Глава 26 Еще один хранитель Люксембург и Восточная Германия 5 декабря 1944–24 февраля 1945

Глава 26

Еще один хранитель

Люксембург и Восточная Германия

5 декабря 1944–24 февраля 1945

В начале декабря 1944 года Джорджу Стауту сообщили, что отряд ПИИА 12-й армии США ожидает пополнение: к ним переводят еще нескольких военнослужащих, чтобы они помогали офицерам Отдела памятников в полевой работе. Что немаловажно, все они уже профессионально состоялись. И хотя Стаут понимал, что официальное оформление, как всегда, займет несколько недель, он хотя бы знал, что помощь близко.

Профессионального консерватора Шелдона Кека Стаут назначил в помощники новому офицеру ПИИА 9-й армии США Уолтеру Хачтхаузену. Кек служил в армии с 1943 года, был женат, и его сыну Кеки исполнилось всего три недели, когда отец отправился добровольцем на войну. Именно такими представлялись Стауту идеальные военные консерваторы.

Ламонт Мур, куратор Национальной галереи, руководивший эвакуацией ее самых ценных произведений в Балтимор в 1941 году, должен был вместе с самим Стаутом руководить миссией ПИИА из штаба 12-й группы армии – миссия ответственная, поскольку Стаут довольно часто отлучался на фронт.

Уокеру Хэнкоку тоже полагался помощник – капрал Леман, но его назначение откладывалось из-за бюрократических проволочек. Пока что Хэнкоку приходилось справляться самому, но ему советом и делом часто помогал Джордж Стаут.

Но самым впечатляющим, конечно, было назначение рядового Линкольна Керстайна, 37 лет, знаменитого интеллектуала и импресарио, вращающегося в высших кругах артистического мира. Его отцом был предприниматель, который сумел самостоятельно основать собственное дело и, явившись «из ниоткуда», стать советником президента Рузвельта. Линкольн подавал большие надежды с юных лет. В начале 1920-х годов, на старших курсах Гарварда, он организовал Гарвардское общество современного искусства, которое впоследствии станет Музеем современного искусства в Нью-Йорке. Он также был одним из основателей литературного альманаха «Рог и гончая», в котором печатали свои новые произведения мировые знаменитости вроде писателя Алана Тейта и поэта Э. Э. Каммингса. Именно со страниц «Рога и гончей» впервые в Америке прозвучали опасения за судьбу искусства под властью Гитлера – статью на эту тему опубликовал под псевдонимом первый директор новорожденного Музея современного искусства Альфред Барр.

Окончив Гарвард, Керстайн стал писателем и художником. Но прославился он не как творец, а как покровитель творцов. Он был весьма уважаемым критиком и уже к 1930 годам стал одной из ключевых фигур нью-йоркской культурной жизни. В круг его близких друзей входили поэт-лауреат США Арчибальд Маклиш и писатель Кристофер Ишервуд, чья хроника нацистского Берлина «Прощай, Берлин» (1939) вскоре принесет ему международную известность (именно эта книга, а точнее, написанная в 1951 году по ее мотивам пьеса Ишервуда «Я – камера», ляжет в основу фильма «Кабаре»).

Однако главный вклад Керстайна в мир искусства из-за разразившейся войны не сразу был замечен. В 1934 году именно он убедил великого хореографа Георгия (Джорджа) Баланчина эмигрировать из СССР в Соединенные Штаты. Вместе они основали Школу американского балета, несколько гастролирующих трупп и театр «Нью-Йорк-Сити балет».

