелось бы поскорее закончить эту гибельную войну, чтобы насладиться прекрасным временем золотой эпохи».^{76} Представляется, что молодёжь, окружавшая нашего героя, действительно мечтает о мире. Один из товарищей Нея ещё по Мецу образно пишет: «Мы будем по очереди устраивать праздники в честь Венеры, Бахуса и Цереры.[28] Мы забудем о жестоких играх Марса».^{77} В Страсбурге генерал Ней заказывает флейту и, когда нет военных маневров, по вечерам играет старинные лотарингские мелодии.

Все хотят мира, но никто больше не знает, как его установить. В эту прекрасную эпоху любые заключённые договоры — не более чем временные перемирия, после которых нужно снова вскочить на коня. Это вовсе не противно Нею, бездействие для которого подобно тлеющим углям. В тридцать один год этот отчаянный рубака не собирается почивать на лаврах, когда ему говорят, что австрийскому двору пора «прекратить свое кудахтанье».^{78}

Набычившись, Ней встаёт под знамёна генерала Моро, уже тогда соперника Бонапарта в этой немецкой кампании, которая закончится 3 декабря 1800 года победой под Гогенлинденом. Ней, атакующий австрийцев в заснеженном лесу, — это было занимательное зрелище. Хлопья снега не позволяли видеть лагерь противника, поэтому приходилась перемещаться, ориентируясь на звуки выстрелов. Неожиданно Моро приказывает Нею и Груши перейти в наступление. В этот момент огромная, бурлящая, текущая колонна спешит изо всех сил в обширную белую чащу Гогенлиндена, оставляя на месте восемьдесят семь орудий и несколько тысяч пленных. Центр австрийской армии буквально был стёрт. В конце битвы Моро обнимает Нея перед построенными войсками, которые бурно приветствуют их. Деморализованный противник был озабочен одним — без препятствий добраться до Мюнхена, но французы заманили его в смертельную ловушку. Это было первое крупное сражение, в котором Ней принял активное участие, его итог ещё в большей степени, чем результат битвы при Маренго, предопределил условия заключённого мира.^{79}

«Чем дальше Вы продвигаетесь, тем нужнее поддержка тех, кто удерживает Ваши фланги. Ваши фланги есть предмет нашей главной заботы, особенно левый, с которого Вы не спускаете глаз, что даёт нам возможность направить наши взоры в другую сторону».^{80} Карно, автор записки, адресованной Моро, может спать спокойно. У победителя Гогенлиндена хорошие помощники, в первую очередь — генерал Ней. Его репутация стала ещё прочнее после столкновения с австрийским бароном Ноем, «старым лисом», по выражению Нея, командовавшим войсками в Ингольштадте. По поводу противостояния Нея и Ноя французские солдаты говорили, что они сражались нос к носу.[29] «Представьте, — рассказывал генерал Ней, — вчера ночью господин барон Ной атаковал мои аванпосты, которые рано утром отступили без каких-либо потерь. Видимо, он хотел напутать нас. Мой реванш был довольно значительным. В этот день нам досталось четыре орудия и шестьсот пленных».^{81} По возвращении из-под Гогенлиндена Ней оказывается на распутье, ему предстоит принять важное решение. Справа — новый повелитель Франции Бонапарт, к которому уже перешли искушённые военачальники Мюрат и Ланн. Слева — Моро, престиж и влияние которого беспокоят Первого консула.

Бонапарт быстро убеждает Нея и всех офицеров Рейнской армии, что их будущая карьера зависит от решения, принимаемого сейчас, в то же время он стремится уменьшить влияние Моро на тех, кто сражался рядом с ним при Гогенлиндене. Опытный политик, он устанавливает прочную власть над военными, присваивает себе право поощрять и наказывать.

Какой путь выберет генерал Ней? Постепенно, день ото дня он всё больше отдаляется от ближайшего окружения Моро. Он демонстрирует зверскую свирепость, когда речь заходит о Лагори, генерале холодном и сдержанном, от которого можно услышать лишь краткое «да» или сухое «нет» и к которому прислушивается Моро. Оскорблённый несправедливыми обвинениями и жалобами на своего адъютанта Пассенжа, которого пытались впутать в какое-то коррупционное дело, Ней доводит до Лагори, ставшего для него настоящим пугалом, что меры, принятые последним при разбирательстве этого дела, «набили оскомину».^{82}

Из Тюильри Нею дружески протянули руку. В мае 1801 года обеспокоенный генерал Ней поднимается по лестнице, ведущей в павильон Флоры. Сын бочара из Саарлуи встречается в королевском дворце с Первым консулом. По окончании этой встречи, имевшей серьёзные последствия, Ней запишет: «Приём, оказанный генералом Бонапартом, превзошёл все мои ожидания. До сих пор я не могу прийти в себя. После длительного и очень приятного разговора, он настоял, чтобы после ужина мы вместе присутствовали на спектакле. В гостиницу меня доставил его брат Жозеф Бонапарт».^{83}

Рыбка попалась в сеть!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.