3. Испытание демобилизацией
3. Испытание демобилизацией
Инвалиды как тема международных переговоров
Установление числа инвалидов, находившихся в плену, не является само собой разумеющимся. Помимо увечных, подобранных на поле битвы, некоторые утратили трудоспособность из-за условий заключения, о которых регулярно заявляли и которые даже стали предметом коллективного обращения 1017 инвалидов к военному министру Керенскому 31 июня 1917 года{185}. Российские врачи, находившиеся в плену в больших количествах, констатировали губительные последствия истощения и недостаточного питания{186}. В 1916 году из 887 пленных, отправленных из фронтовой зоны в лагерь, расположенный в Саксонии, 220 не могли выполнять никакой принудительной работы{187}. На исходе войны Николай Митрофанович Жданов установил, что 11,9% больных пленных подверглись увечью в той или иной степени, а туберкулезом был болен почти каждый пятый больной{188}. К концу 1917 года, по данным немецкого Генштаба, около 10% российских пленных (115 000 человек) не могли работать{189}. Здесь приводятся минимальные цифры, инвалидов и временно ослабленных гребут под одну гребенку. При подсчетах следовало бы еще учесть возвращенных на родину с 1915 года, а также разобраться в спорах между немецкими и российскими экспертами. Если туберкулез, особенно распространенный среди военнопленных (650 000 случаев только в Германии{190}), считался инвалидностью, то патологии, возникшие в результате изнурения или плохого питания, не учитывались — помимо тех случаев, когда они являлись следствием инвалидности.
Эти подсчеты, к которым без конца возвращались во время конфликта, зависели непосредственно от возможностей дипломатов, врачей и сестер милосердия попадать за пределы государства. Представители Российского государства не имели доступа к лагерям и должны были полагаться на своих коллег из Испании. Однако на практике другое нейтральное государство, Дания, стало посредником в российской санитарной помощи: в Копенгагене было учреждено первое Бюро военнопленных, через которое проходили посылки, деньги и первые возвращавшиеся с войны инвалиды{191}. Что касается сестер милосердия, то им разрешалось видеть только то, что им покажут. И все же сестрам милосердия удавалось расспрашивать солдат, они завязывали переписку, публиковали рассказы о службе{192}, добиваясь таким образом чуткости общественного мнения. Наконец, врачи контролировали не столько общие условия, сколько санитарное состояние мест удержания в плену{193}. Их анализ состоял из сравнения — скорее в пользу Германии — с аналогичными условиями в России и из разоблачения жестокого отношения к российским военнопленным. Косвенные, не лишенные предвзятости и слишком чувствительные к слухам, эти свидетельства перекликаются с письмами, отправленными из плена. Плен еще до 1914 года был предметом международных договоров. Его опыт, разделенный всеми нациями, пусть и был асимметричным, оправдывал вмешательство нейтральных государств — Скандинавских стран, Испании, Швейцарии и Соединенных Штатов до 1917 года.
Инвалиды войны в плену на самом деле извлекли большую пользу из посредничества международных инстанций, которые, вопреки явным нарушениям Гаагских конвенций (1899, 1907 годов) или помехам на своем пути, никогда не отказывались выполнять свои функции. Дискуссии и решения по поводу инвалидов предвосхищали урегулирование вопроса о пленных после Брест-Литовского договора. В Стокгольме в июле 1915 года воюющие и нейтральные государства смогли объединиться, чтобы извлечь урок из первых месяцев этой небывалой войны и определить новые правила в отношении военнопленных. Одно из главных правил предусматривало возвращение инвалидов на родину в кратчайшие сроки по принципу количественного равенства и эквивалентности званий. Поскольку такой план давал преимущество Германии, у которой было не много пленных солдат и еще меньше офицеров, он встретил резкий протест со стороны России. Немцев обвиняли в том, что они играют на стремительной девальвации рубля, требуя предварительного улаживания вопроса питания и одежды для слишком большого числа пленных{194}. Между тем уже с августа 1915 года группы инвалидов начали отправлять в Россию, хотя многим ввиду отсутствия надлежащего оформления приходилось сталкиваться с бюрократическими трудностями.