Но, как и всем остальным, в 1942 году Керстайну пришлось на время забыть о собственных проектах. Денег на его затеи хронически не хватало, будущее представлялось туманным, но идти в простые солдаты он не хотел и попытался вступить в резерв ВМС. Его заявку отклонили, потому что он был евреем, а значит, как и чернокожие, азиаты и выходцы из Южной Европы, не соответствовал требованию армии, по сути своей расистскому, быть американцем не меньше чем в третьем поколении. В береговую охрану его не приняли из-за проблем со зрением. Так что в феврале 1943 года он все-таки поступил в армию простым рядовым. «В 36 лет я с великим трудом делаю то, что в 26 вряд ли показалось бы мне таким тяжелым, а в 16 и вовсе позабавило бы», – делился он переживаниями со своим близким другом Арчибальдом Маклишем, в ту пору занимавшим пост библиотекаря Конгресса. В письме второму другу он был более откровенен: «Я уже не молод, и все это дается мне непросто. <…> Я так устал, что не могу спать, но им, кажется, и дела до этого нет <…> Я научился (почти) стрелять, разбирать винтовку, спасаться от не слишком большого танка, медленно и неуклюже преодолевать препятствия и валиться в различные водные ловушки. Мне, наверное, все это должно казаться забавным, но почему-то не кажется». Зато, шутил он, ему удалось сбросить двадцать килограммов.

Керстайн прошел курс военной подготовки, но его никуда не брали, ни в дивизию контрразведки Военного департамента, ни в военную разведку, ни в войска связи. В конце концов он отправился в форт Бельвуар, штат Виргиния, где обучался на сапера и писал технические инструкции для армии. Устав от армейского однообразия, Керстайн начал собирать произведения искусства, созданные солдатами: сначала – товарищами по форту Бельвуар, затем – значительно расширив круг своих авторов. С помощью многочисленных друзей и респондентов неутомимый Керстайн превратил «Проект военного искусства» в полноценную операцию при поддержке армии. В конце 1943 года девять отобранных Керстайном солдатских скульптур и картин были представлены в журнале «Лайф». Затем эти и другие работы стали частью передвижной выставки «Американское военное искусство», которую он организовал в Национальной галерее искусства и Библиотеке Конгресса в Вашингтоне.

И вот комиссия Робертса предложила Керстайну место в ПИИА. Он был рядовым, но комиссия настаивала на его назначении исходя из его исключительных способностей. Керстайн разрывался между «Проектом военного искусства», к которому был привязан, и ПИИА, выполняющему очень важные задания. В итоге он выбрал защиту и охрану памятников. В июне 1944 года Керстайн прибыл в Англию вместе с тремя другими хранителями-новичками и думал, что вот-вот присоединится к отлаженной, безотказно работающей военной организации.

Реальность оказалась совсем другой. Хранители памятников первого призыва либо уже уехали в Нормандию, либо готовились переправиться через Ла-Манш. На базе в Шрайвенхеме толкались гражданские специалисты и представители Службы по связям с гражданской администрацией и населением, но никакого Отдела памятников там не было. Теперь, когда все прошедшие подготовку офицеры были призваны на действительную службу, отдела ПИИА как будто и вовсе не существовало. Оказавшись в Лондоне, Керстайн с товарищами обнаружили, что об их прибытии никого не предупредили, более того, никто из тех, с кем им удалось встретиться, никогда не слышал об Отделе памятников, изящных искусств и архивов. Им было велено ждать, пока не придут официальные бумаги. И армия, озабоченная предстоящей высадкой в Нормандии, тут же забыла про них.

Керстайну удалось связаться с хранителем памятников Джеймсом Роримером, с которым в Нью-Йорке они вращались в одних кругах. Роример писал жене:

«Разве не странно, что такой человек, как Линкольн, автор шести книг и бесконечного числа статей, окончивший Гарвард, основатель «Рога и гончей», директор Американской школы балета и так далее, и так далее, все еще тянет лямку рядового? Хреново – вот все, что можно сказать. С другой стороны, ведь и Сароян рядовой. Но он-то будет военные пьесы сочинять. Конечно, нечего ждать, что всем 10 миллионам человек, если не больше, армия найдет достойное применение. Даже не знаю, что тут важнее – удача, грамотное управление, друзья или связи, – но уж точно одних способностей недостаточно, чтобы найти себе место».

Роример вот уже несколько месяцев вел битву за назначение Керстайна в ПИИА и ничем не мог помочь блестящему, но забытому солдату. Однако у неутомимого Керстайна оказалось достаточно собственных связей, чтобы его перевели во Францию, и даже в Париж, где он все так же дожидался официального назначения. Страдая от безделья, он построил себе кабинет из упаковочных ящиков и каждое утро вставал пораньше и сочинял письма, стихи и статьи для журналов.

И все же его собственная бесполезность мешала ему и постепенно вгоняла в депрессию. Таков был узор его жизни: круговорот периодов лихорадочной активности и всепоглощающей тоски. В течение первых он добивался удивительных успехов в сфере культуры, но все обычно заканчивалось приступами уныния и осознанием утраченных возможностей. Депрессивные состояния стали причиной вечного беспокойства, неспособности уделять постоянное внимание одним и тем же вещам. Он был человеком крупным и неуклюжим, с орлиным носом и внимательным, пронизывающим взглядом – из тех людей, под чьим взором сама собой отшелушивается краска со стен, но в дружбе и веселье им нет равных. Несмотря на свою пугающую наружность, Линкольн Керстайн был неуверенным в себе человеком. Этот внешне грубоватый гений постоянно находился в поиске новых творческих вызовов.

Но осенью 1944 года Керстайн, запертый в ловушке армейской бюрократии, с каждым днем мрачнел все больше, и даже успехи армии союзников, стремительно освобождавшей Европу, его не радовали. С октября он начал засыпать комиссию Робертса гневными письмами. Он сообщал, что ради работы в ПИИА отказался от звания мастер-сержанта, жаловался на то, как тяжко быть рядовым в тридцать семь лет, что «Скилтон, Мур, Кек и я либо доставляем комиссии слишком много хлопот, либо и вовсе забыты. <…> Я лично думаю, что поведение комиссии можно, мягко говоря, назвать жестоким и оскорбительным». Если назначение не ждет его в ближайшее время, писал Керстайн, он не испытывает «ни малейшего желания оставаться в списках сотрудников».

Нельзя сказать, что от этих писем было много толку. Комиссия Робертса и рада была бы отправить Линкольна Керстайна на фронт. Они и сами удивились, узнав, что армейские правила не позволяют рядовым служить в ПИИА. Все это потребовало выработать новые процедуры, которые бесконечно утверждались разными звеньями цепочки командования. И только в декабре 1944 года, спустя шесть с лишним месяцев после прибытия Керстайна в Англию, пришел приказ о его назначении, и 5 декабря он явился в 3-ю армию США на временную службу. Длительная отсрочка еще более разозлила его, когда он обнаружил, как отчаянно хранители памятников из 12-й группы армий нуждались в помощи.

Джордж Стаут, к которому Керстайн когда-то ходил на лекции в Гарварде, прекрасно понимал, какое сокровище – его новый рядовой. Возможно, Стаут помнил и о его недостатках: резких сменах настроения и общей нелюбви ко всему армейскому. Было ли это совпадением или сознательным решением – а зная Стаута, нельзя не предположить, что он все продумал, – но Керстайн получил идеального напарника: хранителя памятников Роберта Поузи из 3-й армии генерала Паттона.

Это была та еще парочка: тихий алабамский архитектор-работяга и маниакально-депрессивный еврейский бонвиван-гомосексуал, хотя и женатый, из Нью-Йорка. Поузи был спокоен, Керстайн – эмоционален. Поузи планировал, Керстайн рубил сгоряча. Поузи все продумывал, Керстайн действовал по наитию – правда, почти всегда гениальному. Поузи из дома присылали только шоколадки «Хёршиз», а Керстайну – копченые сыры, артишоки, лосося и последние номера «Нью-Йоркера». Но, пожалуй, важнее всего было то, что Поузи был солдатом. Керстайна раздражали армейские закостенелость и бюрократизм, а большинство офицеров он считал невыносимыми занудами. Поузи принимал и уважал армию и ее законы. Более того, он даже любил их. (Роберт был ранен в Арденнах, но почти сразу вернулся к своим обязанностям из преданности не столько ПИИА, сколько друзьям – солдатам из 3-й армии.) Сообща эти двое хранителей могли на войне добиться гораздо большего, чем поодиночке.