Организация возвращения бывших воинов
Северный путь через нейтральные страны был предпочтительнее пересечения множества оборонительных рубежей на фронте или ненадежного морского пути через юг России. Торнео (Торнио) на шведской границе с Финляндией худо-бедно давал убежище тысячам инвалидов в ожидании возвращения на родину: в начале 1918 года вагоны увозили оттуда к столице в среднем по 228 человек в день{195}. Это больше, чем в предыдущий период, однако нерегулярность и смертность при этом возросли. Ситуация ухудшилась, когда в марте 1918 года был заключен мир и инвалиды стали одной из приоритетных групп для возвращения в Россию. Символ их страданий — белорусская станция Орша, первый после линии фронта железнодорожный узел на пути к Москве. Здесь сталкивались сотни вагонов с ранеными и больными, следовавшие в обоих направлениях.
Они загромождали пути на десятки километров, много времени уходило на проверку личности и регистрацию, медобслуживание было недостаточным: на станции многие скончались, лишь немного не дождавшись возвращения на родину{196}.
Какой прием ожидал инвалидов, вернувшихся первыми, вместе с теми немногими, кому удалось сбежать из военных лагерей? Репатриированные инвалиды, признанные штабами бесполезными, в России вызывали скорее интерес, чем сострадание, как будто они обязаны были служить целям войны несмотря ни на что и как будто их страданий было недостаточно. Инстанции, имевшие целью научное ознакомление и in fine наблюдение за индивидами и социальными группами, распускались{197}, принуждая первых вернувшихся солдат к разнообразным формам допроса. Они становились подопытными кроликами, когда для изучения каждого дела хватало времени. С первым наплывом инвалидов Чрезвычайная следственная комиссия делегировала весь имевшийся персонал{198}. Инвалиды подвергались такому давлению, что Центральный комитет Союза солдат, бежавших и вернувшихся из плена, в феврале 1917 года выдвинул в качестве главного требования ограничение серий допросов до четырех дней для рядовых солдат и до одной недели для офицеров{199}.
Довольно краткие, уже готовые печатные бланки (анкеты) оставляли опрашиваемым мало места для высказывания: их классифицировали, а не слушали. Обилие регистрационных карт в архивах поражает, так же как и крайнее разнообразие методов и целей допросов. Военное дознание искало — без особых результатов — сведения об экономическом положении противника[26]. В этом первом грандиозном эксперименте, где оттачивалось мастерство такого рода расследования, участвовали различные институции. Одни фокусировались на организационных аспектах и отвергали дискурс в угоду цифрам и точности и мобилизации социальных структур (Земгор, Центропленбеж); другие балансировали между стремлением к эффективности, желанием моральности и заботой о милосердии к «жертвам» (комитеты членов императорской семьи, Российское общество Красного Креста); третьи — центральные и местные гражданские и военные власти, для которых неожиданное множество инвалидов явило собой финансовое и человеческое бремя, от коего они бы с удовольствием избавились, — импровизировали под давлением других участников. Все эти институции взяли на себя функцию оценки моральности и «безупречного» поведения тех, кому надлежало оказать помощь. В 1916 году предоставление эвакуированным и репатриированным инвалидам мест в администрации «зависит от способностей и усердия»{200}.
На протяжении войны различные общественные организации пытались возобновить доступ инвалидов к работе, заботясь о том, чтобы не создавать дополнительного социального неравновесия в России, где и без того финансы истощались из-за трат на беженцев, вдов и пленных. Государственные учреждения открывали курсы и принимали на работу даже инвалидов, но только на должности, не требовавшие квалификации, — в качестве охранников или помощников в лазаретах. Полученные биржами труда распоряжения при приеме на работу отдавать предпочтение инвалидам оставались в основном мертвой буквой. В январе 1916 года Василий Морозенко, инвалид на 90% и беженец из Волыни, отчаялся, обходя — безуспешно — все бюро по трудоустройству: «Везде полно баб». После курсов экономики и сельскохозяйственного права в Петрограде он не нашел работы в Полтавской земской управе{201}. Впрочем, в 1917 году за решение этой проблемы взялся новый участник — сами инвалиды. Речь больше не шла исключительно об адаптации индивидов к тому восприятию и тем правилам, которые формировали их статус[27], но скорее о коллективных действиях, направленных на их изменение. Аргументы и методы работы инвалидов прекрасно показали, что урок из их трехлетней конфронтации со всякого рода экспертами был извлечен.