Объединить их стоило и из практических соображений. Поузи был самым опытным офицером ПИИА. Он понимал, как и что надо делать, и к тому же профессионально разбирался в материалах и строительстве. Но он не был ни начитан, ни разносторонне образован, не говорил ни на одном иностранном языке. Керстайн же прекрасно знал французскую и немецкую культуру, блестяще разбирался в искусстве и свободно говорил по-французски. К сожалению, их пара страдала от существенного недостатка: ни тот ни другой не знал немецкого, хотя Керстайн худо-бедно мог на нем изъясняться.

Никто не сомневался, что для службы в отделе памятников Керстайн более чем профессионален – уж точно профессиональнее стоящего над ним капитана Поузи, но в армии он оставался простым солдатом и должен был выполнять все обязанности рядового: откачивать воду из затопленного подвала, искать намордник для собаки полковника, добывать и привозить фанерную доску, стряпать, рыть туалеты и, конечно, сочинять рапорты и вести документацию. Самым сложным было последнее – каждая страница должна была быть отпечатана в восьми экземплярах, и если кто-то находил в документе опечатку, все приходилось переделывать заново. Но, несмотря на все это, Линкольн Керстайн не унывал. После семи месяцев прозябания в безделье он снова был увлечен, полон энтузиазма и счастлив оказаться на передовой.

Свою подготовку в качестве хранителя памятников Керстайн прошел во французском Метце. Последние недели января Поузи и Керстайн разъезжали по обледенелым дорогам между штабом 3-й армии в Нанси и городом-крепостью Метцем, доставшимся 3-й армии после кровопролитной битвы. Поузи рассказывал, что во время Арденнского наступления немцы сбрасывали в тыл союзникам солдат, переодетых в американскую форму. Обнаружить обман можно было, только задавая солдатам вопросы на американские темы вроде бейсбола.

Однажды по пути к какому-то лежащему в стороне от главной дороги имению или городу Керстайн услышал за деревьями пулеметный огонь. Поскольку они были еще достаточно далеко от фронта, он принял стрельбу за учения союзников. И только на следующий день узнал, что их на самом деле обстреливали немцы. Поузи оставался невозмутимым, но Керстайну было не по себе. Его утешало только сознание того, что немцы не умеют стрелять метко. Но с тех пор он все равно старался держаться главных дорог.

Так что в январе они ехали по главной дороге. С тех пор как закончилось Арденнское сражение, Роберт Поузи пытался выяснить, куда были вывезены сокровища из Метца. Все, что он мог делать, – это встречаться и разговаривать с чиновниками, секретарями и прочими мелкими служащими, которых разыскивал в городе и расположенном неподалеку союзническом лагере военнопленных. Все главные нацистские воры сбежали домой, на восток. Учитывая, как мало на самом деле знали эти мелкие чинуши, задание было не из простых. Под нажимом они чаще всего могли выдать еще одно имя и еще один адрес человека, который, возможно, располагал более точными сведениями.

Так Керстайн узнал, что на самом деле служба в ПИИА состояла в основном вот из такой тягомотины: находить и допрашивать не желающих ничего рассказывать чиновников, пока наконец не обнаружится тот, кто нужен. Было немного похоже на игру в пинг-понг: Поузи слышал имя, находил человека, получал от него немного информации и несколько новых имен, находил этих людей и задавал им те же вопросы, пока в результате тяжкого однообразного труда ситуация не прояснялась. Ответ почти никогда не приходил из одного источника. Обычно только в результате долгих разговоров медленно, слишком медленно, складывалась общая картина.