Инвалиды как эксперты по инвалидности
В отличие от бежавших из лагерей солдат и штата врачей, тоже репатриированных, «простые» инвалиды приложили немало усилий к тому, чтобы получить особое признание, хоть они и представляли собой острую санитарную и социальную проблему в мобилизованном войной обществе. После Февральской революции 1917 года при помощи новых доступных гражданскому обществу средств выражения им вскоре удалось объединиться в группу давления. С марта первый номер «Голоса инвалида», органа Союза вернувшихся и репатриированных из лагерей инвалидов, сформулировал два принципа, послужившие основой философии Союза: «Инвалидам нужно заботиться об инвалидах» и «В подачках не нуждаемся», однако с требованием работы для каждого, каждому по его возможностям{202}. Уверенный в своих способностях к самоорганизации, Союз, количество членов которого мы не знаем, поставил себе за цель распространение информации о лечении, получение пособий инвалидами (в плену, на лечении или у себя дома), составление картотеки для классификации всех инвалидов, ходатайства о переводе всех больных и раненых из плена в нейтральные страны, основание артелей и мастерских инвалидов для поощрения возвращения их к труду и к жизни в обществе. Унаследовав в равной мере и возраставшую структурированность довоенных профессиональных групп, научных обществ и ассоциаций, и всплеск демократической жизни после революции, высвободившей право голоса и право на объединение, Союз провел съезд с 15 по 27 июня в Петрограде. Делегаты воспринимали себя как «обреченных преступным пренебрежением и равнодушием царского правительства на тяжкие лишения, муки и страдания» и склоняли к объединению «ужасающее количество увечных воинов» и сотни комитетов, уже составлявших «особую корпорацию»{203}. Целевая аудитория была широка: больных, гражданских, временно раненых призывали примкнуть к неизлечимо увечным{204}.
Война, создавшая группу инвалидов, тем не менее не структурировала ее вокруг единого мнения в отношении ее смысла, целей и продолжительности. На общем собрании увечных, больных и раненых воинов, состоявшемся 18 мая 1917 года, президент Е.Г. Варнин отчитал Валентина Карпова, одного из 3000 делегатов, за осуждение страданий во имя капиталистов, а не во имя родины. Малыгин, глава комитета военного лазарета, имел большой успех, указав на разницу между сражением при царизме за капиталистов и после февраля — во имя свободы. На собрании, посвященном улаживанию вопроса базовых нужд инвалидов, Малыгин все-таки признал необходимость самовыражения каждого «как гражданина, когда Россия горит». Увлеченный порывом, он побудил проголосовать за резолюцию, призывавшую комитеты солдат и фронта к атаке{205}. В то же время через месяц шествие в Ростове-на-Дону призывало к прекращению боевых действий, скандируя: «Долой войну, да здравствует международный мир!»{206}
Союз притязал прежде всего на монополию и контроль любых проявлений благотворительности{207} и получил центральное место в новом межведомственном комитете по делам инвалидов войны. В комитете инвалиды добивались восстановления прав на пособие: новому должностному лицу, министру государственного призрения, вместо пяти категорий инвалидности они предложили восемь{208}. Равенство между всеми увечными, включая офицеров[28] и жертв предшествовавших конфликтов, требовало уменьшения пособий для высших званий и лучшего распределения имевшихся средств. Суммы, надеялись инвалиды, будут расти благодаря зарплатам тех, кто найдет работу и станет нуждаться лишь в частичном пособии, а также благодаря всеобщему разоружению после заключения мира{209}. Если эта группа, самая заметная, но далекая от того, чтобы представлять всех инвалидов империи, сошлась в том, чтобы проводить в жизнь новый эгалитаризм, то инвалидность войны не преодолела ни глубоких разломов общества (различный уровень зарплаты, разногласия по вопросу о продолжении войны), ни существенных различий между столицами и провинцией или городом и деревней. Возможно, это объясняет тот факт, что формальные объединения российских инвалидов распались во время Гражданской войны — тогда, когда большевики дискриминировали солдат первого военного конфликта в (скудную) пользу воинов второго; равно как и то, что дробление на локальные микросообщества сделало невозможным отстаивание интересов инвалидов в общенациональном масштабе.