Но на действительно важные беседы: такие, как разговор с архивариусом доктором Эдвардом Эвингом, чье имя неоднократно всплывало в чужих рассказах, Поузи приглашал хранителя памятников 12-й армии США Джорджа Стаута. Керстайн вскоре понял, что Стаут, настаивавший на создании службы охраны произведений искусства еще на встрече в музее Метрополитен в 1941 году, был местным экспертом, на которого полагались все остальные. Если что-то нужно было делать, то он один знал как.

Стаут приехал 15 января. Два дня он допрашивал доктора Эвинга, а Керстайн вел запись. Записывать, правда, поначалу было особенно нечего. Доктор Эвинг отвечал тихо и быстро. Немецкая пропаганда давно уже выставляла союзников, и прежде всего американцев, главными варварами и грабителями произведений искусства: мол, они все конфискуют и продадут кому-нибудь подороже. Но с самого начала в ПИИА прозорливо решили не привлекать к работе с памятниками торговцев произведениями искусства, а только профессионалов в области культуры и научных работников. На европейских чиновников обычно производило впечатление то доверие, которое оказывали их сограждане хранителям памятников. Из всех хранителей больше всего доверия вызывал Джордж Стаут. Он излучал знания, профессионализм и искреннюю любовь и уважение к культурным памятникам.

И Эвинг в итоге заговорил. Он объяснил, что в представлении нацистов Метц был немецким городом. Ведь Германии пришлось отдать его французам после Первой мировой войны. На деле все, конечно, было сложнее, но нацисты любили упрощения. Эвинг процитировал Гитлера: «Толпа умеет запоминать только простые идеи, повторенные тысячу раз».

За каких-то двадцать минут Эвинг раскрыл Керстайну глаза на сложности, которые ждали их впереди. За одно предположение, что союзники могут войти в Германию, могли расстрелять или, что еще хуже, отправить на Восточный фронт. Готовиться к такой возможности тоже было предательством. Поэтому историки искусства в Метце только каталогизировали хранившиеся в городе шедевры, но ничего не делали для того, чтобы их защитить. Эвакуация началась только тогда, когда союзники находились уже совсем рядом. Но Эвинг, конечно, не называл это эвакуацией. Он говорил о временном безопасном хранении предметов искусства, которые вернутся в Германию после того, как она выиграет войну.

– Они всегда все отрицают, – сказал Стаут Керстайну после допроса. – Всегда речь о «них», не о «нас». Преступления всегда совершает кто-то другой. Но для нас это неважно. Наша задача не в том, чтобы судить, наше дело – спасать искусство.

Сокровища Метца оказались разбросаны повсюду: их находили в гостинице, в крипте собора, в подземной шахте. Эвинг указывал места на карте города, которую протянул ему Стаут. Керстайн заметил, что сам Стаут оживился при упоминании только одного города: Зигена.

– А что случилось с Гентским алтарем?

Эвинг знал о том, что алтарь забрали, и был уверен, что он все еще в Германии. Вернее всего – в подземном бункере рядом с Кобленцем. Или в резиденции Геринга, Каринхалле. Или в гитлеровском Бергхофе в Берхтесгадене.

– Но, может быть, – сказал он, – алтарь увезли в Швейцарию, Швецию или Испанию. Я, честное слово, не знаю.

Уже позже Керстайн осознал (хотя потом не помнил точно, когда и где его осенило): «Не все немцы одинаковы. Многие никогда не сочувствовали нацистам, но продолжали молчать из страха. Да и нацисты бывают разными. Есть среди них и те, кто присоединился, чтобы выжить, есть карьеристы, есть безвольные последователи принятого порядка вещей. Но есть и те, кто верит искренне, – вот в них-то вся загвоздка. Возможно, мы найдем то, что ищем, только после того как последний истинно верующий будет мертв».